Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Но ведь вход свободный.

– Ты, Бабуш, местечковый провинциал. А вот таких, как я, либо приглашают, либо нет.

– Ага! Надо, значит, Пизе намекнуть.

– Обо мне он знает. И он думает: «Пригласить, значит, вступить в отношения». А всякие отношения, тем более такие, как со мной, дорого стоят. Пиза не любит платить по–крупному.

– Нам заплатит, – ласково сказал Бабуш.

– Ты меня опять не понял, – в голосе босса послышалось раздражение. – Пиза человек простой. Полиция такому ни к чему.

– Ага, понял!

– Без меня к нему не лезь, если хочешь и дальше резвиться в этой жизни. Доверься моему горькому опыту. Помнится, я ему сказал: «Твой бизнес нашему сродни, Пиза». – «Разве я граблю или вымогаю?» – «Ночной клуб – это эксплуатация женского тела. Почему бы нам не сраститься?»

– Забудь эту идею, Яков – Лев, она бредовая.

– Мне надо было бы хотя бы ещё разок с ними поговорить или хотя бы позвонить. Но я больше ничего не стал делать.

– Обиделся?

– Да, Бабуш, подобных унижений я до того ещё ни разу не переживал.

Яков – Лев всегда знал, что силён и опасен, что его боятся даже близкие. Но как человека умного его – особенно сейчас – огорчал этот имидж. Такая репутация мешала ему сегодня более, чем когда–либо, поскольку заниматься приходилось тонким делом – дипломатией.

Окаянцы

Вождь:

– Убивать? Зачем же? Непродуктивные хлопоты. Когда они сами это делают, то, бесценное, что в них есть, достаётся нам. Наша миссия пройти и собрать урожай. Так что вперёд и вниз. Окоёмщики мои, дети смерти!

Галлюцинации – агрессия окаянных окоёмников. Они, проникнув в сознание вожделенной жертвы, всё время ей нашептывают соблазны, искушают. Толкая в пропасть смертного греха, откуда у несчастной один путь – в Окоёмию.

Самый же излюбленный их приёмчик – создать суицидную ситуацию: то есть засунуть человечка в петлю, или столкнуть бедолагу с какой–нибудь, желательно, большей высоты. Ещё авария на транспорте – тоже способ.

А вот яд – сегодня дело ненадёжное. Медицина стала опытнее, откачивать научились.

Пуля, нож – старые формы, но верные.

Вот они – окоёмники – день и ночь нашёптывают, подсказывают, что надо и как надо делать. Большие они спецы по этому делу.

Мордатая – поддатая (назаборная надпись).

Вовс:

– Что случилось, Муст?

– Я сошел с ума и убил себя.

Прима из Крыма (доброжелатели про Колировку).

Ох, уж эта Растопырша!

Она обожает мисхорскую деву за её позу.

Она часто замечает и видит всё, что для других недоступно или не имеет значения, что, собственно, есть одно и то же.

Она любит спать, широко раскинув ноги. Когда – на животе, когда – на спине. И в том, и в другом случае смотреть на неё, спящую спокойно, просто невыносимо. Этакая Растопырша.

На берегу, где родилась эта милая девушка, есть маяк, башня коего напоминает патрон с пулей.

Ну вот и настал этот возраст, когда можно, не стыдясь, признаться самому себе, что ты не самый умный и не самый красивый, не самый смелый и не самый–самый… Пур – Шпагатов.

Обеты избудем. Обиды забудем. Они нам не любы. Мы всё–таки люди. От звёздной болезни – до звездной полуды: поблекли, облезли в подобье посуды. Мы долго плутали. От боли устали. Дорога была не легка. Для счастья воскресли, для горя исчезли. Мы всё–таки люди пока.

Марсолуч. Лунолуч. Звездолуч.

Лой. Алой. Аналой.

Ретроспектива

– Нет в тебе, Чин, порядка. Твоя беда в том, что ты художник.

– Какой художник. Дизайнер.

– Ненавижу иностранные подмены! – прямо аж зашипел Муст. – Сказал бы по–нашему – «оформитель».

– Потому что звучнее нашего, оно и приспособилось, это слово, в нашу речь.

– Эх вы! Интеллигенты. Не смысл, не суть, а звук и краска прельщают вас.

– Я хочу побывать в гостях у чемпиона. Никогда не видал, как живёт их элита.

– Как? У меня ведь с ним были только деловые контакты. Он заказал – я исполнил. Мы даже не приятели.

– Будет он с тобой приятельствовать. Он хозяин, ты работник.

– Он хорошо ко мне относится. Заплатил щедро. Даже больше, чем я сказал.

– Ладно, ладно! Ты и без меня знаешь, что наш брат ему не компания. И всё–таки… Давай как–нибудь, а?

– Я знаю, где его можно увидеть – уныло ответил Чин.

– Ну и вот. Пойдём туда и вежливо навяжемся ему. Слово за слово, авось он и пригласит нас. Только ты всё доверь мне. Ты познакомь нас, а я его уболтаю.

Пистолет оказался неожиданно для Чина не тяжелым. Казался игрушечным. В нём была какая–то пластмассовая легкость.

– Это потому что незаряженный, – отзывчиво пояснил Муст, – Вот они.

И протянул горсть – чуть покрупнее серых семечек – патронов.

Чин подумал: «Разве такой ерундой можно убить!?» И кто–то изнутри Чина ответил: «Нет, конечно!»

Чему Чин живо обрадовался.

– Ладно. Согласен. Только заряди сам.

– Я рад, что ты принял это решение, – Муст ловко извлёк магазин, который был чуть больше зажигалки. Сноровисто натолкал в него один за другим патроны, щёлкнул предохранителем.

– Понял? – спросил Муст.

– Да!

Чин взял оружие, и тут же ощутил смертельную тоску.

И перед Чином открылась бездна. Головокружительно пустая и безжизненно чистая. Он качнулся с пятки на носок и, панически вскрикнув, упал в неё. И сразу же потерял ощущение падения.

«Я не падаю, я лечу!» – твердил он, успокаиваясь.

Хотя в глубине сознания он знал правду. Но ещё лучше он знал и другое: то, что бездна – это синоним бесконечности.

Чин – Вовс (пьяный разговор):

– Мне хочется девушку.

– Ты уверен?

– Когда мне ничего не хочется, даже есть, это значит, мне нужна узда.

– Пойдём к Пизе, у него настоящий сервис.

– Сервис, сервус, сервиз.

– Ты снова пьян?

– Я фортепьян!

Ударил по клавишам рояля. Инструмент вскрикнул. Так при вспыхнувшей вдруг драке в один голос вопят в кабаке бабы.

– Предлагаю загородную сосисочную.

– Ты же говорил – к Пизе.

– Тебе нужен свежий воздух.

– Как с горючкой?

– «Хонда» – полный бак.

– Брат купил?

– А кто ж ещё?

– Смотри! Я не люблю, когда мне вкручивают динамо.

– Да! Я болею за «Динамо». Ты даже это обо мне знаешь? Откуда?

– Интуиция.

На краю ночи расцветали синие цветы грозы.

– Мне без разницы, что зурна, то Зухра.

– Ты ничего не понимаешь в бизнесе.

– Не понимаю?!

– В таком случае отвечай, почему заведение Пизы популярно даже у аборигенов?

– Потому что там весело.

– Чушь! Причина в том, что все его девочки без усов.

– Мне без разницы, что зурна, что Зухра.

– Поэтов дальнобойные слова…

Из нечаянно подслушанного:

– Когда сразу у нескольких субъектов есть что–то общее, возможно, это банда.

– Что ты подразумеваешь под словом «общее»?

– Ну, например, все вошедшие к тебе без приглашения мужики оказались бритоголовы.

Наг – не значит нагл.

В ментовке:

– Ну, что там, есть ли новости из лаборатории? – с плохо скрываемым нетерпением спросил Холоша.

– Разные пистолеты, – ответил Туфлица с плохо скрываемым злорадством. А сам подумал: «Вот тебе. Выкуси! Ишь ты, хотел одним махом два дела накрыть…»

Максимильянц видел, что Ым к нему относится лучше, чем к другим. Однажды в своих симпатиях он дошел до того, что, подведя Масимильянца к обрыву, сделал испуганное лицо и, показав рукою вниз, сказал:

– Бубух! Ого–го! Нетушки!

– Это он тебя предупреждает, – пояснила Луя, – что гулять по краю пропасти очень опасно.

Раз в неделю Ым закрывался в хибаре, и через некоторое время оттуда начинали доноситься звуки ударов и стоны.

Когда Ли попытался приблизиться к хибаре, чтобы заглянуть в неё, Луя странно вскрикнула и заступила любопытному дорогу.

– Туда нельзя! – прошептала она. – Никогда не ходите туда, когда слышите это.

И всё–таки Максимильянц умудрился заглянуть в подслеповатое оконце, едва в очередной раз оттуда донеслись сладострастные стоны и короткие резкие удары.

Ым совершенно голый – оттого казался ещё массивнее – слегка нагнувшись, делал резкие движения двумя руками снизу вверх. Снизу вверх. Сильно выдыхал и на следующем после удара вздохе испускал стон, так похожий на приглушённый вопль. В руках у него была толстая плеть. Максимильянц находился позади Ыма и был так близко, что слышал свист жуткого орудия. А на лицо ему попали липкие брызги, когда окровавленная плеть возвращалась, чтобы набрать силу для нового удара. Она осыпала мелкими кровавыми каплями всё вокруг.

Ым самобичевался. И, похоже, это доставляло ему жестокое наслаждение.

– Если бы он не делал этого над собой, он бы делал это над вами, – сказала Луя.

– Почему ты так говоришь? – насторожился Ал.

– Потому что сама на себе испытала.

– Он тебя бил?

– Пока мы тут были вдвоём.

– А как же тебе удалось выжить?

– Благодаря тому, что мы делаем вчетвером.

– Не понимаю? – сказали Ал, Максимильянц, Ли.

– Чего тут непонятного? Когда он видит, что делают со мною мужики, он думает, что они мучают меня, а я их. И этим удовлетворяется.

Максимильянц ушёл через пещерный колодец.

Когда–то на неприступной высоте плато был город. Он был непобедим. Потому что штурмовать отвесные скалы было невозможно. Колодец, пробитый сквозь толщу горы, поил осаждённых родниковой водой.

– Ну а как же можно было забросить туда овец? – спросил майор Максимильянца. – Вас они, как я понимаю, завезли туда вертолётом. Но как много сотен овец закинули на яйлу?

Мы – дети терпения. Терпение лопнуло, и мы появились на свет. Хакхан.

Абрикозов – министр по этническим вопросам:

Говорят, маленький народ страдает комплексом неполноценности. А я говорю: народ никогда не страдает комплексами, ибо нет маленьких народов. Есть маленькие, слабые люди и в малочисленных, и в многочисленных народах. Каждый народ – семя. Дай почву и он умножится в массе своей.

– Всем хочется счастья, даже тем, кто и представления не имеет, что это такое.

– У каждого о нём своё представление, Муст.

– Пока его не познаешь, никакого представления. А познаётся оно, когда теряется. Сказано ведь: нет в жизни счастья. Зачем он так сказал?! И не только своих имел в виду. Хотя у них тоже его никогда не было. Вот мы отвоюем свою землю, и счастье придёт в Цикадию. А назовём её мы по–справедливому. Аборигения – звучит мудро, потому что верно. А пока не осчастливлен независимый народ, не будет счастья на его земле.

Холопцы тоже ненавидят куцапов. Не могут им простить своей вторичности, второразрядности (кстати, исторически добровольно культивируемых в себе, быть может, в угоду всё тем же куцапам). Низкорослые, некрасивые куцапы присвоили себе всю славу побед над врагами и прочие доблести бытия.

Цена драгоценного таланта – дешевая слава.

Цена славы – дешевая молва.

Молва и ропот – порожденье страха.

А страх рождает миф.

Автор.

Из подслушанного:

Мне только что почудилось, что годы нищеты и безвестности миновали, как только начался этот конец света, эта пертурбация. Всё рухнуло. Я оказался по самые ноздри в руинах. Барахтаясь в мусоре жизни, я с ужасом сообразил: надо начинать всё сызнова.

Тот же источник:

Весь оболганный, перезаложенный, перепроданный – зачем же я продолжаю им верить?!

Оттуда же:

Мне хотелось женщину, которая бы развалила мою жизнь, весь этот пошлый дешёвый уклад в куски, вдребезги. Об этом я молил Бога и вымолил, в конце концов, это горе.

Из подслушанного:

Их считаю своими не из постельных только соображений, а по тому, насколько хорошо они ко мне относятся. Иная, побывавшая в моих руках, и мизинца не стоит той, к которой я и пальцем не прикоснулся.

Ретроспекция:

Все стали кричать по–американски. Подобные вопли издают койоты – аборигены Северной Америки.

Примерно в то же самое время возникла партия «Луговые волки».

Психома

Ах, какая у меня Родина! По яблокам ходим. По грецким орехам, абрикосам, вишням… Нефтяных качалок – как журавлей в степи.

А женщины?! У них такие груди! Я когда вижу эти сосцы, превращаюсь в ребёнка. Так бы припал к ним и не отрывался. Так бы и усынал в их аромате!

А как пахнет пашня! А как свиристят сверчки и прочие обитатели. О, как я люблю!

А ножки! Если кто–то думает, что они у наших девушек прямые, белые и тонкие в лодыжках, то ошибается. У наших женщин ноги икристые и слегка гнутые сразу же над косточкой. И злато–смуглые. Есть на них и волосок. Но кожа на ощупь – атлас. А коленки!.. Словно под током. Прикоснись – узнаешь, каково напряжение.

Есть женщины – не нашего народа – у которых коленочки вовнутрь. Наши бабы – потомки кочевниц. А кочевали, как мы знаем, отнюдь не пешком. На лошадях, вестимо, оттого и ножки гнутые.

Досужий трёп:

– Наши дамы лучше всех.

– Дамы юга лучше.

– Именно так: «дамы». А то всё «бабы», «бабы». Понежнее бы надо выражаться. Ведь они этого заслуживают!

Слабость – нередко великая сила. Муст.

Ню писала письма, в которых постскриптум оказывался длиннее основной части. Нередко бывали в её посланиях и второй, и третий постскриптумы.

Из диалогов:

– Извините, но мне кажется, вы в данном случае не совсем правы. Возможно, я ошибаюсь, но…

– Ради бога, без вводных слов. Говори короче. Так оно и понятнее, и время экономит.

Психома

Подошёл к столу. Вижу, кот на стуле. Не стал сгонять. Стоя, записал неотложное соображение. А когда уходил, нечаянно посмотрел на стул. Котяра отвёл глаза, и в устах его погасло подобие лукавой улыбки. Ишь ты, какой деятель!

Напрасно все думают, что коты ничего не понимают в человеческих делах.

Винодел – так называю кота, потому что бедокур он у меня. Рыжий как морковка и всегда вид у него виноватый.

Всё он обо мне знает. Но молчит, хотя умеет разговаривать.

Когда я ухожу из дому, он садится на телефон и названивает. В основном – подружкам. И иначе как объяснить мне тот факт, что телефон мой в моё отсутствие всегда занят. Сколько уж раз проверял. Наберу номер, а в ответ: пи–пи–пи…

«Треугольный роман» – не правда ли, оригинальное название?!

Из разговоров на улице:

– «Производство рекламных роликов!» На каждом шагу эта вывеска!

– А совсем недавно безо всякой рекламы здесь процветало производство кроликов.

В саду работает мужчина средних лет. Когда он выпрямился, чтобы утереть пот, Семивёрстов узнал его. Это был тот самый – настойчивый гость: человек с негроидными чертами лица – Муст.

В довольно запущенном саду с корявыми сливами и абрикосами было несколько свежих персиков, вишен, яблонь и грушевых деревьев.

Толстые губы хозяина нехотя разлепились

– Неужели наш славный Чемпион!? – низким голосом проговорил Муст. Скупая улыбка, однако, казалась вполне приветливой. – Какими судьбами в наших краях?!

– Проезжая мимо, – через силу шутил Семивёрстов, – у меня слетела шляпа.

– К Чину, значит, решили заглянуть. А он у нас пташка ранняя. Я его неделями не вижу. Просыпаюсь, соседа уж нет. Ложусь, а его всё ещё нет.

Муст обернулся и крикнул во двор что–то на своём языке.

Тут же прибежали трое ребятишек. Два близнеца лет пяти – чумазых, в арбузных подтёках по груди и животу. И старший: похоже, начальный школьник. Он принёс кувшин с бузой.

– Пожалуйста, – смущённо прошептал он – такой же губастый, как папаша.

Близнецы, разделяя чувства брата, сунули пальцы в нос.

– Вот они, потомки, – отрекомендовал сыновей Муст.

– Трое – это похвально. – Семивёрстов вежливо отпил из кувшина.

– Это далеко не всё, на что я способен, – повёл бровью Муст. – Сынов у меня ещё пятеро плюс две дочери. Все постарше этих. Кто учится, кто – как говорится – по отрубам пошёл. И четверо уже свои семьи имеют.

– Это очень правильно, – задумчиво произнёс Семивёрстов.

– Димка! – Отец потрепал старшего по рыжим вихрам. – Принеси гостю фрукты.

– Спасибо! Я спешу! – попытался было остановить малыша Семивёрстов.

– Последний шанс аборигена – фрукты, – рассмеялся Муст.

Семивёрстову стало не по себе.

Появился Димка с корзинкой, полной абрикосов, слив и прочих даров сада.

– Бери, бери! Из рук ребёнка нельзя отказываться, – радушно настаивал Муст.

И Семивёрстов ещё раз подумал, что аборигены внешне могут быть очень искренними даже, когда смертельно ненавидят.

В землетрясение почва течёт. Уходя из–под ног, она уносит с собой и всё, что есть на ней: растения, камни, другие предметы… Земля меняет шкуру.

Ретроспектива

– В случае чего уходите на кладбище!

– Завернуться в простыни или так? – рассмеялась Ва.

– В городе оставаться не советую, – серьезно настаивал Пиза.

– Хорошо, дядя, – легкомысленно согласилась Ва.

– Слышишь, сестра! – повысил голос Пиза, глядя на спокойную Таму. – Сейчас лето. Можно и на земле, и на лавочке переночевать. На кладбище можно продержаться какое–то время. Заварухи теперь скоротечны.

– Кладбище?! Но там страшно! – испугалась Тама.

– Ничего страшного. Живые всегда страшнее мёртвых. Кладбище – это сад. Кончится хлеб – фруктами можно питаться. Там же тысячи деревьев: абрикосы, груши, яблони…

– Да ты я, вижу, всерьёз! – испугалась Тама.

– А ты как думала! – вспылил Пиза.

Муст – Чину:

– Гроза, удар молнии – неотвратимая страшная сила, брат. Все мы, по сути дела, живём под этой угрозой. Однако живём, не прячась, хотя каждый из нас в любой момент может быть убит. Мы живём и даже забываем об этой опасности. Так будем же и мы непредсказуемы, как гроза!

Свеча имеет ореол, разумеется, когда горит.

И чтобы увидеть его, нужно отдалиться от пламени на некоторое, но не слишком большое, расстояние. Особенно хорошо это видно ночью, или туманным днём.

Муст – Вовс:

– Меня раздражают инородцы. Они вопиюще не такие, как мы. Я понимаю: это плохо, что я так нетерпим. Но что делать. Я у себя дома. Я хочу, чтоб у меня дома было всё так, как мне приятно.

– Ну, чем же они не такие, брат?

– Хотя бы тем, что вопят койотами. Для них подобные возгласы стали естественным отправлением восторга. Это потому, что они растеряли всё своё и теперь заимствуют что попало, что им кажется модным. Противно!

– Но, Муст, это же мелочь!

– А меня она ввергает в ярость. Что это они себе вообразили! Тут не Койотия им. Тут наша с тобой Аборигения.

– Ну, а как же иначе им кричать, если весь мир давно уже вопит койотом. Что ж, по–твоему, им кричать ослиными голосами?!

– Они достойны только презрения, поскольку растеряли все свои национальные признаки.

– Ты поражаешь меня, брат.

– У меня сердце поэта, Вовс! Оно болит у меня по всякому поводу. Скажу тебе, Вовс, раз и навсегда: для меня они одинаковы – и куцапы, и холопцы. И те, и другие занимают нашу территорию.

– Но ведь холопцы за нас. Они против куцапов.

– Нам они не нужны. Без помощников обойдёмся.

Из разговоров:

– Великое счастье испытать волю Божью.

– Ты хочешь забрать большую часть своих лет досрочно? Или оставишь их без призора?

– Мал, мёл, мел, мил, мол, мул, мыл, мял, мал.

Ретроспектива

Много лет назад Семивёрстов – Пиза:

– А ты всё такой же языкатый, Пиза!

– Значит, мы с тобой не стареем, Семивёрстов, коль не изменились.

– Может быть, – усомнился Чемпион.

– Слушай, я давно ищу с тобой встречи. Хочу сделать заманчивое предложение.

– Какое же?

– Предлагаю тебе жениться на моей сестрёнке. Баба она ничего. Особенно – характером. И, по–моему, в твоём вкусе.

– Но… я…

– Не думай! Она всё ещё девица – не терял тона Пиза, – но очень шустрая. Поэтому я тороплюсь. Давай, спеши наперехват.

– Шустрая! Как раз таких не…

– Перестань, – снова перебил Пиза, – в моём роду все женщины отличаются верностью до гроба.

– Но я её никогда не видал!

– Не ври! Сколько раз ко мне приходил, столько же раз и видел её.

– Когда же это было!

– Десять лет назад.

– Ого!

– Ну что «ого»! Неужели у тебя такая слабая память?

– Твоей сестры не помню. – Семивёрстов вдруг представил себе старую деву с чёрными усами.

– Естественно, ты мог не обращать внимания на неё. Ведь малышке тогда было шесть с небольшим лет.

– Вот именно, что с небольшим.

– Не в размерах суть. Ты же знаешь, – частил Пиза, – ну а что дальше скажешь?

– Как хоть зовут её?

– О, у неё оригинальное имя – Тама.

– У вас тут у всех, что ни имечко, то…

– Мы любим звучные имена, ты прав!

О, как чудесна была бы жизнь, если бы мы довольствовались одними реальными бедствиями, не преклоняя слуха к призракам и химерам нашего ума…

Не питайте помыслы неспокойные. Лука, 12, 29.

Необходимые друг другу люди обязательно встречаются. Другое дело, ко времени это случается или нет. Нередко встреча опаздывает. Но бывает и преждевременной.

Залив был полон парусов, словно майский луг цветами. Тама – не женщина, а жасмин.

Тама лежала на камне. И волна, перекатывающаяся через него, перекатывалась и через неё. Вода завихрялась у неё под мышками и в промежности. И эта нежная турбулентность – эти каскады и каскадики создавали зрелище поистине гармоническое. Всё было в нём: и картавый говорок апрельского ручья, и летнее золото волос, и осенняя смуглота сосцов и белоснежный огонь смеха… О, женщина!

Потом она сидела босая, поджав пальцы ног. Все женщины так делают, когда босые.

– Кажется, обо мне ты знаешь больше, чем я сам.

– Просто, мои знания – это мои чувства. Опыт женщины – её чувства. Тем он богаче, чем разнообразнее.

Судьба назвала их. Они были приговорены ею к тому, что меж ними случилось.

Так начиналась эта любовь. То была последняя любовь.

Тама – Пизе:

– Это земля ягод и цветов, моря и солнца и самого вкусного на свете хлеба. Ещё: самых красивых женщин, но не разврата. Ты и такие, как ты, пытаетесь её своим позорным бизнесом сделать такой.

Щемящее чувство утраты порой нахлынет. Накатит, обдаст… Семивёрстов.

Ной, геНий, гНэй, акмоНай, солёНый, нагоНяй, иНей.

– Где она сейчас?

– Вне пределов досягаемости.

Трёп на улице:

– Лучше жить в глухой провинции у моря.

– Согласен. Но не постоянно.

Анчоус – ослепительно белая деревня. Это от песка, камней и солнца она такая. Кое–кому кажется, что и от соли, но это не так. Соль не везде, как песок, солнце, камни. Она только в одном месте. В бурте возле рыбацкого сарая.

В Анчоусе

Они подходили к дому. У зеленой калиточки как раз остановился велосипедист и давай звонить.

– Почтальон – пояснил Пиза. – И чего трезвонить, там же есть ящик.

На крыльцо вышла высокая девушка в длинном рыбацком фартуке.

– А вот и сестрёнка. Судя по аромату – рыбу жарит.

Почтальон протянул ей пакет. Она расписалась в книжечке.

– Заказное письмо получила, – комментировал Пиза.

Они уже подходили к штакетнику, увитому хмелем и плющом. Не обратив никакого внимания на брата и его спутника, блондинка, повернувшись, заспешила в дом. А почтальон, глядя ей вослед, вдруг схватился за грудь и покачнулся. Семивёрстов бросился к нему, подхватил, поддержал.

– Что с тобой, земляк?!

Немолодой уже мужик широко открытыми, невидящими глазами смотрел на него, хватая воздух перекошенным ртом.

– Вот зараза! – услыхал Семивёрстов восхищённо–возмущённый голос друга. Обернулся к нему и скользнул вслед за его взглядом. По дорожке к дому, сверкая ягодицами, уходила Тама.

Продышавшийся почтальон, потрясённо крякнув, неловко пошёл, ведя велосипед: прочь, прочь, прочь. А над притихшим заливом истерически хохотала чайка.

– Маху дала – обронил Пиза, открывая калиточку. – Междумах допустила.

Ам, ем, ём, им, ям, ом, юм, эм, ум.

Искусственный спутник жизни, – так обозначил себя Пиза накануне развода со второй женой.

Чемпионом стать нельзя. Чемпионами рождаются. Их, чемпионов, сразу видно. И те из тренеров – настоящие тренеры, кто способен разглядеть чемпиона среди иных ещё задолго до его побед. Автор.

В светлом туннеле оптики копошились волны залива.

Чемпион знал наверняка: рано или позже Чин появится в сверкающей перспективе этой оптики, чтобы остаться в ней навсегда.

Из прочих разговоров:

– Извини. У нас такой замусоренный город. Плохо убирается. Потому что дворникам мало платят.

– Они построили дома на склоне живописной горы. А потом выяснилось, что под боком деревни, в урочище – кладбище радиоактивных отходов.

– Ым, сделай мне чашечку взвару, как всегда.

Сутенёр – философ, познавший суть вещей и эксплуатирующий суть вещей в корыстных целях. Пиза.

Соловьи в раю зимуют. Автор.

Если зайца долго бить по голове, научится спички зажигать. Чехов.

Степь сжимается в гармошку. Начинается предгорье. Потихоньку, понемножку поднимаемся наверх. И закладывает уши, и першит легонько в горле от высокой хвои горной, голубой, как белкин мех.

– Дядя Соя, но ведь вы умер!

– Не думай за это. Просто я перешёл на нелегальное положение.

– Но ведь закопали тебя!

– То был другой вместо меня.

– О! Господи!

– О нём ни слова. У нас не принято. Иначе и тебя закопают.

– Все дороги ведут в ад?

– Именно… Но ты слушай дальше: обо мне позаботились. Есть у нас человековод Жилда. Все телопроизводители под его началом. Он для нас и бригадир и учётчик!

– Дядя! Откуда вы взялся?

– Из Окаянии, то бишь Окоёмии. Автомолётом.

– Но как так можно. Чтоб?..

– Меня взял один э… Тофелем звать.

– Не то, не то вы говоришь. Разве оттуда можно… и что это такое автомолёт?

– Ну, такая вещь. С виду на рояль смахивает. Очень вместительный транспорт. Правда, много топлива жрёт…

– А на каком топливе он работает?

– На рапсовом масле.

– Что–ооо?

– В Окоёмии, то бишь в Окаянии тысячи полей засеяны рапсом, сотни маслодавилень. Очень экологичное горючее. После него эфир чистый.

Мажар затряс головой. Принялся ощупываться. И особенно тщательно обследовал поверхность всклокоченной своей головы.

– Ну ладно, племяш! Как хоть зовут тебя?

– Вы что не помнишь?

– Забыл. Когда туда попадаешь, всё, что было забывается.

– Мы ж с тобой были друзьями, вы же спасал меня столько раз.

– Может быть.

– Меня вот и на этот раз ловят. Хотят пришить. Помоги, как раньше.

– А за что пришить?

– Ну я это… Ну, как всегда, проигрался в пух. А отдавать, сам знаешь, нечем.

– Так скройся на время. Я не могу тебе помочь. Я занят.

– Давай рванём отсюда. У тебя ж машина.

– Не могу. Видишь, со мной товарищи. У нас тут задание по перевозкам. Надо сидеть на этом самом месте. Мы тут дежурим.

– В таком случае меня прикончит Бабуш.

– Ты не бойся. Я похлопочу перед бригадиром. Тофель и тебя возьмёт. Будем вместе работать.

– Я не подведу тебя.

– Себя, Мажар, не подведи.

– Никогда!

– Ну, всё! Показывай своих преследователей.

– Вон те трое!

– Как звать?

– Сонда, Бабуш и Сонша.

– Зови!

– Эй, пацаны!

Трое встрепенулись и пошли на зов.

Мажар отступил за машину. Соя вышел из неё. Ждёт, покачиваясь, словно простынка на верёвке: тонкий, белый.

– Сейчас будет больно. Недолго. А потом станет легко и просто, – сказал Соя, не открывая рта.

– Что такое?! – залупил зенки Бабуш.

Однако тут же почуял неладное. Развернулся и побежал прочь.

Мажар увидел, как Жилда, сидящий в машине, достал из красного кисета скорпиона, извивающегося хвостом, и принялся жевать его – с хрустом и причмокиванием, как ребенок зелёный абрикос.

Увидел эту картинку и Сонда, подошедший к машине раньше других, замер, словно в столбняке.

– Ты первый, – сказал ему Жилда.

И Сонда упал под ноги Сонше. Задёргал ногами, пустил жидкость из всех отверстий и туго выпуклыми глазами уставился в небеса.

– Как видите, длится это недолго, – сказал Соя.

– А что это с ним? – выдавил Сонша.

– Преставился.

– Как, почему, куда?

– Много вопросов, мало времени. Теперь твой черёд. Не бойся. Ну!

Жилда бросил в рот ещё одно смертоносное насекомое. Сонша рухнул рядом с приятелем.

– Дядя. Надо отсюда рвать, уматывать. Заводи мотор! – пришёл в сознание Мажар. – Многие видели.

– Никто, кроме тебя. Преставились и вся недолга. Хочешь, и тебе устрою?

– Нет, нет! Я ещё хочу пожить, дядя!

– Ну, живи. Всё равно мало осталось.

– Я ж молодой.

– Да пропащий. К тому же подоспела перестановка. Называется это таким словом. Ну ладно. Помоги погрузить оболочки – и чеши куда хотел.

Мажар погрузил трупы и, не прощаясь, чувствуя на себе плотоядный взгляд Жилды, поспешил прочь, покачиваясь и дребезжа в коленках.

Был момент, когда я чуть–чуть не назвал этот роман «Дорога в ад».

А ещё крутилось вокруг да около такое название: «Последний стриптиз». Вполне бы сошло, если бы не то, что стоит на титуле.

И я увидел, что Агнец снял первую из семи печатей. И я услышал, как было сказано громовым голосом одним из четырёх зверосозданий: ИДИ И СМОТРИ!

Посмотрел и увидел коня белого, а на нём всадника, имеющего в руках лук.

И дан всаднику венец. И он отправился, чтобы побеждать.

Снял Агнец вторую печать. И второе животное провозгласило: ИДИ И СМОТРИ!

И явился другой конь, рыжий, словно огонь. И сидящему на нём было повелено лишить землю мира и столкнуть людей друг с другом. И получил он большой меч.

И сломал Агнец третью печать. И третье существо сказало: ИДИ И СМОТРИ! И возник чёрный конь и всадник, держащий весы (меру) в руке. И услышал я голос, идущий со всех четырёх сторон: «Хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий. Но не повреди елею и вину!»

Агнец сорвал четвёртую печать, и я услышал глас четвёртого существа: ИДИ И СМОТРИ! И я увидел коня бледного, а на нём всадника, имя коему Смерть. И следовали за ним Аиды, ибо дана им была власть над четвёртой частью земли, чтобы убивать мечом, умерщвлять голодом и болезнями, затравливать людей дикими зверями.

Упала под рукой Агнца пятая печать. И я увидел под алтарём души умерщвлённых на земле тех, кто был послушен и предан Слову Божьему. Погибших за истину, которую они отстаивали. Громкими голосами вопили они: «Доколе, Господи Святой Истинный, будешь Ты выжидать? Почему не наказываешь тех, кто погубил нас?»

И вышли оттуда. И каждому из них даны были белые одежды. И сказано им было, чтобы они успокоились, подождали ещё немного, пока не погибнет на земле ещё какая–то часть их собратьев, слуг Христовых.

Когда сломал Агнец шестую печать, началось землетрясение великое. И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды небесные пали на землю, словно недозрелые смоквы под ударами ветра. И небо исчезло, свившись в свиток. И всякая гора и острова двинулись с мест своих. И все: цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и свободные, и рабы скрылись в пещерах и ущельях горных. И стали просить горы и скалы: «Падите на нас, укройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо этот день гнева великого не пережить нам никак!»

Из–за долгого и жаркого лета в Цикадии термин «экстремист» звучит немного иначе – «экстермист». Автор.

Ждёшь, ждёшь лета, а оно придёт, обманет и – как не бывало его.

Из разговоров в толпе:

– Воевать с ними невозможно.

– Такие они непобедимые?

– Дело в другом. Они вооружили десяти–, пятнадцатилетних. Рука не поднимается на детей. А эти чада, что называется, зверствуют: расстреливают всех, кого ни попадя.

Куцапам хочется, чтобы все аборигены стали послушными овцами. Муст.

Овца не ест овса. Пиза.

Дебилы бывают либо добрые, благонравные, либо маньяки.

Из характеристики:

У Колировки трогательно лучистые глаза. Такие бывают у детей и тронутых дам.

Автор – Пиза:

– Мы с тобой не сходимся, Пиза. Ты хочешь украсить жизнь удовольствиями, а я знаю, что жизнь нам дана совсем для другого.