Текст книги "Легкий привкус измены"

Автор книги: Валерий Исхаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– А зря.

– Ну, я не думаю, что так уж прямо и зря. То есть до беседы с моим хирургом не думал. Но этот молодой человек заставил меня задуматься об этом. Оказывается, существует и более интересный аспект, чем... – Но тут он, видимо, вспомнил, что пытается прочитать лекцию совершенно незнакомому человеку, и не свернул ее, нет, как можно было ожидать, но по-своему исправил сложившееся положение. Он привычным, отработанным движением протянул Катиному мужу правую, сломанную, руку, потом вспомнил, спохватился, осторожно отдернул ее, протянул левую и представился: – Алексей Михайлович.

– Вячеслав Федорович, – ответил Катин муж и довольно ловко, как и вообще все, что он делал, пожал его левую своей правой.

– Ну так вот, Вячеслав Федорович, – повторил Алексей Михайлович, – есть, как объяснил мне мой любезный хирург и как я потом сам уточнил, почитал кое-какую литературу, есть более серьезный аспект в рассматриваемой нами проблеме лево– и праворукости. Дело в том, что предпочтительное пользование той или иной рукой довольно сложным образом связано с так называемой функциональной асимметрией полушарий мозга... – Алексей Михайлович не врач, не психолог, не биолог даже, он просто добросовестно изучил незнакомый предмет. По крайней мере запомнил главные положения той статьи, на основе которой я теперь реконструирую его монолог. – Когда-то очень давно, на заре развития медицины, люди думали, что мозг работает как единое целое и никаких различий в работе его полушарий не существует. Однако в 1836 году французский врач М. Дакс доказал, что у большинства людей речь контролируется левым полушарием мозга. Через тридцать лет французский же нейрохирург П. Брок определил, что нарушение речи может быть вызвано поражением левого полушария – центра в лобной доле, который был назван зоной Брока. В 1874 году К. Вернике открыл в левой височной доле мозга центр построения устной речи, который помогает понять ее форму и смысловое содержание. Это зона Вернике. Спустя десятилетия было установлено, что левое полушарие заведует не только языком и речью, но и абстрактно-логическим мышлением, а правое управляет навыками, связанными со зрительными образами и пространственным опытом. Образное мышление и восприятие мира как единого целого – дело правого полушария. Правое и левое полушарие постоянно общаются друг с другом и осуществляют взаимный контроль через миллиарды внутримозговых путей, составляющих мозолистое тело. Итак, словесное мышление, оперирование знаками и символами, речь, выполнение логических математических построений – это функции левого полушария. Оперирование несловесным материалом, воспроизведение и запоминание образов, ориентирование в пространстве, восприятие музыки, узнавание лиц, интуиция, поэтическое творчество – это функции правого полушария. Поскольку оба полушария постоянно общаются друг с другом, естественно, нельзя говорить о том, что специфика разделения их работы абсолютна. Правое полушарие обладает некоторым запасом слов, равным тому, которым владеет десятилетний ребенок. Более того, и в левом полушарии могут существовать элементы образного мышления.

В раннем возрасте мозг ребенка функционирует как правое полушарие. Ребенок воспринимает мир как единое целое. Но ребенок растет. И на смену врожденному ("детскому") мышлению приходит абстрактно-логическое. Вначале оно существует на равных с образным мышлением, а затем под влиянием обучения, педагогических приемов, культивируемых и в школе, и в высшем учебном заведении, начинает преобладать. Вся нагрузка ложится на левое полушарие мозга. Усложняется речь, запоминаются сотни и тысячи формул, усваиваются различные схемы поведения, логические построения и абстрактные выводы все более определяют структуру поведения человека и способ восприятия окружающей действительности. Вся наша жизнь становится "левополушарной", а "правополушарная" ущемляется.

Как известно, невостребованные функции постепенно угасают. Снижение силы образного мышления приводит к тому, что действительность начинает восприниматься левым полушарием мозга без ее коррекции правым...

4

Алексей Михайлович рассуждал долго, щеголяя фамилиями и цитатами, демонстрируя поистине феноменальную память, и лишь через полчаса добрался до сути: если бы его не переучили в детстве и он стал бы левшой, его мозг функционировал бы по-другому, у него ярче развились бы не математические способности, которыми он отличался в школе и которые потом были совершенно бесполезны, а гуманитарные, и он стал бы не просто журналистом – пусть даже и приличным журналистом, но все же не выдающимся, одним из многих, а настоящим писателем, драматургом... поэтом чего доброго...

– Ну, применительно к данному случаю это, по-моему, особого значения не имело бы, – сказал Вячеслав Федорович с тонкой улыбкой.

– В смысле поэзии?

– Нет, в смысле утраты трудоспособности. Ирония судьбы, Алексей Михайлович, в том и заключается, что если бы вас тогда, в детстве, оставили левшой, вы непременно в этом году сломали бы не правую, а левую руку.

Говоря это, Вячеслав Федорович улыбался. Слегка. Поверхностно. Так что под слоем улыбки в глазах просматривался второй слой – слой напряженно работающей мысли. И этот второй слой быстро перекрыл, погасил первый – тот, где улыбка. Улыбки больше не было. Потому что хоть и высказался он шутя, желая развлечь Алексея Михайловича и отвлечь его от сломанной руки, собственная мысль по мере ее высказывания уже не казалась ему забавной. Недостаточно четко оформленной может быть, но не забавной. И в целом отвечающей каким-то его математическим представлениям. Уж не знаю каким. Он большой специалист в теории вероятности, не я.

5

Высказавшись, Вячеслав Федорович в очередной раз взялся за бутылку.

– Может, хватит на сегодня? – спросила его Катя. Спросила таким резким, неприятным тоном, что все сидящие рядом невольно оглянулись на нее и всем отчего-то сделалось за нее неловко.

В самом начале поминок, когда собравшиеся тихо, стараясь сохранять на лице приличествующее случаю скорбное выражение лица, рассаживались по местам, Катя говорила с мужем совсем иначе: ласково и даже как бы немного заискивающе. Чувствовалось, что она довольна – как бы ни неуместно было здесь это слово, довольна тем, что муж изменил своему обычаю и пришел вместе с ней в этот дом. В дом, где Катю всегда хорошо принимали, где ей сочувствовали в первую очередь потому, что она всегда приходила одна, без мужа, и часто жаловалась на него и Виктории, и покойному ныне Алексею Ивановичу, и Алексею Михайловичу с Натальей. И вот теперь все эти близкие ей люди могли видеть ее не одну, а вместе с ним, ее ненаглядным Вячеславом Федоровичем, ее Славиком, ее Славой последнее слово звучит в ее устах не как имя собственное, а своем первоначальном смысле: он ее Слава, он ее Гордость, он ее Всё-Всё-Всё!

Она даже пыталась как-то ластиться, прижиматься к нему, что-то такое сделать для него приятное, налить рюмку, скормить с рук бутербродик с икрой как будто это он, а не сидящий по другую руку от нее Алексей Михайлович, сломал руку и не может позаботиться о себе сам, – но Вячеслав Федорович принимал ухаживания жены холодно и отстраненно – и прямо-таки физически отстранялся, отдергивался от нее, когда она пыталась к нему прижаться. Словно вокруг него была проложена невидимая граница, пересекать которую ей было запрещено. Пока она не нарушала границы, он был с нею вежлив и даже улыбался ей, когда пыталась нарушить – ничего не говорил, но то, как он ничего не говорил, было красноречивее всяких слов. Видно было, что в нем нет ни злости, ни даже раздражения, одно лишь непробиваемое ледяное равнодушие.

Сделав еще одну безуспешную попытку приласкаться и натолкнувшись на столь же равнодушный прием, Катя выскочила из-за стола, прикрывая лицо ладонями, и из коридора донеслись звуки, подозрительно похожие на плач. А когда вернулась – лицо ее было бледным, а глаза покраснели. И синяя тушь на ресницах кое-где поплыла. Но в день поминок на заплаканные глаза и растекшуюся тушь никто не обратил внимания.

Теперь Катя успокоилась и оставила свои попытки растопить лед равнодушия, невидимой броней отгораживающий мужа от нее. Лицо ее было совершенно бесстрастно, глаза смотрели прямо перед собой, словно бы никого и ничего не замечая, и только иногда ее голова заметно дергалась, всегда вправо и вниз, но сама она, похоже, этого не чувствовала, а сидящие рядом не замечали, занятые выпивкой и закуской.

Когда она произносила свою недовольную фразу, голова ее снова точно так же дернулась.

Вячеслав Федорович прекрасно слышал слова жены, но не ответил. Протянул руку, налил – себе, и Алексею Михайловичу, и своей жене, – поднял стопку и, глядя сквозь нее, задумчиво произнес:

– Странно, что ты до сих пор ничего не сказала о покойном. Даже те, кто знал его понаслышке, и те высказались: "Я, к сожалению, лично не знал покойного, но считаю своим долгом..."

И словно нарочно, чтобы подтвердить его правоту, в другом конце стола встал пожилой благообразный дядечка с депутатским значком на лацкане и завел знакомую речь: "Я, к сожалению, почти не знал Алексея Ивановича лично, но я считаю..."

– ...своим долгом, – подсказал Вячеслав Федорович.

"...своим долгом, – послушно продолжил депутат, – отметить его выдающиеся заслуги..."

– И так далее, и так далее, – кивнул Вячеслав Федорович. – Вот видишь, насмешливо обратился он к жене. – Еще один разговорчивый незнакомец. А ведь вы с покойным, помнится, были знакомы. И даже как бы на дружеской ноге.

– Я знала его, – сказала Катя.

Это прозвучало как-то странно. Слишком глубоко, слишком объемно, многозначительно для такой простенькой фразы. "Я знала его", – попробовал Алексей Михайлович на языке. "Я знала его". В этом коротком высказывании обнаруживалось неожиданно много слоев. Гораздо больше, чем привык улавливать Алексей Михайлович в незамысловатых Катиных высказываниях. Ему казалось, что он уловил по крайней мере некоторые из них:

я знала его лучше, чем ты можешь себе представить...

я знала его как человека...

я знала его как мужчину...

я знала (познала) его много раз...

я не успела узнать его по-настоящему, до конца, и жалею об этом...

я знала его больше, чем хотела бы знать...

я никогда по-настоящему не могла узнать его...

.............................................................

И еще, и еще слои, но слишком тонкие, прозрачные, чтобы их распознать, слишком мало отличающиеся от соседних, чтобы стоило стараться их распознать, достаточно того, что главные, как ему казалось, он уловил и расшифровал.

Расшифровал ли их муж – это большой вопрос. По его виду не скажешь. Он сделал вид, что засчитал слова жены за тост и выпил, не чокаясь. Катя даже не притронулась к своей рюмке.

6

И еще одну фразу произнесла Катя, прежде чем уйти с поминок.

– Лучше бы он сломал себе руку! – сказала она с неожиданной страстью.

– Правую или левую? – спросил Вячеслав Федорович безразлично, подавая жене старенькое, цвета увядающей сирени, пальтишко.

Катя не ответила.

И Алексею Михайловичу, который стоял в дверях, невидимый Кате, и случайно услышал этот короткий диалог, почудилось, что Катина фраза была обращена вовсе не к мужу – но тогда к кому? Может быть, она, не видя Алексея Михайловича и не догадываясь, что он ее слышит, обращалась тем не менее именно к нему, упрекая его в том, что он остался в живых, отделавшись всего лишь сломанной рукой, в то время как другой человек, куда более достойный и куда более важный для нее, Кати, остался один на даче, слишком рано закрыл заслонку печи и умер, отравившись угарным газом?

Вполне возможно, что Алексею Михайловичу только показалось. Возможно, ударение, сделанное Катей на слове он, ему почудилось – ведь не услышал же, не уловил его Катин муж. Но Алексей Михайлович почти уверен, что Катя именно это и хотела сказать. И могла бы сказать это прямо в глаза ему, Алексею Михайловичу, – при ее-то характере этого вполне можно от нее ожидать. И ему стало обидно. Как-то необычно сильно обидно. Словно его никогда в жизни еще так не обижали. Так сильно, а главное – так незаслуженно.

Он понимал – и всегда понимал, – что Алексей Иванович значил для Кати неизмеримо больше, чем он сам. Алексей Иванович был в первую очередь другом Кати, а уж во вторую – мужем Виктории. С Алексеем Михайловичем же всегда обстояло прямо наоборот. Прежде всего, он был любовником Виктории, потом приятелем Алексея Ивановича, и только поэтому – знакомым Кати. Даже и не приятелем, а просто знакомым. Приятелем ее друзей. Ну и в какой-то мере он был полезным человеком, поскольку много лет сопровождал Викторию и Катю в театр, в кино, в филармонию, подавал им шубы в фойе, покупал программки, приносил из буфета мороженое... Но это была слишком небольшая польза, и он был уверен, что без этой пользы Катя с легкостью могла бы обойтись. А без дружбы с Алексеем Ивановичем, видимо, не могла.

Понятно, думал по дороге домой Алексей Михайлович, что если бы умер я, а не Алексей Иванович, Катя сожалела бы обо мне гораздо меньше и вряд ли пришла бы на мои похороны, а если бы и пришла – то наверняка одна, без мужа. И вряд ли пролила бы над моей могилой слезу. И это справедливо. Но говорить почти прямо, почти мне в глаза – во всяком случае в присутствии людей, которые могут услышать и мне передать, а в коридоре была Виктория, был Виктор, еще какие-то люди, – говорить, что было бы гораздо лучше, если бы не я, а он сломал руку и теперь был бы жив и присутствовал бы на моих поминках, – это все-таки чересчур.

Сам Алексей Михайлович все эти дни как раз это и представлял: не ему, а Алексею Ивановичу честно выпала длинная спичка; не он, а Алексей Иванович поехал в город за продуктами; не он, а Алексей Иванович поскользнулся на банановой кожуре возле гастронома, упал и сломал руку; не Алексей Иванович, а он, ложась спать, слишком рано, не дождавшись, пока прогорят угли, задвинул печную вьюшку – и в результате он, а не Алексей Иванович лежит на Широкореченском кладбище, его провожают в последний путь, о нем говорят почти теми же самыми словами те же или почти те же люди, только вот он этих слов уже не слышит, потому что лежит на глубине двух с половиной метров – холодный, неподвижный, бездыханный...

"Лучше бы он сломал себе руку!.."

– Да, конечно, – шагая по пустой в этот поздний час улице, вслух говорил Алексей Михайлович, – совершенно согласен с тобой, Катюша, было бы гораздо лучше для всех, если бы руку сломал он, а не я. Но с этим теперь уже ничего не поделаешь, милая. Да, конечно, можно произвести эксгумацию трупа, можно сломать трупу любую руку на твой выбор – хоть правую, хоть левую, какую ты хочешь? – можно наложить на перелом гипс, который ничем не будет отличаться вот от этого, черт бы его побрал! Но покойника ты этим все равно не оживишь, Катюша! Покойник все равно останется покойником. И он не услышит этих твоих слов, Катюша, лестных для покойника и обидных для живого. И не ощутит боль в правой руке, которую сейчас ощущаю я. И не почувствует, как в сущности призрачно и ненужно само наше существование на белом свете, если женщина, которую ты знаешь уже десять лет и к которой всегда относился как к доброй приятельнице, готова закопать тебя в землю лишь бы оживить другого, более приятного ей человека...

– Ну как – похоронили? – спросила его в дверях жена. Она приболела, подхватила грипп и не смогла пойти на похороны.

– Похоронили, – ответил Алексей Михайлович. И негромко добавил: – Меня...

Но этого жена не расслышала.

7

По мере того как заживала рука Алексея Михайловича, его обида на Катю проходила. Он уже не был так уверен, что точно расслышал ее слова и что она действительно сделала злополучное ударение на слове он. Алексей Михайлович начал даже чувствовать себя немного виноватым перед Катей – будто это не она, а он обидел ее напрасным подозрением. И на девятом дне он старался держаться с Катей дружелюбнее и приветливее, чем обычно, и ему это удалось. К тому же Катя вела себя так просто и естественно, что все его черные мысли показались ему вздором.

Однако он не мог не думать о том, что только случайности обязан тем, что продолжает жить, тогда как Алексей Иванович лежит на Широкореченском кладбище, и ощущение, что он живет не совсем собственной жизнью, а как бы вместо Алексея Ивановича, не оставляло его. И ему казалось, что не только он это чувствует, но и другие, в первую очередь – Виктория.

Именно поэтому он особенно остро воспринимал все перемены в поведении Виктории по отношению к нему. И все чаще задумывался о том, какие шаги ему следует предпринять, чтобы, не обидев Викторию и не испортив с ней отношения, которыми он дорожил, все-таки дать ей понять, что возврат к прежней близости теперь, столько лет спустя, после стольких неудачных попыток с его стороны, теперь невозможен. И хотя мысль о том, что самый простой и самый естественный выход – завести роман с другой женщиной, казалась ему скорее забавной, остроумной, чем практически исполнимой, он все чаще подумывал об этом.

В конце концов, он был еще не старым мужчиной, у него уже много лет никого не было, не считая жены, он слишком долго играл в благородного рыцаря при Виктории, чтобы теперь не иметь права слегка сбиться с пути. И если бы подходящая женщина встретилась ему до смерти Алексея Ивановича – разве он устоял бы перед искушением?

Нет, честно отвечал себе Алексей Михайлович, я бы не устоял. Всему виной моя лень – мне просто было легко и приятно с Викторией, мне было с нею удобно – не надо напрягаться, стараться понравиться, не надо блистать остроумием и дарить цветы, не надо обманывать жену – походы в театры и филармонию давно стали рутиной, обычным культурным мероприятием, их не надо было ни от кого скрывать. Мне было удобно, Виктории было удобно, Наталье было удобно... Даже Кате – и той было удобно, потому что если бы я увлекся другой женщиной, ей пришлось бы самой покупать билеты и некому было бы после спектакля подать ей ее старенькую дубленку. Если, конечно, не предположить, что я вдруг увлекся бы самой Катей...

Мысль эта показалась Алексею Михайловичу такой забавной, что он чуть было не поделился ею с Викторией, которую на правах старого друга сопровождал на кладбище, на могилу Алексея Ивановича. Но что-то его остановило. Во-первых, подумал он, было бы просто неприлично говорить об этом возле могилы. А во-вторых... Во-вторых, Виктории это могло вовсе не показаться смешным. Она чего доброго приревновала бы меня к Кате и уж во всяком случае постаралась сделать так, чтобы впредь мы встречались как можно реже.

8

И вот наступило 26 ноября – сороковой день после смерти Алексея Ивановича. Рука у Алексея Михайловича совсем зажила, и он вместе с Катей и двумя другими подружками Виктории помогал накрывать на стол: открывал консервы, резал хлеб, чистил картошку. Работа вчетвером шла споро и почти весело – хотя все помнили, что собрались по печальному поводу и старались не слишком расходиться. Даже Катя, бывшая в более близких отношениях с Алексеем Ивановичем, чем остальные трое, держалась довольно бодро и улыбалась, когда Алексей Михайлович осторожно шутил. На сороковой день она пришла в черном, но нарядном платье с разрезами и, чтобы не запачкаться, одолжила у Виктории старенький сарафан. Стоя рядом с Катей, резавшей овощи для салата, Алексей Михайлович не мог не заметить, что сарафан надет прямо на голое тело, под ним нет даже лифчика, так что в проймах видна маленькая белая грудь Кати – и при виде этой груди неожиданно почувствовал сильное возбуждение.

Уже позже, когда они сидели рядом за столом, когда Катя сменила сарафан на закрытое сверху платье, ему казалось, что он продолжает видеть ее грудь, и когда Катино колено под столом коснулось его колена, он не отодвинул безразлично ногу, как делал это всегда, а замер, стараясь не шевелиться и даже не дышать, чтобы не спугнуть ее, – и так и сидел, как деревянный, пока соседка справа не попросила передать ей грибы. Выполнив ее просьбу, он уже сам осторожно подвинул левую ногу в Катином направлении – и ему показалось, что маленькое Катино ухо чуть покраснело, когда их колени вновь коснулись друг друга. Так ли это было или не так, этого он не знал, но ногу она не отодвинула, и какое-то время он чувствовал слева тепло ее колена и мягкого бедра. И он вдруг понял, что радуется тому, что Наталья, бывшая с ним на девятом дне, сегодня прийти снова не смогла. И удивился тому, что радуется.

Позже, подавая Кате в прихожей все то же старенькое, цвета увядающей сирени пальтишко, он коснулся рукой ее мягких теплых волос. А ведь она блондинка, подумал он вдруг. Странно, что до сих пор я этого как-то не замечал. Десять лет смотрел в упор и не видел. Блондинки украшают мир. И не только натуральные. Даже наоборот. У натуральных блондинок нет никаких заслуг. Они от природы – блондинки. А вот если женщина сознательно стала блондинкой это уже характер. Как у Кати. Она от природы темно-русая – видно по корням волос, а захотела – и стала блондинкой. И со временем у нее выработалась психология блондинки. Она стала одеваться как блондинка, смотреть как блондинка, говорить как блондинка, ходить как блондинка – и в результате постепенно окончательно превратилась в блондинку – и все ее окружение стало окружением не прежней темно-русой девушки, а окружением блондинки. И многие люди, которые раньше ее вообще не замечали, стали смотреть на нее другими глазами. И таким образом постепенно-постепенно изменилась почти вся ее жизнь. Странно, что я никогда не любил блондинок, думал он, машинально поправляя ей загнувшийся воротник. Всегда казалось, что если потрогать их волосы, то они окажутся неживыми, жесткими и холодными на ощупь, как леска. А у нее не кажутся. Так и хочется протянуть руку и потрогать. И еще у нее такие доверчивые серо-голубые глаза, подкрашенные синей тушью ресницы, короткий, чуть вздернутый носик и маленькие руки в тонких кожаных перчатках. И черный суконный берет с кожаным ободком понизу, под которым она спрятала свои замечательные волосы и маленькие изящные уши.

– Вы идете, сударь? Или мне поискать другого провожатого?

Алексей Михайлович очнулся. Перед ним была Катя – просто Катя, обычная Катя, такая же, как вчера, позавчера, сорок дней назад... И смотрела она на него как обычно: вопросительно и чуть насмешливо. И так же точно обращалась к нему "сударь мой" и на "вы", как обращалась все десять лет их знакомства. Так что он чувствовал себя довольно неловко, называя ее по имени и на "ты", но поскольку все, в том числе и она сама, считали это естественным, продолжал так называть. И сейчас он коротко и привычно ответил: "Иду, Катя" – и быстро отыскал в углу свои зимние сапоги и надел теплую кожаную куртку.

9

На улице, кажется, было довольно морозно, но они не заметили этого, разгоряченные выпитым, и дружно решили не ждать троллейбуса, а прогуляться до Катиного дома пешком, надо же подышать свежим воздухом, убедительно говорил Алексей Михайлович, размахивая руками, после нескольких-то часов, проведенных в духоте и тесноте квартиры... И, не закончив фразы, поскользнулся на полоске льда, раскатанной мальчишками, и упал прямо под ноги Кате.

Падать ему казалось стыдно, некрасиво, он изо всех сил пытался не грохнуться навзничь, а подставить под себя правую руку – хотя как раз этого не следует делать, скажет любой специалист: площадь спины огромна по сравнении с ладонью, ты даже не почувствуешь удара, упав же на руку, можешь заработать перелом. Как раз о недавнем переломе и вспомнил Алексей Михайлович и руку в последний момент отдернул.

Катя тут же помогла ему встать и отряхнуться, он еще успел удивиться силе маленьких рук – и мгновение спустя они, не сговариваясь, пошли рядом, чуть ли не под руку (на самом деле в первые минуты еще нет), и он нарочито посмеивался над собственной неловкостью, жаловался, что вечно с ним что-нибудь происходит, причем в самый неподходящий момент, в прошлый раз упал на глазах красивой девушки, чуть со стыда не сгорел, даже боли от перелома в первую минуту не почувствовал, сегодня вот тоже...

– Что – тоже? – спросила Катя, заранее предвидя ответ.

– Ну, опять вот свалился и опять – перед красивой девушкой. Даже жалко, что мы уже знакомы. А то был бы прекрасный повод познакомиться.

– Понятно. Новый оригинальный способ знакомиться на улице.

– Ну что вы, Катюша! – Почему-то сейчас ему казалось более уместным и более приятным обращаться к ней на "вы". Будто они и впрямь только что познакомились и ничего не знают друг о друге, кроме имен. – Вряд ли действительно оригинальный, подозреваю, что старый как мир и наверняка описанный в литературе, но для меня непривычный, я вообще не помню, когда в последний раз знакомился с такой же очаровательной... нет-нет, это не комплимент, это истинная правда, но я – человек уже не молодой и... Вот это взгляд! За что?

– А не надо плакаться. Терпеть не могу, когда мужчина начинает бить на жалость. "Ах, я немолодой, некрасивый, небогатый..."

– Ну, не могу сказать, что богат, но все же по нынешним временам зарабатываю вполне прилично.

– Уже лучше.

– К тому же никто никогда не называл меня некрасивым, – уточнил он.

– Так уж и никогда?

– Еще со школы девушки влюблялись в меня.

– Вот как?

– Нет, честное слово! Я не вру: влюблялись. И некоторые даже сами назначали свидание. Сами! А в наше время...

– Ну вот... – вздохнула она. – Так хорошо начали и все испортили!

– Я?!

– А кто же еще! Любимый стариковский припев: вот были люди в наше время...

– Нет, что вы, Катюша, я же не о том, просто в на... ну хорошо: в то время, когда я учился в средней школе...

Он говорил и говорил, а сам искоса разглядывал ее в свете уличных фонарей. Что же это такое делается, однако? Что ты такое затеваешь, уважаемый Алексей Михайлович? Флирт? Ну, конечно же, флирт. Если бы происходящее не было бы флиртом – ну, пусть попыткой флирта, – черта с два ты тащился бы сейчас рядом с нею пешком чуть ли не через весь город, в какой-то вовсе тебе чужой район. Посадил бы, как в прежние времена, в троллейбус, помахал рукой на прощанье – и домой, к жене. В лучшем случае улыбнулся бы вслед своей все еще белозубой, к счастью, улыбкой. Но ведь не улыбнулся – то есть улыбался постоянно, каждую реплику свою сопровождал улыбкой и отвечал улыбкой на ее слова, но не улыбнулся прощально, – и так и шел рядом, как приклеенный, ощущая легкую боль в спине и... да, чуть пониже спины, в копчике, но боль была слишком слаба, чтобы помешать ему шагать в ногу с Катей.

К тому же он вообще привык ходить быстро, очень быстро, почти бегом, шаги Кати были слишком коротки и медленны для него, и боли в спине явно недоставало, чтобы вынудить его сократить шаг, приходилось то и дело удерживать себя, подстраиваться к ней. Странно, подумал он, но мне ведь нравится к ней подстраиваться. И почему-то хочется, чтобы она потребовала от меня, чтобы я шел чуть помедленнее. И чтобы разрешила взять себя под руку...

– Нет-нет, это неправильно, мужчина должен предлагать даме руку, а не хватать ее за локоть!

Он предложил. Теперь они были связаны в одно целое – ее рука просунута снизу и лежит на его локте – и им стало легче подстраиваться друг к другу.

Катя с первой минуты тоже примерялась к его шагам и чуть-чуть было не сказала те самые слова, которых он ждал: иди чуть помедленнее, пожалуйста! – и сама удивилась, что мысленно назвала его на ты. С чего бы это? Это он меня сбил с толку своими дурацкими комплиментами, тоже, нашел красавицу, десять лет в упор не видел, а тут разглядел. К тому же "Идите чуть помедленнее" как-то не звучит. Идите к черту, идите своей дорогой – да, годится, а когда держишь человека под руку и стараешься идти с ним в ногу, само собой говорится: "Иди". Но какого черта я, собственно, иду с ним под руку? И куда я с ним иду? Куда мы так придем в конечном счете? И он тоже – прилепился ко мне и идет, будто мы сто лет под ручку ходим, улыбается, шутит – обычно скованный такой, серьезный, все с Викторией про Моцарта да про Брамса, а сегодня совсем простой, с шуточками, и не заметно, чтобы какие-то тайные намерения у него, типа в гости напроситься, просто идет рядом и говорит о своем. А о чем это он? Ага, все о том же. Молодец. Не утерял нить. Умеет последовательно мыслить.

– ...когда я учился в средней школе, считалось неприличным, чтобы девушка назначала свидание парню. Даже если он ей нравится больше, чем она ему. Все равно он должен первым ее пригласить. Теперь это все, конечно, по-другому.

– Ну, не так уж и по-другому... – задумчиво произнесла она.

– Но все-таки проще, согласитесь, Катюша. Сама атмосфера в обществе изменилась, и на худой конец всегда можно обратить предложение в шутку. Нынче можно шутить на любые темы, даже на темы секса, у нас, например, в редакции вполне серьезные мадам, из тех, знаете, что в прошлой жизни заседали где-нибудь в райкоме или гороно, спокойно выслушивают смачные анекдоты и сами порой такое загнут...

– А вам не скучно?

– В смысле?

– Ну, сидеть с этими серьезными дамами, пусть даже травить анекдоты, подшучивать над ними, все равно же с ними общаться должно быть утомительно, будто трактор водить, никакого тебе полета, легкости, изящества... еще и танцуете с ними, небось, на вечеринках по случаю 23 февраля и 8 Марта. Танцуете? Только честно, честно!

– Приходится иногда, – признался он. – И по случаю Дня печати тоже. И на 9 Мая...

По правде говоря, в их редакции было не так уж много "серьезных мадам", разве что в бухгалтерии, он их прибавил, присочинил для поддержания разговора, и вот теперь они по его вине ожили и даже закружились в медленном фокстроте, оттопырив солидные зады и поправляя толстыми пальцами слегка растрепавшиеся шиньоны. И как знать: не придется ли ему завтра сражаться с ними, пытаясь загнать обратно в небытие...

– Вот именно: приходится. Вот за что я и ненавижу нашу взрослую жизнь: за то, что постоянно приходится. Я как подумаю об этом, мне плакать хочется: пропала жизнь!

– Ну, почему же пропала?

– Да конечно, пропала! Сначала приходится ходить в школу, потом в институт, потом – на службу, и это бы ладно еще – за это деньги платят, без денег не проживешь, но ведь на службу приходишь такая юная, такая свеженькая, чистенькая, а тебе приходится работать вместе со старыми протухшими коровами, приходится разговаривать с ними каждый день – попробуй не заговори, тут же подвергнут остракизму, – приходится обсуждать с ними их тряпки, их прически, их половую жизнь, их детей, их внуков, а время между тем идет и идет, и в один прекрасный день вдруг замечаешь, что сама уже стала такой же в точности жирной старой коровой, и какая-нибудь девочка, вроде тебя прежней, двадцатилетней, придет завтра на работу в первый раз и будет смотреть на тебя в ужасе и говорить с тобой через губу, и ты никогда не докажешь ей, что там, внутри, ты такая же в точности, как двадцать лет назад, такая же тоненькая, стройная, свежая...