Текст книги "Верховный правитель"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– А я вас больше чем люблю, – сказал он, поднимаясь со скамейки.

Дела на Черном море обстояли хуже, чем на Балтийском. Здесь не было своего Колчака, способного загнать немецкий флот в какое-нибудь узкое пространство и заткнуть его там пробкой, как в бутылке, да и командовал там германской морской армадой адмирал более толковый, более решительный, чем Генрих Прусский, – немец французского происхождения Вилли Сушон. [138]

[Закрыть]

Перед тем как приехать в Севастополь, Колчак вынужден был завернуть в Могилев, в Ставку Верховного. Верховным главнокомандующим был Николай Второй, начавший успешно продувать войну своему таракано-усатому родственнику Вилли. Кайзера Вилли это обстоятельство чрезвычайно радовало, он прикладывал правую руку к левой, сухой, не способной держать даже спичку, оживленно потирал ее, будто собирался основательно напиться, потом отправлялся в вагон-ванную – имелся в его поезде такой, – где кайзер очень любил плавать и размышлять о судьбах мировой цивилизации, о своем месте в истории и критиковать родичей, менее удачливых, чем он.

Первым Колчака принял старый генерал Алексеев, [139]

[Закрыть]одетый в неряшливый мундир с потертостями на локтях и перхотью, густо обсыпавшей погоны. Но за внешней неряшливостью, неказистостью скрывался очень цепкий ум и толковая, жесткая внутренняя организация: недаром все-таки крестьянский сын Мишка Алексеев выбился в полные генералы.

Алексеев не стал скрывать от нового командующего трудности, возникшие в последнее время на фронте, – в войну на стороне России недавно выступила Румыния, а это лишние хлопоты: румынов надо защищать, и поставил: перед Колчаком задачу: к весне 1917 года захватить Босфор и лишить немецкие корабли возможности вообще заходить в Черное море.

– Нечего им там делать, – сказал Алексеев. Добавил: – Особо оберегайте Новороссийск – это главная база снабжения Кавказской армии. Случаи, когда туда прорывались германские крейсеры под турецкими флагами, уже были. И не один.

– Больше не будет, – пообещал Колчак.

– Я на это очень надеюсь. – Алексеев выдержал паузу, будто в театре, и добавил: – Это не моряки, а форменные разбойники.

Встреча с Николаем на Колчака впечатления не произвела. Осталось лишь досадное ощущение, что он повидался с человеком, занятым не своим делом. Николай говорил невнятно, путался, делал слишком много вялых движений и жадно пил из графина воду.

Во время разговора Колчак все время отворачивал голову в сторону: ему тоже хотелось выпить воды из графина.

Сухорукий Вилли выгодно отличался от него: кайзер все схватывал на лету, памятью обладал феноменальной – один раз взглянув на карту Балтийского моря, он запоминал не только названия проливов, островов и банок, но даже глубины и скорость течений, не говоря уже о названиях кораблей и деталях операций.

Колчак уже знал, что наиболее наглыми разбойниками, лютующими в Черном море, а в случае опасности способными спрятаться под чужим флагом, были два немецких крейсера «Гебен» и «Бреслау» – оба новейшие, из тех, что работали не на угле, а на сырой нефти и мазуте, были способны развить скорость курьерского поезда, болванками своих снарядов запросто проламывали насквозь чужие корабли, в какую бы броню те ни были одеты.

Адмирал Эбергард, [140]

[Закрыть]который сдавал Колчаку черноморское хозяйство, прислал в Могилев оперативные донесения, рассказывающие о подвигах этих двух пиратов – «Гебена» и «Бреслау».

В поезде, направляясь в Севастополь, Колчак подробно ознакомился с секретным пакетом и, вспомнив слова генерала Алексеева, хмыкнул:

– Действительно, не моряки, а форменные разбойники!

Едва Колчак прибыл в Севастополь, как было принято радиосообщение о том, что «Бреслау» вышел из Босфора – Вилли Сушон решил попробовать нового командующего на прочность: а вдруг расколется орешек? Вдруг скорлупа у него в трещинах? Колчак все понял и усмехнулся:

– Ну-ну! Эта парочка, «Бреслау» с «Гебеном», думает, что ей все дозволено? – Он вновь усмехнулся и повторил: – Ну-ну! – Потянулся к настенному календарю, оторвал листок, швырнул его в мусорную корзину. – День прошел – и с глаз вон!

За иллюминаторами адмиральской каюты тихо покачивалось Черное море.

Рассвет седьмого июля 1916 года был розовым. Около Графской пристани пронзительно кричали чайки, дрались отчаянно, будто собаки: что-то они не могли поделить...

Новый командующий вывел в море линейный корабль «Императрица Мария» – это был самый сильный корабль Черноморского флота, командовал им князь Трубецкой [141]

[Закрыть]– человек горластый и ничего не боящийся, год назад он малыми силами решился напасть на хорошо охраняемый немецкий караван и отбить его. Караван состоял из судов-угольщиков. Затея удалась, и в результате германский флот остался без топлива. Колчак относился к Трубецкому с симпатией и подумывал о том, чтобы поставить князя начальником минной бригады.

– Владимир Владимирович, – спросил у Трубецкого Колчак, – как вы думаете, куда направляется «Бреслау»?

– В Новороссийск, – не задумываясь, ответил князь. Колчак, немного поразмышляв, согласно наклонил голову.

– Ну что ж... Устроим кораблю достойную встречу. С угощением, как и положено по русскому обычаю. – Приложил к карте линейку, определяя, каким путем пойдет к Новороссийску «Бреслау» и где лучше его встретить. – Скомандуйте «Полный вперед!», – приказал он князю.

Машины на «Императрице Марии» загудели едва слышно – двигатели на линкоре стояли новые, их работа почти не чувствовалась, в буфете кают-компании не звякала ни одна стекляшка, и вскоре гигантский корабль понесся по волнам, будто птица. Чайки, пытавшиеся догнать его, быстро выдыхались и, обессиленные, шлепались на воду. Командир «Бреслау», кончено же, слышал об «Императрице», но не ставил ее ни в грош: к хорошему кораблю нужна была еще и хорошая голова... Командир на линкоре, говорят, неплохой, но что он может сделать, если у него связаны руки, если над ним полным-полно начальников, которые просто не хотят воевать. И первый из них – вице-адмирал Эбергард.

Во-первых, Эбергард рисковать не любит, во-вторых, он очень скоро должен отбыть из Севастополя, новый же командующий обязательно должен осмотреться, прежде чем принять какое-нибудь самое элементарное решение. Значит, сейчас безвременье, самая милая пора для разбойных утех. В-третьих, вряд ли новый командующий сможет помешать быстроходному крейсеру «Бреслау». В-четвертых, с первых минут Колчаку надо показать, кто в Черном море хозяин...

«Бреслау» действительно шел в Новороссийск. Новороссийск – лакомый кусочек для набегов, тут всегда есть чем поживиться, ни разу походы «Бреслау» не оказывались пустыми: немецкий крейсер топил русские корабли, огненным смерчем сносил с набережных людей, грузы, торговые ларьки, постройки и битые фронтовые автомобили, окрашенные в защитный цвет, на которых в зону военных действий доставляли оружие, боеприпасы, еду...

Командир «Бреслау» торопился, он дрожал от нетерпения... Когда же он увидел на горизонте громадину «Императрицы», возникшую будто из ничего – страшную, поднимающую своим ходом двухметровые волны, – линкор словно выдавливал своим туловищем воду из чаши моря, – то не поверил глазам своим, протер их – русский линкор не исчез, он, даже наоборот, увеличился в размерах – значит, шел ходко... Командир «Бреслау» приложил к глазам бинокль и тут же одернул: в линзы попали черные жерла орудийных стволов, неестественно огромные...

– Разворот на сто восемьдесят градусов, – запоздало скомандовал он. – Ход не сбрасывать! Возвращаемся назад!

Слева был берег, если взять влево, то на повороте на полном ходу «Бреслау» запросто мог вылететь на камни – вираж «рисовали» в сторону моря.

– И откуда тут взялась эта каракатица? – Командир «Бреслау» не выдержал, выругался. – Какой черт ее принес?

Носовые орудия линкора вспыхнули красными бутонами, и, прежде чем до «Бреслау» донесся грохот выстрелов, крейсер подняло на воде, унося куда-то к облакам, слева и справа от него вспухли высокие белые столбы разрывов, в офицерских каютах по левому борту выдавило иллюминаторы.

«Попадание! Прямое попадание!» – мелькнуло в голове командира «Бреслау» заполошная мысль, он метнулся в одну сторону рубки, потом в другую, ожидая увидеть огонь, дым, убитых людей, валяющихся вдоль бортов, но ничего этого не было, и командир «Бреслау» облегченно вздохнул: прямое попадание снаряда, пущенного с русского линкора, переломило бы «Бреелау» пополам – вон как лихо вознесло крейсер к облакам!

– Дымовые шашки за корму! – закричал командир «Бреелау». – Полная маскировка! А ну, канальи, быстрее! Быстрее, быстрее! – Он высунул голову в разбитое окно рубки, подергал усами «а-ля кайзер», прорычал что-то невнятное и убрался обратно. – Быстpee! Иначе нам ноги не унести.

Носовые орудия «Императрицы» вновь расцвели жирными красными бутонами. Один снаряд перелетел через «Бреслау», вонзился в воду прямо перед ровно обрезанным носом крейсера, корабль испуганно дернулся, метнулся в сторону, прочертив в воде короткий, набухший пузырящейся пеной зигзаг, и это спасло его – следующий снаряд с «Императрицы» лег как раз в то место, где только что находился немецкий крейсер, вздыбил гигантский фонтан, крейсер – уже вдогонку – накрыло валом воды. Воды было так много, что «Бреслау», подобно перегруженному коню, присел на корму, будто на задние ноги хлопнулся.

Двух матросов, поспешно раскладывающих на корме шашки с «дымом», слизнуло как коровьим языком: только что были они, копошились, с опаской поглядывая на серый страшный силуэт преследующего их корабля, ругались тонкими, издали слышными голосами, подобно острым ножевым лезвиям ввинчивающимся в грохот стрельбы, в лай и мат офицеров и боцманата, в охлесты грома, вместе со свинцовыми брызгами поднимающегося из воды, и не стало их. Просто удивительно было, до чего же крикливы оказываются люди в минуты опасности, до чего же противны их голоса... Командиру «Бреслау» оставалось только морщиться – не заткнешь же им глотку!

Пусть, в конце концов, визжат, будто плохо отлаженные станки на лесопилке, разделывающие бревна на доски, только работают быстрее! Не то копаются, копаются, никак не могут справиться с простым делом... Криворукие раззявы! И вот не стало их!

Командиру «Бреслау» сделалось жаль матросов – все-таки они его соотечественники.

– А ну, быстрее, чего телитесь, канальи, с дымовой завесой! – гаркнул он на опустевшую корму, высунувшись в разбитый боковой иллюминатор мостика, увидел, как по палубе поспешно забегали матросы в белых робах, поморщился – слишком уж приметны они в своем «святом» одеянии на серой броне, по одному можно перещелкать, – опустил на разбитый иллюминатор стальную ресницу.

Вторая попытка пустить «дым» была успешнее первой – на корме заискрились, заполыхали, плюясь черным жирным чадом, три шашки; одну из них, незакрепленную, сдвинуло к борту, и она поспешно нырнула вниз, изгадила широкий пенный след черной маслянистой пакостью, плюнула напоследок дымом и скрылась в глуби. Но и двух «дымов» хватило на то, чтобы «Бреслау» скрылся в черном шлейфе.

Даже пенный след, выползающий из шлейфа, не мог точно указать, каким курсом идет удирающий крейсер. А курс у крейсера был простой – «зигзугистый», как определили матросы с «Императрицы». «Бреслау» шел зигзагом.

«Императрица» сделала вдогонку еще два залпа – артиллеристы били вслепую, в центр широкой черной пелены, не надеясь попасть в сам корабль. Попаданий в крейсер действительно не было, снаряды ложились рядом с ним, и, всякий раз косясь на чудовищные всплески воды, поднимавшиеся рядом с бортами «Бреслау», командир крейсера втягивал голову в плечи – он хорошо понимал, что было бы, если бы одна из этих чушек попала в его корабль – остался бы тогда от крейсера один только иззубренный, сплошь в рванине дыр винт да окровавленное шмотье – одежда матросов.

«Бреслау» удирал от «Императрицы», как заяц от охотника. Хотя, честно говоря, крейсер сам рассчитывал быть охотником и показать этим меднолобым русским «кузькин гросс-муттер». А оказалось, что «кузькин гросс-муттер», или «кузькина мать» на немецкий лад, – выражение это очень нравилось командиру «Бреслау» – произнося его, он наглядно демонстрировал своим подчиненным, что знает язык противника, – была показана ему, командиру новейшего немецкого крейсера...

Нет, этого командир прославленного немецкого крейсера, столь любимого Вилли Сушоном, никак не мог ожидать, как и не мог смириться с собственным позорным бегством. Надо было звать на помощь старшего брата – тяжелый крейсер «Гебен».

Война вице-адмирала Колчака с немецким флотом в Черном море началась.

А пока крейсер «Бреслау» еле-еле унес ноги от «Императрицы Марии».

Вернувшись в Севастополь, Колчак – усталый, но довольный – отдал первое распоряжение по флоту: «Минзагам срочно готовиться к постановке минных банок!»

Через несколько дней горловина Босфорского пролива, через которую суда выходили в Черное море, была заминирована. Причем минирование Колчак произвел хитрое, многоступенчатое. Теперь в Черное море из Средиземного не могли проникать не только надводные корабли, но и подводные.

Больше «Бреслау» в Черном море не появлялся. Оставалось разделаться со вторым разбойником, с «Гебеном». По одним данным, он находился по ту сторону Босфора, по другим – здесь, в Черном море, прячась в хорошо прикрытых глубоководных бухтах Турции. Сведения разведки на этот счет были разноречивы.

«Гебен» был зверем покрупнее «Бреслау», много крупнее. Он в одиночку запросто мог одолеть три линкора типа «Императрицы Марии», вместе взятых, превосходил все русские линейные корабли в скорости, ходил быстрее курьерского поезда и в артиллерийском оснащении был много сильнее «Императрицы», на его счету числилось немало черных дел. Совладать с ним не было никакой возможности. Но однажды – это было пятого ноября 1914 года – его все-таки проучили: «Гебен» попал в капкан. Произошло это недалеко от берегов Крыма, у мыса Сарыч.

«Гебен», как обычно, вознамерился поразбойничать на нашей территории, пройтись огненным смерчем по уютным крымским городкам и казачьим поселениям, выстроившимся в защитную линию, но не тут-то было: нарвался на русских.

Бой длился четырнадцать минут». За это время «Гебен» получил четырнадцать дырок – по одной на каждую минуту, и если бы дырявили не «Гебен», а какой-то другой корабль, он давно бы сделал оверкиль и так, трубами вниз, пошел бы ко дну, но слишком высока была живучесть «Гебена» – лучшего корабля германского флота: он не потонул, а отчаянно работая машинами, потеряв в схватке сто пять человек убитыми и пятьдесят девять ранеными, оторвался от русских кораблей и умчался в сторону Босфора.

Догонять его было бесполезно: ни один из наших кораблей не мог сравниться с ним в скорости.

– И как только этих двух беспардонных жуков, «Бреслау» и «Гебен», пропустили сюда из Дарданелл? – недоумевал Колчак. – Ведь там же стоит целых два флота, французский и английский. Муха пролететь не может, ей оторвут задницу, а тут два таких здоровых жука прорвались.

– Вполне возможно, это было сделано специально, Александр Васильевич, – после некоторых раздумий заявил адмиралу Николай Георгиевич Фомин, флаг-капитан флота по оперативной части, которого Колчак перевел в Севастополь с Балтики. Это был тот самый Фомин, который нашил спящему Колчаку на тужурку георгиевскую ленту, тихий и спокойный человек (хотя и ходок по своей натуре, способный стремительно зажигаться и так же стремительно угасать – ходок, естественно, по женской части)...

На Балтике было много ходоков, у которых были разные «увлечения»: одни – коллеги Фомина по отношению к прекрасной половине мира сего, другие – спецы по ловле камбалы с ревельских причалов (это тоже ходоки), третьи – ходоки с капитанского мостика в кают-компанию, чтобы лишний раз опрокинуть в рот рюмку казенной мадеры и сделать вид, что только мадера и может спасти от гибели в холодную погоду, в снег и мокреть, четвертых, увлеченных своим делом людей, хлебом не корми, дай только врезать по зубам матросу, и так далее.

– Возможно или точно? – сухо – перемена голоса была внезапной, и Фомин, не поняв, в чем дело, обиженно поджал губы – поинтересовался Колчак.

– Вполне возможно, – выждав паузу, стараясь понять, чего же хочет от него Колчак, повторил Фомин. – Ведь пропустить такие две здоровые дуры, как «Гебен» и «Бреслау», могли только слепые.

– Ладно, будем надеяться, что «Гебен» нам еще попадется. – Колчак придвинул к себе карту, испещренную цифирью глубин: Черное море – капризное, неровное, глубины тут скачут, словно блохи на матрасе, то вверх, то вниз...

Когда минные банки были поставлены и Босфор сделался тихим, как здание гимназии в пору летних каникул, Колчаку стало спокойнее жить. Тем более что забот у него было по горло – предстояло разработать два варианта взятия Босфорского пролива: один – морской, второй – сухопутный, с выбросом десанта. Кроме того, Ставка решила подчинить Колчаку Дунайскую флотилию. [142]

[Закрыть]Колчак, взвесив все «за» и «против», согласился. Хотя и направил в Ставку контрпредложение – кроме флотилии сформировать на Дунае матросский полк, который можно было бы перебрасывать с места на место как десантный и затыкать им дыры, если где-то сделалось горячо и на заднице прогорела материя. В полк должны были войти три полновесных гвардейских батальона.

Ставка это предложение приняла, но потом неожиданно отработала «задний ход» – Колчаку было сообщено, что сделали это по высочайшему распоряжению самого государя.

Загубленной идеи было жаль.

Но, поразмыслив немного, Колчак пришел к выводу, что Николай Второй поступил правильно: Питер стал совсем гнилым городом, зашатался под напором рабочих стачек, изо всех щелей наружу полезло разное дерьмо. Императорская семья в отсутствие хозяина чувствовала себя неуверенно, за пределы дворцовой ограды в Царском Селе не выходила, но ограда с тяжелыми замками также была ненадежной защитой. Бунтующие работяги могли свернуть ее ломами в полторы минуты, поэтому царь решил подстраховаться преданными матросскими штыками: а вдруг работяги действительно полезут? У них дури хватит, чтобы поднять руку на Помазанника Божьего, сделать черное дело, а там хоть трава не расти.

С другой стороны, трусит чего-то царь-батюшка. Не мужская это черта характера и тем более не царская – трусость.

Свой штандарт командующего Колчак поднял на броненосце «Георгий Победоносец», здесь же разместились и его флаг-офицеры – помощники по разным службам.

Несколько раз Колчак спрашивал у Фомина:

– Ну, что слышно о «Гебене»? В бой не рвется?

– Судя по всему, нет. Затих, пригрелся, как навозный жук, которого накрыло кучей теплого дерьма.

– Жалко. «Гебен» неплохо было бы накрыть не только теплым дерьмом.

Крейсер исчез, как будто сквозь землю (или сквозь воду) провалился, проклятый. Не видно и не слышно его. Колчак, в котором неожиданно появилась самоуверенность хорошо отдохнувшего курортника, с победной улыбкой тер пальцами подбородок: а ведь «Гебен» может больше вообще не появиться в их водах – он остался запечатанным в Средиземном море, по ту сторону Босфора.

– Мое сердце чует – здесь он, – сказал Колчаку Фомин.

– А мое – нет! – отрезал Колчак.

– Он находится в Черном море, у турецких берегов, Александр Васильевич.

– Поживем – увидим.

Колчак ждал писем от Анны Васильевны – почтовая связь, даже военная, фельдъегерская, сделалась такой же ненадежной, как и обычная, гражданская. Лучше всего – посылать письма с оказией, со знакомыми офицерами. Либо с обычными матросами: эти доставляют письма даже лучше офицеров. И никогда не интересуются, почему вице-адмирал Колчак посылает письма чужой жене? Рядовому матросу до этого просто дела нет.

Тимирев, получив новое назначение – крейсер «Баян» был одним из наиболее боевых на Балтике (как и Первая бригада, в которую он входил), из серии «Новиков», командовать им одно удовольствие, – теперь почти не бывал дома.

Анна Васильевна вместе с Одей жила на даче под Гельсингфорсом». Было скучно, развлечений никаких. Если только часами разглядывать море, с холодным шипением накатывающееся на песок, да слушать, как в сосновых лапах скулит ветер?

Из соседей Анна Васильевна выделяла только семью Крашенинниковых: он – капитан второго ранга, служил вместе с Тимиревым и иногда, если случалась оказия, выезжал на дачный остров Бренде, где находилась его семья. Тимирев наезжал еще реже: война совершенно исключала отдых на даче. Но тем не менее иногда появлялся. Анна Васильевна разом скучнела – она думала о Колчаке.

Когда они прощались, Колчак попросил разрешения писать ей письма. Анна Васильевна с милой улыбкой разрешила.

...В ту неделю на Бренде выдалось несколько тихих золотисто-розовых вечеров, в которые, кажется, рождаются ангелы: в такие вечера обычно все успокаивается, вода делается ласковой и хрустально чистой, зеркально светится и манит к себе, по воздуху летает невесомая жемчужная паутина.

В среду вечером, когда белесый прозрачный сумрак немного загустел, но в нем все равно можно было разобрать каждый предмет, видна была даже линия горизонта, на короткой улочке, сбегающей между песчаными горбушками к морю, послышались голоса. Анна Васильевна выглянула в окно: к дому шел Тимирев, за ним – матрос, согнувшийся под тяжестью фанерного ящика. «С флотским провиантом, – определила Тимирева. – Сергей Николаевич часть своего командирского пайка привез нам с Одей». – Внутри у нее шевельнулось что-то теплое, благодарное, губы раздвинулись в виноватой улыбке – она себя чувствовала в этот момент виноватой, но длилось это недолго, и Анна Васильевна вздохнула с невольным восклицанием:

– Ах!

Заметила, что к соседней даче направляется кавторанг Крашенинников, за ним также стрижет ногами землю матрос, сгорбившийся под тяжестью плотно набитого фанерного ящика. С продуктами на острове было плохо, в Гельсингфорсе – еще хуже, полки в тамошних магазинах были пусты, продуктами можно было запастись только в Ревеле, и если у знакомых морских офицеров выпадала оказия в Ревель, им обязательно делали заказы на продукты. В Эстонии водилось все: и копченые окорока, и чесночные домашние колбасы, и нежные сыры популярных сортов, – маленькая земля умудрялась производить много продуктов.

«Может быть, крейсера Первой бригады ходили в Ревель?» – мелькнула у Анны Васильевны мысль, мелькнув, тут же и исчезла. Анна Васильевна подавила в себе очередной сладкий вздох «Ах!» и поспешила навстречу мужу.

Тот, пахнущий морем, солью, порохом и цветами, наклонился к жене, поцеловал ее в щеку. Потом вытащил из-за спины букет георгин:

– Это тебе, – улыбнулся безмятежно, будто мальчишка, верящий в сказки, и добавил: – От дедушки Мороза из города Ревеля. Он там в командировке находится.

«Значит, это не командирский паек, а крейсера заходили в Ревель». – Анна Васильевна сделала рукой многозначительный жест и подставила мужу вторую щеку для поцелуя.

Георгины имели редкостный черный цвет – такие ей в ту пору нравились. Черный цвет – это цвет войны.

– Ты надолго? – спросила Анна Васильевна.

– На сутки. Завтра вечером снова на корабль.

На следующий день около дачи Тимиревых остановился огромный, не менее двух метров ростом матрос. Откуда-то из-под локтя у него высовывалась маленькая, очень похожая на китаянку горничная семейства Колчаков – только у них была такая крохотная горничная, у всех остальных служили нормальные, рослые и сообразительные бабы – эстонки, финки, латышки, русские.

– Мне нужна Анна Васильевна Тимирева, – грубым голосом прорявкал матрос.

– Это я, – сказала Анна Васильевна, выходя на крыльцо. В ней неожиданно возникло что-то робкое, цыплячье, она невольно подумала: что-то случилось с Александром Васильевичем.

Следом за Анной Васильевной на крыльцо вышел и муж. Заинтересованно глянул на матроса. Поскольку он был без мундира, матрос не обратил на него внимания.

– Вам пакет, – сказал матрос Анне Васильевне и вручил ей пухлый конверт, – из штаба Черноморского флота, от их высокопревосходительства господина Колчака.

– Благодарю вас, – манерно ответила Анна Васильевна, невольно зарделась и, еще больше оробев – слишком уж громаден и громкоголос был матрос, слегка поклонилась.

Взгляд мужа жег ей затылок. Пока Сергей Николаевич не сказал ей ни слова про «шуры-муры» с популярным адмиралом – ни слова, ни полслова. Но что будет теперь? Анна Васильевна зарделась еще больше, красными у нее сделались даже мочки ушей и шея.

Матрос, отдав ей толстый тяжелый конверт, круто развернулся на каблуках и двинулся вдоль дачной улочки, с интересом поглядывая на кусты сирени, густо разросшиеся в палисадниках. Маленькая колчаковская горничная крохотными шажками семенила следом.

Раз матроса сопровождала горничная Колчаков, значит, он прежде побывал у Софьи Федоровны, и та дала ему горничную, чтобы крохотная куколка эта проводила здоровяка в бескозырке к даче Тимиревых... Значит, и Софье Федоровне все было известно. Анна Васильевна едва не застонала. Беспомощно повертела конверт в руках.

– Что там? – спросил муж. – В конверте что?

– Не знаю.

– Почему тебе, а не мне?

– Не знаю, – заведенно повторила Анна Васильевна.

Матрос неожиданно остановился у одного из палисадников, сорвал с куста листок сирени и издали выкрикнул Тимиревой:

– Барыня, я через пятнадцать минут зайду за ответом. Мне велено ответ привезти в Севастополь.

Час от часу не легче. У Анны Васильевны было такое чувство, будто она попала в капкан и ей, как лисице, зажало лапу.

Она метнулась с колчаковским письмом в комнату, со страхом ожидая, что муж придет следом, но Сергей Николаевич был тактичным человеком – он не появился в комнате жены. Анна Васильевна переведа дыхание, дрожащими пальцами надорвала край конверта, вытащила оттуда целую пачку бумаги. Все страницы были исписаны неторопливым колчаковским почерком. Почерк адмирала Анна Васильевна знала уже хорошо.

Чтобы прочитать эту кипу бумаги, понадобится не менее двух часов. Она пробежала глазами начало – первые полторы страницы, поняла, что Колчак писал это послание (иначе не назовешь) в несколько приемов, начав его еще в Могилеве, когда ездил представляться государю, завершил в море, на корабле, после погони за крейсером «Бреслау». Она посмотрела на последнюю страницу. Заканчивалось письмо традиционно: «Да хранит Вac Бог. Ваш А. Колчак».

Чувствуя, что задыхается, Анна Васильевна прижала письмо к себе. Наверное, так матери прижимают к груди своих детей. Дыхание у нее рвалось, сердце стучало где-то в горле. Она поспешно схватила лист бумаги, дрожащей рукой начертала на нем несколько слов. Посмотрела на часы: пятнадцать минут уже на исходе. Приподнялась, глянула за занавеску. Громадный матрос уже стоял у калитки – пришел раньше обещанного времени. Анна Васильевна приподнялась еще выше, на цыпочки: стоит ли рядом с ним маленькая колчаковская горничная?

Горничной не было. Анна Васильевна почувствовала, что ей сделалось легче: может быть, Софья Федоровна ничего не заметила? И вообще ничего не знает, ни о чем не догадывается? Поправив на себе кофту, будто побывала в чьих-то объятиях, Анна Васильевна мазнула пуховкой по одной стороне лица, потом по другой, глянула на себя в зеркало и запечатала конверт.

Вышла на крыльцо уже спокойная, ни о чем не думающая.

– Эй, любезнейший!

Матрос-гигант вскинулся, приложил руку к бескозырке. Анна Васильевна протянула ему через калитку конверт, увидела конверт словно со стороны – конверт был тощий, выглядел жалко, и Анна Васильевна невольно поперхнулась. Матрос вновь поднес к бескозырке руку:

– Мадам!

Анна Васильевна выпрямилась с надменным видом – это у нее было защитное, – произнесла высокомерно:

– Передашь их высокопревосходительству в собственные руки. Лично!

– Не извольте сомневаться, мадам!

Спиной, лопатками, плечами Анна Васильевна почувствовала, что на крыльцо снова вышел муж, развернулась к нему лицом и спросила невинным голосом:

– Тебе уже скоро на корабль, милый?

– Сегодня вечером, в двадцать один ноль-ноль. Едем вместе с Петром Ильичем.

– Я скоро начну собирать тебя, – сказала Анна Васильевна, хотя знала, что ничего собирать ей не придется: все сделает горничная.

В тихом стоячем воздухе послышалось далекое пение жаворонка. Анна Васильевна изумленно вскинула голову, пошарила глазами по небу: запоздал что-то жаворонок, он никак не должен был петь летом, что-то, видимо, в природе сместилось, песня жаворонка родила в ней ликующее чувство, все заботы отошли на задний план.

– Странно, откуда в эту пору здесь может быть жаворонок? – проговорил Тимирев. – Жаворонок – птица весенняя.

Эта фраза неожиданно родила в Анне Васильевне злость, она рубанула сплеча:

– У тебя жаворонок не спросил, когда ему появляться: весной или осенью!

Сергей Николаевич промолчал: ему не хотелось заводиться. Похоже, в семье назревает раскол. Он подумал о том, что в России так принято: многие несчастливые мужья живут со своими женами – сущими ведьмами – ради детей. Так ради Оди живет и он. И будет тянуть свою лямку до последнего дня.

На другой день Тимирева встретилась на песчаной узкой дорожке с Софьей Федоровной, первое желание ее было отпрянуть куда-нибудь за сосну либо нырнуть в кусты, но прятаться было поздно – это с одной стороны, а с другой – она увидела, что глаза Софьи Федоровны очень доброжелательны, ясны, нет в них никакой грозы.

Они расцеловались. Увидев, что Софья Федоровна бросила на нее выжидательный взгляд, Тимирева поспешно отвела глаза в сторону и призналась:

– Вчера я получила письмо от Александра Васильевича.

– Я знаю, – спокойно и доброжелательно отозвалась жена Колчака.

Ей хотелось спросить у этой вертлявой женщины, почему письма Александр Васильевич присылает ей толстые, любовно запечатанные, а родной жене – тощие, наспех написанные и наспех заклеенные, все это невольно бросается в глаза, – но Софья Федоровна ни о чем не спросила.

Война на Черном море была совсем иной, чем на Балтике, – менее опасной, что ли: Балтика была забита германскими крейсерами и эсминцами, как печка у иной хозяйки кастрюльками. Да и махин-дредноутов в мелком Балтийском море было полным-полно – куда ни плюнь – обязательно попадешь в дредноут. На Черном море все было совершенно иным. Здесь было больше турецких кораблей, чем немецких, но турецкие в счет не шли: эти орешки Колчак щелкал играючи. Забавлялся, а не воевал.

Водилась и другая, застрявшая по эту сторону Босфорской горловины немецкая мелочь – миноносцы, подводные лодки, канонерки, но их Колчак также не брал в счет: мелочь, она и есть мелочь.