Текст книги "Легкий привкус измены"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Вот именно: зачем?
– Но согласись, что в принципе узнать можно.
– Каким образом?
– Ну, например, Виктор – он ведь страстный фотограф, он не удержался бы от соблазна снять Катюшу обнаженной. И на фотографии осталась бы обстановка ее квартиры, где мы все не так давно побывали, и...
– И?
– И точно такая же дата, как на этой. И каждый, кто увидел бы эту фотографию, мог бы точно утверждать, когда Виктор был дома у Катюши и что между ними произошло. Потому что если бы он просто зашел выпить чаю, Катюша никогда не согласилась бы позировать обнаженной. Можешь спросить у Алексея Ивановича: он предлагал Катюше позировать для картины, но она отказалась.
– Позировать обнаженной?
– Да, кажется. Что-то вроде Леды с лебедем. Алексей Иванович утверждал, что Катюша отказалась наотрез.
– Алексей Иванович или Виктор?
– При чем тут Виктор? Я говорила про Алексея Ивановича...
– Но сперва ты заговорила именно о Викторе. И потом так ловко приплела Алексея Ивановича, что невольно приходит в голову, что и Виктор тоже... Ты что – на самом деле видела эту фотографию?
– Но тебе же это неинтересно. Или все-таки интересно?
19
Так они и жили – пятеро человек, связанных родственными, дружескими и любовными узами. Две супружеские пары, двое бывших любовников, поддерживающих по инерции подобие прежних отношений, и одинокая женщина, которая стягивала на себя львиную долю причитающегося на пятерых сочувствия и тем самым делала жизнь остальной четверки более сносной и привлекательной в их собственных глазах.
Справедливости ради надо добавить к пятерым шестого – Виктора. Он, как и на снимке, сделанном четыре года назад, обычно предпочитал оставаться за кадром. Особенно когда с головой уходил в очередную любовную историю, затевал очередной развод или строил на еще дымящихся развалинах прежнего брака новый. Но в перерывах между разрушением и строительством, становился полноправным членом сообщества, превращая дружную пятерку в шестерку. К тому же у него, как и у остальных пятерых, были особые, отдельные отношения – деловые, родственные, приятельские – с каждым из остальных. В том числе и с Алексеем Михайловичем. С ним они сошлись на почве фотографии.
Виктория была из тех хлопотливых и заботливых женщин, которые стремятся помочь близким и ради этого обременяют просьбами дальних. Так и Алексею Михайловичу, когда любовь с Викторией была еще в разгаре, пришлось по ее просьбе пристраивать Виктора фотографом к себе в газету. О том, что место вакантно, он проговорился сам – но не ожидал от Виктории столь стремительной, поистине змеиной реакции. Он еще не договорил, а она уже атаковала: схватила за руку и, пристально глядя в глаза, сказала: "Виктор! Это должен быть Виктор! Поверь мне, никого лучше ты на это место не найдешь, даже и не старайся!"
Неожиданно она оказалась права. Виктор пришелся в редакции к месту, ни разу не подвел, не сорвал задание, а главное, позже, когда всерьез занялся художественной фотографией и имел успех, не бросил работу, покуда новый редактор, уже не Алексей Михайлович, подыскал ему замену.
Так что обижаться на Викторию за родственные хлопоты не приходилось, однако когда их отношения стали платоническими, он порой пошучивал, что вся ее любовь к нему была лишь средством пристроить в редакцию родственничка, что она только потому и позвонила тогда, пригласила в филармонию, что Виктор попросил оказать протекцию. На что однажды Виктория сказала почти серьезно:
– А может, так оно и было. – И спросила: – А если бы ты знал тогда, что я делаю это не ради тебя, а ради братца – ты бы отказался?
– Еще чего! Я очень-очень хотел тебя поиметь.
– Ну так ведь поимел, Михалыч, ну и скажи спасибо, а не воняй!
Она умела быть иногда чертовски грубой, эта Виктория, но ей это шло.
Алексей Михайлович, будучи пишущим журналистом, сам иногда по-любительски щелкал старым "Зенитом" героев своих очерков. Подружившись с Виктором, он многому у него научился. И кое в чем оказался Виктору полезен. Обнаружилось, что врожденный педантизм Алексея Михайловича особенно проявляется в темной комнате, при свете красного фонаря, – и с печатью снимков он справляется не просто неплохо, но лучше Виктора. И когда Виктор готовил свою первую выставку – тогда еще сплошь из черно-белых работ, – Алексей Михайлович охотно пожертвовал отпуском, за что был вознагражден: во всех интервью Виктор упоминал Алексея Михайловича и благодарил его за неоценимую и творческую, особо подчеркивал он, помощь в подготовке фоторабот.
С тех пор Алексей Михайлович был вхож в святая святых: в архив Виктора, в хранилище негативов и пробных отпечатков. Он знал его содержимое лучше самого автора, так что когда Виктору нужно было срочно найти старый негатив и сделать с него отпечаток, он давал Алексею Михайловичу ключи и просил "порыться там-то и там-то, год, приблизительно, такой-то... ну, ты сам сориентируешься, приятель..." – и Алексей Михайлович ориентировался.
Вскоре после того, как они с женой поговорили о гипотетической фотографии Кати, Алексей Михайлович предложил Виктору навести полный порядок в его архиве. К тому времени уже появились персональные компьютеры, и Алексей Михайлович предложил создать базу данных, куда был бы занесен буквально каждый кадр, сделанный Виктором, начиная с самых первых, еще детских работ, которые, – с улыбкой сказал Алексей Михайлович, – когда-нибудь будут использованы в книге, посвященной творчеству выдающегося мастера художественной фотографии... – Которую ты и напишешь, – серьезно ответил на это Виктор. – А почему бы и нет? – еще серьезнее сказал Алексей Михайлович и зримо представил себе выгоды этой работы для них обоих.
– Тем более, – сказал он, – есть смысл расчистить и подготовить заранее поле для будущей деятельности.
– Вот и расчищай, Авгий, – согласился Виктор.
– Вообще-то, расчищал, помнится, Геракл, а дерьмо принадлежало как раз Авгию...
– Ладно, помиримся на том, что дерьмо было конское, а Авгию принадлежали конюшни – и за работу, Геракл!
Работа оказалась сложнее, чем предполагал Алексей Михайлович, многие негативы пришли от времени почти в полную негодность, большинство были просто порезаны на куски по пять-шесть кадров и свалены в коробки от слайдов, их пришлось заново промывать, сушить и делать бесконечное множество пробных отпечатков, но зато Алексей Михайлович изучил досконально весь архив Виктора, и убедился, что снимка обнаженной Кати, о котором как о реально существующем говорила жена, не существует. Был, правда, целый раздел, посвященный Кате: по просьбе сестры Виктор фотографировал у нее на свадьбе, часто снимал ее с мужем в дружеской компании, ее с ребенком и ее ребенка отдельно – был своего рода домашним фотографом Кати почти в той же мере, в какой был домашним фотографом Виктории. Но это были именно домашние, бытовые снимки, и ничто не говорило о том, что Виктор пытался использовать Катю в качестве модели.
Зато разбирая самые древние накопления, Алексей Михайлович наткнулся на кадр, который заинтересовал его чрезвычайно. Вначале он обнаружил старый негатив. Один из великого множества негативов – но почему-то на него он сразу сделал стойку. И быстро-быстро отпечатал пробную фотографию. Затем, вглядевшись в нее уже не при красном свете, а при свете дня, бегом вернулся в лабораторию и отпечатал несколько снимков: небольшой, карманного формата, средней величины и, наконец, огромный, настоящий плакат на рулонной бумаге шириной около метра. Плакат он повесил на стену и долго разглядывал, хотя и без того был убежден, что на снимке, сделанном издали, при помощи телеобъектива, запечатлена его старая знакомая К. а рядом с ней – он сам.
Но о том, что это он, мог догадаться только Алексей Михайлович, помнивший тот летний вечер, когда их могли заснять издали, из засады, потому что за долю секунды до того, как фотограф щелкнул затвором, Алексей Михайлович поднял обе руки, чтобы поправить волосы, растрепанные во время их с К. занятий любовью, и совершенно закрыл ладонями лицо.
– Можно подумать, что он плачет, – сказал Виктор, когда они уже вдвоем, два профессионала, деловито рассматривали увеличенный снимок.
– Точно. Хотя если приглядеться, все-таки видно, что человек просто приглаживает волосы. А кто это? – как можно равнодушнее спросил Алексей Михайлович. – Ты его знаешь? Или ее?
– Нет. Просто случайные прохожие. Я тогда только что купил телеобъектив и баловался потихоньку. Снимал людей издали. И мне нравилось, что я их вижу, а они меня нет. Это меня как-то возбуждало, понимаешь?
– Еще бы. Особенно девочек, небось, снимал в коротких юбчонках?
– Да уж не без этого...
– Школьниц. Ты же педагогом был тогда, правильно? Подкарауливал, небось, учениц из своего класса, снимал тайком во время игры в классики, когда ветерок задирал юбчонки. Или предлагал снять где-нибудь на фоне классной доски, исписанной формулами, обнаженной... Да ты не красней: иногда это искусство, а не порнушка. Зависит от того, кто снимает и зачем. У тебя – искусство. И кажется, что-то в этом роде мне попадалось.
– Это вряд ли...
20
История шестерых, которую я рассказываю, в жизни продолжала бы оставаться историей шестерых бесконечно долго и тем самым перестала бы быть историей, поводом для повествования, потому что в жизни с людьми обычно ничего не происходит и рассказывать не о чем.
Каждому знакомо это чувство: жизнь тянется и тянется сама по себе, не интересуясь нами, новый день отличается от предыдущего только датой на календаре, каждый день делаешь одну и ту же работу, встречаешься с одними и теми же людьми, говоришь одни и те же фразы, и то и дело, не выдержав однообразия, произносишь в сердцах: хоть бы что-нибудь случилось в конце концов! Хоть что-нибудь! Пусть мне будет хуже, но только не так, как сейчас!
К счастью для нас, обычных людей, созданных для обычной жизни, а не для великих потрясений, высказанное в сердцах пожелание почти никогда не сбывается. Жизнь консервативна по сути своей. Она старается уберечь нас от событий, чтобы потом, став старше и мудрее, мы могли оглянуться назад и сказать: жизнь была прожита не так уж и плохо. Дай бог нашим детям и внукам прожить не хуже...
Не знаю, кто из шестерых оказался самым нетерпеливым, кто более других прогневал верховное божество, отвечающее за людские судьбы, подозреваю, что это был во всяком случае не муж Виктории, Алексей Иванович, человек уравновешенный и спокойный, склонный к мирному созерцанию, а не к преобразованию действительности, что и должно быть свойственно истинному художнику. Но именно ему пришлось ответить за чье-то нетерпение. Причем ответить самым радикальным способом: Алексей Иванович вновь превратил шестерку в пятерку после того, как неожиданно умер, погиб при странных, так до конца и не выясненных обстоятельствах.
С тех пор равновесие, установившееся между двумя супружескими парами, пятым элементом – Катей и шестым – Виктором, было непоправимо нарушено.
Первой заметила шаткость своего нового положения Катя. Она продолжала оставаться несчастной родственницей Виктории, однако ценность ее несчастья, весьма относительного, резко упала в сравнении с абсолютным, непоправимым несчастьем Виктории. К тому же ее несчастье с годами поизносилось – как поизносилась и требовала срочной замены дубленка, которую Алексей Михайлович столько лет подавал ей в фойе филармонии – всегда после того, как подаст роскошную шубу Виктории, – и новое роскошное несчастье Виктории слишком выигрывало на фоне несчастья Кати, точно так же, как ее новая роскошная шубка на фоне ветхой Катиной дубленки.
Затем опасливо зашевелился Алексей Михайлович. Он знал Викторию достаточно долго – хотя и не так долго, как Катя, – и притом знал кое-какие тончайшие оттенки не то что чувств, но даже сиюминутных ее настроений, которые может знать только муж или любовник. И уже довольно скоро после похорон Алексея Ивановича он почуял, что что-то меняется в ней – едва заметно, неуловимо, но все же меняется, какие-то происходят глубинные перемены, прорывающиеся на поверхность в виде невинных, но внятных ему знаков. В том, как Виктория по-разному говорит с ним в большой компании и когда они оказываются втроем – с Виктором или Катей, и, наконец, с глазу на глаз. В том, как подставляет для прощания лоб – если они на людях, щеку – когда рядом опять-таки Виктор или Катя, или губы, если никто не может их видеть. В том, как сидит напротив с бокалом вина, положив ногу на ногу, не стесняясь, что короткая черная юбка высоко открывает ее по-прежнему аппетитные бедра, обтянутые черными чулками...
Во всем, во всем ощущается предвестие скорых и серьезных перемен!
Только чувство приличия, полагает он, да моя сломанная рука (упал как раз накануне того дня, когда погиб Алексей Иванович, поскользнулся на банановой кожуре и сломал запястье правой руки) не позволяют ей немедленно уложить меня в койку, но если бы я попытался... Думаю, она сопротивлялась бы для виду, но не слишком отчаянно – чтобы я мог управиться одной рукой. Уверен, для этого она созрела. И не уверен – что уже не досадует на меня за нерешительность. Которую сама во мне воспитала годами подчеркнутого целомудрия. Разве не пытался я еще раз поиметь ее в ... году? И разве не повторил попытку двумя годами позже? И разве не предлагал, наконец, совершенно недвусмысленно, открытым текстом, без сантиментов, вернуться к прежним отношениям каких-нибудь три-четыре года назад?..
Тогда Алексей Михайлович вновь натолкнулся на решительный отказ – и теперь ему доставляет мстительное удовольствие припоминать упущенные ею возможности. Но дальше этой маленькой мести заходить не хочется. Наталья права: пепел прежней любви вновь не разгорится, лучше его не ворошить. Перспектива возобновления близости с Викторией не кажется ему столь заманчивой.
Более того – он знает, что в этой перспективе таится невидимая потайная дверца, к которой его обязательно попытаются подвести. Там, за потайной дверцей, находится секретное хранилище из числа тех, в каких женщины сберегают до поры до времени выданные им мужчинами обязательства. Женщины по натуре своей хранительницы и берегини и хранят не только домашний очаг, но и все свидетельства прежних любовей, измен, клятв, обещаний жениться и тому подобных обязательств, которые мужчины считают векселями, автоматически погашенными по прошествии определенного количества лет, но они, хранительницы, продолжают считать имеющими хождение без срока давности наряду со звонкой монетой. Из этого хранилища Виктория извлечет данное им обещание жениться – и что он тогда ни сделает, согласится ли платить по счетам или признает их недействительными, все равно в чьих-то глазах, жены или любовницы, он окажется предателем.
21
Чем дольше размышляет Алексей Михайлович, тем чаще возвращается к давнему своему утверждению: единственный способ избежать предательства – это измена.
Предательства он страшится, считает, что не стоит становиться предателем на старости лет, если до сих пор удавалось этого избежать. А измена – дело привычное, проверенное и нетрудное. До сих она давалась ему легко.
Конечно, возражает он себе, в том, что я хладнокровно об этом рассуждаю, уже есть элемент предательства, но только элемент – я ведь могу проделать это не нарочно, а просто потому, что надоело хранить верность двум женщинам сразу. Честно говоря, это вдвое утомительнее, чем быть верным одной. К тому же отношения с Викторией давно перестали служить для меня стимулом, как любит говорить Наталья, а превратились в обязанность. Нет, я не говорю: в обузу. Я даже не думаю этого, боже сохрани. Но все же за многолетнее честное исполнение этих обязанностей я заслуживал более весомой награды, чем поцелуй в щечку. А раз награды не получил, то вправе считать, что ее и не предвидится – и поискать чего-то иного, более доступного и более нового, в конце концов.
Что касается Виктории, то она должна понять и, скрепя сердце, принять допустимость моего поступка по отношению к ней, коли прежде допускала то же самое по отношению к моей жене и своему мужу. Другое дело, что слово "должна" неприменимо по отношению к женщинам. Никаким резонам и логическим рассуждениям они не подчиняются.
Допустим, однако, что она признает факт моей измены. Не примирится с ним с этим ни одна женщина не примирится, – но признает как данность, как нечто, существующее в реальности, а не только в моем воображении. Это может случиться в том случае, если она не заподозрит, что я делаю это нарочно, – то есть я и впрямь должен увлечься другой женщиной, увлечься неожиданно для себя, против собственной воли, а не умышленно, не для того, чтобы воздвигнуть преграду между собой и Викторией. Умышленность моего поступка в ее глазах будет предательством вдвойне. Тут надо быть чертовски осторожным... и чертовски искренним, как это ни странно звучит в данном контексте. Только неподдельное увлечение, еще лучше – страсть могут стать моим алиби.
– Вот ведь в чем парадокс, – задумчиво произносит Алексей Михайлович, глядя в ночь из окна восьмого этажа. – Мне позарез нужно сделать это немедленно, сейчас, пока не поздно, промедление смерти подобно, – но я должен ждать, ничего нарочно не предпринимая, чтобы все произошло как бы само собой...
Он стряхивает пепел и глубоко затягивается. Как всегда сигаретный дым создает обманчивое впечатление особой ясности мысли, которая так нужна ему в этот момент, однако ясность эта очевидно неплодотворна. Никакого решения в голову ему не приходит.
– Безвыходное у тебя положение, Алексей Михайлович, вот что я тебе скажу...
– С кем это ты там? – доносится из соседней комнаты полусонный и недовольный голос жены. Видимо, последние слова он произнес слишком громко. Так и попасться недолго.
– Ни с кем, – громко отвечает он. – Сам с собой. Ты спи, я больше не буду...
Будешь, Алексей Михайлович, еще как будешь. Это ведь не первый у тебя уже опыт по части супружеских измен. И наверняка не последний. И то, что кажется тебе в новинку: изменить не жене, а любовнице – тоже уже случалось с тобой однажды, без малого четверть века назад.
Глава вторая
История К.
1
Вначале Алексею Михайловичу было неприятно и больно вспоминать тот случай, он хотел забыть его, вытащить из памяти, как занозу, но не мог. То, что болит и кровоточит, сидит в памяти крепко. Лучше просто оставить занозу в покое – со временем выйдет сама.
Заноза вышла. Все неприятные и болезненные ощущения, связанные с ней, сгладились, и в памяти Алексея Михайловича осталось только то, что приятно льстило самолюбию. И вот ему уже хочется поделиться приятным воспоминанием но не с кем!
Жена отпадает – понятно почему. Виктория – тоже понятно. Катя с ее правильным подходом к семейной жизни... не смешите меня! Виктор и Алексей Иванович подходят по духу, но они непременно перескажут Виктории, даже если пообещают не говорить. Ему самому часто приходится давать такие обещания родственникам и приятелям, после чего он всегда делится с Натальей чужими секретами.
Наконец Алексей Михайлович нашел подходящего слушателя – меня. Вот уж действительно: по секрету всему свету...
Но может, он и не хотел хранить старый секрет?
Может, он именно и рассчитывал через меня сделать этот случай куда более широко известным, чем если бы он просто рассказал о нем в кругу приятелей? К тому же изложенная на бумаге история всегда кажется завершеннее и значительнее, чем пересказанная своими словами.
Не знаю, не спрашивал – и не буду спрашивать. Все равно я буду об этом писать – даже если Алексей Михайлович прямо потребует, чтобы я этого не делал. Даже если пообещаю ему это. Даже если точно буду знать, что Алексей Михайлович сочтет мое поведение предательством.
Литература и есть предательство. И каждый, кто пишет о себе или своих близких, пусть прикрываясь вымышленными героями и придуманными обстоятельствами, – предатель.
2
Случай с Алексеем Михайловичем заключался в том, что он впервые отважился изменить своей жене Людмиле. Он терпел четыре года – так что по нынешним меркам был примерным супругом. Возможно, он не поддался бы искушению и в то лето, если бы Людмила не уехала на юг.
Уехала без него – не совпали отпуска, – и против его воли: он ревновал и ревновал не беспричинно. Доходили темные слухи, он не хотел им верить, но не верить не мог. Слухи касались человека с репутацией отчаянного бабника – и Бабник (так и будем его называть) ехал на тот же курорт, в то же самое время, что и Людмила. Ехал с собственной женой – но про Бабника и его жену говорили, что они два сапога пара, чуть ли не поощряют друг друга к любовным приключениям и всегда готовы друг друга прикрыть.
Итак, жена Алексея Михайловича уехала, он в первый же вечер отправился в ресторан – и там быстро и легко познакомился с двумя подружками, словно нарочно созданными для того, чтобы дополнять друг друга. Одна была высокая, резкая, с острыми чертами лица и чуть вытянутыми к вискам, косо поставленными узкими серыми глазами. Волосы у нее были черные и вились от природы крупными кольцами. Другая – пониже ростом, мягкая, застенчивая, чуть склонная к полноте, с румянцем во всю щеку и коротко постриженными светло-русыми волосами.
Некоторый оттенок доступности присущ был брюнетке, блондинка же походила на воспитательницу детского сада или учительницу младших классов, по ошибке попавшую в притон разврата. Однако, думал Алексей Михайлович, внешность обманчива, в тихом омуте черти водятся и т.д. Неизвестно еще, которая круче в постели. Возможно, доступность брюнетки чисто внешняя, она лишь пытается прикрыть ею неопытность, а как раз блондинка чертовски искушена в плотских забавах и хочет вовлечь в них подругу.
Обе подружки приглянулись Алексею Михайловичу, каждая по-своему, с каждой он был не прочь пойти – и даже мелькала дерзкая во хмелю мысль: а не закрутить ли сразу с обеими? Они могли бы отправиться к нему домой втроем, еще немного выпить, потанцевать под магнитофон, а там, глядишь, можно начать раздевать их под предлогом жары: сперва брюнетку, а потом... нет, не так, начинать надо с блондинки, она полнее, она больше страдает от жары, чем поджарая, сухощавая брюнетка – эта и не потеет вовсе в духоте ресторанного зала и пахнет от нее не потом, а незнакомыми и приятными духами.
– Это какие духи? – спросил он, уткнувшись в танце носом в шею брюнетки.
– Это Givenchy, – ответила она. – Муж привез из Парижа.
– Ого!
– Я пошутила. На самом деле не из Парижа, а из "Березки". Он у меня на Севере работает. Получает в чеках.
Алексей Михайлович, похоже, тоже приглянулся обеим дамам, но любви втроем они не хотели. На выходе из ресторана между подружками состоялась короткая перепалка, и он достался брюнетке. Она взяла его под руку, и теплым июльским вечером, почти ночью, они отправились к нему домой.
Далее все произошло просто и естественно – и притом Алексей Михайлович испытал такие острые, такие непривычные ощущения, что их можно сравнить разве что с ощущениями первой в его жизни близости. С тех пор он пропал как верный супруг, потому что понял: вот ради чего люди отваживаются на неверность! Не разнообразие их влечет, а это ощущение "как в первый раз". Оно только и является настоящим ощущением, настоящим чувством, – а многократные повторения в супружеской постели лишь гимнастика и привычное удовольствие.
3
Людмила должна была вернуться через три недели, и Алексей Михайлович рассчитывал встречаться с новой подружкой до самого ее приезда, однако это ему не удалось. На исходе второй недели сослуживцы Алексея Михайловича устроили по какому-то поводу праздничный ужин в том самом ресторане, где Алексей Михайлович познакомился с брюнеткой, – и по странному совпадению вторая подружка, блондинка, тоже оказалась там.
На этот раз она была одна, без брюнетки, и Алексей Михайлович не удержался от соблазна получить то, что мог получить две недели назад, если бы подружки решили по-другому. Он чувствовал себя чуть ли не обязанным приударить за блондинкой, дабы компенсировать ей ущерб, нанесенный более решительной брюнеткой, и блондинка, видимо, разделяла его чувства. Она охотно принимала его ухаживания и во время танца позволила себе одно из тех замечаний, какие женщины приберегают для самых лучших, самых задушевных подруг – нечто среднее по едкости между купоросом и серной кислотой, но в красивой упаковке, так что таящаяся в нем злоба легко проскакивает под маркой дружеской откровенности.
Дома снова все было легко и просто и при этом остро и освежающе, почти как в первый раз. Разница все же была в сравнении с предыдущим случаем.
Брюнетка с порога решительно двинулась в туалет, потом потребовала полотенце и заставила его принять душ вместе с нею, потом захотела шампанского, но узнав, что шампанского нет, охотно выпила водки и приказала: "А теперь – в койку!".
Блондинка вела себя скромнее, долго приглядывалась и принюхивалась к квартире, словно кошка, разглядывала фотографии на стенах: это ваша жена? а это? а это вы еще в школе, да? – душ принимала одна и так неторопливо, так неслышно, что он дважды подходил к двери и спрашивал, все ли в порядке. Водки ей даже не предлагал. В постели тоже вела себя иначе – не столько обжигала и опаляла, сколько ластилась и льнула, и под утро уснула, уткнувшись ему носом в подмышку, будто не любовница, а жена.
Однако общая острота ощущений даже усилилась, потому что он изменял вдвойне – не только жене, но и первой любовнице.
4
Будь Алексей Михайлович чуть опытнее или чуть трезвее, он бы не забыл выпада блондиночки по адресу брюнетки – и не совершил бы на следующий день той непоправимой глупости, которую совершил. Однако он был молод, считал себя человеком порядочным (да и был им – относительно порядочным, конечно, но кто вовсе без греха?) и решил признаться первой любовнице – назовем ее для простоты К., а блондиночку, соответственно, О. – в наличии второй.
К его удивлению, К. не только не расстроилась, узнав об его измене, но даже принялась высмеивать Алексея Михайловича, упрекая его в наивности или, что еще хуже, невинности. Сама она не воспринимала их отношения как серьезные, к чему-то обязывающие ее или его. И теперь она, собственно, для того и пришла, чтобы попрощаться с Алексеем Михайловичем.
– Скажу честно, миленок, – сказала она, щуря и без того узкие, вытянутые к вискам серые глаза, – что мне было жалко тебя бросать, не знала даже, как решусь сказать. Но ты очень-очень облегчил мне задачу. Теперь мне тебя нисколечко не жалко. Ни вот на столько. И спасибо тебе за это!
После чего спокойно и деловито принялась раздеваться – и вскоре Алексей Михайлович изведал какие-то новые, дополнительные оттенки ощущений, вызванные не только тем, что он изменял жене и О. с женщиной, которой накануне изменил тоже, но еще и тем, что им обоим больше не надо было притворяться, изображать нежные чувства, каких они не испытывали, но имитировали прежде в угоду приличиям; они могли целиком, всем своим существом, отдаться откровенному, беспримесному сладострастию, погрузиться в него с головой, вываляться в нем, как в зловонной и вместе с тем притягательной болотной жиже, вымазать им друг друга с ног до головы, зная, что высокая волна оргазма смоет грязь с обнаженных тел и обнаженных душ и они вынырнут на поверхность в белой пене, обновленные и освеженные и чистые, как Адам и Ева, впервые познавшие сладость греха.
Позже Алексею Михайловичу не раз хотелось снова и снова пережить эти ощущения, снова и снова почувствовать, что он доходит до самого края, до предела сладострастия, за которым уже не может быть ничего, кроме разве что смерти. Но судьба скупа на сильные средства, она отпускает их микроскопическими дозами и по разовым рецептам. Постаревший и заросший неопрятной полуседой бородой Эрот-аптекарь с нежными руками горбуна выдает крохотный пузырек с волшебными пилюльками и ловко выхватывает рецепт, прячет его в сейф, под замок, и когда вы униженно просите добавки, лишь мычит и подносит руки к ушам, словно хочет объяснить вам, что давно уже глух и нем к мольбам влюбленных, и указывает на большой плакат над древним, отполированным прикосновением тысяч и тысяч локтей, прилавком: "Сделал свое дело – и уходи!".
5
О, женщины! О, змеи с тонкими раздвоенными язычками! Всегда раздвоенными, словно нарочно для того, чтобы облизывать сразу двоих и ни одному не принадлежать целиком и полностью. Только что она стонала и изгибалась под ним, снизу пытаясь дотянуться и укусить, нет, лишь слегка прикусить, чтобы не истратить раньше времени драгоценный яд, его плечо – но вот выпита последняя капля наслаждения, и она смотрит на него спокойно и чуть насмешливо, заранее зная, что следующий ее укус будет уже по-настоящему смертелен, и прежде чем он успевает почувствовать опасность и уклониться, она набрасывается на него и вонзает в него свои ядовитые зубы.
– Ну, и чего ты еще ждешь, миленок? – улыбается К. его отражению в зеркале.
Она стоит перед зеркалом – только что из душа, с каплями влаги на узких смуглых плечах, расчесывает щеткой густые, вьющиеся от природы, черные волосы. Лицо в зеркале кажется еще уже и заостреннее, и острее и насмешливее смотрят чуть косо поставленные узкие серые глаза.
Он стоит сзади, тоже обнаженный и освеженный душем, видя в зеркале перед собой всю ее, обнаженную и соблазнительную, и хотя еще не испытывает нового приступа желания, но предчувствует его и, как всякий самец, хочет заранее заручиться согласием на новое свидание. Да, К. отказалась встречаться с ним впредь, но, во-первых, ни один самец хотя бы из самолюбия не согласится с отказом без сопротивления, а во-вторых, самцам свойственно придавать излишнее значение акту физической близости – и поскольку близость состоялась после отказа, кажется естественным и единственно возможным, что половой акт был актом прощения, что он отменил окончательное расставание – или по крайней мере отложил его на неопределенный срок.
Сам он, даже твердо решив бросить женщину, был бы не в состоянии сделать это немедленно после того, как они занимались любовью, к тому же столь интенсивно, с такой неподдельной страстью. А он уверен, что ее страсть была неподдельна. Как бы ни был наивен или самовлюблен мужчина, он в состоянии отличить притворство от подлинного экстаза. И не будет с идиотским видом допрашивать женщину, испытала ли она оргазм. (В терминах той застенчивой эпохи: "Тебе было хорошо, дорогая?")
Когда К. еще раз, уже после акта, отказывает ему в новом свидании, он не понимает, что она отказывает окончательно, думает, что она занята завтра, послезавтра и еще, может быть, день-два, что он в состоянии пережить, но она спокойно, недрогнувшим голосом произносит столь пугающее поэтов и влюбленных "Никогда".
