Текст книги "Фараон"

Автор книги: Валерио Массимо Манфреди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Ты не обязан отвечать мне, – заметил он. – Мы можем поговорить и на другую тему. Например, о женщинах или о политике. То, что происходит на моей родине, обеспечивает предостаточно материала для обсуждения.

Ещё несколько мгновений Блейк хранил молчание. На улице также царила тишина. В этот час никто больше не сновал по улицам, а снег, который пошёл с новой силой, приглушил бой часов на башне университета. Уильям встал и подошёл к окну: он думая о раскалённых песках Долины царей, и на секунду ему показалось, что все события прошедших дней привиделись ему во сне. Он вновь заговорил:

– Папка относилась к примечанию, которое я прочитал на документе Института Востока, и содержала в себе начало копии иероглифического текста, вступлением к которому являлись следующие слова:

Я последовал за хабиру из Пи-Рамзеса через Тростниковое море, а затем в пустыню...

Хуссейни согласился:

– Производит впечатление, ничего не скажешь. Совпадения с началом «Книги исхода» очень существенные. Однако ты хорошо знаешь, что название народности хабиру истолковывается в научной литературе в противоположных смыслах. Не сказано, что оно означает «евреи»; извини, но не сказано. Надеюсь, что ты взбудоражил институт не только по этой единственной причине... Из-за тебя они здорово опростоволосились.

– Стиль идеограмм целиком схож с изображениями на так называемой «израильской» стеле, – оскорблённо возразил Блейк.

Хуссейни, казалось, отвергал эту идею:

– Впечатляет, нет слов... Извини, я не собирался усомниться в твоей компетентности. Просто в некоторые вещи оказывается трудно поверить... Я ещё сварю кофе. Ты хочешь?

– Да, если только ты не заведёшь опять музыку пестика.

– Американский, с фильтром, – объявил Хуссейни, снимая турку с электроплитки, – в противном случае нам не удастся заснуть.

– Эта копия, которая подкрепила репутацию Брестеда, содержала совершенно недвусмысленное свидетельство исторической достоверности «Книги исхода», которая когда-либо встречалась в небиблейском тексте. И в этот момент я решил пойти до конца. Брестед прилежно указал происхождение оригинала: какой-то папирус, увиденный им в доме некоего Мустафы Махмуда в Эль-Квирне, по которому он вёл переговоры от имени Института Востока... Ему удалось только прочитать первую строку и скопировать составляющие её идеограммы до того, как папирус спрятали.

– Эль-Квирна была не только раем для грабителей гробниц, но и фальсификаторов, друг мой. Я всё больше убеждаюсь в том, что ты попал в западню...

– Ставка в игре была слишком высока, чтобы бросить её, и тем не менее Брестед не был неискушённым человеком: если он счёл этот документ подлинным, то для меня это стало большой вероятностью того, что так оно и было. Взвесив все «за» и «против», я предпочёл рискнуть и убедил совет факультета выделить значительную сумму для исследований на месте, которые должен был провести лично я. Между прочим, голос Олсена стал решающим для выделения средств.

– И ты потерпел провал. А все вели себя так, будто жаждали твоей крови. Так ведь?

– Минуточку, многоуважаемый коллега. Я не настолько глуп. Этот документ существовал. И возможно, всё ещё существует.

Хуссейни глубоко затянулся, затем покачал головой:

– Минуло почти девяносто лет...

– Говорю тебе, что этот документ существовал... даже более того, существует.

– Если ты не можешь доказать факт, то это всё равно как если бы он не существовал, и тебе это известно не хуже меня. В любом случае мне хотелось бы знать, почему ты можешь быть настолько уверен. Только не говори мне, что нашёл в Эль-Квирне наследников Мустафы Махмуда...

– Я на самом деле не только нашёл их, но обнаружил ещё и нечто получше.

– А именно?

– Фотодокументацию. Частичную, не совсем ясную, но тем не менее чрезвычайно важную.

Они сидели в молчании, араб-учёный следил взглядом за тонкой струйкой дыма, поднимавшейся от тлеющего конца сигареты, а его гость вертел в руках порожнюю чашку кофе. Звук сирены полицейского автомобиля отдавался эхом между стеклянными стенами небоскрёбов, проникая через снежную завесу в эту удалённую комнату как слабый отчуждённый тревожный крик.

– Ну, продолжай, – попросил Хуссейни.

– Я отдавал себе отчёт в том, что веду большую игру, как это случается каждый раз, когда идут поиски документа, лежащего в основе предания, дошедшего до нас из глубины тысячелетий: наименьший риск – короткое замыкание, наибольший – катастрофа. Я действовал осмотрительно и никогда лично: у меня был мой ученик, Селим Каддуми. – Хуссейни кивком подтвердил, что знает его, – отличный парень, который готовил под моим руководством диссертацию на степень доктора философии, стипендию ему выплачивало египетское правительство. Он – идеально двуязычен, осуществлял все контакты от моего имени, беседовал со старыми феллахами Эль-Квирны, тратил деньги умеренно и продуманно, удерживая, ясное дело, небольшие комиссионные для себя самого, пока не заполучил важную информацию. Слухи в подпольной торговле антиквариатом сообщали о том, что на рынок должно поступить некоторое количество предметов из старого запаса времён золотого века. В этот момент я лично появился на сцене. На мне был элегантный итальянский костюм престижной фирмы, я прибыл на взятом напрокат шикарном автомобиле и договорился о встрече, представившись потенциальным покупателем.

– Почему? – заинтересовался Хуссейни.

– Как я уже говорил тебе, мой паренёк увидел сделанное «Полароидом» фото одного из предметов, выставляемых на продажу, и довольно точно воспроизвёл его по памяти на рисунке. Мне показалось, что я узнал одну из археологических находок, описанную Брестедом в папке, которую я изучал в Миннеаполисе: браслет из золочёной бронзы с украшениями из янтаря, гематитов и сердолика. Похоже было на то, что на продажу будут также выставлены папирусы. Было разумно предположить, что частью партии может оказаться и папирус, который я разыскивал, поскольку о нём ничего не было слышно со времён Брестеда. Если меня не обманут, то мне выпадет такое везение, на которое я даже не осмеливался рассчитывать. В любом случае стоило попытаться.

Хуссейни покачал головой:

– Я не понимаю, Блейк; предмет всплывает почти через девяносто лет именно тогда, когда ты его ищешь, и у тебя не возникло ни тени подозрения?

– Не совсем так. У меня не было ни малейшей уверенности в том, что папирус, который я ищу, окажется частью этой партии. И далее не был полностью уверен, что предмет, изображённый на фотографии, был тем, что описал Брестед...

Хуссейни бросил на него отсутствующий взгляд.

– Тогда почему же...

– История усложняется, сын Аллаха, – перебил его Блейк, – в духе первоклассного детективного романа. Но чтобы рассказать тебе продолжение, мне требуется капелька чего-нибудь покрепче, хотя я опасаюсь просить слишком много.

– В самом деле. Но могу дать тебе ещё одну сигарету. Немного никотина подстегнёт тебя.

Уильям Блейк глубоко втянул дым небольшой турецкой сигареты и возобновил свой рассказ:

– Я познакомился с сотрудником нашего посольства в Каире, которого мне представил Олсен на тот случай, если мне потребуется содействие в контактах с египетскими властями, с департаментом древностей и тому подобное. Однажды вечером он позвонил мне в общежитие Института Востока, чтобы назначить встречу в кафе «Мариотт». Это было его излюбленное место, потому что там подавали гамбургеры, бифштексы и картофельные чипсы. А обслуживали официанты, представь себе, в ковбойских шляпах. Сотрудник предупредил, чтобы я был начеку, потому что есть ещё другие люди, он не стал вдаваться в подробности какие, но могущественные и опасные, заинтересованные в этой партии древностей, и они не дадут ей уплыть из их рук. Это означало: «Будь осторожен, вокруг этого дела идёт подозрительная возня». Напротив, для меня это стало последним и всё решающим доводом: если тут были замешаны другие мощные тёмные силы, заинтересованные в этих археологических находках, это означало, что речь идёт о предметах исключительной важности, например о папирусе Брестеда.

– Собственно говоря, – возразил Хуссейни, – каким образом ты надеялся увести этот папирус у них из-под носа?

– С большой долей самонадеянности, но также с помощью хорошо продуманной схемы. Если бы игра была законной, то победителем вышел бы я.

– Вот именно... Могу себе представить. А вместо этого тебя подставили египетской полиции с компрометирующими предметами в руках или в твоём жилье, или же в автомобиле.

– Примерно так... Продавец был профессионалом: он знал доподлинно каждый предмет и мог описать его соответствующими специальными терминами, но был заинтересован сбыть прежде всего украшения: браслет, пектораль и кольцо, все – эпохи XIX династии. Однако с собой он принёс второстепенные безделушки, хотя они по времени соотносились с основным комплектом: два браслета, подвеску, кроме этого, скарабеев, египетский крест, погребальные статуэтки, изображавшие слуг.

Когда я завёл разговор о папирусах, он начал задавать мне вопросы: полагаю, он знал, что за этой партией охотится ещё кто-то другой. Когда я предоставил достаточные доказательства того, что не вхожу в состав какой-нибудь подозрительной шайки, то он стал более податливым и показал мне ту самую фотографию. Клянусь тебе, меня чуть не хватил удар. Это было именно то: я на память знал последовательность и написание идеограмм первой строки, ибо столько раз прочитал описание папируса в переписке Брестеда. Не могло быть ни малейшего сомнения. Я приложил все возможные усилия к тому, чтобы скрыть своё возбуждение, и спросил его, не может ли он на время оставить мне фотографию. Уже это было бы достижением. По меньшей мере у меня была бы возможность прочесть текст.

– И что же он?

– Он немного поколебался, а потом положил её во внутренний карман пиджака, пробормотав что-то вроде: «Лучше не надо. Если её найдут в вашем доме или у вас, то вас начнут расспрашивать». Объявил, что должен обсудить моё предложение с человеком, на которого работает, и сам позвонит мне. Я видел его в последний раз. Тут же ворвалась полиция, в суматохе его и след простыл, а я остался сидеть как вкопанный перед столом со всеми этими вещицами. Всё остальное уже стало историей...

Казалось, Хуссейни размышлял, храня молчание и глядя исподтишка на своего собеседника.

– Было темно, когда ворвалась полиция? – внезапно спросил он.

– Ну, помещение, в котором я находился, было чем-то вроде большого подземного склада в Хан-эль-Халиле, забитое всяческими товарами и едва освещённое двумя или тремя лампочками. Человек, хорошо знакомый с этим местом, мог без труда скрыться, но я не знал, в какую сторону податься, да к тому же и не имел никакого намерения сбегать.

– Как ты думаешь, кто проинформировал египетскую полицию?

– Мои таинственные конкуренты?

– Наиболее возможный вариант. Скорее всего они думали найти этот папирус. Весьма вероятно, что тот, кто командовал этими полицейскими, снюхался с ними и действовал по их указанию.

– За арестом последовало занесение меня в перечень персон нон-грата, а затем высылка из страны.

– Тебе ещё повезло. У тебя есть хоть малейшее представление о том, что такое египетская тюрьма?

– У меня сформировалось это представление, когда я провёл там последующие четверо или пятеро суток. Тем не менее если бы я мог, то возвратился бы в эту страну хоть сейчас.

Хуссейни посмотрел на него со смесью восхищения и снисхождения.

– Тебе что, этого мало было? Поверь мне, тебе надо забыть всё, чтобы не наступить второй раз на те же грабли. Это очень опасная среда: скупщики краденого, воры, торговцы наркотиками, люди, которые не прощают; на этот раз ты поплатишься собственной шкурой.

– В настоящий момент для меня это не самое страшное.

– Да, но так случится, будь уверен в этом. В один прекрасный день ты проснёшься, и у тебя появится желание начать всё сначала...

Блейк покачал головой:

– Что начать опять сначала?

– Что угодно. Пока мы живы, мы живём... А что же папирус?

– Я больше ничего не слышал о нём. Когда я вернулся, то был совершенно обескуражен этими событиями. Потеря преподавания, потеря жены...

– И чем же ты будешь заниматься теперь?

– Теперь – в смысле «сейчас»?

– Именно в этом смысле.

– Пройдусь пешком до моего автомобиля и вернусь домой. У меня квартирка в Болтон-Лейн, в районе Блу-Айленда. Я не имею намерения кончать жизнь самоубийством, если ты думаешь об этом.

– Не знаю... – отозвался Хуссейни. – Похоже, я не могу сделать для тебя много на факультете. Я простой адъюнкт и пока не играю никакой роли, но, если хочешь, могу сказать Олсену, когда тот вернётся, что я готов каким-нибудь образом оказать тебе помощь.

– Я благодарен тебе, Хуссейни. Ты мне уже помог. А я даже никогда не обращал на тебя внимания...

– Это нормально. Нельзя поддерживать отношения со всеми коллегами.

– Ну, уже поздно. Я ухожу.

– Послушай, ты меня совершенно не стесняешь. Если хочешь, можешь спать здесь, на диване. Это не бог весть что, но...

– Нет, благодарю. Я слишком злоупотребил твоим гостеприимством. Мне лучше уйти. Ещё раз спасибо. Больше того, если ты пожелаешь нанести мне ответный визит, то доставишь этим огромное удовольствие. У меня не такая красивая обстановка, как эта, но капелька выпивки всегда в запасе... Я напишу тебе адрес... естественно, если тебе это нужно.

– Можешь рассчитывать на меня, – произнёс Хуссейни.

Блейк подошёл к столу, чтобы записать адрес, и увидел фотографию мальчика лет пяти с подписью на арабском языке, которая гласила: Саиду. Папа.

Ему хотелось спросить, что это за ребёнок, но он нацарапал свой адрес, надел пальто и направился к выходу. Снег всё ещё падал.

– Послушай, можно задать тебе последний вопрос? – спросил Хуссейни.

– Безусловно.

– Откуда у тебя это имя Уильям Блейк[8]8
  Уильям Блейк (1757—1827) – один из самых известных английских поэтов эпохи романтизма.


[Закрыть]? Это всё равно что зваться Гарун аль-Рашид, или Данте Алигьери, или Томас Джефферсон.

– Чисто случайное совпадение. И я всегда противился тому, чтобы меня звали Билл Блейк, потому что сочетание Билл Блейк вызывает отвращение, это какое-то бубнение, настоящая какофония.

– Ясно. Ну, тогда прощай. Я определённо навещу тебя, а ты заходи когда захочешь, если у тебя появится желание поболтать.

Блейк попрощался движением руки и нырнул в снежную завесу, которая стала довольно плотной. Хуссейни следил за ним взглядом, когда тот передвигался от одного кружка света, отбрасываемого уличным фонарём на тротуар, до другого, пока не исчез в темноте.

Хуссейни закрыл дверь и вернулся в гостиную. Он закурил сигарету и, погрузившись в сумерки, долго размышлял об Уильяме Блейке и папирусе об Исходе.

В одиннадцать часов он включил телевизор, чтобы посмотреть выпуск новостей Си-эн-эн. Больше, чем известия о кризисе на Среднем Востоке, ему нравилось смотреть на те места: ужасные улочки Газы, пыль, омерзительные лужи нечистот. В памяти всплывали воспоминания детства: друзья, с которыми он играл на улицах, ароматы чая и шафрана на базаре, вкус ещё кисловатых фиг, запах пыли и молодости. Но одновременно он испытывал несказанное удовольствие, в котором страшился признаться себе самому, от пребывания в комфортабельной американской квартире, зарплаты в долларах, податливой и свободной от комплексов секретарши из отдела трудоустройства студентов университета, посещавшей его два-три раза в неделю и не ставившей никаких преград его безудержным фантазиям в постели.

Когда Хуссейни готовился улечься спать, зазвонил телефон, и он подумал, что Уильям Блейк, вероятно, передумал и решил провести ночь в его квартире, а не брести в такую даль по снегу и ледяному ветру.

Он поднял трубку, на языке у него уже вертелось: «Привет, Блейк, ты передумал?», но его продрал мороз по коже, когда голос на другом конце провода произнёс:

– Салям алейкум, Абу Гадж, давно от тебя ничего не слышно...

Хуссейни узнал этот голос, единственный в мире, который мог называть его этим именем, и на минуту лишился дара речи. Затем он набрался храбрости и пробормотал:

– Я думал, что этот этап моей жизни давно завершился. Здесь я занимаюсь своими обязанностями, своей работой...

– Существуют обязанности, которым мы должны быть верны всю жизнь, Абу Гадж, и существует прошлое, от которого никто не может убежать. Может быть, тебе неизвестно, что происходит в нашей стране?

– Мне известно, – выдавил из себя Хуссейни. – Но я уже оплатил всё то, что смог. Я внёс свой вклад.

Голос из телефона немного помолчал, и Хуссейни услышал на заднем плане звуки железнодорожного вокзала. Человек звонил из телефонной кабины либо рядом с надземной электричкой, либо в вестибюле станции «Ла Заль».

– Мне надо встретиться с тобой как можно быстрее. По возможности сейчас.

– Сейчас... не могу. У меня человек, – соврал Хуссейни.

– Секретарша, а? Прогони её.

Так он знает и об этом. Хуссейни залепетал:

– Но я не могу. Я...

– Тогда приходи ко мне. Через полчаса на парковку у «Аквариума Шедд». У меня серый «бьюик» с номерным знаком штата Висконсин. Советую тебе не пренебрегать приглашением. – Говоривший повесил трубку.

У Хуссейни было такое ощущение, что мир вокруг рухнул. Как такое возможно? Он покинул организацию после нескольких лет тяжёлых сражений, засад и яростных огнестрельных стычек: он убыл, полагая, что уплатил свою дань общему делу. Зачем этот звонок? Ему вовсе не хотелось идти туда. С другой стороны, он очень хорошо знал по личному опыту, что эти люди не шутят, тем более Абу Ахмид, человек, который позвонил ему по телефону и которого он знал только по боевой кличке.

Он вздохнул, затем выключил телевизор, надел подбитую мехом парку, перчатки и выключил свет, закрывая за собой дверь. Его автомобиль был припаркован неподалёку, рядом с тротуаром. Ему пришлось убрать скребком корочку изо льда и снега, образовавшуюся на ветровом стекле, затем он запустил двигатель и отъехал.

Снег теперь падал мелкий, но всё так же обильно и в сопровождении ледяного ветра, дувшего с востока. Справа от него остались здания Чикагского университета в неоготическом стиле, затем он проехал по 57-й улице, пока не свернул на Озёрную набережную, почти пустынную в этот час.

Перед ним разворачивалась живописная картина городского центра: прямо на него надвигалась молчаливая шеренга колоссов из стекла и металла, переливающихся огнями на фоне серого неба. Верхушка башни Сиэрз терялась в низкой пелене облаков, и её верхние огни сверкали в туманной мгле подобно молниям при грозе. Небоскрёб «Джон Хэнкок» простирал свои гигантские антенны в облака подобно дланям античного титана, навечно приговорённого поддерживать небо. Прочие высотные здания, некоторые украшенные старой позолотой по выступам почерневшего камня, некоторые излучающие сияние анодированных металлов и светящихся пластиков, веером распускались перед ним и уносились вдаль по сторонам, подобно устрашающим декорациям в колдовской и ошеломляющей атмосфере снегопада.

Хуссейни медленно проехал мимо Музея науки и промышленности, плывущего со своими дорическими колоннами подобно призраку, озарённого зеленоватым светом и оттого кажущегося сделанным из бронзы, затем оказался на правой стороне длинного квартала, протянувшегося от «Аквариума Шедд» на одном конце до планетария, смахивающего на каменный барабан, на другом. Он медленно проехал вдоль, оставляя глубокие борозды в белом покрове, ориентируясь по предыдущим следам, уже частично занесённым снегом, который продолжал беспрерывно падать в свете фар, при безостановочном движении и попеременных взмахах снегоочистителей на лобовом стекле.

Он увидел остановленный автомобиль с включёнными габаритными огнями и остановился, затем пошёл пешком по снегу, доходящему до щиколотки. Да, это был тот самый автомобиль: он подошёл к нему, открыл дверцу и сел на сиденье.

– Добрый вечер, Абу Гадж. Салям алейкум.

– Алейкум салям, Абу Ахмид.

– Я сожалею, что прервал твой вечерний отдых.

– Ты прервал не мой вечерний отдых, Абу Ахмид. Ты прервал мою жизнь, – пробормотал Хуссейни, опустив взгляд.

– Тебе следовало ожидать этого. Мы всегда добираемся до дезертиров, рано или поздно, где бы они ни находились...

– Я не дезертир. При вступлении в организацию я сказал, что уйду, когда у меня больше не будет сил выносить это. И ты принял моё условие. Разве ты забыл?

– Я прекрасно помню это, Абу Гадж. Иначе ты бы не сидел здесь сейчас, живой и здоровый, беседующий со мной. Факт остаётся фактом, что ты ушёл, не сказав ни слова.

– Ничего и не надо было говорить. Таково было соглашение.

– Ты мне сказки не рассказывай! – жёстко оборвал его Абу Ахмид. – Все решения принимаю я. И в тот раз я мог вынести тебе смертный приговор.

– Почему же ты не сделал этого?

– Я никогда не принимаю поспешных решений. Но я занёс тебя в свою записную книжку в раздел должников.

Хуссейни склонил голову.

– А теперь ты явился, чтобы предъявить счёт, не так ли?

Абу Ахмид не дал ответа на эти слова, но по его молчанию Хуссейни понял, что всей его жизни не хватит, чтобы оплатить этот счёт.

– Разве не так? – повторил он.

Абу Ахмид заговорил в такой манере, как будто в этот момент начал читать проповедь:

– Обстоятельства сложились столь критическим и требующим безотлагательных действий образом, что мы все призваны внести свой вклад. В эту минуту наша личная жизнь больше не имеет никакого значения.

– А моя имеет значение. Если возможно, обойдитесь без меня. У меня больше нет ни того задора, ни того стремления к цели. Если хотите, я внесу мой вклад деньгами, сколько смогу... Но прошу, обойдитесь без меня. Я не способен принести вам никакой пользы.

Абу Ахмид резко повернулся к нему:

– Твоё поведение только полностью подтверждает то обвинение, которое давно уже висит над тобой: дезертирство! А я обладаю властью вынести тебе приговор и полномочиями привести его в исполнение немедленно, вот в это самое мгновение.

Хуссейни хотелось бросить ему: «Делай то, что ты считаешь нужным, выродок, а потом катись в преисподнюю», – но взглянул на снежинки, танцующие в свете уличных фонарей, на тысячи огней города, отражающихся в тёмных водах озера, и выдавил из себя:

– Что я должен сделать?

Абу Ахмид заговорил тихим голосом, опустив голову на грудь:

– Когда я скажу тебе, что должно произойти, ты поблагодаришь меня за то, что я отыскал тебя, дал тебе возможность принять участие в историческом моменте и для нас, и для всего народа. Сионистская клика навсегда будет стёрта с лица земли, город Иерусалим возвращён истинно верующим...

Хуссейни покачал головой:

– Я не верил в то, что ты думаешь ещё об одном кровопролитии, о бесполезных бойнях и резне, как будто недостаточно уже пролитой крови. Бесполезно пролитой...

– На этот раз всё будет по-другому, на этот раз победа обеспечена.

– Бог мой... Ты говорил так каждый раз, и каждый раз поражение становилось всё более унизительным. Посмотри перед собой, Абу Ахмид. Видишь эти гигантские высотные дома? В каждом из них проживает столько народу, сколько в нескольких наших деревнях, каждая из этих башен является памятником экономической мощи, зачастую более могущественной и богатой, нежели любое из наших государств. Они представляют собой символ имперской власти, с которой никто в целом мире не может ни сравниться, ни состязаться, обладающей таким изощрённым оружием и оборудованием, что в эту самую минуту можно слышать каждое наше слово и каждый вздох на расстоянии тысяч миль отсюда. И эта мощь не желает, чтобы хоть что-то изменилось в теперешней расстановке сил в нашем регионе, невзирая на провокации, невзирая на нарушение уже заключённых договоров.

Абу Ахмид повернулся к собеседнику и пристально уставился на него со странной улыбкой:

– Может показаться, что ты стал одним из них...

– Я и есть один из них. Уже несколько лет являюсь американским гражданином.

– Гражданство – всего-навсего листок бумаги. Корни души – это совершенно другая вещь... вещь, которую никоим образом нельзя уничтожить... Но ты ошибаешься в том, что сказал. В этот раз сражение будет на равных. Им не представится никакой возможности развернуть их разрушительный потенциал. На сей раз исламское оружие возьмёт Иерусалим, как во времена Саладдина, борьба будет вестись врукопашную, и люди, которые проживают на верхушках этих башен, ничего не смогут изменить в исходе битвы. На этот раз победим мы, Абу Гадж.

Хуссейни хранил молчание, и дыхание, вылетавшее из его ноздрей, превращалось в крохотные облачка пара, поскольку автомобиль, остановленный с выключенным двигателем, в эту зимнюю ночь остыл. Он размышлял о том, что бы могли означать эти слова: был ли это блеф или Абу Ахмид действительно обладал козырем, который мог выложить на стол истории? Ему всё ещё не верилось в то, что происходило с ним.

Он вновь попытался выставить свои слабые доводы:

– Вы действительно хотите начать войну? Развязать уничтожение тысяч человеческих существ? Я хочу, чтобы ты знал: для меня не существует правого дела, которое стоило бы всего этого... Однако же я надеюсь, что история преподаст какой-то урок человечеству, а самым грандиозным из этих уроков будет вот этот: война – слишком высокая цена.

– Красивые слова, Абу Гадж. Но ты говорил по-другому, когда жил в лагерях беженцев, когда каждый день видел собственными глазами нищету и смерть, болезни и голод, когда увидел свою семью уничтоженной при вражеской бомбардировке... – Хуссейни почувствовал, как комок застрял у него в горле. – Тогда борьба казалась тебе единственным выходом для отчаявшихся людей. Подумай хорошенько, подумай – и ты увидишь, что твои слова примирения, столь разумные, происходят только от твоей налаженной и спокойной жизни. Это всего лишь выражение твоего эгоизма. Но я не хочу настаивать: сейчас не время и не место для обсуждения столь сложных и трудных проблем. Я только хочу знать, на чьей ты стороне.

– А у меня есть какой-то выбор?

– Безусловно. Но любой твой выбор, каким бы он ни был, влечёт за собой последствия.

– Вот как, – протянул Хуссейни, кивнув головой, и подумал: «Если я дам тебе определённый ответ, то завтра мой окоченевший труп найдут валяющимся на снегу, запятнанном кровью...»

– Послушай, – промолвил Абу Ахмид, – ты нам нужен. Я могу дать гарантию, что ты не будешь вовлечён в операции, связанные с кровопролитием. Нам нужен человек вне всяких подозрений, а только я знаю твоё истинное лицо. Нам требуется человек, который был бы координирующим лицом здесь, внутри этой системы, для боевой группы, готовой в настоящее время проникнуть в эту страну.

– А разве это не то же самое?

– Нет. Мы не хотим проливать кровь зря. Мы хотим только иметь возможность бить нашего врага его же оружием. Поэтому мы должны стреножить Америку, пока эта дуэль не будет завершена. Закончится она нашей победой или нашим поражением, но это будет последняя битва.

– И что же я должен делать?

– Три группы наших лучших борцов полностью вне всяких подозрений должны работать на территории Соединённых Штатов в течение необходимого времени. Они не знакомы друг с другом, никогда не видели друг друга, но должны работать слаженно, идеально скоординированно, но хронометру. Эти борцы станут смертельным оружием, нацеленным на висок колосса, а человеком, который будет держать руку на спусковом крючке, станешь ты.

– Почему я? – удивился Хуссейни с недоверием. – Почему это не будешь ты, Абу Ахмид?

– Потому, что моё присутствие требуется в другом месте, и потому, что здесь никому не ведомо, кто такой Абу Гадж.

Омар-аль-Хуссейни с отчаянием осознал, что всё уже решено и распланировано и путей отступления не предвидится. Достаточно было того, что Абу Ахмид предоставит американским властям доказательства, кто такой в действительности профессор Хуссейни: Абу Гадж, террорист, разыскиваемый в течение нескольких лет всеми полициями Запада, а затем канувший в небытие. Тогда ему придётся кончить свою жизнь на электрическом стуле.

– Когда должна начаться эта операция?

– Через пять недель, третьего февраля.

Хуссейни склонил голову в знак того, что он сдался.

Абу Ахмид передал ему аппарат, имевший вид небольшой чёрной коробочки:

– Все инструкции придут закодированными на твой компьютер, который передаст их по указанным направлениям, но этот содержит резервную систему. Ты не должен потерять его и обязан всегда носить с собой. Пароль для доступа такой же, как и название операции, которую мы собираемся предпринять: «Навуходоносор».

Омар-аль-Хуссейни положил коробочку в карман пиджака, дошёл до своего автомобиля, запустил двигатель и растворился в снежном вихре.