Текст книги "Легкий привкус измены"

Автор книги: Валерий Исхаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

8

В то время, когда Алексей Михайлович нашел у Виктора фотографию, на которой он узнал К. и самого себя, но так и не узнал второй части истории К., второй стороны правды, известной Виктору, которому, в свою очередь, была неизвестна первая, – в то время Виктора меньше всего занимала та давняя история, поскольку он именно тогда познакомился со своей будущей четвертой женой...

Вот только четвертой ли?

Тут с ним вечная путаница.

Первый и третий брак Виктор оформил законным порядком – так же, как и два развода. А вот второй по счету как-то сразу не задался и вышел недоношенным, перманентно-односторонним. Сперва подруга Виктора Лена узурпировала право считаться его женой, тогда как он полагал себя свободным и ничьим. Потом карта легла по-другому – Виктор смирился со сладостью семейных уз и готов был их неспешно, без помпы, узаконить, но теперь уже Лена рвалась на волю. И вырвалась, оставив несостоявшемуся мужу собственную квартиру: она единственная отважилась его к себе прописать, не требуя взамен штампа в паспорте, да так и не выписала, сама съехала к новому, вполне официальному мужу. Но за квартиру по-прежнему платила и даже обижалась, когда третья жена Виктора, Маша, предлагала взять оплату квартиры на себя.

– Это все-таки моя квартира! – обиженно возражала Лена.

А Маше слышалось: "Это все-таки мой муж!"

В каком-то смысле так оно и было. Симпатяга Виктор со всеми женами, официальными и гражданскими, ухитрялся поддерживать тесные, почти семейные отношения. И извлекал из этого немалую пользу. Жил, как уже было сказано в квартире второй (неофициальной) жены Лены. Ездил на машине О., жены номер один.

– На мне он ездит, на мне, а не на моей машине, – жаловалась порой подругам О.

– А ты позволяй больше, он тебя и вовсе заездит! – укоряли подруги.

Но укоряли без особого пыла, по обязанности, потому что меж собой давно уже порешили: в кои-то веки О. счастье улыбнулось, поимела такого мужика, красивого, талантливого да еще и моложе ее чуть не на пять лет, так нечего теперь ныть из-за старой "восьмерки". Могла бы и вовсе оставить ее красавцу-мужу, себе купила бы "Оку" – и хватит с нее.

Когда безлошадной О. самой требовалось куда-нибудь поехать, она долго собиралась с духом, прежде чем робко попросить Виктора подогнать автомобиль к подъезду конторы. И он почти сразу, после третьего звонка, подгонял. И счастливые подруги наблюдали из окна, как он подъезжает, паркуется, как снисходительно выходит из машины и протягивает О. ключи, – и та робко, словно провинившаяся, их принимает. И долго-долго смотрит вслед уходящему пешком бывшему мужу: как все-таки хорош, сволочь, как красиво ножку ставит, как раздвигает толпу кованым древнегреческим плечиком... постричься вот только не мешало бы, совсем Мария за мужем не следит, надо позвонить, напомнить...

И только когда высокая фигура растворялась в летнем мареве, переводила взгляд на автомобиль – всегда, даже в летнюю сушь, заляпанный грязью по самые стекла, зачастую помятый – и уж непременно с последним литром бензина в баке. О. покорно вздыхала, садилась на продавленное сиденье, еще хранящее родное мужнее тепло, и ехала – на заправку, на мойку, в автосервис... И потом, отъездив по своим делам, сама звонила и предлагала Виктору забрать вымытую и отремонтированную машину, "забыв" в бардачке пару пачек любимых сигарет Виктора "Мальборо".

9

Все то лето – последнее мирное лето в жизни шестерых людей, о которых я рассказываю, Виктор жил на даче Лены, жены номер два, и жил не один, а с Машей, женой номер три.

Когда-то Виктор и Маша вместе пришли работать в фирму: он дизайнером, она редактором – и продолжали там работать бок о бок, уже расписанные. Наивная Маша полагала, что это последний брак Виктора, его последняя пристань. Когда она говорила об этом, Виктор не возражал, но как-то оценивающе оглядывал жену, словно прикидывал, достаточно ли глубока вода у пристани для такого корабля, как он, и, не сказав ни слова, иронически хмыкал.

Время от времени они капитально ссорились, Маша писала (но не подавала) заявление на развод, съезжала с детьми (у них было двое близнецов, оба мальчики) к своей матери, и примерно с неделю они с Виктором на работе демонстративно не замечали друг друга. Потом заключали перемирие и уходили с работы вместе, даже не считая нужным скрывать от коллег, что намереваются устроить очередной "прощальный пересып".

– Почему "прощальный"? – спрашивал обычно кто-нибудь из новичков.

– Да потому, что они каждый раз решают, что это будет в последний раз: "Переспим, попрощаемся и разойдемся". И каждый раз после пересыпа мирятся и живут дальше как ни в чем не бывало.

В то лето, когда они жили на Лениной даче, Алексей Михайлович приезжал к ним в гости: иногда с Викторией, но чаще с Натальей. Нравственность Натальи, женщины молодой, но скорее консервативной, чем стремящейся во что бы то ни стало обогнать прогресс, была подвергнута разного рода испытаниям, как то совместные купания голышом, общая, без разбору по полам, баня, непередаваемая легкость в отношениях между святой троицей – Алексей Михайлович, Маша и Виктор, – затягивающая и непривычную Наталью в жернова не то свингерства, о коем она до тех пор не имела понятия, не то легкого дачного свинства – с необременительными, но провокационными просьбами Маши натереть спинку кремом для загара или помассировать усталые плечики, обращенными к Алексею Михайловичу, или и вовсе отчаянным предложением Виктора пойти искупаться вдвоем, поскольку "эти двое уже ни на что не годятся, слишком много выпили, а мы с тобой, мать, еще ого-го и вполне свободно можем при луне..."

Что именно "свободно можем" и при луне – не уточнялось, но в любом случае не было у Виктора никаких шансов ни при луне, ни при солнце. Солнцем, вокруг которого печально и с некоторой натугой, поскрипывая на оси, вращалась Наталья, был Алексей Михайлович – и в его присутствии она луны не замечала. А когда его – ее солнца, ее единственного и неповторимого, – не было на небосклоне, не замечала вообще течения жизни, мысленно углубленная в свои непростые с Алексеем Михайловичем отношения. В эти минуты она походила на математика, пытающегося решить уравнение, которое в принципе не имеет решения. Или, скорее, неравенство – ибо равенства между ними не было никакого. Возможно, какой-нибудь неосторожный, легкомысленный шаг с ее стороны мог бы неожиданным образом их с Алексеем Михайловичем уравнять, поставить на одну доску, а возможно – сорвало бы бедную Наталью с орбиты и забросило в холодную космическую пустоту, откуда солнце гляделось бы звездой четвертой величины.

Слишком нелегко, с кровью, достался ей брак с Алексеем Михайловичем, и резать по живому ради минутного удовольствия она не хотела. Достаточно того, что она терпела его панибратство с Машей, которое, однако, быстро сошло на нет, едва Виктор догадался о чувствах гостьи.

Именно Виктор приструнил жену и свел ее отношения с Алексеем Михайловичем к безобидному минимуму. Он, в сущности, был очень неглупый человек, хоть и вел себя порой легкомысленно, и многое знал о чужих семейных и любовных тайнах, и многое в них понимал. К отношениям Алексея Михайловича с Викторией он относился с сочувствием – однако сочувствовал больше Наталье, чем Алексею Михайловичу и Виктории, полагая что тем двоим особо сочувствовать нечего, сами захотели именно таких, давно, в сущности, выдохшихся отношений, а вот Наталье, как она ни бодрится, все равно тяжело. У Виктора вообще была развита способность сочувствовать скорее правильным женщинам, тем, которые честно тянут изо дня в день свой хомут, не помышляя о легких развлечениях на стороне, и Наталья с удивлением обнаружила в этом легкомысленном бабнике, каковым привыкла его считать, внимательного и понимающего собеседника.

Однажды, когда луна светила особенно ярко и когда Наталью в очередной раз замучила бессонница, она вышла покурить на крылечке, и вскоре услышала за спиной мужские шаги. Именно мужские, а не шаги мужа, которые сразу бы отличила от прочих. Виктор молча присел с ней рядом на ступеньку, взял из ее пачки сигарету, закурил – и как-то сам собой завязался между ними разговор о том, о чем она прежде ни с кем говорить не решалась. По крайней мере – с такой степенью откровенности. Почему-то она поняла, что перед Виктором нет нужды притворяться, будто встречи Алексея Михайловича с Викторией нисколько ее не беспокоят, а даже кажутся полезными для укрепления брака.

– Такие отношения – то есть все эти треугольники и параллелограммы, сказал, выслушав ее исповедь, Виктор, – должны быть кратковременными. Месяц, два – максимум полгода. А больше сердце не выдерживает, идет в разнос. Тогда уж надо или все – или ничего. Вот как я, например.

– То есть в том смысле, что каждый раз, когда женщина понравится, бросать старую жену и жениться?

– А хоть бы и так! Все равно лучше, чем себя делить пополам. Другое дело, когда ты холостой, а она – замужем. Тогда у тебя хоть моральное оправдание есть: я, мол, готов ради нее на все, а она не хочет. Если ты, конечно, действительно готов. Потому что женщины всегда понимают, когда ты всерьез, а когда так просто, притворяешься... Иногда, правда, сам не знаешь, чего хочешь, – и только когда потеряешь человека окончательно, поймешь, что готов был ради него на все. Но поздно уже, поезд ушел – и рельсы разобрали.

– Это ты про свою первую жену?

– Да нет, с ней-то у меня как раз ничего такого не было. Там был вынужденный брак, почти что фиктивный, по обоюдному согласию. Это со мной история была такая еще до первой жены... Вот, – достал он из кармана футболки небольшую, 6х9 фотографию. – Это я ее издали снял, фотообъективом. А звали ее... Ну, неважно, как ее звали. Назовем ее просто К.

Разумеется, Виктор выбрал наугад какую-нибудь другую букву алфавита. Но поскольку мы уже знаем, что женщина на фотографии – это К., пусть он ее так и называет.

– А кто рядом с ней? – спросила Наталья.

– Этого я до сих пор не знаю. И теперь уже не хочу знать.

10

Виктор рассказал Наталье не только вторую половину истории К., но и ее продолжение, которое по справедливости следовало бы назвать историей О. Однако справедливости нет – и нет у О. своей истории. Она всю жизнь была частью чьих-нибудь историй и так привыкла к этому, что вне чужих историй себя уже не может представить. Она вечная помощница, нянька, утешительница. Она – скорая помощь для чужой любви и повивальная бабка чужих браков. И никогда не причина разводов. Никогда. Может быть, ей бы пошло на пользу, если бы один из ее мужчин хотя бы предложил оставить ради нее семью. Даже если бы заранее знал, что она откажется. Просто предложил. Ради того, чтобы она почувствовала себя не нужной и не незаменимой – такой она и так чувствовала себя слишком часто, но – единственной. Но этого ей было не суждено. Она в глазах мужчин была каким-то общим женским местом. Среднестатистической русской женщиной: довольно привлекательной, но не чрезмерно, не так чтобы увлечь или отпугнуть своей красотой; довольно умной – но тоже в меру, чтобы любой мужчина рядом с ней не чувствовал себя кретином; не высокой и не низкой, не слишком полной, но и не худой, с приятным, но не запоминающимся голосом и с какими-то незаметными, как бы стертыми манерами, так что расставшись с нею, вы на следующее утро вряд ли припомните что-нибудь характерное, отличающее ее от других.

О. была цементом в кирпичной кладке, фундаментом в строении, смазкой в двигателе, постным маслом в салате, предлогом "и" в сложносочиненном предложении, кондуктором в трамвае – купил билет и забыл; снегом зимой, желтой листвой в сентябре, красным флагом на демонстрации. О. была подругой, у которой всегда можно взять ключ от квартиры и занять сотню долларов, у которой легко, так что даже неинтересно, отбить любовника – но невозможно отнять работу, потому что ни один наниматель в здравом уме от такого работника не откажется. О. была матерью, обреченной воспитывать ребенка без отца. И наконец О. была натуральной блондинкой в тысячной толпе блондинок крашеных. Но этого никто не замечал.

История О. – назовем ее все же так – начинается вместе с осенью – вместе с новым учебным годом – первого сентября. Как и положено преподавателю, в этот день Виктор явился в школу за час до первого звонка, в новом темно-синем костюме в узкую белую полоску, в начищенных до зеркального блеска черных штиблетах, в белой рубашке с модным галстуком. Отросшие за лето волосы были коротко пострижены, и кое-где проглядывали полоски белой кожи, заметные на фоне густого загара. Он хорошо выглядел и знал это, и состояние недавно брошенного любовника придавало его облику особую интересность. Так по крайней мере выразились девчонки из девятого "В", где он был классным руководителем.

Он же чувствовал внутри приятную пустоту и спокойствие – которое кончилось в ту самую минуту, когда класс выстроился перед ним в две шеренги, девочки впереди, мальчики сзади, и в первой шеренге, третья справа стояла она – его малютка, его новая ученица, его приговор – если только сейчас не произойдет чуда, если она не окажется кошмарным сном, видением, если не исчезнет без следа, стоит ему закрыть и снова открыть глаза.

Виктор закрыл глаза. Потом открыл. Сон не был сном, видение не было видением – его грех, его вина во плоти и крови стояла перед ним и совсем по-детски почесывала правой рукой укушенный комаром левый локоть.

О, он хорошо помнил этот локоть, именно левый, ушибленный однажды, когда он катал ее в папиной "Победе"; в то самое место, куда укусил ее комар, он ее тогда долго и нежно целовал. Может быть, комар потому и укусил в то самое место, что кожа там была чуть нежнее и тоньше от его поцелуев? Разница, недоступная грубому человеческому глазу, но вполне внятная комариному жалу... А может, не было никакого комара, а была нарочитая демонстрация с ее стороны, напоминание и без того павшему духом преподавателю: вот сюда, сюда ты меня целовал... и сюда тоже... показать, куда еще? Я ведь могу показать...

Да нет, успокаивал он себя, покуда класс по команде физрука "Напра-во! Шагом марш!" двигался мимо него, они же такие юные еще, такие еще дети, и она ничем не выделяется из общей массы, такая же невинная, как и все...

Надеюсь, и впрямь невинная, подумал он с мгновенным ознобом вдоль безвольно изогнувшегося, словно под тяжестью давно снятого рюкзака, хребта. Надеюсь, еще не успела лишиться невинности в объятиях прыщавого сверстника – с тем, чтобы при случае предъявить свою невинность – утраченную невинность отсутствие невинности – как последнее доказательство того, что невинности ее лишил я.

Такие нежные бедра, вспомнил он вдруг, особенно с внутренней стороны, когда гладишь их, растираешь после купания, натираешь кремом для загара, касаешься губами, осторожно и вкрадчиво проводишь снизу вверх языком, подбираясь к белой полоске, выглядывающей из-под сдвинувшихся крохотных трусиков; такие крепкие, чуть шершавые, в золотистых волосках голени; маленькие ступни с некрасивыми – никто не совершенен! – плохо подстриженными и грязноватыми ногтями на чуть поджатых розовых пальчиках... Нет, не так: сперва розовые пальчики с грязноватыми, бог ее прости, ногтями, затем загорелые щиколотки, поросшие светлыми, выгоревшими волосками, потом – пропустил при первом перечислении, прости, – округлые, золотистые, с непременной коростой от зажившей царапины на правом, – колени, и только потом нежнейшие бедра, между которых и располагается вожделенная цель, она же щель, она же – великолепный, в своем роде совершенный капкан для ловли молодого холостого мужчины двадцати четырех лет отроду. Такая изящная, такая продуманная и вместе с тем – не придуманная, а созданная самой природой, ловушка на самца. В глубине которой нежнейшая перепонка, в наличии которой я так спешил убедиться в тот день – и непременно убедился бы, если бы позвоночный диск не сдвинулся со своего места и не удержал меня за причинное место. Но, убедившись, я бы не только лишил ее невинности, но и себя – последнего доказательства моей невиновности, которого, впрочем, вполне возможно, давно уже не существует – и не существовало к тому времени, когда я готов был его разрушить, но моя беспомощность лишила меня возможности проверить, а теперь...

– Ну так сходи и проверь!

– Что? – Он резко повернулся, и с ним случился один из тех мгновенных полуобмороков, когда от резкого движения мгновенно темнеет в глазах и ты теряешь всякую ориентировку и почти падаешь, но стоит переждать несколько секунд, как темнота отступает, и ты приходишь в себя – или в кого-то другого, потому что видишь мир чуть иначе, чуть более резко и отчетливо, чем прежде.

– Сходи в свой химический кабинет и проверь, – говорил, зависая над ним, баскетбольного роста физрук. – Говорят, штукатуры там спирт искали, что-то нашли, что-то разбили, а что-то пролили – боятся, что ртуть.

– Кто боится?

– Какая разница – кто? Я лично не боюсь, а ты?

– Чушь собачья! Не было у меня там никакой ртути!

Ртути не было, а она была: стояла в коридоре, возле туалета для девочек, и пристально смотрела, как он неловко, боком, чтобы не показать, что он ее тоже видит и знает, что она на него смотрит, входит в кабинет химии.

Прозвенел звонок на первый урок. Он попытался вспомнить расписание – и не вспомнил, твердо помнил только, что у него первого урока нет, а у нее...

– У меня тоже нет, – сказала она, входя в полутемный, окнами на северную сторону, кабинет и закрывая за собой дверь. Замок за ее спиной щелкнул, будто капкан.

– Как это нет? – удивился он, мгновенно входя в роль классного руководителя. – Я точно знаю, что у вас...

– У них – да. А у меня первого урока не будет. У меня дополнительное занятие будет. По химии...

Так и с ума недолго сойти, думал он, тщательно запирая за собой дверь кабинета химии – будто надеялся, что и призрак ее навсегда останется запертым там. Если, конечно, уже не сошел. А как проверить? Я даже не знаю, вслух я говорил с ней или это были только мысли. И что хуже? Может, с врачом посоветоваться? Не с нашим, школьным, конечно, он кроме аспирина ничего не пропишет, а с каким-нибудь приличным... Стоп! Только пойди в нашем городе к психиатру, завтра вся школа будет об этом говорить. Понятно, что если вслух, это уже клиника, к тому же могут услышать и заподозрить, но невысказанные мысли, наверное, еще хуже, потому что сильнее давят, не находя выхода...

Он резко обернулся. В конце коридора, возле туалета для девочек... нет, слава богу, там не было никого. Дисциплинированные дети – и недисциплинированные тоже, в виде исключения, по случаю первого сентября сидели в своих классах. И она сидела в своем – в его – девятом "В", на уроке литературы, который вела О., вспомнил он, подруга К., между прочим – именно она их когда-то и познакомила.

Интересно, что сейчас проходят в девятом классе по литературе? "Войну и мир"? Или "Преступление и наказание"? А может, "Лолиту"?

11

Это интересная игра. Нет, если отвлечься, посмотреть абстрактно действительно интересная. Вполне достойная взрослой, искушенной – очень искушенной, вносил поправку Виктор, – женщины, а не ученицы девятого класса.

Где она ей научилась? Дома? Вряд ли. Он тайком навел справки: семья как семья, отец инженер на заводе, мать – врач в стоматологической поликлинике. Он даже отважился посетить ее: давно пора было запломбировать зуб, пятый нижний справа, все никак не мог собраться, а тут как раз был повод приглядеться к мамаше, чтобы знать, чего от нее ждать. Но не узнал. Не понял. С виду обычное, хотя и приятное лицо: темные волосы, нос с заметной горбинкой, зеленые глаза, мелкие-мелкие веснушки вокруг глаз. Один зуб передний подпорчен, темная эмаль, что немного удивило – врачу, исцелися сам... Стоматолог все-таки...

Очень немногословная женщина – если не считать раз двадцать повторенного "Сплюньте", вряд ли произнесла больше десятка слов. Работала, впрочем, хорошо, починила сразу три зуба справа, а он даже не почувствовал, был уверен, что так долго возится с одним. Обрадовался – и тут же пожалел, что повода прийти еще раз не будет. Но она, узнав, что он преподает в той самой школе, так легко, так простодушно заговорила о дочери, что он сразу понял: не опасна... То есть не хитра, не двоедушна. Нормальный, естественный человек. Убить может в порыве гнева, но в игры играть... вряд ли.

А фигура у нее очень даже ничего, подумал вдруг, уже выходя из кабинета, и лицо интересное, несмотря на зуб, вот бы мне с ней, не с дочкой – на сколько лет она меня старше? Лет на восемь от силы... Самое что ни на есть то!

С отцом оказалось еще проще: подождал у заводской проходной, поехал за ним следом – у того был "Москвич-408", на четвертом или пятом перекрестке заглох мотор, Виктор остановился, предложил помощь и помог – слава богу, в моторах разбирается с шестого класса. Папаша предложил выпить пива в гараже, где и обнажил свою простую рабоче-крестьянскую сущность: оказался от сохи, с женой познакомился, когда служил в армии, приехал за ней сюда, она заставила кончить вечерний, болеет за "Спартак", пиво предпочитает водке, а водку – вину...

Но от кого же тогда эта хитрость, эти лисьи повадки, это подкрадывание исподтишка? И молча, молча, не говоря ни слова... Подкрадется сзади, встанет и стоит, ждет, пока обернется. И не близко стоит, не так, чтобы кто-то со стороны мог заподозрить, а на приличном расстоянии. И не смотрит на него. Глядит себе будто бы в окно. Или на дверь кабинета – подругу ждет. А сама искоса, боковым зрением. И как только он обернется, увидит ее, тут же уходит. Тут же. Ни секунды не ждет. Чтобы сразу понял, что не просто стояла, а нарочно ждала. Дождалась и ушла. До следующего раза. До следующего звонка. До следующей перемены.

Шесть уроков, пять перемен. Шесть дней в неделю. Тридцать взглядов, тридцать демонстративных уходов. Нет, тридцать не получалось, были пропуски но пропуски действовали как неожиданные, вроде бы неуместные, сбивающие с ритма, однако хорошо продуманные паузы в современной музыке. Обернешься, заранее зная, что она стоит у окна, а ее нет. И вместо облегчения – двойной удар. Потому что ждешь, готовишься ее увидеть, собираешься с силами, а когда не видишь – силы не исчезают бесследно, а в полном соответствии с законом сохранения энергии обрушиваются на тебя самого. Он даже пробовал найти закономерность в этих пропусках, ставил крестики в специально расчерченном листочке, но не нашел и бросил, устыдившись, – может, она и прирожденный психолог, но не электронно-счетная машина.

Когда вернулся в кабинет после перемены, брошенного в корзину листочка не было. Уборщица? Но почему только одну корзину? Она? С нее станется раздобыть ключи от кабинета. Но ведь это уже чистой воды шизофрения!

Между тем, сложенный мальчишеской рукой, летел из соседнего окна бумажный голубь, подставляя сентябрьскому солнцу белые крылья в черных закорючках и крестиках...

Ах если бы хоть раз обернуться и ее не заметить не специально не увидеть избежать вырезать из поля зрения круг в котором она стоит что при желании вполне возможно а просто не заметить как не замечаешь десятки других школьников и школьниц даже из числа тех кого хорошо знал даже из своего девятого "В" спроси меня завтра какая-нибудь Маша Федотовских с третьей парты в среднем ряду видел я ее сегодня на большой переменке возле буфета разве припомнишь а вот ее даже мысленно не назову тебя по имени так и стой безымянная как сопка и так ясно кого имею в виду ее точно видел и именно у буфета учителям тоже надо по-быстрому перехватить в перерыве между уроками учителям лафа завистливо просипел в спину рыжий пятиклассник потому и запомнился что рыжий им без очереди дают это точно дают ухмыльнулся про себя непредумышленной двусмысленности прозвучавшей в сипении рыжего завистника и всегда без очереди даже и просить не надо и разумеется она была тут как тут и я прошел мимо делая напрасные усилия не видеть ее нижней губы по-детски измазанной повидлом от пончика подойти и поцеловать прямо в губу в повидло и пойти дальше как ни в чем не бывало как Овод на расстрел любимый герой моей матери рыдала когда-то над ним все обещала помню что когда вырасту и прочту тоже зарыдаю а я отчего-то не зарыдал но в кино было красиво особенно сцена расстрела я тоже мог бы так пройти по школьному коридору чувствуя спиной какую-то немыслимую невозможную в школьном коридоре тишину как будто вся школа разом замерла разом чтобы потом в один голос произнести изумленное ах и тут же острая размеренная дробь каблуков за спиной стремительная директриса Евгения Егоровна ЕЕ как дразнятся мальчишки каждый удар острого каблука будто гвоздь забитый в спину умелым плотником так и хочется броситься бежать чтобы не слышать но надо сохранить марку и вот уже рука на твоем плече постойте Виктор Сергеевич...

12

Может, подойти к ней и сказать: "У меня, видишь ли, отец очень строгий, он тоже учитель, директор школы – не нашей школы, другой, но это все равно, директор всегда главнее рядового преподавателя, к тому же если он еще и отец, – так вот мой строгий отец не разрешает мне встречаться с девочками". И самое смешное, что это будет правда. Если его отец узнает, что Виктор встречался с несовершеннолетней девочкой... Если он хотя бы на миг поверит, что он что-то такое сделал с ней...

Не знаю, думал Виктор, что он со мной сделает.

Хотя скорее всего ничего такого не сделает. Не ударит его кулаком, не влепит пощечину. Однако если узнает о его проказах с малюткой – не простит до самой смерти.

Смерть... Нет, о своей смерти не думал тогда Виктор как о избавительнице. И в мыслях не было что-нибудь сделать с собой, он был слишком рациональным, слишком плотским, весь от мира сего, чтобы сознательно причинить себе вред, но если бы он когда-нибудь с кем-нибудь решился быть совершено откровенным, то признался бы, что не раз представлял себе, как милосердный несчастный случай обрывает жизнь ничем не примечательной девочки, ученицы девятого "В" – одной из учениц, их там и без нее достаточно много останется – и разом избавляет его от страха и угрызений совести. Он бы сумел достойно держаться на ее похоронах, сумел бы найти продуманные и вместе с тем идущие от сердца слова утешения для ее родителей... и может быть, мелькнула на благородном траурном фоне непрошеная проказливая мыслишка, постарался бы утешить мамочку, помочь ей скрасить горестные дни, как ни один на свете муж, тем более такой простой, от сохи, любитель пива и болельщик "Спартака", помочь не в силах.

Ох, подумал он с тоской, мне бы сейчас женщину – нормальную женщину, взрослую, средних размеров, чтобы не в гольфиках и не в юбчонке выше колен, замужнюю, разведенную, с ребенком, даже старую деву – все равно! Лишь бы уткнуться в нее, зарыться носом в горячую подмышку, надышаться ее запахами, положить голову на колени, и чтобы она молча гладила меня по волосам – и главное, чтобы простила, простила за все, ни о чем меня не расспрашивая, как прощала когда-то мама, как могла бы простить К. – но не захотела простить, прогнала прочь, нашла себе другого мужчину, и вот я теперь один на один с этой девочкой и чувствую себя перед ней таким слабым, таким безоружным, будто это она – учительница химии, а я – ученик девятого "В", не выучивший урока...

13

В конце концов он не выдержал: подошел к стоящей с невинным видом девчонке и нарочито резко, почти грубо сказал ей:

– Пошли! Нам нужно поговорить.

– О чем? – удивленно подняла она брови.

– Ты знаешь о чем. Не притворяйся!

– Понятия не имею. Не о чем нам с тобой говорить...

Это нечаянное, а может быть, умышленное "с тобой" прозвучало излишне громко, и две или три головы повернулись в их сторону, две-три одноклассницы посмотрели на новенькую с интересом. Такого от нее не ожидали. Тихоня-тихоней, ни с кем в классе до сих пор не подружилась, на мальчишек ноль внимания, они отвечают ей тем же – а тут на тебе, с самим Виктором Сергеевичем на ты! Интере-есно получается...

– Пошли!

Он еле удержался от соблазна схватить ее за руку, завернуть за спину, как милиционер карманнику, причинить боль, подчинить себе, заставить.

– Ну пойдем, если ты так хочешь... – как-то двусмысленно сказала она и пошла за ним следом.

Он привел ее в кабинет химии, тщательно запер дверь – и когда обернулся, она уже сидела на парте, широко расставив ноги, и, задумчиво глядя на него широко распахнутыми глазами, неумело заведя за спину руки, расстегивала кружевной белый лифчик, который казался еще ослепительнее на фоне загорелой дочерна кожи. Белая кофточка лежала рядом, и трогательно, по-детски свисали длинные рукава с кружевными манжетами, почти доставая до полу.

Когда он увидел ее грудь – такую нежную, такую белую на фоне загара, с такими розовыми доверчивыми сосками, он зарычал и непроизвольно облизал пересохшие губы – и тут только сообразил, что разглядывает ее грудь почти вплотную, с расстояния метра, не более, но каким образом он проделал путь от дверей, как оказался в опасной близости от нее, этого он ни тогда, ни в последствии понять не мог. Он готов был поклясться на Библии, на Коране, на учебнике химии Глинки, что не он подошел, а его передвинуло, переставило с места на место каким-то фантастическим образом – и конечно же, он и не думал протягивать эти дурацкие руки, чтобы коснуться этой нежнейшей груди.

– Не надо, – сказала она спокойно.

И он вдруг понял, он поверил, что ей действительно не надо. Не хочет она, чтобы он к ней прикасался. Раньше, на озере, хотела, он чувствовал это. Млела в его крепких объятиях. Воображала себя прекрасной и желанной. Ждала со страхом и надеждой, когда он придавит ее к песку своим крепким мускулистым телом и овладеет ею. Не дождалась. И теперь не хочет его. Даже сейчас, продолжая раздеваться перед ним, она его не хочет.

– Чего же ты хочешь? – с трудом ворочая пересохшим языком, спросил он.

– А правду говорят, что ты фотографией занимаешься? Что ты девочек голых снимаешь?

– Не голых, а обнаженных, – поправил он взрослым, учительским тоном. – И не девочек, только натурщиц. Которые профессионально позируют. За деньги. Но у нас в городе таких нет, только в Свердловске.

– А меня сфотографируешь?

– Так ты этого хочешь? – Ему показалось, что он увидел впереди небольшой просвет. Небольшой, но вполне различимый. 6х9. Или 9х12. Если она только этого хочет... – Если я сфотографирую тебя, ты перестанешь преследовать меня? Не будешь подкарауливать на переменках?