Текст книги "Чужая осень. Транзит через Одессу. Лицензия на убийства"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 51 страниц)

17

Я уже был возле двери, Таня откровенно зевнула, ждала только, чтобы захлопнулась за мной эта легонькая перегородка из прессованных опилок, отделяющая ее от остального мира, и тогда можно будет завалиться на постель, еще хранящую тепло человеческих тел, и отоспаться после проведенной в неплохо оплачиваемых трудах ночи. Поворачиваюсь к ней, разбивая одним вопросом этот план на ближайшее время:

– Послушай, Таня, все хотел тебя спросить, откуда ты знаешь телефон Игоря Шелеста?

Зрачки ее глаз суживаются, однако она не протрезвела настолько, чтобы сразу понять, в чем дело.

– Какой Игорь, я такого не знаю.

– А если подумать…

– Чего ты хочешь?

– Я так хочу, чтобы лето не кончалось, – и тут раздается голос моей милой собеседницы «Меня ж раньше любой подонок за пятерку купить на ночь мог». Все-таки прекрасное это изобретение – японские диктофоны, легко вмещающиеся в небольшой сумочке рядом с пачкой сигарет. О «дипломате» и говорить нечего.

Пока Танька изумленно таращит глаза на портфель, из которого раздается ее собственный голос, я, не дав ей опомниться, спрашиваю:

– Так ты вспомнила Игоря Шелеста?

– Иди ты вместе с ним, – не поняв ситуации до конца, контратакует Крыска, – а то…

– А то что?

– Увидишь!

– Ты собираешься натравить на меня родной коллектив? Вызовешь на ваш педсовет?

– Скотина ты, Сашка.

– Ну, хватит. Слушай внимательно и думай. Конечно, о проституции речи нет – ведь она у нас просто не существует, ей корни подрубили. Но не думаю, что твоя директриса, которую ты называешь Стервой Михайловной, и вся эта школьная компания обрадуются, что рядом с ними обучает и воспитывает подрастающее поколение такая чудная Татьяна. Они ведь не знают, что в свободное от сеяния разумного и вечного время ты собираешь урожаи в качестве надомницы. Правда, Крыска?

Татьяна трезвеет прямо на глазах. И теперь ее зрачки расширяются.

– Поэтому договариваемся на джентльменских началах. Ты отвечаешь на несколько вопросов и в течение пяти-шести дней не делишься ни с кем по этому поводу своими впечатлениями. В благодарность за это я не только не стану посвящать Стерву или как там ее Михайловну в подробности твоей интимной жизни, но и подарю тебе эту дорогую кассету.

Через час дома спокойно взвешиваю полученную информацию. К Таньке, зная, что ее клиентом является Яровский, обращается некий Толик, также пользующийся учительскими услугами. Толик этот просит продать по дешевке портрет Яровскому. Скорее всего так и случилось бы, но, как на грех, Танька встречает своего давнего приятеля, носящего кличку Дерьмо, и тут закручивается чуть ли не шпионский сюжет. Витька дает ей телефон Шелеста, но Игорь отказывается дать сумму, которую требует Таня, он вообще не хочет брать этот портрет. Тогда его забирает на комиссию Дерьмо, звонит о вещи по всему городу, но показать портрет никому не успевает: Толик, придя за деньгами, узнает, что Танька решила на этом деле немного заработать, тысячи три, не больше. Этот парень сам ее подвел к такому решению, расхваливая свой товар: мол, вещь дороже стоит, но срочно деньги нужны. Портрет у Мужика изымают и продают товароведу. И самое интересное, что Толик этот работает на моего приятеля Горбунова. Но ведь не Веня в самом деле послал продавать его этот портрет? Он, в отличие от Толика, сдал бы полотно за пять минут и без помощи жрицы любви из средней школы. И по всему выходит, что именно мой бывший соратник Толик и есть тот не установленный следствием Игорь, верный напарник грозы туалетов Довгулевича. А значит, кроме портрета Тропинина, должна всплыть целая масса интересных вещей, которые раньше хранились в квартире на проспекте Мира. И если умело играть дальше, то черт с ним, с Яровским, почему бы мне не стать полноправным наследником в отношении бывшей коллекции гражданки Ярошенко? Впрочем, торопиться пока не следует, потому что после того, как я выпил очередную чашку кофе, меня озарила интересная мысль, заставившая посмотреть на происходящие события несколько иначе.

18

Звонок прозвучал властно, не так, как обычно, когда его кнопку нажимают, кротко касаясь подушечкой пальца, а отрывисто, сильно, словно в приказном порядке. Распахиваю дверь – и удар в плечо отбрасывает меня на исходную позицию. Тут же наношу короткий ответ в четверть силы и крепко обнимаю человека, которого знаю столько лет, что будь женщиной, сказал бы: страшно сколько.

– Какими неисповедимыми путями попал ты в этот город? – с интересом задаю вопрос человеку, которого многие знают, как Александра Острова, даже не подозревая о том, что этот такой мужественный с виду парень носил в детстве прозвище Сашка Плакса. – Да вы, милорд, несколько пообтряслись в столицах, как может показаться на второй взгляд.

– Можешь называть меня просто мистер, безо всяких лордов, – милостиво разрешает Сашка и тут же поясняет, – зашел домой, мамы нет, так что первый визит к кому как не к тебе.

– Домой? Насколько я понимаю, твой дом далеко отсюда, по месту основной прописки. Но, несмотря на то, что ты дезертировал, я буду тебе как мама. Сиди тихо, дыши носом, иду готовить завтрак. И перестань рыться в своем чемодане, с голоду не умрешь.

На скорую руку готовлю легкую закуску: быстро вскрываю зеленую банку с красной икрой, наношу тонкий слой масла на хлеб, укладываю сверху кусочки копченого мяса и колбасы, завершаю эту композицию голландским сыром и запихиваю бутерброды в тостер, мою зелень, достаю специи и бутылку армянского коньяка с надписью «бренди», пока варится кофе, вытряхиваю на тарелку консервированные сосиски, прибывшие к нам из далекой Японии. Погружаю снедь на столик и вкатываю его в комнату.

– Узнаю родной город, – смеется Сашка, – витрины магазинов глаз не радуют, зато холодильники у всех ломятся.

– Допустим, не у всех, – возражаю я, – например, мои соседи, которые по выражению наших знаменитых земляков, куют на своем заводе чего-то железного, вряд ли смогут себе позволить… ну хотя бы пить коньяк. Они больше самограй предпочитают: дух, опять же дешево и дурдом недалеко. Ну, Бог с ними. Видел тебя в прошлом месяце по телевизору, орлом летаешь, пьесы твои в центральных театрах, а чувствуешь ли себя счастливым, как когда-то, когда мы жрали картошку с вареной колбасой и мечтали о будущем. Так достиг ты, чего хотел?

– Пока нет, но все-таки…

– Дай тебе Бог, дружище, единственный и неповторимый. Помнишь, всех помнишь? Иных уж нет, а те далече…

– Севка, Славик, Сережка давно в Москве, только видимся редко.

– Понятно, телефон – высшая форма человеческого общения…

– Опять заладил, ты хоть с годами изменись немного, вальяжнее стань, все, как пацан.

– А я и есть пацан, недавно иду мимо инженерного института, подходит ко мне этакий уже опохмелившийся дядя и спрашивает: хочешь, парень, в институт, так у меня есть хорошие «шпоры» и недорого, а главное здорово помогают при поступлении, все предметы учтены. Не сказал я ему, что мне до полного счастья только третьего высшего образования не хватает, а он, конечно, и предположить не мог, что за спиной у меня университет и Школа высшего спортивного мастерства.

– Ну, а работа как?

– Доблестно охраняю вверенное мне помещение.

– Скажи, а зачем тебе это нужно?

– Это профессиональный вопрос? Для будущего произведения, где наряду с героями нашего времени будет выведен сторож-ренегат с врожденными пороками как яркий пример родимых пятен капитализма?

– Вполне может быть. Честно говоря, я удивился, когда узнал, что ты начал карьеру сторожа, ведь надежды когда-то ты подавал большие, да и талантом…

– Извини, что перебиваю, но о талантах и поклонницах говорить не хочется. Я вернулся на круги своя, на место, которое, быть может, предназначено мне судьбой. Только так. И не иначе.

– Поясни.

– Представь себе, что ты являешься, нет, не известным писателем, а хотя бы не менее известным журналистом. То есть стоишь на предыдущей ступеньке своей трудовой деятельности. Работаешь, как все, и вдруг, не дай Бог, с тобой случается несчастье…

– Влюбляюсь?

– И такое может быть, но, к примеру, попадаешь ты под суд и честно отбываешь свой год срока. А дальше что? Можешь ты вернуться к своей прежней деятельности?

– Конечно, нет.

– Вот тебе и финал. А почему? Ведь ты честно искупил свою вину перед обществом и будь ты каменщиком, слесарем или сторожем, вернуться к своей профессии имеешь право. Вот и выходит, что придется тебе в случае житейской неудачи испытать падение, не имея даже надежды на взлет. А мне что? Из сторожей не разжалуют. Есть еще причины…

– Объясни их, если нетрудно.

– Только для тебя, потому что ты мне очень нравишься, как говорят мои коллеги. Твои друзья довольно часто в своих статейках высказывают такую мысль: дескать, молодой и здоровый мужик, как ни стыдно – работает сторожем, а это стариковское дело. Но ведь при малейшей критической ситуации старик этот бессилен, его кулаком на тот свет спровадить можно. А ведь сторож, он страж, прежде всего, готовый дать отпор любому нападению. Так как насчет переоценки ценностей? Это добрая наша традиция: отправлять калек в стражи государственного имущества, издавать книги, которые никто не читает, запускать в космос межпланетные корабли и при этом не уметь выпустить нормальную детскую обувь, говорить о перевыполненных планах и не замечать пустые полки в магазинах, вернее, не пустые, а забитые такой дрянью, что даже непонятно, как ее производить решаются. И в принципе объяснить это можно, потому что создалась ситуация, когда производитель диктует волю потребителю, а значит – ничего путного из этого не получится. Ведь в конечном итоге обувная фабрика, выпускающая заведомо никому не нужную продукцию, в трубу не вылетит – помогут за счет передовиков, не липовых, конечно, может быть, из другой отрасли. Вообще, кажется, экономики у нас как таковой, нет, потому что то, что происходит в сфере производства, можно назвать чем угодно, если хочешь, дурономикой, но не экономикой. Но главное, что это понимают и старательно делают вид, что все в порядке. И чем дольше продержится эта ситуация, тем труднее вам будет из нее выпутываться в дальнейшем.

– Нам?

– Вам. Я ведь свое дело туго знаю, хотя никогда не отождествлял себя с рабочим классом, который вы именуете хозяином страны. Что это происходит, получается, хозяин заинтересован жить в условиях постоянного дефицита чего угодно – от батарейки к фонарику до автомобиля и его это положение очень устраивает, выбрасывать миллионы на ветер… Во все времена экономика управляла политикой, а у нас самый уникальный вариант: политика управляет экономикой…

– Говори, говори…

– Извини, немного отвлекся. Так вот, главная причина: моя жизнь позволяет чувствовать себя свободным и даже быть необходимым людям. Не всем, конечно, но все-таки. Я доставляю им немало удовольствия, за которое они платят сравнительно дешево.

– А за что платишь ты?

– За все. Но честно говоря, лучше я буду за все платить, но не чувствовать себя кому-то обязанным. Я не заглядываю в рот торговцам дефицитом от бакалейной лавки до театральной кассы, зато для них я гость, которого ждут с радостью, не то, что других, потому что я оплачиваю разницу между их заработной платой и реально существующими ценами.

– То есть, ты даже не допускаешь мысли, что можно все-таки прожить на зарплату?

– Смотря на какую и смотря как. Можно, наверное, неплохо жить, будучи летчиком-испытателем, но скажи: разве девяносторублевая ставка кладовщика склада, набитого каким-то товаром повышенного спроса, не прямой намек на то, что он может использовать его часть по своему усмотрению? А таких должностей – десятки, сотни. Вся так называемая сфера обслуживания, к которой, как это не может показаться странным, принадлежишь и ты.

– Я?

– А как же? Скажут тебе веское слово и ты будешь лепить образы своих героев на фоне доменной печки или в другой обстановке, но на производственную тематику. Только вот за этими домнами и тракторами людей не видно. Зато какие проблемы приходится решать этим ходячим штампам – хоть бы одна была реально существующей. Впрочем, в последнее время тебе, наверное, этим уже недосуг заниматься: возникла острая необходимость доказывать, насколько я счастливее какого-то сторожа из Оклахомы. Ты будешь оперировать точными цифрами, только полуправда – это все-таки изысканная форма лжи.

– Смотря что ты называешь полуправдой…

– То, что вы несете в массы. Например, что Америка отстала от нас по производству чугуна, стали. Но при этом почему-то вы забываете сказать, что из меньшего количества сырья она выпускает больше продукции. И скота у вас больше, а мяса нет. Я уже не говорю о том, что при желании могу раскрыть газету и узнать, сколько тратит любая страна, кроме собственной, на космические полеты и вооружение. С каким азартом все клеймят молодежь, носящую майки с так называемыми чуждыми эмблемами. А что противопоставляет им наша самая легкая в мире промышленность, кроме хронических объяснений о временной нехватке оборудования, сырья? Поэтому проблемами молодежной моды у нас с одинаковым успехом занимаются сразу два министерства: легкой промышленности и внутренних дел.

– Ты не очень-то жалуешь свою отчизну…

– Родина и существующие на ней порядки – понятия разные. Кстати, те, которые сейчас распинаются в любви к ней, врут, потому как, кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизну свою. Только не впадай в менторский тон и не делай дурацкого заключения, что я ем отечественное мясо и хлеб, потому что суда под либерийскими флагами регулярно выгружают эти продукты в порту. В общем, как говорят у нас в городе: сеем на целине, убираем в Канаде.

– А ты не допускаешь возможности, что жизнь круто повернет. Ведь уже сейчас она постепенно начинает меняться…

– А почему она не менялась раньше? Но даже, допустим, что все изменится к лучшему, не боишься, что спросят тебя: где же ты был прежде, почему не изображал все это в своих бессмертных произведениях?

– Не боюсь, потому что такие вопросы никогда и никто не задавал. Зачем задавать вопрос, зная, что ответа на него получить невозможно. Тебя, конечно, никто ни о чем, даже теоретически, вопрошать не будет – это еще одна привилегия сторожа. Но представь себе, что жизнь действительно круто изменилась – повысилась заработная плата, больший маневр получили производственники, сельское хозяйство заработало нормально, полки магазинов полны. Что тогда будешь делать ты?

– Во-первых, не верю, что полки будут полны. А во-вторых, даже если такое случится, то всегда найдется категория людей, которым во что бы то ни стало нужно что-то этакое, чего в магазине нет, для них же любая дрянь с этикеткой «мэйд ин» надежнее всех знаков качества. И, как это ни парадоксально, жизнь, описанная тобой, многим не по вкусу будет, потому что сегодняшнее положение дел позволяет им…

– А теперь, извини, я тебя перебью. Ты ведь не одинок в изображении окружающей действительности. Но как ни странно, другой жизни вы просто не хотите, потому что из всех общественных недостатков легко устраиваете достоинства лично для себя, живете в них, как рыбы в воде. В этом весь парадокс. Согласен, двуличие стало опасной нормой жизни, но если завтра нужно будет говорить только правду, вы взвоете, потому что не нужна она вам, мешать будет. И больше того, сделаете все, чтобы правде этой напакостить.

– И ты тут же перекуешься и станешь глашатаем этой правды, раскроешь глаза общественности на прошлые недостатки и билеты на твой новый спектакль будут с трудом доставать по старому «блату». И ты прав, жить по-новому мне не улыбается, не для того я в сторожа пошел, чтобы в этой должности встречать нарисованное тобой будущее, как, кстати, и все заправщики шариковых ручек, продавцы, фотографы и прочие бравые ребята с высшим образованием.

Ты ведь уехал отсюда, а жизнь в столице, наверное, отличается от нашей. Вспомни, как тебя, наш светоч, чуть ли не на лопате вынесли из родного города именно за то, что так нравится московской публике. Даже такой дурацкий пример. В прошлом году зимой был я в Москве…

– И не зашел.

– Извини, звонил, но тебя не было. Так вот, смотрю, едет по дороге снегоуборочная машина и отбрасывает снег на тротуар. А здесь в это время дворники бросают лопатами снег с тротуара на мостовую. У нас периферия, это раньше, помнишь, Ленинград называли Северной Пальмирой, а наш город – Южной. Ленинград так остановился в своем развитии, а мы от третьего города Российской империи уже доросли аж до четвертого города Украины. И нравы наши стали деревенскими. Так что не обессудь, твоя будущая правда может и устроит столицу, зато провинция с ее традиционным укладом, мышлением, кумовством, взяточничеством ее не очень-то воспримет, потому что живет она по закону «как бы чего не вышло», и если завтра нужно будет принимать самостоятельные решения, то ничего путного из этого не выйдет: думать периферия разучилась, может только выполнять указания сверху. О правде и речи нет – боится, и правильно делает – сожрут тут же. Ну, хватит спорить о несуществующем будущем, кофе остывает.

– Ладно, уговорил, все равно спорить с тобой бесполезно. Давай завтра сходим на море, побродим по музею, вспомним молодость.

– Сашка, извини, но завтра никак не могу. Ты ведь не на день приехал, успеем еще. Только ты, наверное, из всех музеев предпочитаешь музей 18-й армии, так и у нас, конечно же, есть такой, чуть ли не в музее-квартире Пушкина открыли…

– Наверное, горбатого могила исправит. И когда ты разучишься выступать?

Когда Сашка ушел, я не стал убирать посуду, а рухнул в кресло и подумал над тем, как общественная жизнь вскоре изменится к лучшему и откроются передо мной ее новые светлые горизонты. Но это будет не раньше, чем закончится история с портретом работы Тропинина.

Изменения к лучшему… Саша, ты начал врать самому себе. Да кому они нужны? Никому. Ни мне, ни тебе. У нас и так все великолепно. Это Америка стоит на краю пропасти. И смотрит, что мы в ней делаем… А талант надо давить в себе поскорее, потому что на протяжении всей своей, и особенно новейшей истории Россия-матушка только и делала, что регулярно била и зарывала таланты в свою щедрую землю. Поэтому если была во мне искра божья, я ее быстренько погасил при помощи низменного инстинкта самосохранения.

И работать, как другие, я не буду. Потому что наш рубль при всех своих достоинствах имеет маленький недостаток: им трудно воспользоваться в сортире. К чему мне эта нарезанная бумага со лживой надписью: обеспечено золотым запасом. Лучше я вложу эти так называемые деньги в музу валюты. Это, говорят, только академик Сахаров устраивал инфаркты у продавцов «Березки», пытаясь им доказать преимущество рубля перед долларом. И если я буду работать, то только тогда, когда мне станут платить настоящими деньгами. Чтоб не выкладывать за видео четыре штуки, а перевести честно заработанные деньги, этак рублей двести двадцать какой-то «Тошибо» – пусть с радостью на лице шлет мне свою продукцию. А я в свою очередь государству – пошлину, хоть даже двести процентов, в виде платы за его нерадивость и вечно пустые прилавки. И не ждать, когда у нас хоть что-то появится, а иметь возможность получать нужный товар из любой страны мира. Потому что человек рожден потребителем, а не доставателем. А у нашей самой экономной экономики формула проста: как только начинается спрос, тут же заканчивается предложение. Так что работать здесь в общепринятом смысле слова экономически невыгодно.

Лучше ничего не делать и петь: где бы я ни был, чего б там не делал, перед Родиной в вечном долгу. Только не ведаю: когда и чего успел задолжать своему Отечеству?

Но ничего, эта жизнь, как уверяет Саша, скоро начнет меняться к лучшему. Значит, цены подымутся в связи с повальным ростом благосостояния. Однако на моем рынке это может вызвать временное падение цен. Впрочем, нет, наоборот. Вот Пономарев как брал два номинала за книгу, так и берет. Но раньше она стоила рубль, а теперь – три. Налицо рост Витькиного благосостояния. Или Алика. Что после того, как цитрусовые резко подорожали, он хуже жить стал?! Нет. У Алика всегда весы подкручены. Это компенсируется тем, что он еще и обвешивает. И не просто обвешивает, но и обсчитывает. Или еще один корешок детства, мой главный консультант Дюк. Тот в музее работает. Картины, понятно, оттуда не вынесешь, это вам не мясо-мол-рем-строй-прод и прочие комбинаты, но и его благосостояние увеличивается. И пусть Горбунов скрипит «Понасажали в музеи ветеринаров с филологами», толк от них все равно есть. Как говорится, одна голова – хорошо, а деньги счет любят. А я потом гонорар за консультацию все равно в стоимость вещи включу согласно закону о прибавочной стоимости, и свое благосостояние увеличу. Так что пусть растут цены, это нам выгодно. У нас ведь нет эксплуатации человека человеком, на это существует монополия государства. Мне есть с кого брать пример, чтобы оправдаться в твоих глазах, Сашка. Но нужно ли было оправдываться перед проституткой? Впрочем, это грубо, извини, Саша, жить-то тебе нужно, не всем же талантам зарываться в землю или покидать родину. Интересно, что бы делал я, будь у меня желание уехать отсюда? Размечтаться как следует не позволил звонок. Только с той разницей, что на сей раз от раздумий меня оторвал телефон.

– Ты еще дома? – слышу в трубке бархатные нотки голоса Игоря Шелеста.

– Какой порядочный человек выходит из дому раньше четырех? – вспоминаю фразу одного из героев Уальда.

– Как насчет пообедать вместе?

– Прекрасная идея, – воодушевляюсь я, – знаешь, давным-давно ничего не ел.

– В таком случае жду тебя в «пескаре».

Конечно, пообедать Игорь может и без меня, от этого аппетит у него не ухудшится, но почему бы не составить компанию хорошему человеку, тем более что обед этот ни к чему не обязывает. Пока не обязывает.

Поэтому ловлю машину и уже через пятнадцать минут иду по главной аллее парка, миную колоннаду памятника Александру Суворову, который раньше назывался памятником просто Александру Второму, и вхожу на открытую веранду ресторанчика под названием «Море». Его мы давно окрестили «Харчевня „Три пескаря“». Вход внушительно перекрывает фигура в белой куртке с жирными пятнами на животе; она расположилась как раз под табличкой «Вход в пляжных костюмах запрещен».

– Не напирайте, гражданин, – приветствует меня скромный труженик общепита, – свободных мест нет.

На мне длинные брюки, поэтому криминала за собой не чувствую и с достоинством спрашиваю:

– А вот за тем столиком, видите, так всего один товарищ сидит?

– Столик заказан, сейчас люди подойдут.

– Ну, считайте, что один уже подошел.

Он переводит взгляд на Игоря, тот командно кивает, и тут же разглаживаются начальственные морщины на невысоком челе белой куртки, лицо приобретает доброжелательный оттенок, и с ноткой уважения он бормочет:

– Проходите, пожалуйста, приятного аппетита…

Судя по тому, с какой скоростью уничтожается здесь съестное, аппетит поголовно у всех приятный. А раз хорошо клиентам, то обслуживающему персоналу еще лучше.

– У меня здесь встреча, так что извини, – Шелест жестом предлагает присесть рядом.

– А если найдутся желающие занять свободные места за твоим столиком?

– Не волнуйся, за троечку этот цербер ляжет костьми, но никого к нам не пустит.

– А потом настучит об этой встрече…

– Ты какой-то издерганный стал. Разве настоящие люди будут обсуждать громкие дела в какой-то забегаловке? Все хочу тебя спросить, Андрюшка к тебе не заходил?

– Нет, вообще давно его не видел.

– А если он у меня появится, что передать?

– Скажи, что соскучился. Сколько ему стукнуло?

– Пятьдесят, но держится молодцом, как молодой совсем.

– Ты смотри, я думал, что он все-таки моложе. В общем, передавай привет.

– Слушай, давай на футбол сходим.

– Ты знаешь, я футболистов не люблю.

– Отчего так?

– Много лет назад был в Харькове на соревнованиях. Пошли мы с Сеней Капраловым в ресторан. А там табличка на дверях, вроде той, что здесь, мол, в джинсах вход запрещен. С дураками спорить бесполезно, поворачиваем назад, а тут смотрим – мимо швейцара спокойно прошел в зал Леня Буряк во «Вранглере», тогда еще просто мастер спорта. Швейцар перед ним чуть ли не по стойке «смирно» дверь распахивал. Узнал. А вот Сеню Капралова, чемпиона мира и Олимпийских, заслуженного мастера спорта в упор не увидел. Так что не люблю я футболистов; к тому же выбрыки они себе позволяют какие хочешь: чуть что – плюнул на тренера, на команду – перешел в другую. Попробовал бы боксер так себя вести – канул бы в неизвестность. А тут, любой кандидат… Да что говорить, недавно читал сборник фельетонов, старый, там «Звездная болезнь», Нариньяни писал. Мол, ату футбольную звезду Стрельцова, зарвался, получил двенадцать лет, всем урок на будущее. Стрельцов плевал на фельетон и на эту книгу, срок полностью не отмотал, продолжал играть. А правдолюбец Нариньяни вскорости и сам сгорел…

– Дела давно минувших дней, – выслушал мой монолог Игорь. – Значит, футбол откладывается.

– Значит так. Пойду домой. Посплю пару часиков.

– Три часика, – уточнил Игорь, бросив взгляд на свой «ролекс».

– Будь здоров, – сказал я и прошел мимо цербера, сдерживавшего наплыв посетителей мощным корпусом.

Придя домой, я действительно завалился спать: Игорь будет через три часа, и я должен отдохнуть перед разговором с ним, потому что дал согласие помочь реализовать орден Андрея Первозванного за не такую уж бешеную цену, какой может показаться кому-то пятьдесят тысяч рублей.