Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Валерий МИТРОХИН
АФОРИСТ
Роман

Благими намерениями выстлана эта дорога.

«Дама червей» за всю жизнь ни разу не вышла замуж. Но, как все здоровые женщины, рожала. Можно было бы подумать, что к ней захаживал какой–нибудь инкогнито. А может, и не один. Однако ни разу за все годы ничего подобного замечено не было. Просто она полюбила невидимку и прожила с ним всю свою родимую жизнь. Автор.

Роман об этой даме я сочинял два месяца. Он стал бестселлером.

Теперь вот – «Афорист». Пишу его в течение двух жизней, а конца не видно.

И всё–таки эта работа много лучше, нежели редактирование. Чужие тексты править – словно гнутые гвозди ровнять. Как ни осторожничай, а пальцам больно. Автор.

Ассоциативный ряд:

Править бал. Править народом. Правёж.

У лика – улика. На лица молиться.

Жизнь быстра, как пуля. Не жаль, что прошла мимо.

Цикадия – то самое место, где некогда жили три ведьмы, три прорицательницы–мойры, бравшие за свои пророчества человечиной.

Анчоус – так называется деревня, куда ведут все дороги Цикадии. А почему бы и нет? Есть ведь посёлок Судак, порт Осетровый или городишко Кальмар!

В Анчоусе мы и собрались в конце тысячелетия. Во дворике над морем развели огонь и варим уху. Из кефали, чудом попавшейся на крючок спиннинга. Из молодой картошки, которую даже ошкурить не пришлось, и других овощей – тугих, жестких и сочных. Эти оранжевые, полные юных фасолин стручки, головки ещё не успевшего набрать горечи чеснока, вышибающего слезу суходольного лука, крошечные фаллической формы патиссоны и прочая всячина, без которой уха не уха, а рыба никогда не отдаст бульону того самого аромата, от которого слегка покруживается голова.

В скалах побережья кишмя кишат ящерицы. Особенно красивы золотистые и, пожалуй, фиолетовые. Попадаются зеленые (малахитовые), серебристо–серые и даже розовые. Последних почему–то называют лесбиянками.

Вдоль моря ходят индюки, важные и устрашающе похожие на орлов–стервятников.

Женщины – с большими бёдрами, длинноногие – стояли и сидели, лежали, выпятив солнцу кто грудь, кто пах. Промеж них сновали нагие, как херувимчики, ребятишки. Тут же сверкали ягодицами голые мужики. Смотреть на последних было неловко; но как было не стыдно им самим?! Особенно тем из них, кому нечем было гордиться: так, что–то мелкое в сморщенном мешочке. Быть может, не стеснялись они своего убожества только потому, что такими же ценностями обладало большинство из них?

– А чего комплексовать? Геракл, какой гигант, а предмет преткновения у него был весьма скромных размеров.

– Так лишь кажется. Среди груды титанических мышц, какой угодно большой смотрится скромнягой.

Шли берегом: то обжигая стопы раскалённым песком, то охлаждая их в малосолёной воде залива. Казалось, не прибой шипит, а обожжённые ноги.

Боги, если они не настоящие, исчезнут. А звезды, которым дали их имена, останутся. Автор.

Ночью на пляже:

– А теперь держи меня крепко, я полетела.

Свадебное платье лежало белой невесомой грудой, словно сброшенные крылья.

– Мы вернулись домой, приятель! – Муст широким жестом осенил улицу, посреди которой горел большой костёр.

– Поздравляю! – ответил Пиза. – А что это за огонь?

– Празднуем. В этом пламени мы сжигаем все наши чемоданы.

– Зачем же добро губить?

– Обычай. Чтобы избавить себя от искушения куда–нибудь уехать отсюда.

– Сжигаете мосты?

– Чемоданы. Привыкайте. Мы народ особый, в нас всё незаемное. Всё по–своему. Не мосты, а чемоданы. А вообще, заходи. Кумыс есть. Буза.

Приглашая, Муст был искренен. Но Пиза всё равно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Спасибо. И я не с пустыми руками. У меня водочка.

– Нет! Нет! – замахал руками Муст. – Мы водку не пьём.

Пиза откупорил бутылку, подал Мусту.

Тот сразу же сделал несколько глотков из горла, словно и не было перед этим ни жестов, ни слов.

Бутылка вернулась. Пиза тоже выпил. Снова протянул Мусту. Но тот отстранился.

– Брезгуешь?

Муст не обиделся. Он был добродушен как никогда.

– Пей, не бойся! Водка мощный дезинфектор. К тому же зараза с пьяницей не целуется.

– Я не пьяница! – серьезно сказал Муст. – А не пью после тебя, потому что ты иноверец. Религия не разрешает.

– Да! Хлебнём мы с тобой когда–нибудь, – констатировал Пиза.

– Ладно! Чего откладывать, – переменил тон Муст. – Давай, – отхлебнул жадно, – пока никто не видит, возьму грех на душу.

И тут же захмелел.

– Это тебе не кумыс или буза! – ухмыльнулся Пиза.

– А ты что? – заплетаясь языком, начал Муст не своим голосом. – Ты, быть может, хочешь возвыситься надо мной? Нет, паря! Не выйдет у вас это больше никогда!

– Пожалуй, тебе хватит, – Пиза отнял бутылку.

– Так вот! Никогда. Никуда до конца своих дней я отсюда не поеду. – И он заорал: – С удовольствием буду сидеть дома!

– Не бузи! – рассмеялся Пиза.

– Слишком долго нас тут не было, чтобы снова куда–то, хоть ненадолго, отлучаться.

Самолёт похож на пулю, летящую издалека.

Это на нём как раз и возвращался Муравей Селиверстов.

Аэропорт. Радиоголос. Объявления. Духота. Суета, свойственная местам скопления людей. Гудеж.

Пассажирский самолёт с носа очень похож на дельфина: этакая морда с застывшей улыбкой.

Небо – ещё не Бог.

Небеса – уже не бесы.

Идущий на посадку самолет в какой–то миг своими формами (с выпущенным шасси) напомнил ту самую часть человеческого тела, которая отличает мужчину от женщины.

Трап. Топот. Восклицания. Повалила толпа. Разговоры.

На туго натянутых майках начертано: КОКА-КОЛА.

Губы покрашены в цвет, напоминающий лиловый налёт на плодах сливы изюм-Эрик.

– Как полёт, Мур?

– Долгий.

– Я рада, что ты доволен.

– С возрастом мне всё труднее угодить.

Холостые поцелуи.

– Ты очень хорошо выглядишь. А как твоё сокровище?

– Капризная малышка замучила мамочку. Ни дня, ни ночи покоя.

– А мой бутуз здоровый и весёлый мальчик. И выдумщик большой. Они снова подружатся.

– Это хорошо. Она мечтает о том, как будет играть с ним.

«Японская оптика – лучшая в мире!»

– Извини.

– За что?

– За опоздавший самолёт.

– А ты тут при чём?

– Ну, как же. Это наш самолёт. Нашей авиакомпании.

– Не знала, что ты работаешь в ней.

– Нет! Просто я привык чувствовать ответственность за всё, с чем имею дело.

Те же двое. Спустя полтора часа.

Сев позади него, прижавшись к нему грудью, Тама пропустила ноги у него под мышками. Она обнимала его шею руками так, что нежные ее локтевые сгибы касались его щёк и холодили уголки рта.

За окном раскачивались верхушки тополей. Зелёные маятники.

– Ну что, приземляемся?

– Выпускай шасси.

– Касание.

– Приехали.

– Тормозной парашют.

– Рулежка.

– Ты весь в шрамах.

– Это старые раны, дорогая.

– Я обожаю старое вино. За аромат. А ещё за то, что оно голову кружит с первого глотка. Я даже прощаю ему то, что оно горько, потому что напоминает сок любви.

Танец с зеркалом – народный танец аборигенцев. У Пизы он тоже исполняется – в модернизированном, разумеется, виде. Девушки показывают себя только через зеркало. Вот так, смотри!

Муравей Семиверстов все делал, громко дыша. Ходил. Пускал струю, совокуплялся. Именно за эту особенность Тама любила его. И радостно окликала Шумным.

Днем и ночью я думал о ней, даже когда изменял. Генри Миллер.

Из подслушанного:

– Сосновые шишечки щелкают, распускаясь, как цветы.

– Сексуально сказано.

– У тебя обувь убийцы.

– Такие мягкие подошвы и без каблуков носили наши предки, жившие в каменных дворцах. Да–да! Не все мы были дикими кочевниками.

– Меж нами есть что–то общее. Мне нужна узда, а тебе теннис.

– Цинично, но не сценично, чемпион.

– Ты так считаешь?

– Окончательно.

– Неужели я в тебе ошибся?

– Можешь не сомневаться.

– Интуиция моя молчит. А это значит, что она уже все сказала.

– А я слыхала, что молчание – знак согласия. Твоя интуиция согласна со мной.

– Вот именно. Я же и говорил, что между нами есть общее. Этим общим оказалось это согласие: между моей интуицией и тобой.

Английский матч – стрельба лежа.

Старый мед, расплавившийся в тепле, кусок серого черствого хлеба – вот и весь завтрак Чемпиона.

– Ты бы мог уехать отсюда навсегда?

– За кордон.

– Нельзя же провести всю жизнь в захолустье.

– Не знаю, не приходило в голову.

– И в сердце.

– А как же они?

– Кто это?

– Все, кто здесь живет. Как же они без меня?

– Никому ни до кого нет никакого дела.

– Ошибаешься. Мы все тут женаты на одной судьбе. Мы участвуем в одном промискуитете. То есть, повязаны одной кровью.

Ретроспектива.

Интерьерный портрет Муравья.

– Послушай, Чемпион! Перед тобой, – Муст широко улыбнулся, – твои поклонники. Мы обожаем метких стрелков.

– Что ж, приятно слышать, – ответил Мур, ища глазами отошедших жену и дочку.

– Оставь женщин, – с шутливой укоризной прикоснулся Муст к руке Семиверстова. – У нас тут серьезный разговор намечается.

– Выкладывайте свой разговор, – заметив гуляющих неподалеку Таму и Ва, добродушно ответил Мур.

– Чин хочет тебя нарисовать. Сам он парень деликатный – робеет сказать.

– А чего робеть, – Семиверстов приобнял Чина за плечи. – Давай, рисуй.

– Для этого необходимы условия, – обрадовался Муст. – Живопись – дело интимное. Нужно найти спокойное место, где никто не будет мешать.

– Есть такое место, – ответил Мур, – у меня дома. Мы там соберёмся, когда мои уедут на дачу. Годится?

– Конечно, – чуть слышно сказал Чин.

– Ну и ладно. А сейчас мне надо уйти. Видите, меня ждут, – он кивнул в сторону жены и дочери. – За пиво уплачено. Пока!

Сам Чин похож на японца с гравюры: покатая с пузцом фигура, легкая растительность над верхней губой и по краям челюстей.

– Ты когда–нибудь убивал, Чин?

– Что ты?

– Я имею в виду не людей.

– Тогда другое дело! – Я деревенский: рубил курам, отрывал голубям головы.

– Отрывал?

– Простое дело. Берешь птичку – «хрясь!» топориком или между пальцев зажимаешь головку: встряхнул, и она осталась у тебя в руках.

Вовс оживился:

– А я кроликов убивал. Держишь на весу за задние лапы, а другой рукой по затылку его. Коротко этак, ребром ладони. Резко – по ушам. А вот овцу не мог. Уж очень она смотрит. Взгляд её душу тебе переворачивает.

– Ладно, хватит, нашли тему!

«Всемилостивая» – молитва Богородице Серафима Саровского.

Мур Семиверстов и Ню:

– Мы живём в неестественных условиях, потому и бросаемся друг на друга.

– Лучше, конечно, бросаться друг к другу.

– Дело, как видим, простое. Надо всего лишь поменять предлог.

– Что хочу, то и делаю. Но это ещё не свобода. Свобода – когда чувствуешь себя защищённым.

Семиверстов и Пиза:

– Господи Боже! Кого я вижу! – неподдельная радость сразу.

Муравья всегда смущают бурные чувства. И чтобы, как всегда, скрыть свою конфузливость, он брякнул, что пришло на ум:

– Ты видишь перед собой кусок старого мяса и не более того.

Пиза рассмеялся:

– А ты всё такой же обер мот?

– А что ж со мной сделается? Времени прошло не так уж много с тех благословенных пор.

Они же после возлияния:

– Одни ушли в борьбу против других и погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи – те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя.

– Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги?

– Град Господень – спаситель лучших. Не забыть бы об этом среди утончённого разврата! Тут и решится однажды всё: с кем ты останешься.

Муст и Вовс:

– Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы!

– Но ведь лишены страхосогрешения лишь те, кто не ведает, что творит.

– Чего же ты хочешь?

– Замолчать. Если бы все правые и виноватые замолчали хотя бы ненадолго, мир изменился бы к лучшему.

Квалификация Муравья Семиверстова: «Стрельба из пневматической винтовки и произвольного пистолета».

Семиверстов:

– Я из рода пахарей. Мне бы за плугом ходить. Видишь, какие руки, ноги у меня. А я сижу, учу стрелять.

Вовс – Мусту:

– Одно дело – бумажная мишень. Из–под неё кровь не течёт.

Я знаю: есть мир, где всё, что нам кажется здесь неживым, там живо и разумно. Гений.

Не рассказывай всё, что знаешь – это опустошает. Автор.

Сквозь подсолнечник бежать больно. Автор.

Победители непобедимы. Пиза.

Победители – побудители. Он же.

Мур Семиверстов – всем:

– Всё время слышу её голос. Издалека доносится. Так она всегда звала меня со двора. Пойдёт на улицу и обязательно какую–нибудь игрушку забудет, чтобы крикнуть: «Папа! Папа!» Станет под балконом и кричит. Из своего детства и моей молодости…

– Она не забывала – прокомментировал Терентий, – Она его так любила, что лишний раз хотела увериться; папа не умотал куда–нибудь на стрельбы.

Любовь – это жвачка: сначала сладко, а затем безвкусная резинка пузырём.

Афоризм, который особенно часто можно слышать от Пизы.

Кто такой Пиза? И почему опять – возмутится читатель – имя такое?

Отвечаю. Пиза – итальянец местного разлива. Так, во всяком случае, он сам объясняется, когда возникает этот вопрос.

Ничего удивительного. Испокон века наши края были колониальными территориями. Каких только народов тут не поперебывало. Однако есть на Свете справедливость. В конце концов, мы вернули себе наше, а бывшие колонизаторы, постепенно аборигениваясь, мало чем теперь от нас отличаются. Наиболее романтические натуры среди них такие, как Пиза, например, играют на своих глубоко уходящих корнях старую песню крови. Отнюдь это не национализм. Обыкновенное это, если хотите, провинциальное пижонство, иногда безотказно действующее на прибывающих в курортную зону маменькиных дочек из столиц.

На такой и женился Пиза (вторично). Этот брак и породил кучу его весьма остроумных афоризмов, некоторые из коих уже прозвучали в нашем повествовании.

Это по поводу Серафима Спуна Пиза впервые изрёк свой афоризм о любви–жвачке. Этот Серафим Спун – лесничий – часто не ночевал дома. Сутками сидел на кордоне, подстерегая браконьеров.

Однажды, вернувшись, обнаружил на своём законном месте, т. е. слева от жены, чужого мужика. Никакого скандала интеллигентный Спун не допустил. Развёлся и дело с концом. Пиза, приветствовавший это событие, сформулировал его предельно кратко: «Дело с концом». Расставшись с неверной, так в полной мере и не осознавшей степень своей вины, женщиной, Серафим, как это свойственно мужчинам с гипертрофированным чувством чести, оставил ей и только что привезённые оленьи рога для прихожей, и всю квартиру с обстановкой.

Буквально на следующий после развода день взял план и начал строиться прямо на кордоне.

На уровне фундамента произошла заминка, поскольку раздобыть ни камня, ни кирпича долго не удавалось. Все лимиты и резервы уходили аборигенам. Возвращающимся на родину приоритетно отдавались и все другие стройматериалы. Но и у репатриантов были проблемы. В первую очередь с лесом. Местные леса жидковаты. Да и заповедные. А с материка, в связи с эмбарго на все виды экспорта, лес почти не поступал. И вот как раз материал на стропила, полы и прочую столярку Серафим раздобыть мог по своим старым лесхозовским связям.

– Я тебе лес. А ты мне кирпич, – предложил Мусту Спун.

– Пока не завезёт камень, ничего не давай, – посоветовал другу Пиза.

На что кристальный Серафим изумился:

– Почему?

На что в свою очередь изумился Пиза, но терпеливо пояснил:

– Чужая душа в потёмках.

Муст завёз ракушечник и на той же машиной забрал пиломатериалы.

Деликатный Спун не хотел припоминать Пизе его позорное недоверие к аборигенам. Но Пиза снова поостерег однокашника, когда тот поведал о предложении Муста.

– Завязывай, не то завязнешь.

Дело в том, что Муст попросил Спуна пустить отару в заповедник, на альпийскую траву яйлы. Простодушный лесничий согласился: всё одно трава сгорает, пускай бедные репатрианты пользуются. Да и браконьеру будет сложнее при таком присутствии орудовать.

И всё было бы хорошо, если бы Муст не допустил на яйлу третьих лиц. Именно эти третьи лица – Соя и Мажар – заварили на малодоступном плато кашу, расхлёбывать которую пришлось и долго, и тяжело.

Пур – Шпагатов, из цикла «Инсинуации»:

«Девочки «Афродизиака» раздеваются под птичье пение. У каждой стриптизерши своя пташка. Одна это делает под соловья, другая – под малиновку, а кто–то даёт дрозда…»

Пур – Шпагатов ещё в студенчестве страдал от репортёрского зуда. Сидя на задней скамье в обществе ещё двух–трёх бездельников, выпускал ежедневную газету «Унитасс», иногда весьма весёлую, правда, юмор крепко отдавал клозетом.

Тутошняя серость тащится от собственного величия. Пур – Шпагатов.

Всегда завожусь, когда вижу, как серость тащится. Он же.

Деньги свои Пур – Шпагатов сделал так. Издавал подделки ходовых произведений зарубежной масслитературы. Не имея возможности достать подлинники, да и языком, чтобы перевести, он не владел, Пур – Шпагатов красиво по памяти сочинил всё сам. Так задолго до появления подлинников нетерпеливый читатель получил фальшивых «Гиганта любви» и «Деньги – это слёзы». Когда же мошенничество было разоблачено, Ной («девичья» фамилия Пура) никакого ущерба не понёс, ибо оказался предусмотрительным шулером. На титульных листах его опусов значилось мелким, едва заметным шрифтом: «Фантазия на тему».

Шпагатова покусала незнакомая собака. В травмопункте так и записали: «Покус произведён неизвестной собакой». А это значило, что несчастному сочинителю мультяшек и детских песенок назначается серия уколов в живот. На весь период вакцинации пострадавшему предписывалась строгая диета, категорически исключающая всякое спиртное, в том числе пиво, а так же острые блюда, маринады и горький перец.

Сгоряча он стал рьяно соблюдать все эти требования. И стал ещё тощее, нежели был. Ещё бы, пришлось сидеть на кефире да помидорах. Ну, и на прочих овощах натюрель. Сам Шпагатов готовить не любил, потому что не умел. А в общепите – надо понимать, юг – все блюда сдабриваются «огнеопасными» специями и уксусом.

Изнемогающий Пур на ту беду вдруг где–то прочёл, что и кефир, особенно, несвежий, содержит некое количество алкоголя. Пура чуть Кондратий не хватил. Испуганный, он прибежал в противобешенский кабинет, с вопросом: «Почему не предупредили, что и кефир нельзя?» А ему хладнокровно отвечают: «Запрети мы укушенным ещё и кефир, с голоду, а не от бешенства все поокочурятся!» «А если меня паралик разобьёт?» – стенал мнительный Шпагатов. На что ему с издевательским спокойствием было пояснено: «Степень вероятности ниже одного процента». Мистик не только по творчеству, но и по натуре, наш писака воспринял эту отповедь как приговор. В тот же день пошёл к Пизе и напился. Поскольку ни на йоту не сомневался, что те злокозненные несколько десятых процента – его и более никому не достанутся.

Вертолет – ветролет. Автор.

Словно ветром несло вертолёт.

– Много сотен на яйлу не закинешь. А пару десятков, для расплоду, вполне вертолёту по силам. За три года овцы размножились, волков нет, воры не пройдут.

– Что ж, пожалуй, – согласился майор. И добавил: – Будем искать вертолёт.

– Здесь вы будете пасти овец. А эти двое, – Муст качнул головой, виском указуя на Ыма и Лую, – будут помогать вам и присматривать за вами.

– Ты нам не доверяешь? – уточнил Максимильянц.

– Не в том дело. Просто я хочу быть уверен за отару. Если вы плохо будете работать, я могу потерять достояние. Эти овцы кормят мой род. Одевают, обувают моих детей. Дают деньги на постройку домов.

– Но что может статься с ними?! – удивился Ал.

– А всё что угодно. Могут упасть вниз, подохнуть от жажды или болезни.

– От болезни гарантировать не можем, – всё тот же Ал.

– И не надо. Вы обязаны будет, в случае чего, сказать Луе. Она хороший ветеринар. Если вы не допустите падежа, я вам хорошо заплачу. Единицы не считаются. Раз в десять дней Ым будет забивать барашка на пропитание. Но вам придётся кое от чего отказаться. Никакой водки. С едой проблем не возникнет. Тут есть огород. Хлеба городского не обещаю. Зато каждый день свежие пышки. Луя хорошая кулинарка. Вы будете тут неотлучно.

– Все четыре месяца? – Ли сказал эти слова тихо и с грустью.

– Пять, – поправил Муст. – Не так уж и долго. Горный воздух, отличное питание. Курорт, да и только.

– У меня семья, – заикнулся Ли.

– Станет невтерпёж – Ым предоставит вам бабу. Естественно, в счёт заработанного.

– Бабу? – повеселел Максимильянц. – Откуда тут бабы?

– Ым знает своё дело. Положитесь на него.

– И задорого?

– Как договоритесь.

– А бумаги? – это снова тихий Ли.

– Какие бумаги?! – поднял короткую бровь Муст. – Зачем? Терпеть не могу бюрократизм разводить. Если вы мне не верите, скажите сразу. Не будем затевать отношения. Я найду других. Только свистну, сотня набежит. Безработица мне на руку.

– Ладно, ладно! – быстренько перебил Муста Максимильянц. – Мы тебе верим.

– Ну что ж, айда на кошару! А я вниз. У меня там дел много.

Оружие – Семиверстову:

– Нажми, нажми курок. И я выстрелю в самую десятку.

– Ах, ты моя «пушка», пушинка! Хорошо стреляешь, метко!

Обрывки фраз:

– Поди–ка ты к Пизе фиг пожевать!

– Говорят, что яблоко, которое дала Адаму Ева, было гранатом.

А был ещё Евлампий, которого Пур – Шпагатов для краткости называл Ева.

Сое казалось, что спит и видит. Он поражался тому, что за столь краткий срок разлуки так много успел позабыть. Успел от этого всего отвыкнуть до такой степени, что теперь, стоя на углу, где некогда любил толочься, просто не верил глазам своим и даже не узнавал многого. В первую очередь, конечно, этого заведения с богатой неоновой вывеской на крыше, роскошной двустворчатой, дорогого дерева дверью на главном входе.

У кончика хищного носа теснились разнообразные запахи. Одни дразнили, другие раздражали. Третьи вызывали ассоциации. До того момента, пока не явился этот самый, что ни на есть вожделенный. Он затмил, перебил все иные запахи и повёл за собой. Повинуясь ему, раздувая ноздри, Соя двинулся вперёд. И вскоре очутился на каких–то задворках перед раскрытой дверью, из–за которой доносились местные напевы и валом валил, заливая всё окрест, этот самый аромат жареного мяса, приправленный теперь ещё и шумом оливкового масла.

«Здесь всё делают открыто, – в экстазе подумал Соя, – а это значит, что я на самом деле дома».

Он вздохнул и прослезился. Глаза прижгло, но слёз не было.

Уже спустя минуты, насытившись духом кухни до изнеможения, Соя покинул задний двор «Афродизиака». Он уходил, покачиваясь, словно накурившийся травки.

Соя сидел за стеклом и курил. Дым валил из ноздрей и ушей. Напарник, едва просматривавшийся в глубине машины, недовольно ворча, суетливо разгонял дым руками. Но курчавая синева дыма оставалась недвижной.

К машине кинулся невысокий холопец – растрёпанный, небритый и, похоже, пьяный.

– Дядя?! Откуда вы тут?

Соя надул щёки и шевельнул массивным рыхлым носом.

– Я слыхал, что вы, извините, умер!?

Соя отвернулся и неотрегулированно кашлянул.

Но племянничек ничего странного в его тембре не расслышал.

– Извиняй! Я расстроился, когда услыхал ту новость. И напился. А как же. Ведь вы у меня был заступником. А теперь я беззащитный совсем, – племяш заплакал, – а ведь я даже тогда не плакал. Откуда вы тут взялся?

– Я пришёл не с той стороны, с какой ты думаешь, Мажар.

– Главное, что вы живой и поможешь мне.

– Я теперь всего лишь водитель, – голос опять сорвался.

Мажар удивлённо уставился на того, кто сидел на заднем сидении.

– Помоги! Они хотят меня откоцать. А может быть, и похоронить.

Племяш попытался схватить равнодушного дядю за руку и промахнулся. Вернее – ему показалось, что он промахнулся. И Мажар подумал, что это у него от жары и жажды такие накладки в мозгах. Мажару хотелось пива. Но назад на улицу Гения он возвращаться боялся. Там ждала его банда Якова – Льва.

С детства Ню звали Колировкой. С возрастом стало очевидно для всех – прозвище как нельзя соответствует. Даже на фоне Дамы, – с которой она росла до невест, – объемами не мизерной, Ню выглядела настоящей гигантессой. Рядом с ней и окрест все женщины казались мелкими дичками, лесными грушами. Тогда как Ню являла собой настоящий Бергамот.

В «Афродизиаке» она командовала инвентарной частью, отвечала за кухню лично перед Пизой, которого уважала, но не боялась, как бабочка огня, ещё с отроческих лет, ибо была им побита за то, что какое–то время самым бессовестным образом хотела влюбить его в себя.

– Вот баба! – восхищался иностранец, глядя на Колировку, плывущую по улице имени Гения. – Якэ майно!

– У меня идея, босс!

– Идея, если хороша, дорого стоит.

– Сколько заплатишь?

– А сколько скажешь.

– Пусть у каждого сидящего за столиком «Афродизиака», будет большая, белая в рыжих веснушках ракушка.

– Зачем?

– Пусть гости рассматривают её. Слушают её, даже пьют из неё вино.

Пиза поглядел на Колировку с восхищением:

– Что ни говори, а большая женщина всегда полна неожиданностей.

– Ты согласен, что сами по себе раковины весьма эротичны.

– Особенно этой внутренней розовостью и загибами по краям. Спасибо, детка.

– Не унижайте, пожалуйста, моего ничтожества! – весело рассмеялась Колировка, пряча между грудей стодолларовую банкноту.

Пиза поднял трубку, сделал заказ своему агенту по рыбообеспечению в Анчоусе.

Через неделю на столах заведения появились раковины. Они были похожи друг на друга, но среди них не было двух одинаковых.

И ни один из посетителей не покусился погасить в зеве океанской прелестницы окурок, хотя никто никому ничего так и не объяснил. Непорочно чисты были эти ракушки. Но и клиентам следует отдать должное: чистая то была публика, нечего сказать.

Музыка в «Афродизиаке» напоминает идущую среди звона сверчков под вечер отару овец, ведомых к ночлегу позвякивающим колокольчиком козла.

Есть подозрение, что земля – место самых жутких плотоядных тварей во Вселенной. Автор.

Пур – Шпагатов – известный борец за свободу голоса – обладал порхающей походкой, длинными, непропорциональными туловищу ногами и лицом обиженной старушки. Был он владельцем косметического салона на улице Гения и прозвища Прыщедав.

– Спрашиваешь у него: Пур, как жизнь? И он всегда отвечает одно и то же. Была, мол, тяжёлая полоса, а теперь она позади, теперь всё хорошо.

– Оптимист этот, как его, Пур – Шпагат.

Лицо Якова – Льва стало брезгливо–сосредоточенным:

– Это о нём слухи, что он…

– Да, – осклабясь, избавил шефа от неприличного слова Бабуш. – Он мальчиков любит. Но больше, когда мальчики любят его. Может, поставим его на попа? – подвыл койотом Бабуш.

– Мысль рациональна, хотя подобные Шпагату весьма безобидны.

– Но ведь такие, как Пур, уроды! Генетические притом!

Слово «уроды» Бабуш произнёс с ударением на первом слоге.

– Для таких есть дома и другие специалисты, – оборвал Яков – Лев.

– Конечно, шеф!

– Опять! – дёрнулся Яков – Лев. – Не шеф, не босс и не патрон.

– Всё время забываю это слово, – виновато пролепетал Бабуш.

– Затверди, в конце концов, – варьируя интонациями, сказал Яков – Лев. – Ну–ка, повторяй: Ма!

– Ма.

– Эс!

– Эс.

– Тро!

– Тро.

Пур – Шпагатов – местечковый мистик. Автор.

Не говори всей правды, если хочешь, чтобы тебе поверили. Пиза.

Психома

Горькая вода, омывающая самое сердце земли, – подземная черная, холодная – зашевелилась и, до этого момента неподвижная, стала подниматься к тёплой почве. Видать, стало ей невмоготу стояние в глуби земной, наскучило довольствоваться каплями света, изредка просачивающимися сквозь капилляры колодцев.

Мёртвая вода безмолвно поднималась, медленно восходила к вершинам своим, долго шла, пока не лизнула светящиеся и нежные корешки древовеков, испокон живущих на прибрежных кручах. Длинные корни этих древовеков прошили почву от верха до основания и дальше проникли. Тончайшие нервы великанов – они для того и светились во мраке подземном, они для того и пробивались туда, к Аидам, чтобы дать деревьям знать, что глубже либо жар сердца земного, либо камень–гранит, либо, как теперь – вода: черная, хладная, мёртвая. Лизнула она серебристые живые нити, связанные с сердцевиной древовеков, и с каждого из них упало по два листочка. Летели они от самых макушек великанов. И, пока достигли земли, пожелтели.

Оказаться на мели ещё хуже, чем остаться на необитаемом острове: никто тебя не ищет. Хотя ты у всех на виду. Автор.

Рин–но–тама – так называются шарики для мастурбации. Помещённые куда надо, они, ударяясь друг о друга, вызывают вибрации. Во время использования их принято раскачиваться на качелях или в кресле–качалке.

Солнце ещё не взошло, но всё более густеющий на юго–востоке свет как–то сразу выявил плоские, кочковатые облака над смутно просматривающимися отдалёнными горами. Они напоминали то ли мощные проталины в бескрайнем поле, то ли выходы известняка на яйле. Кружащая на этом фоне какая–то большая птица походила на путника, вышедшего спозаранок в дорогу: стремительно удаляющегося человека в раскрылатившемся на предутреннем ветерке плаще. Он спешил вослед уходящему рассвету. Крылатая эта точка медленно двигалась, постепенно уменьшаясь и, проникнув в иное измерение, где пространство сжалось до такой степени, что превратилось в узкую полоску, исчезла.

Но Семиверстов не станет голосовать. Выйдя из на минутку остановившегося вагона, он пойдёт пешком, подобно только что исчезнувшему крылатому путнику.

Как много солнца! Какая тишина! Муравьи и пчёлы, стрекозы, мотыльки и птицы, и цветы! Блеск листьев и стеблей. А зной целебен. А соль и горечь с моря и с полыни. А ветер шепчет – дыхания ребёнка не сильней. О, несказанный мира аромат! Всего в излишке. Здесь всё и вся в согласье. Гармония тут всё. В Цикадии ничто ничему не мешает. Нелишни люди здесь. И смерти нет. И золото песка. И серебро росы. И медь плодов, и платина нектара… Всего в избытке. Потому что век вершится. Тысячелетье на исходе тоже. И все богатства времени открылись.

Их экономили в начале и в средине. На чёрный день припрятывали и переусердствовали. Теперь раздать торопимся: всё всем. Кто не добрал и даже тем, кто сыт. Как будто радостью пресытиться, возможно?! Обидно, что не все дошли до грани. Они ведь отрывали от себя, откладывая на потом, потомкам все радости, на душах экономя. Надеждами живя, себя томили. Вдруг обессиленные, все ушли отсюда, оставив эти блага, чуть пригубив. Всё это: солнце, эту тишину, пчёл, мурашей, стрекоз, цветы и птичье пенье, целебный аромат земли и моря, младенческие вздохи ветерка. Конечно, налегке идти сподручней в бессмертье из Цикадии прекрасной. Бессмертье – долго, радости полно. А если нет его? А если в никуда ушли они, не надышавшись вволю? Хотя ведь в никуда дороги вроде нет…

Гладко зачёсанные, аспидно–блескучие волосы, повязанные красной лентой. Серьги белого со свинцовым отливом серебра. Большие кофейного цвета глаза. В крупных губах, астматически приоткрытых, в самых уголках смуглой тенью таился характер. Совершенно непредсказуемый он сидел там. Словно чеченец в засаде. Под спортивной длинной с коротким рукавом блузкой – фиолетовой или черной – круглая тяжёлая грудь с мощными сосцами. Очень загорелые шея и руки. Большие бёдра, замечательная талия и чуть заметно выпуклый живот. Коротковатые, стройные ноги. Слегка вогнутые в коленях. Всегда затянутые в красные лосины.