Текст книги "Легкий привкус измены"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Как сказала Катя... Да, только сказала. Сколько ни просил Алексей Михайлович примерить и показать ему его подарок, Катя упорно отказывалась – и так он его никогда и не увидел на ней, и не узнал, действительно ли он не пришелся ей впору или просто не понравился Кате, и потому прекрасный лифчик и кружевные трусики постигла та же участь, что и бедного Сальватора Дали.
И, наконец, на Катин день рождения, приходившийся на 17 апреля, Алексей Михайлович – все еще богатый Алексей Михайлович, еще не издержавший той части денег, что он заначил от жены, – подарил Кате колечко с маленьким бриллиантиком. О колечке тоже был разговор заранее, и Катя с горечью признавалась, что все ее драгоценные камни – в серьгах, в кольцах, в кулоне, в лучшем случае фианиты или корунды, а настоящих бриллиантов не носила она никогда. Были при этом названы и размеры пальцев: 15,5 и 16,5 – это он тоже выучил наизусть, но было попутно высказано и одно насторожившее его замечание: что если уж покупать кольцо с бриллиантом, то это должен быть большой бриллиант – а сколько стоит большой бриллиант, Алексей Михайлович видел. На такие деньги можно было свободно купить подержанный автомобиль.
Поднося свое колечко с крохотным, но все-таки настоящим, не искусственным бриллиантиком, Алексей Михайлович боялся, что Катя откажется от недостаточно роскошного, но для него все же слишком дорогого подарка, и она действительно хотела бы отказаться, даже уже движение сделала, отметающее красную бархатную коробочку в виде сердца с ее сверкающим содержимым, но, видно, разглядела что-то такое в глазах Алексея Михайловича и пожалела его. И уже не отметающим, не отвергающим, а снисходительно королевским движением подставив под его трясущиеся от волнения руки свой средний палец, сказала мягким, добрым голосом, который все реже и реже приходилось ему слышать в последнее время:
– Хорошо. Я принимаю подарок. Потому что вижу, что это от души...
Но когда в лучших традициях голливудских фильмов Алексей Михайлович встал перед Катей на колени и сказал давно заготовленные слова: "Катя, я люблю тебя! Выходи за меня замуж!" – в глазах Кати он прочел ясный и недвусмысленный отказ. Единственным утешением было с большим трудом вырванное, почти выпрошенное, вымоленное признание, что если бы он, Алексей Михайлович, не был женатым человеком, если бы она, Катя, была свободна, то тогда, может быть...
– Значит, все-таки хотя бы теоретически ты такую возможность допускаешь? уточнил он, подразумевая при этом, что причина ее отказа не в нем самом, а лишь в разделяющих их обстоятельствах.
– Конечно, допускаю, – великодушно сказала Катя. – И вообще, если бы ты раньше это сделал, лет десять назад – я была бы не против.
И только тогда Алексей Михайлович и узнал о состоявшемся десять лет назад между Катей и Викторией разговоре – узнал в новой, Катиной интерпретации – и задним числом почувствовал себя обиженным и обкраденным, представив себе в каком-то просто ужасе, какого огромного, потрясающего счастья лишился десять лет назад только потому, что Виктория скрыла от него часть истины. И хотя здравая мысль, что тогда, десять лет назад, он скорее всего и не оценил бы Катю, и не полюбил ее так, как любит сейчас, а если бы даже и полюбил, женился, то за десять лет их брак превратился бы в точно такую же обыденность, как его собственный брак, – хотя эта здравая мысль приходила ему в голову, она тут же оттуда и уходила, почувствовав, видимо, что в том бедламе, что творится в этой бедной влюбленной голове, ей, здравой мысли, делать нечего, если она сама не хочет заразиться всеобщим любовным безумием.
А что же колечко с бриллиантиком? Колечко было надето два раза: в тот вечер, когда Алексей Михайлович преподнес его и когда они в предпоследний раз занимались с Катей любовью в их тайном убежище, и еще раз, собственно в день рождения, куда Алексей Михайлович был приглашен, но не смог пойти, потому что заболел гриппом и валялся с температурой под сорок. И то, что колечко все же было надето, узнал только благодаря очередной фотографии Виктора – и только на фотографии своим подарком и мог в будущем любоваться, потому что больше на Катиной руке не видел его ни разу.
9
Еще одной неудавшейся затеей была фотография Кати – не обычная фотография из числа тех, которых немало сделал уже Виктор, а особая, парадная фотография, фотопортрет, сделанный в хорошем городском ателье. Был заранее разработан целый ритуал: Алексей Михайлович ведет Катю в какой-нибудь не слишком роскошный, но все же и не дешевый салон красоты, где она делает себе какую-нибудь необыкновенную прическу и сногсшибательный макияж, в то время как гордый Алексей Михайлович сидит в коридоре, рассматривает глянцевые журналы с длинноногими красавицами, ни одна их которых Кате не годится в подметки, и курит сигару, всем своим видом показывая: это я, это я привел сюда эту роскошную женщину! это для меня она наводит на себя всю эту красоту! – и потом, тщательно оберегая ее от ветра, дождя, снега или иных природных катаклизмов, если не удастся выбрать для мероприятия теплый, солнечный и безветренный день, ведет в ателье – или нет, вносил он поправку, не ведет, а везет на заранее подогнанном к салону такси или на худой конец частнике, и там старенький и умелый фотограф долго священнодействует со старинным огромным аппаратом, прячется под черное покрывало, наводит на резкость, высовывает голову, чтобы дать указания: "Чуть левее, пожалуйста! Еще чуть выше подбородочек!" – и наконец щелкает...
И потом он, Алексей Михайлович, подходит к застывшей на специальном высоком табурете Кате, встает рядом с ней, кладет ей руку на плечо, и фотограф снимает их вместе – и пусть эта вторая фотография будет совсем крохотной, пусть даже не цветной, как большой парадный Катин портрет, но все же они останутся на ней вместе навсегда – и будут вдвоем, вместе даже тогда, когда их роман останется в далеком прошлом.
Алексею Михайловичу, когда он расписывал Кате во всех мельчайших подробностях этот воображаемый сеанс, казалось, что последнее соображение больше всего привлекает Катю, что она готова, пожалуй, пройти через все приятные муки в салоне красоты, готова вытерпеть несколько минут полной неподвижности под беспощадным огнем фотоламп, от которых слезы так и наворачиваются на глаза, ради этого последнего, непарадного снимка, который будет символом их неизбежной разлуки. Снимка, для того и нужного, чтобы напоминать о том, что наконец-то завершилось, закончилось, и что, слава богу, невозможно вернуть, как невозможно вернуть собственную молодость, запечатленную на снимках двадцатилетней давности.
Так ли это было или иначе – ответа Алексей Михайлович все равно не узнал бы, даже если бы прямо у Кати спросил, но во всяком случае безумный план его она восприняла неожиданно для него благосклонно и даже с интересом, даже с каким-то удивлением, что вот, мол, не ожидала от Алексея Михайловича такой фантазии, молодец, и впоследствии он так и не мог понять, почему план не был приведен в исполнение. Возможно, он сам не слишком на том настаивал, потому что с деньгами к тому времени у него стало значительно хуже, и все, что он мог себе позволить, – это купить сигару и выкурить ее, рассматривая журналы с глянцевыми красотками, ни одна из которых по-прежнему не годилась Кате в подметки, покуда Катя красила волосы в довольно дорогой парикмахерской, из тех, где мужчинам, сопровождающим дам, дозволяется курить.
А может быть, истинной причиной было как раз то, что Алексей Михайлович слишком уж подробно, до мелочей, продумал весь этот план и столь же подробно пересказал его Кате, после чего вся эта затея утратила необходимую для такого дела легкость, спонтанность, перестала быть оригинальной импровизацией – и так и осталась в запаснике неосуществленных идей.
10
Зато удалась тоже заранее продуманная в деталях, но, учитывая прошлый печальный опыт, тщательно скрытая, невыболтанная затея с Катиным портретом.
В теплый солнечный день – день не может быть не теплым, потому что в сырую, пасмурную погоду Катю было бы трудно уговорить, – в достаточно теплый и солнечный день в начале мая, когда почки на деревьях уже начали раскрываться, но солнце светит еще мягко, как бы чуть-чуть рассеянно, Алексей Михайлович с Катей словно бы невзначай, а на самом деле – в соответствии с заранее разработанным им планом, приходят на бульвар неподалеку от площади Пятого года, где самодеятельные художники торгуют картинами собственного производства, но кроме того тут же, на месте рисуют портреты всех желающих. Рисуют, естественно, карандашами (красками – пишут, это Алесей Михайлович давно усвоил), некоторые цветными, некоторые – одним только черным, но все довольно быстро, а главное – недорого.
Средняя цена Алексею Михайловичу заранее известна и она его устраивает, необходимая сумма – с небольшим запасом, чтобы хватило потом на вино и мороженое для любимой, – лежит в правом внутреннем кармане пиджака, так что остается только выбрать среди нескольких рисовальщиков самого мастеровитого. Алексей Михайлович не ищет талантливого – ему не нужно талантливо, ему нужно похоже. А у нынешних художников почему-то считается первым признаком таланта нежелание (или неумение) копировать действительность. Талант норовит продемонстрировать свое видение предмета – но не спешит поделиться с ним, покупателем, своим особенным видением, поэтому он (покупатель) не видит в его картине того, что видит автор, да и не слишком хочет это увидеть. Он хочет увидеть лицо любимой женщины, причем желательно анфас, чтобы она глядела ему прямо в душу, – и не надо ему предлагать чей-то уродливый профиль со съехавшими на одну сторону рыбьими глазами, как на портрете работы Пабло Пикассо.
Портрет твой,
Портрет работы Пабло Пикассо...
Или ему мерещится, или песенка времен его молодости и впрямь доносится из маленького транзистора, подвешенного к этюднику (или мольберту? тут Алексей Михайлович полный профан) одного из уличных рисовальщиков.
Когда-то, очень давно, во время летних лагерных сборов, каждое утро под эту дурацкую песенку он бегал по кругу вместе с другими студентами журфака, подгоняемый противным голосом прапорщика, чье лицо и фамилия, к счастью, выветрились из памяти (а ведь думал – запомнится на всю жизнь, захочешь – так не забудешь); форма одежды: голый торс – и хотя лето на Урале выдалось на редкость жаркое, эти утра помнились Алексею Михайловичу почему-то сплошь сырыми и холодными, и даже сейчас, когда майское солнце греет совсем по-летнему, он вздрагивает, заслышав знакомый припев:
Остался у меня
На память от тебя
Портрет твой,
Портрет работы Пабло Пикассо...
И прежде чем песня кончается, а с нею проходит и утренний озноб того давнего лета, понимает, что к мольберту уличного рисовальщика подвешен вовсе не приемничек, а маленький магнитофон, плейер, и песенка про Пабло Пикассо записана вовсе не случайно, так же, как наверняка имеется на пленке и "Миллион алых роз" Аллы Пугачевой, и ее же "Ты рисуй, рисуй меня, художник..." и что-нибудь еще из той же серии. Хитрый рисовальщик, словно рыболов, забрасывает свою музыкальную удочку и ждет, когда заглотит крючок доверчивая рыба. А посмотришь на него со стороны – и не подумаешь. Совсем еще молодой, невысокий, щуплый, с длинными, как требует профессия, волосами, он сейчас свободен, курит сигаретку, крутит свою музыку и разглядывает протекающую между мольбертами толпу, стараясь делать это незаметно, чтобы не подумали, будто он выискивает заказчика.
Он, кстати, похоже, и не выискивает, он просто изучает лица, как бы приценивается к ним, как бы мысленно делает наброски – с тем, чтобы, когда из толпы выделится будущий клиент, его лицо уже было знакомо рисовальщику и легко и точно легло на свежий лист толстой, чуть желтоватой бумаги. Хотя, возможно, нужды в таких предварительных мысленных набросках у него вовсе и нет и Алексей Михайлович просто пытается навязать ему собственный журналистский метод (выхватить лицо в толпе и попытаться вообразить историю), он же просто развлекается, играет сам с собой на человечьих бегах, сам делает ставки и сам же их принимает, и сам расплачивается с собой – неважно, за выигрыш или за проигрыш, карман все равно один, в любом случае все удовольствие от того, что угадал, заранее увидел среди прочих своего клиента, достается ему одному, – а все неугаданные быстро и навсегда забываются.
Алексею Михайловичу становится интересно: выберет он их, угадает в толпе или пропустит равнодушно мимо? И выберут ли они с Катей его в конечном итоге? Ведь они пока что не видят образцов его мастерства, развешанных тут же, рядом с мольбертом, чтобы потенциальный заказчик мог оценить его по достоинству. Они пока что могут оценить его музыкальный вкус и, пожалуй, его нюх на будущего клиента. Для Алексея Михайловича этого уже достаточно, чтобы по меньшей мере заинтересоваться им и приглядеться к нему повнимательнее, но окончательный выбор не за ним, а за его возлюбленной – ей же песенка про Пабло Пикассо ни о чем не напоминает. Она из другого поколения.
Они медленно движутся в текучей толпе. Как обычно, Катя держит его под руку и, как обычно, не с той стороны. По этикету мужчина должен идти слева, исключение делается только для военных, которым правой рукой положено козырять, но так у них случайно сложилось с первой встречи, и они ничего не хотят менять. Алексей Михайлович специально бережет левую руку для своей возлюбленной. Когда ему приходится идти под руку с женой или с другой женщиной, он, как и положено по этикету, предлагает даме правую руку. Он ведь не военный, нет, все его офицерство началось и кончилось тем давним летом, под эту нехитрую мелодию:
Портрет твой,
Портрет работы Пабло Пикассо...
Алексей Михайлович чуть-чуть, незаметно, прижимает Катин локоть, наклоняет голову и целует лежащую поверх его левого рукава узкую холодную кисть. Зачем он это делает, он и сам не знает, но он должен время от времени целовать ей руку, чтобы полнее ощущать ее присутствие рядом, и Катя со временем поняла, что ему это действительно необходимо, и привыкла к этому и больше не ругает его за это, если только он не делает этого слишком часто.
Потом он поднимает глаза – и сталкивается взглядом с музыкальным рисовальщиком. Невозможно ошибиться в хитром, торжествующем выражении его глаз: он распознал в Алексее Михайловиче своего клиента. Он поставил на него, надо полагать, самую значительную сумму за весь сегодняшний день – и уверен, что огребет самый большой воображаемый выигрыш.
Так привычно причудливо, фантастично движется мысль Алексея Михайловича, ища замысловатые объяснения самым простым вещам. В плейере с записью любимых художником песенок мерещится ему музыкальная наживка. А во взгляде уличного рисовальщика – торжество по поводу угаданного клиента. Действительность же, как всегда, оказывается проще и понятнее. Рисовальщик оказывается бывшим учеником Кати, одним из тех, кого она успела обучить русскому языку и литературе, прежде чем уйти работать в банк – и один из ее прошлых уроков теперь оказывается оплачен бесплатным портретом, исполненным, это Алексей Михайлович должен признать, в самой что ни на есть устраивающей его добротной реалистичной манере.
Остался у меня
На память от тебя
Портрет твой,
Портрет работы Пабло Пикассо...
А вот тут старая песенка фальшивит. Хотя затея с портретом в общем и целом удалась, но в ней нет заслуги Алексея Михайловича. Он не успел объяснить Кате, что для того и привел ее сюда, чтобы заказать рисовальщику ее портрет. Он хотел сделать ей сюрприз – но сюрприз оказался ловушкой для него самого. Потому что Катя восприняла свой портрет как подарок от своего бывшего ученика – каковым он и был, в сущности, и не подарила его Алексею Михайловичу, как он рассчитывал, а забрала себе.
Понятно, что заставить ее позировать второй раз, для второго портрета, специально для него, Алексея Михайловича, было просто невозможно. И единственное, чем пришлось утешаться Алексею Михайловичу – это копией Катиного портрета. Она позволила ему отсканировать его у себя в редакции и взять себе копию, отпечатанную на лазерном принтере, себе же забрала оригинал.
В этом есть даже что-то символическое, думал Алексей Михайлович, с трудом втыкая кнопки в кирпичную стену своего рабочего кабинета. В чем тут символ, он вряд ли мог внятно объяснить даже самому себе. Однако у него давно уже было смутное чувство, что он с самого начала пользуется лишь копией Кати, в то время как где-то хранится в неприкосновенности ее драгоценный и недоступный оригинал.
11
Тайные мысли прорастают порой помимо нашей воли и воплощаются в дела, которых мы не ждали и к которым не были готовы. Наверное, именно это имели в виду древние, когда говорили: бойтесь желаний своих, ибо они могут исполниться. Наверняка имелись в виду именно эти, тайные, от самого себя скрываемые желания, потому что желания, прямо высказываемые вслух, не сбываются никогда.
Явным желанием Алексея Михайловича было заполучить Катю в свое полное и безраздельное владение навсегда. Он хотел не просто встречаться с нею, не просто пользоваться – никак нельзя было обойтись тут без этого противного и вроде бы неуместного слова, это неприятно, но правда: если человек не принадлежит тебе целиком, ты им только пользуешься, а он пользуется тобой, он хотел отнять ее у всего мира и спрятать в самом тайном, защищенном каталоге своего сердца. Так он это себе представлял, сидя в редакции за компьютером и мысля компьютерными терминами. Спрятать, замаскировать, сделать скрытым, защитить паролем – и притом непременно под NT, а не под Windows95, потому что только надежные старые NT дают нужное позарез ощущение безопасности и защищенности от постороннего вмешательства в твое тайное тайных.
Алексей Михайлович то и дело гневил Бога, в которого по-настоящему не верил, обращаясь к нему с богохульственными речами.
– Господи, – говорил он совершенно серьезно, – отдай мне эту женщину, и я уверую в тебя! Честное слово уверую. Не сойти мне с этого места!
Таково было его явное и не скрываемое желание. Но было и другое, тайное, в котором он не признавался самому себе – не потому что лгал себе или лицемерил, а просто потому что не знал, что втайне хочет его. Фрейдизм, он все же не на пустом месте возник, и если некоторые постулаты его кажутся нам порой чересчур примитивными, если мы отказываемся искать корень всего в якобы любви к собственной матери и ревности к отцу, то все же правоту Фрейда по части затаенных желаний, которых мы сами, без помощи психоаналитика, расшифровывающего тайные знаки наших снов, постичь не в состоянии, отрицать трудно. Таким скрытым, непонятным ему самому желанием Алексея Михайловича было желание избавиться от каторги регулярных походов в тайное убежище на улице Сакко и Ванцетти.
Если бы его кто-то спросил прямо, хочет ли он, чтобы его связь с Катей немедленно прекратилась, он ответил бы: конечно, нет! Ответил бы в ужасе – и ужас его был бы неподдельный. Однако если бы он сам начал на досуге не спеша, постепенно, распутывать канат, связывающий его с Катей, на отдельные тонкие нити, каждая из которых была ничуть не толще и не надежнее, чем та, что связывала Катю с ее мужем, только тут их было много, он с удивлением обнаружил бы, что каждая нить сама по себе не лишена дефектов и могла бы порваться при первом неосторожном движении с той или иной стороны.
Ненадежной нитью было его физическое желание – ему было уже за пятьдесят, и хотя он крепился и молодился, все же не мог соревноваться в остроте чувств с самим собой десятилетней хотя бы давности, не говоря уж о более ранних годах, когда вид женской ноги, обнажившейся чуть выше колена, мог вызвать резкую и стойкую эрекцию – и даже не сам этот вид, а воспоминание о виде, о колене, увиденном несколько часов, а то и дней, вызывало ту же реакцию и требовало немедленного удовлетворения. Теперь же он смотрел на женские колени, бедра, груди, ягодицы – в натуре ли или по видео, почти все равно, – с точно таким же отвлеченным интересом, с каким рассматривал выставленную на продажу говядину или свинину в мясном ряду рынка, прикидывая, какой кусок подойдет для бульона, какой – для поджарки, а какой – для отбивных.
Физическое желание теперь приходило к нему не снаружи – не потому, что было вызвано внешним раздражителем, женским телом, женским запахом, женским случайным прикосновением в переполненном автобусе, – а изнутри. Когда какой-то период времени он жил в вынужденном воздержании (жена в отпуске, у любовницы месячные и т.д.), его сексуальная энергия усиливалась и требовала выхода – и тогда внешний раздражитель мог вызвать ту же реакцию, что и в молодости, хотя далеко не такую резкую, а главное – стойкую.
Он даже пробовал применять разные возбуждающие средства: разные лечебные настойки, морепродукты, даже специальные таблетки, якобы обеспечивающие немедленную и продолжительную эрекцию – и добился только того, что в самый неподходящий момент ослабел, сконфузился перед Катей, к тому же таблетки, очевидно, влияли на сердце, которое в эти несколько недель, пока он их принимал, колотилось так быстро и часто, что даже Катя это заметила. Но приписала не таблеткам, о которых он постеснялся сказать, а своему влиянию на него, Алексея Михайловича.
– Специалисты вообще утверждают, – сказала она, – что человек не должен искать близости с тем, кто на него слишком сильно действует. Вот когда ничего особенного не чувствуешь, тогда все получается легко и просто.
И в этом тоже была правда – может быть, не вся правда, только доля правды, но достаточно большая доля, потому что как раз в то время Алексей Михайлович был на самом пике любви к Кате – и не мог бы точно поручиться, отчего так бьется, так рвется, так вдруг ломает ритм его немолодое уже сердце – от принятых таблеток или от того, что Катя, лихо оседлав его, склоняется над ним, и ее нежно-белые груди касаются розовыми сосками его груди...
Как бы то ни было, но даже когда сердце его пришло в норму, потенция резко не усилилась – и зачастую он шел на свидание не потому, что хотел обладать Катей, а потому лишь, что хотел видеть ее, слышать ее, обонять ее и касаться ее нежной кожи, – и если бы он заранее знал, что этим все ограничится, он шел бы, возможно, с большей легкостью, не боясь очередной неудачи. Хотя потом, после, когда ему позволялось видеть, слышать, обонять и осязать, желание все же просыпалось и он добивался желанной цели, и когда лежал, усталый и взмокший, в то время как Катя долго и старательно приводила себя в порядок в ванной, вздыхал с облегчением: еще раз пронесло.
Самое приятное для него наступало после. Когда Катя, смутно белея телом в полумраке, завернутая в пододеяльник, подходила к тахте и ложилась с ним рядом, когда он мог обнимать ее, шептать ей на ухо какие-то слова, даже петь позже он с удивлением и умилением вспоминал, что они с Катей действительно пели, лежа в темноте в обнимку, причем пели оба достаточно плохо, он-то совсем никуда, и никак не могли толком вспомнить ни одной песни, даже "Вот кто-то с горочки спустился...", – но пели притом оба с удовольствием, он чувствовал всей кожей, что Катя не притворяется, что ей тоже сейчас с ним хорошо.
Вот именно этого он больше всего и хотел: чтобы ей было с ним хорошо, всегда хорошо – или по крайней мере большую часть времени, отведенной ей для жизни, а не каких-нибудь пятнадцать двадцать минут после любовного акта. А именно столько им и оставалось обычно – пятнадцать-двадцать минут, редко полчаса полежать рядом, чувствуя тепло, исходящее от партнера, что особенно важно было для вечно мерзнущей Кати; ты как печка, говорила она Алексею Михайловичу, который и сам чувствовал исходящий от него жар, и гордился этим, и хотел быть для Кати всем: печкой, одеялом, кошкой, свернувшейся в ее ногах, зеркалом, в котором она могла бы не просто отражаться, как в других бесстрастных зеркалах, но любоваться собой, тем говорящим зеркалом, что ежечасно охотно напоминало бы ей:
Ты на свете всех милее,
Всех румяней и белее...
Он хотел быть ванной, наполненной горячей водой с пахучей пеной, в которую она погружалась бы по шею, усталая и расслабленная после любви. Хотел быть душем, смывающем с ее нежного тела пену и взбадривающим резкими струями ее кожу. Хотел быть солнцем – пусть даже искусственным солнцем солярия, под лучами которого она могла бы чуть-чуть загореть после долгой бессолнечной зимы. Хотел быть паром в бане – и березовым веником, который охаживал и оглаживал бы ее, похлестывал и обнимал, прогревая все ее тонкие косточки и раскрывая все поры...
Хотел бы сидеть возле нее на диване и, ничего не говоря и ничего не делая, просто держать ее за руку – и чтобы Катя не отнимала у него руку, не говорила, что ей некогда и что ему пора уходить, как говорила каждый раз, когда ему хотелось просто посидеть с ней вот так.
Хотел бы долго и методично целовать ее ноги: ступни, пятки, пальцы – один за другим, не пропуская ни одного, подолгу задерживая каждый палец во рту и посасывая розовый ноготь, точно леденец. У него выработалось какое-то болезненное, на грани фетишизма, пристрастие к ее ногам, в особенности к пальцам ее ног, и даже присущий им недостаток – большие пальцы у нее от тесной обуви были вывернуты внутрь, косточки некрасиво выступали, – в других женщинах неимоверно его раздражавший, был ее недостатком, а значит – уже не недостатком, а достоинством.
Мысль об этих ногах, вынужденных ходить по грязному полу чужой квартиры, заставила его однажды отправиться за покупками – и он купил Кате теплые мягкие голубые тапочки, а заодно – ярко-голубой халатик из тонкой махровой ткани, который удивительно шел к ее светлым волосам, но который, увы, она успела надеть лишь пару раз.
И еще Алексей Михайлович хотел чистить картошку к ужину, ходить по магазинам, готовить Кате по утрам завтрак, провожать ее на работу и встречать с работы, читать ей вслух или смотреть с ней телевизор, разговаривать с нею обо всем и ни о чем, зная, что ему не надо специально стараться говорить о чем-нибудь умном или забавном; хотел засыпать рядом с ней вечером, обнимать ее всю ночь в постели и просыпаться утром возле нее, и смотреть, как она лежит рядом и спит, и целовать ее, сонную, теплую, ненакрашеную и неумытую, пахнущую не импортным мылом и косметикой, а собой, только собой...
Вот чего на самом деле хотел Алексей Михайлович – и именно поэтому он недостаточно сильно хотел встречаться с Катей на тайной квартире, а иногда даже и просто не хотел больше там встречаться, хотя этого тогда совершенно не осознавал.
Зато тот, кто следил за ним сверху и усмехался, слыша в очередной раз вопль несчастного немолодого любовника: "Господи! Отдай мне эту женщину!", тот знал все его тайные, неосознанные желания и готов был их исполнить не дожидаясь, пока они будут высказаны явно. И однажды он их исполнил.
– Все, – сказал по телефону Алексею Михайловичу Виктор. – Кончилась лафа. Моя жена номер один продает квартиру. Забирает у меня ключи, просит увезти оттуда наши с тобой вещи...
И Алексей Михайлович, чувствуя где-то в самом тайном уголке души облегчение, но в остальном душевном пространстве – чувство, весьма близкое к отчаянию, отправился на улицу Сакко и Ванцетти с большим полиэтиленовым пакетом и вывез к себе на службу то, что принадлежало им с Катей: их постельное белье и полотенца, их мыло и шампунь, их – то есть купленное им для Кати – халатик и пару мягких и пушистых голубых тапочек... И когда в кабинете никого не было, он подходил к шкафу, доставал пакет и, не вынимая содержимого, утыкался носом в лежащий сверху Катин халат, предаваясь греху старческой сентиментальности.
Алексей Михайлович еще не осознал силы нанесенного ему скаредным и пристрастным богом удара, у него лишь зародилось смутное представление об этой силе, когда в глазах Кати, узнавшей об утрате квартиры, он прочитал искреннюю, неподдельную радость.
12
Возможно, впрочем, что бог не был так уж скареден и пристрастен, как полагал Алексей Михайлович. Возможно, его поведение – хотя как мы, смертные, можем судить о поведении бога? – было продиктовано как раз его всеохватыващей добротой и заботой о бедном несчастном человеке, которого он не захотел лишить хотя бы иллюзии возможности счастья и потому не дал ему попробовать, каково было бы это счастье на вкус. Потому что даже не обладая неохватным божественным опытом, нетрудно представить, чем могла обернуться для Алексея Михайловича и всех его близких радикальная ломка всей его устоявшейся жизни. И какое огромное разочарование постигло бы его, если бы он добился своего, уговорил Катю выйти за него замуж и через год-другой убедился бы, что они вовсе не так идеально подходят друг другу, как он в пылу любовной горячки воображал. А то, что он в этом обязательно убедился бы, он даже сам в редкие трезвые минуты осознавал. Потому что настоящая, а не выдуманная им Катя, вряд ли стала бы идеальной женой. И все те домашние обязанности, которые в его воображении были непреходящей радостью, поскольку скрашивались бы постоянным присутствием любимого существа, стали бы для него повседневной докукой, и он постарался бы хотя бы часть из них переложить на Катю – и в результате сам превратился бы в обычного мужа, тихо стареющего в одиночестве на диване, у включенного телевизора, над бутылкой пива, в то время как стареющая жена готовит ему обед под мерный рокот запущенной стиральной машины.
Так ли это все было бы или не так – гадать бесполезно. Будущее не имеет сослагательного наклонения, как и прошлое. И убедиться в правоте наших догадок нам не дано. Зато точно известно, что бог не был совсем безжалостен к Алексею Михайловичу. И когда увидел, что исполнение затаенного желания сильно его огорчило, сжалился над ним и дал ему небольшое утешение. А может, бог был тут ни при чем, может, тут вмешалась добрая воля первой жены Виктора – все той же О., которая даже и не подозревала, что небольшая отсрочка с продажей квартиры принесет радость ее давнишнему случайному любовнику.
И опять позвонил Виктор и сказал, что покупатель передумал, что квартира пока не продается и можно воспользоваться ею хотя бы один раз. И Алексей Михайлович, радостный, довольный и притом заранее обеспокоенный возможностью Катиного отказа, позвонил ей и убедил ее, что они просто обязаны проститься не друг с другом, боже упаси, об этом он тогда еще и помыслить не мог, хотя уже не мог не предвидеть грядущий миг неизбежного окончательного расставания, но с этой квартирой, этим временным приютом, который, что ни говори, дал им несколько часов радости.
