Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Ещё один философ, – констатировал изнывающий от жары дежурный.

– А теперь я готов целовать этот асфальт, – продолжал Максимильянц.

– Откуда ты взялся такой? – спросил дежурный.

Максимильянц ткнул пальцем в небо:

– Откуда не возвращаются.

Выбранные места из магнитофонного протокола по «Делу о похищении трёх бичей с целью их эксплуатации на Цикадийской яйле в качестве чабанов с такого–то числа апреля по такое–то число августа такого–то года». Записи эти были переданы автору его двоюродным братом, ведшим расследование этого преступления.

– Были до нас там ещё трое, – рассказывал Максимильянц.

– А поточнее не вспомнишь?

– Я помню, да и то смутно, только два имени: Шост и Шекс. Кажется, так их называли.

– Аборигены?

– Один точно – нет. А другой? Затрудняюсь сказать.

– А третий?

– К нашему появлению… они уже были не люди.

– Как понимать это «не люди»?

– Ну, потерянные они были к тому моменту. Один из них кое–как разговаривал. А те двое – только мычали.

– Как ваш сторож?

– Ым от рождения.

– С чего ты взял, что от рождения?

– Он травку не жрал. Он вообще не жалился никогда. Это я со слов Луи, его сестры. Он просто дебил.

– А что было потом?

– Они ушли.

– Куда?

– Вниз, куда ещё. Мы ведь их сменили.

– Ты уверен? Ты сам видел, что они спустились?

– Однажды мы пришли к хибаре, а их уже нет.

– Мог ли Ым убить их?

– Что? – испугался Максимильянц. – Нет! Только не это. Он мог побить. Но чтобы до смерти, нет! При всём при том Ым добрый малый. Птичек любит. Главное ему не перечить.

– Вооружён?

– Калашником.

– Как ты думаешь, зачем ему оружие?

– Охранять поголовье.

– От волков?

– Там нет волков. Очень высоко. Они туда не могут влезть.

– А как вы влезли туда?

– Не знаю. Я обошёл всю яйлу по периметру. Троп никаких.

– Я спрашиваю: как вас туда доставили?

– Не помню! – виновато улыбнулся Максимильянц. – Мы перед тем выпили с хозяином. А когда проснулись, были уже там. Как в сказке, ей–богу!

– А ты не задумывался, что, прежде всего, Ым охранял вас.

– Приходило. Когда мы рыпнулись. Он пугал нас Калашником. Даже стрелял. Но я его не боялся.

– А почему ж тогда ты бежал оттуда?

– Надоело. Свободу люблю.

– Твои предшественники тоже любили. Но на них, можно подумать, так повлиял горный воздух, что они говорить разучились. Они, полагаю, тоже были когда–то людьми. Их использовали до конца, а потом убрали?!

– Как так убрали?

– А вот это мы с твоей помощью и выясним. Согласен?

– Надо корешей вызволять. Уж очень они там забурились.

– Хозяин часто бывает наверху?

– Бывает. Не часто. Обычно под вечер. А как появляется ни разу, убей меня гром, не знаю. Приходим, а он сидит возле хибары. Чай пьёт…

…китайцу и узкоплёночному ничего. А у меня как бы крыша поехала. Ещё бы. Ведь каждый день у нас было чем «ужалиться». Ну и началось. Картины стали видеться. Немые. На небо гляну, а там – кино. Никто не видит, а я наблюдаю. И они всё время меняются. То быстро, то не очень – как в клипе. А если какую мне захочется как следует рассмотреть, то она возвращается или даже останавливается, как на видаке.

А потом появился голос. Он–то и стал со мной разговаривать.

«Ты кто?» – спрашивал я у него. И он всячески увиливал, не отвечал прямо. Только однажды, чтобы отвязаться, ответил уклончиво: «Я – это ты». А мне более всего увидеть его хотелось. Но так ни разу и не удалось. Слышу его, прямо–таки рядом со мной разговаривает. Даже иной раз как бы за спиной моей стоит. Но так и не удалось на него – на этого диктора – посмотреть.

– Это с тобой происходило после того, как покуришь или уколешься?

– Сейчас, когда у меня нет вещества, всё равно и вижу, и слышу. Диктор как бы из нутра моего вещает. Особенно когда гляжу на белую стенку. Он изо рта моего слышится. Могу продемонстрировать. Вот вы, записывая мой голос, легко можете зафиксировать диктора. Голоса у нас разные. Так что вы легко можете отличить, чтобы сравнить. Речь у него такая, на какой я никогда не могу сказать. Он выражается так, как никто теперь не умеет.

… как только подумаю, так сразу. Эти картины. Раз увидел – надолго запомнил. Они прямо висят перед глазами. И стоит мне только мыслью шевельнуть в их сторону, как начинается кино. С какого места начнём? С какой то есть картины?

– Давай–ка, с самого начала.

– Тогда слушайте, как всё и что было…

Серый невыразительный голос наркомана исчез. И зазвучал глубокий, слегка отрешённый баритон:

«Я оборотился, чтобы увидеть, чей это голос со мной говорит. И, оборотившись, увидел Того, Кто выглядел подобно Сыну Человеческому. Он был в длинных одеждах царей, и грудь Его опоясывала золотая перевязь. Глава Его и волосы сверкали, как снег, а глаза были, словно пламень. И ноги Его светились, как бронза, раскалённая в плавильной печи. И голос Его, как шум падающих с большой высоты вод многих. В деснице Своей Он держал семь звёзд, а в – устах – обоюдоострый меч. И лицом Он был подобен солнцу, сияющему в полдень.

И сказал Он мне: не бойся. Я есмь первый и последний. Я – Тот, Кто вечно живёт. Я был мёртв, а теперь живой во веки веков, аминь. И имею ключи от царства мёртвых.

Открываю тебе тайну: семь звёзд – это Ангелы семи церквей. А семь золотых светильников – это семь церквей…»

Правда жизни, правда жизни, – твердят иные писаки. Меня же интересует неправда этой жизни и только. Автор.

Притча

Маленький миролюбивый человек никогда не воевал. Бог любил его и дал ему дважды: талант художника и красавицу жену. Талант отобрать нельзя. Его разве что только потерять можно. А вот женщину забрать, да ещё у такого беззащитного, для воина – пустяк.

Бездарный пришёл и сказал: хватит и того, что ты имеешь, – таланта. Я забираю её. И увёл женщину, напугав её бессердечием своим. Женщину можно взять. Но невозможно войти в сердце к ней, если она не согласна. Женщина замкнула не только уста свои, но и сердце, а также и плоть, испив отравы.

Она бы умерла, если бы не врачи. Они буквально воскресили несчастную, поразившись совершенством тела её. И художник, не раз писавший это тело, а потом страдавший без него, молившийся у дверей реанимации о спасении души этой женщины, переродился вместе с восставшей из гроба. Познав страх великий, страх которого не ведал до того часа, а потом и великую радость, маленький мужчина преступил заповедь Господню: убил обидчика своего. И заплатил за это утратой первого Божьего дара. Он перестал быть художником, но остался с любимой. И ещё. Он знал, что суд неминуем, хотя и наступит нескоро.

Мы любим Бога, потому что этому нас учит женщина? Автор.

– Алло! Это автор?

– Он самый.

– Что поделываешь, Автор?

– Слушаю песенки.

– Тебе их напевает какая–нибудь наяда из «Афродизиака»?

– Винодел.

– Значит, пьёшь, киряешь?

– Я пью. И слушаю кота. Выгнул спину кот, песенки поёт.

Цикадия – островок здоровой природы. Последнее прибежище жизни, среди разграбленной и отравленной земли – райский уголок, на который по какой–то непостижимой причине не пала ещё кара Господня.

А живёт в Цикадии испокон много люда всякого; разные племена и наречия: куцапы и русские, холопцы и евреи, итальянцы, греки, окоёмцы (окаянцы). А теперь вот ещё и аборигены вернулись. Те самые, которые жили тут всегда, но были высланы повелением из Кремля пятьдесят с гаком лет назад.

Мы выбьем у них эту землю из–под ног! Муст.

Если ищешь смерти, не назначай дуэль, потому что, может статься, победишь. Но такая победа погибельна. Автор.

Забавные созвучия:

На сырок,

носорог!

Компендия, комедия.

Пиза и Семивёрстов:

– Главное, в отношениях с женщиной – не позволить ей сотворить из тебя кумира.

– Чем плохо, когда тебя любят без памяти?

– Лучше, когда она это делает в полной памяти.

– То есть?

– Когда она помнит и хорошее, и плохое о тебе. Зря, что ли, русские мужики колотили своих баб по субботам? Так они иммунитет стимулировали – противокумирный: пусть любит, но знает, с кем дело имеет.

– Ишь, какая мудрёная мудрость!

– А ты думал! Женщина – как толпа: когда она разочаровывается в кумире, она его топчет, сжигает или топит.

Свиноедам нет места в Цикадии! (надпись на стене общественного туалета).

Не та болезнь, что тело тратит, а та, что душу рвёт. Конечно, все мы больны. Только лечимся зря. То, что надо бы спасать, неисцелимо. Душу никакими лекарствами не излечить. Только любовью в страданиях облегчить можно. Да и то ненадолго. Уж очень Земля для души неподходящее место.

Пиза и Семивёрстов:

– Я знаю, что такое литература.

– И это ты знаешь?!

– Ещё бы. Я ведь сам сочинял несколько раз.

– Ты знаешь то, чего я не знаю?

– Знать больше твоего не трудно.

– Ты меня обижаешь?

– Нет. Просто ты в литературе профан.

– С чего ты взял?

– Потому, что ты пишешь. Творящие искусство ничего в нём не понимают.

– Но где же логика?

– А вот и первое подтверждение. Если бы ты понимал, то не говорил бы о логике.

– Значит, по–твоему, искусство нелогично?

– Оно таки нелогично. И это знают все, кроме тех, кто его творит.

Шкурой чувствую, как постепенно, медленно, неуклонно, невосполнимо иссякаю.

Семивёрстов и Пиза:

– Не надо превращать удовольствие в разврат.

– Однако подмечено.

– Многие просто не замечают разницы между тем и другим. Преступают невидимую грань и…

– И?

– И больше не возвращаются.

– Куда?

– К себе вчерашнему.

– А всегда ли вчерашний лучше сегодняшнего?

– Только будущий может быть лучше прошлого, но не сегодняшний.

У вытащенной камбалы рот астматика. Автор.

Время приходит и уходит, и жемчуг превращается в мусор. Спустя век и человеческие кости становятся белее мрамора. Минуют миллионолетия – и звезды гаснут. Но в глубинах океана нарождаются новые жемчужины, а во чреве матери новое дитя. А в бездне ночи новые звёзды. Так выпьем же за любовь, без которой и птенец не проклюнется! (из тостов Пизы).

Вовс и Муст:

– Вы ведёте себя подобно бездельникам, ищущим ссоры.

– Конечно, в эйфории ожидания мы перегибаем палку. Но в этом нашем поведении нет и намёка на какую бы то ни было извращённость. Только больное воображение способно заподозрить в этом политические страсти.

Пронзённая корнями молний ночь.

Так вечность прорастает в жизнь земную,

Так проникает наша жизнь в иную,

Земную смерть не в силах превозмочь.

«И никаких ужасов. Они раздражают обывателя. Обыватель – то есть мы все – он же и читатель. Так что никаких триллеров…» (из письма автору).

Щемящее чувство утраты. Порой нахлынет, накатит, и тебе пригрезится какой–либо момент из безвозвратно ушедшего. И кажется тебе, что этот почти галлюцинаторный образ тех давних чувств и даже вкус их свежести посетили тебя. Кажется, был… Но не было его, а только что путём каких–то нечаянных эманаций души выткался в твоём воображении, растрогал твоё сердце какой–то звук – отзвук минувшего, силуэт былого, похожий на что–то или на кого–то в прошлом. И вот уже ты не только слышишь музыку детства, но и ощущаешь аромат простых цветов или сырость штукатурки на углу дома, или горький запах упавшего листа, или приторный дух акации в июне.

…И далее всей своей плотью ты чувствуешь прилив сил и, быть может, понимаешь – это твоя, связанная с землёй и небом, природа посылает тебе шанс ещё раз осознать себя не просто тварью Божьей, но наиболее близким к нему Существом…

«Черномурка», интервью:

Думали, убивают чужих. Оказалось – своих. Убили и ужаснулись потерями самых лучших из своего народа. Хакхан.

Всё распадается и вместе с тем объединяется. Банда троллейбусников забастовала и вытребовала зарплаты до десяти тысяч. Нудисты добились легальных пляжей. Те, что воевали за речкой, – каких–то дополнительных льгот…

Однако жизнь не становится лучше и веселей. Пропащие мы все люди! (из радиовыступления Пур – Шпагатова).

О королеве свалок Колировке:

Это лишь прозвище. Колировка никогда не имела дел на свалках. Да. Начинала она со сдачи больших партий металлолома. Когда же государство принимать утиль перестало, Пиза свёл подругу с экспортёрами. Теперь через них Колировка выходит на международный рынок и всё чаще отправляет как вторичное отнюдь не сырьё, а под маркой оного самый что ни на есть отборный продукт отечественной металлургии.

Конечно, одна, без Пизы, Колировка вряд ли смогла бы развернуть этот полулегальный, а то и вполне нелегальный вывоз сырья и полуфабрикатов. Посему кто–то постоянно подогревает слухи, что Колировка в этом бизнесе всего–навсего ширма. Но пока ни она, ни её босс Пиза никаких неудобств ни от властей, ни от слухов не испытали.

Был и побочный, так сказать, продукт. Она привозила товары «Голдстар», «Бурда моден» и прочую «фирму», продавала их здесь по божеской цене, что вполне покрывало её мелкие расходы.

Между ними назревали постельные отношения.

Либо да

Лебеда.

Либо до

Либидо.

Разоблачаться до такой степени – верх легкомыслия.

Язык её трепетал, словно у разевающего рот птенца. Так беззвучно пела свою песнь одиночества Колировка.

Мы все смешные, но каждый по–своему.

Настоящая женщина – это хорошо пристрелянная «пушка». Не подведёт никогда. Не надо только дергать курок. Нажимать надобно мягко, нежно. Семивёрстов.

Стеная, пробуждается вулкан.

Кипучей лавой оросился кратер.

Две тени пляшут на стене канкан…

Момент любви и невесом, и краток.

– Люблю сладкое, а мне всё время подсовывают что–нибудь горькое.

Как горек сок любви!

Извечна меж людьми

Сладчайшая охота.

Быть может, оттого–то

Так горек сок любви.

Максимильянц постоянно облизывается. Язык его мелькает, словно розовое жало: «Окаяния, окаянцы – то же, что Окоёмия и окоёмцы».

Анчоус – маленькая рыбацкая деревня.

Ва:

– У моря никогда не бывает одиноко. Когда рядом никого нет, я словно бы впадаю в анабиоз. Могу часами валяться на песке. С наслаждением молчу. Ленюсь. Не хочется открывать ни рта, ни глаз. Единственное, что меня время от времени беспокоит, – это чувство голода. Когда же мне лень идти в дом, чтобы что–то найти поесть, море даёт мне сладкое. Нежное, живое тело моллюска.

Нет ничего красивее на свете, чем Цикадия.

Когда они рядом, они как бы сливаются в единое целое, двигаясь стремительно в едином шаге–порыве.

Ва и Вовс:

– Такое предчувствие, что нынешний август никогда не кончится.

– Да, очень жарко, как никогда не было.

– Приглашаю в Анчоус. У нас там домик. Никто не будет мешать.

– Ты уверена?

– Абсолютно, Вовс!

– Кто по профессии твоя мама?

– Мама Тама – музеолог! Так я отвечала на этот вопрос в детстве.

– Очень хорошо!

– Чем же это хорошо для тебя?

– Я сейчас изучаю своё прошлое, и мне необходима дополнительная информация.

Падающие с неба дары часто превращаются в камни. Автор.

Фрагмент перепалки:

– Посыпься, родная, носорожьей пудрой, авось кто и клюнет на тебя!

– Сам пошёл к Пизе, крамалый!

Более всего я опасаюсь впасть в некое состояние – назвать его до сих пор не умею, – при котором мне открывается явное в людях и событиях. Чаще всего оно (скрытое до определённого момента) проявляется в нас и наших поступках смешно и даже пародийно. Страшное, черное видеть приходится весьма и весьма редко. В большинстве своём люди вовсе не так плохи, как порой нам кажется. Обычно мы преувеличиваем наши пороки. Глядя на человека, слушая его речи, я все силы кладу иной раз на то, чтобы удержать себя от смеха. И всё равно смеюсь. Хотя и стараюсь сделать вид, что у меня припадок, что это мне смешинка в рот попала. И в тот же момент вижу, что люди, с которых животик надрываю, делают вид, что верят моему обману. Кому же как не им знать, что я вижу их насквозь и над чем смеюсь. Смеясь дальше, я всё больше убеждаюсь: а ведь смеюсь я над собой, главным образом, над собой и только над собой.

Время летит, а мы ползем, пресмыкаемся. Автор.

Из подслушанного:

– Правда, что у его жены шизофрения?

– Правда.

– Какой ужас! А что это такое – шизофрения?

– Состояние души человека, попавшего под колёса жизни.

– Кошмар, да? Такой человек опасен?

– Не более, чем ты.

– Но я ведь здоров!

– Ты так думаешь? Советую сейчас же выйти из дому и

осмотреться.

– И что же я там увижу?

– Шизофрению.

Душевная остуда – болезнь, которую ошибочно принимают за шизофрению. Спун.

Душевнобольные – это те люди, чьи души в предыдущих земных воплощениях боролись за лучшую жизнь, терпя страдания и муки. Чаще всего не по своей воле и раньше срока покидали этот свет, согреваемые надеждой, что мучились не зря. А вернувшись и увидев, что лучше на земле не стало, впали в отчаяние.

– Ты что делаешь?

– Думаю.

– Опять? Нельзя же так всё время!

– Надо, надо, брат! Думающему безумие не страшно (из телефонного разговора).

Мой брат – Брут (поговорка Муста).

– Слушай, Муст! А что если согласиться с тем, что они тут и мы с ними не враги, что уживёмся, что всем будет хорошо. Они ведь в большинстве своём образованные, культурные, предприимчивые, трудолюбивые…

– Что ты! Выбрось из головы! Мы без них проживём. Всё, что надо, у нас есть. Мы проживём сами. Мы самодостаточный этнос. Хоть и малый. Земля у нас малая тоже. Нам как раз под размер. Нет, нет и нет!

– Слушай, Муст! У нас есть профессор, который записывает свои лекции на магнитофон.

– Зачем?

– А чтобы подстраховаться на случай наговора. На него в своё время стучали, искажая суть его выступлений. А потом он издал учебник по эстетике.

– Ну и к чему ты все это рассказываешь?

– К тому, что и тебе бы не помешало записывать свои речи на плёнку.

– Уж не надумал ли ты на меня настучать? Тебя наняли? Нет, заставили! Но ты решил меня таким вот образом предупредить.

– Просто со временем ты бы смог издать самоучитель по борьбе за национальную свободу.

Чин:

Ох, уж эти постмодернисты! Так изобразят, что не поймешь: человек это или мусорная куча.

Человек беззащитнее таракана. Тойфель Кар.

Кого люблю, того убью.

Вовс – Чину:

– Пошли к Пизе. За мой счёт. Приглашаю.

– Чего мы не видели в притоне?!

– Ах, вот оно что! Ты всё ещё девственник!

– Ненавижу, когда бабы при всех раздеваются.

– Это же их работа, причём хорошо оплачиваемая. Ты сколько за квадратный метр интерьера берёшь?

– В зависимости от качества заказа, а так же… Словом, от многих моментов зависит.

– Так и в стриптизе. На какое качество ты рассчитываешь… Если только посмотреть, то вполне приемлемая цена.

– Только не говори мне, что среди них есть порядочные женщины.

– И немало. Например, Подводная Лодка – девственница.

– Почему лодка, да ещё подводная?

– Субмарина. Так родители ребёнка назвали.

– Идиотизм.

– Зачем так реагировать? Принимай жизнь такой, какая есть.

– Ладно. Ты прав. Но к Пизе я не пойду.

– Пойдёшь. Когда–нибудь, как только иссякнет в тебе твой максимализм. Мы все сквозь подобное проходим: кто–то раньше, кто–то позже.

Муст и Вовс:

– Поскольку рая нет, мы создадим его здесь, если нам не будут мешать.

– Конечно, только для своих.

– Разумеется.

– Гляди, чтобы не вышло наоборот.

– Как тебя понимать?

– Наоборот – это антирай.

– Ад создавать не приходится. Он сам возникает.

Ничего не говори такого, о чём придётся сожалеть. Автор.

Если не знаешь, что сказать, лучше промолчи. Автор.

Пиза:

– У меня, Мур, большие планы.

– Так поделись.

– А ты не проболтаешься? Я конкуренции боюсь.

– Будь уверен.

– Хочу открыть антистриптиз–бар

– Что–то новенькое…

– Революция в такого рода бизнесе!

– Вот как!

– Представь себе, выходит Колировка и начинает одеваться. Что скажешь!?

– Гениально.

– Я тоже так думаю.

Пиза жил один. И довольно давно. С тех самых пор, как занялся своим доходным делом. Жена так и не поняла этого бизнеса. Забрала детей и уехала от мужа туда, где никто слыхом не слыхивал о Пизе.

Он собрал кучу переходящих знамён: толстых, бархатных, бордовых – с золотым шитьём, бахромой и кистями. Не знамёна, а ковры. Обшил ими комнату и назвал её красной.

А ещё он купил все кожаные обложки для партбилетов и пошил из них куртку, в которой щеголял. Такой смельчак – можно было подумать. Но никто так не и не думал думать. Теперь, когда всё можно, когда сами носители «красных» книжечек на каждом углу бичевали идеологию, которой служили и которая их вкусно питала, подобный демарш не выглядел дерзким. Теперь подобная отвага вызывает у одних лишь беспомощную обиду, у других саркастическую улыбку.

Муст и Вовс:

– Да, мы мстители. Но мстители белые.

– Это как понимать?

– Бескровные то есть.

Кузница. Так прозвали барабанщика из «Афродизиака» за его виртуозное мастерство. Он один мог весь вечер держать соло. Его ударные звенели, ныли, грохотали, шептали, шуршали, тёкали, вякали, лепетали, вздыхали и даже хихикали…

Он властвовал среди нагромождения барабанов, кос, пил, стиральных досок, колокольцев, наковален, тарелок и прочих предметов, из которых извлекал столь экзотическую гармонию, что кое–кому из любителей становилось хорошо и без питья, и даже без баб.

Из разговора прохожих:

– Кто такая Рэн?

– Одна из девственниц Пизы.

– Стриптёрша?

– Это слово звучит венерически.

– Простите, синонима не знаю.

После первого бокала лёгкого вина Рэн становилась грустной. Но после второго преображалась – начинала звонко смеяться. Длилось это до третьего. Выпив третий, она умолкала. Все знали, что Рэн следует отправить домой.

Однажды не уследили. Не увезли Рэн домой. И она выпила четвёртый.

– Рэн – неоспоримый факт моей жизни. И ежели я с ним смирился, то и всем, кто имеет со мной касательство, следует поступать так же (Пиза, из телеинтервью).

– Ты чего? – спросил Пиза Рэн, раскинувшуюся на тахте, покрытой бывшим государственным флагом.

– Пришла отдохнуть на хозяйском бархате.

– В контракте мы такого момента не оговаривали.

– И с другими работницами, насколько мне известно, вы не оговаривали некоторые, но всё–таки существующие моменты.

– Но ты ведь девственница?!

– Одно другому не мешает. Хотя конец один.

– В том–то и факт, что конец всего один.

– Я говорю в другом смысле, – не смутилась Рэн. А Пиза вдруг осознал, какие у неё колоссальные ноги. – То есть я имею в виду иной контекст.

– Что ж, посмотрим, какой у тебя контекст, коль пришла.

– Так вот, в конце концов, не оставаться мне всю жизнь пятнадцатилетней!

– Отстала от жизни, детка. Теперь этот порог значительно снижен.

– Надоело мне спотыкаться об этот порог. Вот!

– Эх ты! А я тобой так гордился.

– Конец света! – воскликнула Рэн, – Вас послушать, так аж в краску бросило!

Пиза присел на алый бархат, расшитый золотыми буквами.

– Ладно! Что с тобой поделаешь.

– А то вы не знаете, что надобно со мной делать!

– Придётся и ставку поднять.

– А вот этого не надо. Сразу поймут, что произошло.

– Ну, хорошо! Выпишу тебе премию.

– Годится, не откажусь.

Пиза схватил Рэн, по–борцовски поднял, но не бросил, а ловко поставил на ноги.

– А теперь дуй отсюда, пока я добрый!

– Ты не хочешь?!

– Что ты имеешь в виду

– Заняться конструктивным делом?

– Так теперь это называется?

– Каждый называет по–своему.

– А делает, как все?

– Как того хочет партнёр.

– Ну что ж, давай конструируй.

Рэн раздвинула ноги:

– Возьми её!

– Не обидится?

– Обрадуется.

Раздался треск, какой бывает, когда раскусываешь яблоко.

Её короткие серёжки бились, запутавшись в волосах.

В ало–розовом зеве камина

Занимается лава кармина.

– Видишь, какие мы, бабы! Когда нам сладко, нам больно.

– Придётся тебе родить мне сына или дочку. Возьми и роди!

– А теперь поза мисхорской русалки.

«Стриптиз – это тоже исповедь».

– Цикады орут, потому что раздеваются.

Пиза кряхтел, трепеща голосом, как с просыку.

– Как это хорошо, когда мысли оставляют сердце!

– Крошка вот–вот расплачется.

– Но ведь это же хорошо!

– Да. Но ещё лучше, когда наши малыши рыдают хором.

– Дуэтом.

– Позаботься о себе, малыш. Подумай о себе. И всё будет хорошо и у тебя, и у меня, сынок!

– Лучше, конечно, когда они плачут дуэтом.

– Сейчас я подзадам как следует. Пусть рыдают хором.

– Хором – это совсем другое.

Фригидный Гоша (надпись в общественном туалете).

Спасаюсь по–разному. Чаще всего памятью. Всякое вспоминается. Хорошим прошлым спасаюсь от скверного настоящего. Память – маяк на берегу жизни. Блеснёт. Осветит на миг окрестности. А мне достаточно. Успел увидеть, сориентироваться. И даже наперёд прикинуть, в грядущее.

Семивёрстов – Пиза:

– Как? Вот эта бритоголовая и есть знаменитая девственница?

– Да, это она, наша Рэн.

Из подслушанного:

– Наши аборигены, не правда ли, рослые люди!

– А мне так не кажется. Толстомордики, губошлёпы какие–то.

Пиза – Семивёрстов:

– Женщину люби – больше никаких удовольствий не предусмотрено. Любовь к ней – порука прочих добродетелей: веры и верности, надежды и надёжности, правды и правдивости, доброты и добропорядочности… Нет любви – нет ничего. Не надейся на верность и преданность женщины, которую не любишь. Если они и были, то мгновенно растают. Как туман. При первом же проявлении любви к ней другого.

Сокрушить женщину можно, заставить любить нельзя!

– Мы любим то, чего нам не хватает. Я люблю деньги, поскольку мне их всю жизнь хронически недостаёт.

– Ты любишь женщин, потому что тебе не хватает их?

– Женщина – совсем другое. Она – не деньги, она дороже. И сколько бы её ни было, всегда недостаёт.

– Ну, если недостаёт, тогда понятно, – рассмеялся Пиза, что делал очень редко из–за крупных, скажем так, зубов, теснящихся в маленьком зеве как придется.

Вовс:

– За что ты их ненавидишь? Ведь я чувствую, Муст, в тебе помимо обиды и злости ещё некое нечто…

– Ишь, как речью владеешь? Я бы так не смог вывернуться: «некое нечто»! Вот и это я в них не люблю. Эту ловкость ради ловкости. Нет ведь от этой ловкости никому, ни радости, ни пользы. А только кураж – вот, мол, мы каковские! Придумали передачу «Пятый угол». Зачем, спрашивается такое название развлекательной программе? А чтобы с ног на голову переставить и приучить дураков к тому, что белое – это черное, а черное – это красное. Любят прохвосты простаков морочить. И, прежде всего, на словах. Сбитый с толку раб ещё больше раб. Ведь что такое «Пятый угол»?

– Игра.

– Пытка, вот что это. Четверо бьют одного, заставляют искать пятый угол. А теперь, благодаря этой телепоказухе, «пятый угол» – синоним радости. Так вот они извращают все. И, прежде всего, самое ценное, святое. А мы и рады–радёшеньки – хаваем отраву за обе щёки.

– Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы.

– Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги?

– А мне вспомнилась притча. Одни ушли в борьбу против других. И погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи. Те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя.

– В таком случае, кому ты тогда молишься?

– Отцу Вселенной.

– То–то и оно.

Вовс – Параскеве:

– Ты тут самый воинственный. Ну? Давай же, начинай бойню! Авось, это и есть выход для нас всех. Давай, начинай войну, пока не нагрянула саранча!

Давайте обнажимся перед всем светом. Пусть мир увидит, какие мы откровенные. Беспощадные. К другим? О, нет! Прежде всего – к себе! Кто ещё, какие нации сегодня способны проделать над собой такое? Вряд ли найдёшь. Таких дураков в цивилизованном мире больше нет.

Пушкин ненавидел в своих многое. Однако был против тех, кто выносил сор из избы.

– Ты мудрствуешь, причём лукаво, потому что живёшь на всём готовом. А я до вчерашнего дня в поте лица своего добывал кусок хлеба.

Пришёл и спрашиваю: «Сколько клубники ты имеешь с этого поля?»

Отвечает, столько–то.

«Отдай, – говорю, – мне весь участок, и я тебе эту ягоду буду сдавать в троекратном размере».

Не дурак, он сразу же согласился.

Ну, я и начал. Выбрал делянку получше, где–то десятую часть поля. Отвёл её под клубнику. А остальное засадил шиповником.

Уже на следующий год саженцы с этого питомника дали миллион дохода.

– Неужели колючки?

– Это же незаменимый прививочный материал для розы. Ко мне поехали со всех сторон. Из окрестных сёл валом пошли работники. Я ведь платил – по тем временам – хорошие бабки: по две тысячи в месяц.

Но не долго, как говорится, музыка играла. Голова потребовал поле назад.

Я у него спросил: «Тебе что, ягоды мало?»

«Нет, – отвечает, – достаточно».

«Что же тебя не устраивает?»

Не хочет говорить и всё тут.

Земля, говорю, охвачена шиповником. «Что ты с нею будешь делать? – Спрашиваю. – Поле надобно регулярно полоть, а у тебя нет для этого людей».

Пускай остаётся как есть, – вот и весь его сказ.

«Но ведь через год здесь возникнут непроходимые заросли!»

«Для меня важнее, чтобы ты отсюда ушился», – прорвало его в конце концов.

«Тебе кто–то приказал меня прогнать?»

Он выругался и отвернулся.

– Давай дадим ему на лапу?

Параскева рассмеялся Вовсу в лицо:

– Неужели ты не понял, что меня преследуют как наглого аборигена? Кому–то поперёк горла стали мои миллионы. И вот, чтобы лишить меня заработка, честного, несомненно, для всех, этот некто пожертвовал благополучием людей, которые обрабатывали моё поле. И это в разгар безработицы! Ему наплевать на десятигектарное поле, которое превратилось в непроходимую территорию.

Вовс и Ва:

– Я похож на библиотекаря, оказавшегося в горящем книгохранилище, который не знает, что вперёд спасать. Да он и не может спасти сокровищницу, так как не в силах оставить чего–то в огне.

– Ты хорошо сказал, Вовс, – прошептала она, – Но тебя я в огне не оставлю. Как бы там ни было – надо уходить. Сгореть с книгами – отважный поступок. Но кто же соберёт новую библиотеку, если все погибнем на этом пожаре!?

И они ушли. Каждый своей дорогой. Почему не вместе? Вероятно, и сами бы не дали ответа на этот вопрос.

Может быть, ушли каждый своей дорогой для того, чтобы каждый в отдельности мог положить начало своим народам. Чтобы возродить их более мудрыми. Такими, дети коих оказались бы более достойными друг друга.

Из уличных диалогов:

– Я пошутил.

– Спасибо, что сказал об этом.

– А сейчас я снова пошучу, готовься.

Из того же источника:

– Прости, брат, но только от всего сердца!

– Экстазмы витают вокруг. Они, словно невидимый (то есть ночной) снегопад, заполнили атмосферу. Мы вдыхаем их, и нам хочется, хочется, хочется… Каждому хочется своего.

Слово – это движение души. Внешне похожие друг на друга слова отличаются, как души, исторгшие их. Одно и то же слово может быть в устах того или иного человека и выстрелом, разящим наповал, и бальзамом, и целительной поэзией, и пошлостью, и нежным комплиментом, и ругательством…

Писать не на чем – не беда. Вот когда писать не о чем – это да! Пур – Шпагатов.

Ретроспектива:

– Какая всё–таки большая, – в пароксизме повторял Семивёрстов.

– Тебе не подхожу?! – сквозь всхлип спросила Тама.

Он промолчал.

– Если не твой размер, скажи сразу, чтобы потом разговоров не было.

– Какая всё же большая! – повторял и повторял он.

– Это не я большая, а ты малыш, – выдышала Тама радостно.