Текст книги "Легкий привкус измены"

Автор книги: Валерий Исхаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Он же отвез ее на своем стареньком "Москвиче" в роддом, он же потом и встречал ее с цветами, радостно откликаясь на обращение нянечек "папаша", – и эта необычная любовная история грозила превратиться в настоящую идиллию, если бы не постоянное присутствие где-то рядом, в угрожающей близости законной супруги художника. До роддома они еще как-то скрывались, прятались от нее, но после утратили всякую осторожность. Катя переехала к своему будущему мужу (они потом еще два года жили нерасписанные, даже когда родился ребенок), в ее комнате свободно расположилась Виктория с дочкой, и Алексей Иванович тут дневал и ночевал: стирал пеленки, кормил дочку из бутылочки, когда у Виктории пропало молоко, бегал за продуктами – и рисовал, рисовал, рисовал...

С маслом тут расположиться было негде, поэтому он делал лишь бесчисленные наброски мягким угольным карандашом, которые впоследствии превратились в знаменитую карандашную серию "Материнство".

Жена Алексея Ивановича объявила Виктории настоящую войну. Она звонила по телефону в любое время дня и ночи, требовала, чтобы ей вернули мужа, грозила в случае отказа пойти в партком, горком, обком (Алексей Иванович был беспартийным – членом партии была она), дойти до самого Андропова (или тогда уже был Черненко? а! какая теперь разница!), пожаловаться в Союз художников, чтобы у Алексея Ивановича отобрали мастерскую, где он не картины пишет, а трахает разных шлюшек, готовых на все, лишь бы увести у жены ставшего знаменитым и богатым художника.

– И вообще надо еще разобраться, чей это ребенок! – кричала она, не догадываясь, насколько близка к истине. – Может, это еще и не его ребенок вовсе. Нагуляла на стороне пузо, шлюха деревенская, а теперь хочет с дурачка безответного алименты стрясти!

В чем-то весь этот ор пошел им на пользу. Почувствовав враждебное давление извне, они еще теснее сблизились, прижались друг к другу и почувствовали, что уже не хотят и не могут жить врозь. И теперь уже Алексей Иванович спокойно, без искусственного оживления откликался на звание "папаша", где бы он его ни услышал, и Танюшку звал дочкой просто, без аффектации, не думая о том, что физически она не его дочь. В любом случае он частично выносил ее вместе с Викторией, растил ее буквально с первых дней ее земного существования, ему первому она начала улыбаться, а к тому времени, когда она смогла произнести слово "папа", никому и в голову не могло прийти, что папой может зваться кто-то иной, кроме Алексея Ивановича.

Возможно, Алексею Ивановичу было морально легче оттого, что он знал о смерти физического отца Танюшки – по крайней мере, с той стороны он не чувствовал угрозы, мог не ожидать, что в один прекрасный день возникнет посторонний мужчина и заявит: "Это моя дочь!" Но это было не главное. Главное было то, что он сроднился с Викторией, стал для нее самым близким человеком еще до того, как познал ее как женщину, и когда это наконец произошло, это ничего не изменило в их отношениях, разве что добавило им новую глубину.

Чтобы не впасть вновь в идиллический тон, замечу мимоходом, что Алексей Иванович не был идеальным возлюбленным, рыцарем без страха и упрека, его особенная, духовная близость с беременной и только что родившей Викторией не лишала его естественных физических желаний, а напротив – усиливала и обостряла их, так что покуда физическая близость между ними была невозможна, он легко и свободно находил утешение на стороне – иногда с прежними любовницами, которые, словно почуяв в нем обновление мужской силы, слетались к нему в мастерскую в отсутствие Виктории как мухи на мед, а иногда и с новыми, которые как никогда более в ту пору шли в его объятия обреченно, не в силах противостоять его всеобъемлющему желанию.

12

Виктории казалось, что при той любви, при том Море Нежности, в каком плескались они с Танюшкой благодаря Алексею Ивановичу, у мужчины просто не должно оставаться никаких сил, никаких чувств для посторонних женщин. Она еще могла бы понять, если бы он из приличия поддерживал одну-две старые связи, разорвать которые было бы по-человечески трудно. Но бросаться на поиски новых приключений с пылом двадцатилетнего... Но уходить из дому, где все вдохновлено им и строится вокруг него, где он – патриарх, глава племени, царь и бог, столп и опора всего и вся, чтобы провести вечер в компании двух студенточек из архитектурного, помешанных на диковинном в те годы боди-арте и готовых предоставить свои тощие и плохо вымытые тела для росписи знаменитому маэстро... и возвращаться потом по уши в краске, потому что студенточкам, видите ли, показалось забавным превратить в объект боди-арта его самого... И пытаться соблазнить стервозную жену приятеля-художника не потому, что она ему так уж сильно нравится, а просто потому, что представилась благоприятная возможность и другой такой может и не быть... Нет, все это было выше ее понимания.

Позже Виктория вспоминала тот первый, розовый, под цвет распашонок и пеленок Танюшки, период их жизни с мудрой улыбкой всепрощения. Нет, она прощала не Алексея Ивановича – она прощала себя.

– Я тогда была слишком тупа, – говорила она Кате. – Не глупа, а именно тупа. У меня все чувства, все способности притупились, я не чувствовала остроты жизни, жила, словно в три ватных одеяла завернутая, обложенная со всех сторон подушками, обкормленная мягкой диетической пищей. Проще говоря – корова я тогда была. Обыкновенная корова. Отрастила вымя, кормила Танюшку, ходила вся перемазанная молоком и детскими какашками – и воображала себя неотразимой русской красавицей, образцовой матерью, от которой мой Леший должен быть без ума. А на самом деле я была просто личинкой, куколкой. Девочка-гусеница превратилась в куколку, из которой должна вылупиться бабочка. И я вылупилась...

Вылупилась Виктория только тогда, когда отдала Танюшку в ясли и пошла работать. Тогда только она впервые ощутила за плечами легкие, невесомые, но сильные бабочкины крылья и поняла, что быть женщиной – значит летать, порхать с цветка на цветок в поисках сладкого пропитания, сводя с ума бабочек-самцов бесподобной раскраской своих крыльев.

13

Алексей Иванович догадывался, что неспроста Виктория время от времени как-то особенно расцветает и пребывает в приподнятом настроении, но предпочитал закрывать на это глаза. Невозможно запереть бабочку в четырех стенах городской квартиры – пыльца ее крылышек тотчас потускнеет и облетит, красивая бабочка быстро превратится в скучную серую моль, он же как истинный художник, ценитель красоты, предпочитал любоваться ослепительным блеском бабочкиных крыльев, даже догадываясь, что любуется им не он один.

Единственный человек, к которому он приревновал Викторию, как раз и не был ее любовником. Виктория была в него влюблена. А это, с точки зрения Алексея Ивановича, было уже запретное, запредельное; влюбленность ставила под угрозу само существование их семейного союза.

Это был высокий и красивый молодой человек, ее ученик – Виктория давала ему частные уроки игры на фортепиано. Он мечтал играть в эстрадном ансамбле или на худой конец – в ресторане. Увиденная в каком-то западном фильме сцена запала ему в душу: полутемный зал, рояль, он тихо наигрывает что-нибудь задушевное, на крышке рояля стоит стакан с виски или джином, в уголке его рта дымится сигарета... Довольно пошлая мечта, но в его интерпретации она казалась скорее наивной, чем пошлой. И к тому же внешне он действительно походил на какого-то американского актера, и Виктория легко могла себе представить его за роялем в ресторанном зале, а за столиком – уже немолодую женщину со следами былой красоты, которая тайно влюблена в пианиста и приходит в ресторан только для того, что посмотреть на него и послушать его музыку.

На месте этой женщины она могла представить саму себя, но в ее варианте любовь к пианисту была не столь безнадежной, ведь он был моложе ее всего на четыре года, невелика разница, многим молодым людям нравятся женщины постарше – достаточно было вспомнить историю Виктора и К.

Молодой человек, видимо, тоже что-то чувствовал и даже предпринимал какие-то осторожные попытки, но то ли он был слишком осторожен, то ли ей не хотелось менять светлую чистую влюбленность на вульгарную связь, то ли просто не совпадали они в своих порывах – когда Виктория готова была сделать шаг навстречу, он вдруг отдалялся от нее, даже прерывал на какое-то время уроки, когда же он появлялся вновь, Виктория была не в настроении, поглощенная неотложными домашними хлопотами, – и так за два с половиной года они и не сумели преодолеть реальные и воображаемые препятствия, которые их разделяли.

Однако был один особый, острый момент, о котором молодой человек так никогда и не узнал. На исходе этого затянувшегося увлечения Виктория осознала вдруг, что ей уже двадцать семь лет, не девочка, скоро тридцать, страшный, как ей тогда казалось, переломный возраст для женщины, не пора ли всерьез подумать о том, о чем думалось украдкой, втайне ото всех, даже от Алексея Ивановича: о втором ребенке. Алексею Ивановичу было сорок шесть, возраст серьезный, но проблема была не в возрасте: несколько лет назад, ухаживая за больной Танюшкой, он заразился от нее свинкой – и в результате хоть и не утратил свои мужские способности, но отцом быть уже не мог.

Ах, как плакала Виктория, как просила она Алексея Ивановича разрешить ей родить ребенка от этого молодого человека. Она уверяла мужа, что у нее никогда с ним ничего не было – и ничего не будет, кроме одного-единственного раза, которого вполне достаточно, потому что ее природный механизм работает как часы, сбоев не бывает, достаточно посчитать дни и не пользоваться презервативом, и все, ребенок обеспечен, ведь так было уже, ведь бегала она пару раз на аборты от него, Алексея Ивановича, когда они с ним были слишком беспечны...

Виктория так и не поняла, почему Алексей Иванович был непреклонен. Мысль о том, что ее влюбленность в мальчика (так они между собой его называли) беспокоит его куда больше, чем ее мимолетные связи, не приходила ей в голову. Не думала она и о том, что Алексей Иванович чувствовал себя слишком пожилым, почти старым рядом с еще молодой Викторией – и единственное, что прочно связывало их, был их общий, несмотря на сгинувшего физического отца, ребенок. Родив же ребенка от другого мужчины, в которого к тому же она была влюблена и который тоже был к ней неравнодушен, Виктория вполне могла задуматься о создании новой семьи, семьи, скрепленной на сей раз уже не только духовными, но и кровными узами.

Виктория же предполагала иное. Она думала, что ее избранник показался мужу слишком привлекательным – особенно в сравнении с ним, почти пятидесятилетним, бородатым и не совсем здоровым. Или напротив – его несколько конфетная красота вызывала в нем отвращение и он не мог себе представить, что его сын будет похож на этого хлыща. А может, причина была в явной несхожести молодого человека с Алексеем Ивановичем – настолько явной, что вряд ли потом удастся убедить окружающих, что отцом ребенка является все же он. Сам он на эту тему говорить не хотел, но ясно дал понять Виктории, что если она пройдет против его воли, между ними будет все кончено. И Виктория отступилась.

А молодой человек вдруг раздумал становиться пианистом и прекратил уроки словно только для того и появлялся, чтобы сыграть свою мелодраматическую роль, а сыграв – перестал быть нужным.

14

Алексей Михайлович возник в жизни Виктории после молодого человека, и она часто думала, как ему тогда повезло, как удачно выбрал он время. Появись он в то время, когда она была влюблена в молодого пианиста, – она бы не обратила на Алексея Михайловича внимания, и уж во всяком случае не позвонила бы ему сама. Появись он много позже того, как молодой человек сошел со сцены, – и вряд ли нашел бы Викторию свободной. Отказ мужа настроил ее на какой-то азартный лад, ей хотелось махнуть на себя рукой и пуститься во все тяжкие – и она пустилась бы с первым, кто подвернулся под руку. Но подвернулся Алексей Михайлович стало быть, повезло ему.

Однако чувства, которые испытывала Виктория к молодому человеку, чувства эти были затрачены и не могли восполниться мгновенно, посредством волевого усилия – и потому Алексею Михайловичу этих чувств не досталось. Ему приходилось довольствоваться тем, что с ним встречались, с ним ложились в постель, его ласкали и целовали, ему отдавались – но ведь ласкали, и целовали, и отдавались с удовольствием, а не из-под палки, что само по себе много. Доставить женщине удовольствие – благое дело, и мужчина, способный на это, не должен считать, что его просто используют. Ну и что с того, что на этот раз ему выпала страсть, а не любовь? Страсть – это все-таки лучше, чем ничего, может быть, даже лучше, чем чистая влюбленность, без которой человек его возраста уже может обходиться. По крайней мере должен обходиться, считала Виктория.

– Нам с тобой хорошо, – говорила она Алексею Михайловичу, обнимая его, с удовольствием прижимаясь грудью к его горячей худой спине. – Хорошо нам с тобой или нет? Отвечай, когда женщина спрашивает!

– Нам – хорошо, – отвечал Алексей Михайлович.

– Вот и будь доволен. В жизни так часто бывает мерзко, что когда тебе просто никак – уже спасибо скажи, а когда хорошо – так это просто подарок. Я ведь подарок для тебя, Алеша?

– Подарок, милая.

– Что еще за "милая" такая! – возмущалась Виктория. – Нечего меня погонять этим затасканным словом. Ты ведь журналист как-никак, человек пишущий, подбери что-нибудь особенное для меня, исключительное. Не можешь подобрать – по имени зови. А эти твои "милые" и "родные" прибереги для будущей жены.

– А может, я как раз тебя и представляю в роли будущей жены?

– Об этом, Алеша, даже думать забудь. Со мной ничего у тебя не выйдет. Я своего мужа не на помойке нашла, он мне самый близкий и родной человек и я его ни на кого не променяю. И вообще, Алеша, не обижайся, но ты против моего Лешего слаб в коленках. Он хоть и постарше тебя, но куда крепче.

– Я понимаю...

– Вот и замечательно, что понимаешь. Раз понимаешь – ищи другую жену. Вон сколько девок непристроенных бегает. Слушай, Алеша! – Виктория даже села в постели, удивленная собственной мыслью. – А почему бы тебе на Катюшке не жениться?

– Спасибо! Она, между прочим, уже замужем.

– Да какой там "замужем"! Только потому и цепляется за своего урода, что никто за ней всерьез не ухаживает. То есть ухаживают, конечно, но все женатые. А ты мужик холостой, из себя видный, профессия солидная, зарабатываешь неплохо – чем не жених? Нет, правда! Ну, не женишься, так хоть поухаживаешь, доставишь девке удовольствие. А за меня не бойся, я в претензии не буду.

Виктория и впрямь была готова уступить Кате Алексея Михайловича безо всякого сожаления, как уступила бы приглянувшуюся ей вещь из своего богатого гардероба, – и даже нащупывала почву, намекала Кате, что вот, мол, есть один человек, который был бы не прочь... А после и намекать перестала, а сказала прямо:

– Да знаешь ты его прекрасно, чего уж там! Видела его со мной не один раз. И в театр с нами ходила, и в филармонию. Еще осуждала, что я с ним встречаюсь. И правильно осуждала: я без него вполне могу обойтись, а вот тебе бы он очень даже подошел.

– Да что вы такое говорите, сударыня? – отмахнулась Катя в обычной своей манере.

– А то и говорю, что хватит на своего ненаглядного молиться, пора, наверное, о жизни всерьез подумать. Не молоденькая уже, тридцать стукнуло. Еще лет пять – и кто на тебя посмотрит? И рожать поздно будет. А Алексей Михайлович, между прочим, хочет не просто так – сделал свое дело и убежал. Ему жена нужна, дети... Да и вообще, подходите вы друг другу, вот что я тебе скажу!

– Ну, не знаю я, не знаю, – чуточку плаксивым тоном сказала Катя. – Но в общем, если бы он захотел, если бы попробовал – я была бы не прочь...

– Если я захочу – попробует, – заявила Виктория самонадеянно.

Она тут же передала Алексею Михайловичу Катины слова, добавив от себя, что девушка вполне созрела – если не для развода, то хотя бы для увлечения на стороне.

– Ты справишься, – сказала Виктория. – Легкая добыча – это я тебе точно говорю...

Позже он припомнит ей эти слова.

15

Интересно было бы выяснить, на самом деле передала Виктория Алексею Михайловичу слова Кати или нет. Сама Виктория впоследствии категорически утверждала, что передала и притом дословно.

– Так в точности и сказала тебе: "Если бы он захотел, если бы попробовал я была бы не прочь..."

Но Алексей Михайлович столь же категорично утверждал, что именно этих Катиных слов в передаче Виктории он и не слышал. Ему крепко запомнилось, долго потом отзывалось памятным звоном словосочетание "легкая добыча" – стало быть, разговор на эту тему у них с Викторией был. Но про то, что Катя была бы не прочь – нет, нет и еще раз нет.

– Потому что такие слова я бы уж точно запомнил!

– Это ты сейчас так говоришь, а тогда...

Я все-таки склонен верить больше Алексею Михайловичу. Во-первых, слова Кати были слишком лестными для него, чтобы он пропустил их мимо ушей. Ни один мужчина не останется равнодушным к таким словам, даже если женщина, которая их сказала, ему не нравится. А во-вторых, мне кажется, что Виктория инстинктивно опустила эти слова, утаила их от Алексея Михайловича, потому что в ту пору Алексей Михайлович принадлежал ей, был ее собственностью, и слова Кати она воспринимала как попытку покушения на ее собственность. И сколько бы она ни утверждала, что сама хотела свести Алексея Михайловича с Катей, утверждение это кажется мне сомнительным. Умом, может быть, и хотела, понимала, что их отношения с Алексеем Михайловичем лишены перспективы, что не променяет она на него своего драгоценного Лешего, и Катю жалела искренне и брак ее считала безнадежным, – но все это умом. А женское скупое сердце говорило ей: не отдавай, оставь его себе, он тебе еще может пригодиться... да и вообще, зачем расставаться с человеком, пока тебе с ним хорошо?

И не она, а сердце сделало купюру в рассказе, выступило в роли бдительного цензора. И лишь много лет спустя, когда Алексей Михайлович уже почти не занимал места в сердце Виктории, а только значился там, как значится в каталожной карточке давно утраченная книга, цензура была отменена, пропущенное место восстановлено, и бывший цензор, желающий теперь выступить в роли защитника свободы слова, начал яростно утверждать, что никогда, никогда, никогда этой фразы не вычеркивал...

16

Мне нравится мысль насчет каталожных карточек вместо книг.

Я живо могу себе представить книголюба советских времен. Как собирает он год за годом свое драгоценное собрание, отказывая себе в одежде, хлебе и развлечениях, в том числе – никогда не знакомится с женщинами, потому что женщины могут отнять у него деньги, время и место в квартире, предназначенные для книг. Естественно, свою домашнюю библиотеку он содержит в идеальном порядке, какой не снился даже Ленинке в ее лучшие годы. Все книги сосчитаны, расставлены по порядку, на каждой его экслибрис и инвентарный номер, на каждую заведена подробнейшая карточка, заполненная аккуратнейшим бисерным почерком, понятно что аккуратнейшим, собирание книг уже предполагает в человеке врожденную склонность к аккуратности и педантичности, бисерность же вырабатывается с годами, поскольку карточки невелики по размеру, а хочется вместить в них как можно больше сведений. Что тоже понятно: книг становится все больше и больше, читать и даже просматривать их ему некогда, единственное, что он может себе позволить: читать одну за другой каталожные карточки. Сперва для того, чтобы еще раз убедиться, какими сокровищами он обладает, а после просто по привычке, для удовольствия, которое кажется ему изысканнее и сильнее, чем просто чтение книг.

Из читателя книг он превращается в читателя каталожных карточек.

Разумеется, в силу врожденной честности он не может себе позволить завести карточку на книгу, которой у него нет, которую взял, например, в библиотеке или одолжил у товарища, но когда необходимость заставляет его продать или обменять ту или иную книгу, каталожная карточка не изымается, а занимает место в специальном разделе выбывших книг. И со временем он неизбежно приходит к выводу, что все книги, побывавшие в его квартире и занесенные в каталог, по сути исполнили свое предназначение и безо всякого ущерба для его каталога могут быть проданы или обменяны на другие, более ценные, – числом помене, качеством поболе, бормочет он себе под нос каждый раз, выходя из дому с аккуратно увязанной стопкой книг, покуда "помене" не превращается попросту в нуль, а качество тем самым взлетает на недосягаемую, абсолютную высоту. Каталог же к этому времени становится так объемист, что он обеспечен чтением на всю оставшуюся жизнь...

17

Не знаю, понравится ли эта вставная новелла про читателя каталожных карточек Виктории, но, думаю, она согласится, что человеческое сердце со временем обращается в библиотечный ящик, набитый карточками, заменяющими нам некогда живые чувства. Мы уже не в силах снова почувствовать любовь или ненависть к тому или иному персонажу из нашего прошлого, как не можем прочитать книгу, которую дали на время любимой женщине, а после, когда она бросила нас, сочли неделикатным потребовать обратно, но мы можем достать соответствующую карточку и прочесть то, что на ней написано нами – только нами, такие карточки всегда заполняются лично, – и вспомнить хотя бы факты: цвет волос, выражение глаз и, если повезет, – запах ее духов...

Странный каталог нашего сердца. Как он интересно устроен: пока человек нам близок и дорог, нет нужды заводить на него карточку, он занимает все пространство нашего сердца, он всегда здесь, рядом, внутри нас, как, если уж продолжать аналогию с библиотекой, настольная книга, с которой мы не хотим расстаться ни на минуту и даже засыпая прячем ее под подушку. А как только перестанет интересовать – тут же появляется и чистая карточка, и особо прочные, не выцветающие до конца жизни чернила (такими когда-то заполняли партбилеты), и невидимая рука выводит на карточке имя человека, который, может быть, в эту самую минуту сидит напротив вас, мадам, смотрит на вас с любовью, любуется вами – и не подозревает бедняга, что перестает числиться для вас по разряду живых и прямо сейчас превращается для вас в одну из множества единиц хранения. И уже занесен в безжалостной руке смазанный фиолетовыми чернилами штемпель: "В архив. Хранить вечно!" И нет такой силы, которая могла бы уничтожить карточку и вернуть бывшего любимого в прежнее, живое состояние.

Потому что сколько ни говори красивых слов о памяти сердца, а ничего там особенно красивого нет, кроме стопки аккуратно нарезанных листков бумаги – уже пожелтевших от времени и совсем еще свеженьких, но заранее обреченных пожелтеть и покрыться мелкой и противной бумажной пылью.

18

Влюбленные – забавные люди. Сами они с этим ни за что не согласятся, они слишком серьезны, слишком озабочены своими чувствами – и именно потому со стороны кажутся такими забавными. Но самое забавное ускользает от тех, кто составляет их обычное окружение, потому что видеть самое забавное может только божество, ведающее на небесах любовью, – Эрос, Эрот, Амур – не все ли вам равно, как его зовут; только с небес можно наблюдать, как близко порой влюбленные подходят к вожделенной цели – и как они проходят в миллиметре от нее, словно блуждают по жизни с завязанными глазами. Вот это-то и есть самое забавное, это-то и составляет божественное развлечение, недоступное нам, смертным.

Алексей Михайлович так никогда и не узнал, как близок он был к исполнению своей мечты, когда Виктория призналась ему, что хотела бы родить второго ребенка.

– Ну, ты же знаешь, как я к этому отношусь, – сказал он, пожимая плечами.

Эх, не надо было ему так говорить. И плечами пожимать не надо было. Мог бы проявить хоть чуточку больше энтузиазма. Глядишь, и получилось бы так, как он хотел. Но вот только хотел ли он?

Виктория иногда сомневается в этом. Когда Алексей Михайлович трагическим тоном, прерывающимся от волнения голосом говорит ей, что хочет иметь от нее ребенка, ее душит смех, который ей с трудом удается скрыть. Ну, во-первых, трагический тон в мужчине сорока лет уже достаточно смешон, согласитесь, а во-вторых, в самом строении этой фразы есть что-то неправильное. Не может мужчина сказать женщине: "Хочу от тебя ребенка" – это женщина может сказать мужчине, это она хочет, она имеет ребенка от мужчины по собственному выбору, он же в лучшем случае может сделать ей ребенка, если она ему это разрешит.

Виктория понимает, что Алексей Михайлович пытается как можно точнее выразить свою мысль и не его вина, что правила русского языка не позволяют ему этого. Он как раз не хочет сделать ей ребенка, не хочет выступать в роли донора спермы: он хочет иметь ребенка вместе с нею, иметь общего ребенка, что, пожалуй, можно считать доказательством истинности его любви к ней. Однако когда он говорит это, трагически запинаясь и закрывая глаза, ее всегда посещает мысль, что дело тут не в любви, не в желании иметь ребенка именно от нее, а в том, что Алексей Михайлович в свои сорок лет до сих пор не имеет детей и что не он высказывает желание иметь ребенка, а желание иметь ребенка говорит в нем голосом миллионов неиспользованных, пропадающих понапрасну при каждом соитии сперматозоидов.

Она отчетливо представляет, как эти крохотные, невидимые невооруженным глазом живчики ерзают в его яичках, как они подпрыгивают на месте в страстном желании вырваться на волю и как, вырвавшись, в очередной раз встречают перед собой непреодолимую преграду из тонкой полупрозрачной резины или, не встретив препятствия и с радостным воем ворвавшись в тесные влажные пределы вагины, обнаруживают, что там хорошо поработали современные противозачаточные средства и что ни одному из них и на этот раз не удастся довести работу до конца.

Она словно воочию видит, как крохотные существа, на каждом из которых написаны, как на майках футболистов, номера – или, того лучше, имена тех мальчиков и девочек, которыми они могли бы стать, – утратив весь свой боевой дух, присаживаются там, внутри нее, на чем попало, и переговариваются тоненькими обиженными голосами:

– Ну что, опять?

– Опять...

– А я думал, на этот раз прорвемся.

– Я тоже думал. Как увидел, что проход впереди свободен – как рванул вперед! Ну, думаю, помру лучше, но приду первым! И что же? Прибегаю – а тут тишина.

– Как на кладбище.

– Вот именно. Кладбище погибших яйцеклеток.

– И ведь была еще надежда, что забудет таблетку в очередной раз принять...

– Это не поможет. Сколько раз уже забывала – и ничего. Нынче средства такие – обладают пролонгирующим действием, одного раза пропустить недостаточно.

– Интересно, а что она принимает? "Ригевидон"?

– Нет. "Ригевидон" это был раньше. Теперь ей прописали "Три-регол", производство Гедеон Рихтер, Венгрия.

– Да, это безнадежно... Ну что, покурим, мужики, пока нас не смыли в канализацию?

И каждый сперматозоид с сигаретой во рту удивительно походит в ее представлении на самого Алексея Михайловича, каким она его видит каждый раз, вернувшись из ванной: голого, худого, выдыхающего струю серого дыма и глядящего мечтательно куда-то в ему одному ведомую даль.

– Дай мне сигарету, пожалуйста.

– Пожалуйста. – Он протягивает ей пачку "Кэмела".

– Слишком крепкие для меня.

– Если хочешь, ради тебя буду курить какие-нибудь другие.

– Да нет, не надо ничего делать ради меня... – Она прикуривает от его зажигалки, выпускает длинную струю дыма. – Ну так как же ты к этому относишься?

– К чему? А-а... К ребенку... Да как тебе сказать...

Его обычная присказка. Когда не знает, что сказать, говорит "Да как тебе сказать". А когда слышит что-нибудь от нее и не знает, как к этому относится, говорит "Понятно".

– Скажи как думаешь.

– Я всегда одинаково думаю. Выходи за меня замуж и рожай хоть еще троих.

Вот оно! Вот оно! Вот тот самый роковой промах! Вот как это бывает, когда влюбленный с завязанными глазами проходит в миллиметре от цели – и боги смеются. Да что там боги! Бедные сперматозоиды, в очередной раз обреченные на бесполезную гибель, – и те смеются над хозяином, потому что любой из них, одержимый своей главной, своей единственной целью жизни – оплодотворить яйцеклетку, а там хоть и помирать, – произнес бы эти слова с большей экспрессией и с большей искренностью.

И хотя Алексей Михайлович не лжет Виктории, хотя она уверена, что он предлагает это честно, однако в интонации, с какой он произносит свои слова, ей слышится совсем иное. Ей слышится: "Это твоя проблема, милая. Тебе надо, ты и рожай". Она знает, что он так не думает, но не может не слышать эту интонацию, и вместо того, чтобы произнести уже почти созревшее в ней, подобно яйцеклетке, готовой к овуляции, короткое и внушительное "Я согласна", оживленно начинает разговор о каких-то пустяках и отводит Алексея Михайловича в сторону от опасной темы, как умелый матадор красным плащом отводит распаленного боем быка, чувствуя, как острый рог едва ли не вспарывает расшитую ткань его костюма.

19

Вскоре после этого разговора Виктория оставила Алексея Михайловича надолго: они с мужем уехали на все лето к его родственникам в деревню. Он хотел писать деревенские пейзажи, а им с Танюшкой невредно будет побыть на свежем воздухе, попить парного молочка и все такое.

А два месяца спустя, она призналась Алексею Михайловичу, что ждет ребенка – причем на сто процентов уверена, что ребенок не от него, а от мужа.

– Ну, если бы я хоть немного сомневалась, я бы тебе сказала... Но никаких сомнений быть не может. Мы с тобой последний раз спали два месяца назад. Потом у меня были месячные. А потом мы с Лешим уехали в деревню, жили там в такой, знаешь, патриархальной обстановке, на природе – ну и расслабились, конечно, распустились, не предохранялись, и, в общем, решили, что вполне можем себе позволить еще одного ребенка. И нам это удалось.

– Ты уверена? – все-таки спросил Алексей Михайлович.

– Абсолютно уверена.

Позже, когда они уже стали больше близкими друзьями, чем любовниками, Виктория извлекла из Алексея Михайловича некий затаенный, подспудный смысл, который тогда померещился ей в его вопросе. И Алексей Михайлович признался, что ей вовсе не померещилось. Второй – и главный – смысл в том вопросе действительно был. Он почти не сомневался в том, что Виктория сто раз проверила, прежде чем сообщить ему о своей беременности. И спрашивая ее: "Ты уверена?" – спрашивал в первую очередь о другом. "Уверена ли ты, что этот ребенок от твоего мужа?" – вот что он тогда хотел ее спросить.