Текст книги "На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Ну ладно. Там посмотрим…

– Договорились.

Он проводил меня до лифта, поцеловал руку с неухоженными ногтями.

Следующий визит был в издательство «Советская Россия». Там меня ждало радостное известие: книга понравилась.

Меня направили к редактору Валентине Михайловне Кургановой заключать договор.

Договор она уже заполнила, предложила мне подписать его, что я и сделала.

– Денег, к сожалению, сейчас, в конце года, нет. Будут в январе либо в феврале.

Курганова рассказала мне, что главный редактор настоял на том, чтоб издать книгу в наступающем году… Но план был заполнен. Тогда директор издательства сказал: «Я помню, там была одна или две довольно слабые в художественном отношении книги. Вычеркните ту, что послабее, а эту поставьте. Вот и всё».

Так моя книга очутилась в четвертом квартале 1958 года. Счастливая, подходила я к Союзу писателей на улице Воровского. Мурзиди крепко пожал мне руку, мы сели у стола, и он с минуту смотрел на меня – толстый, добрый, неуклюжий. Затем он поднялся и стоя поздравил меня с хорошими рассказами.

Я от души поблагодарила его.

– А теперь я вам продиктую два заявления, – сказал он, кладя передо мной пачку бумаги и авторучку. – Пишите на Литфонд.

В одном заявлении я просила бесплатную путевку в Дом творчества писателей в Ялте. В другом – о безвозвратной ссуде в три тысячи рублей (теперешних триста рублей).

– Неужели дадут? – не выдержала я.

– Уже всё договорено.

Он схватил оба заявления и поспешил к начальству за подписью. Вернувшись, сказал:

– Еще не поздно, направляйтесь в Литфонд, там получите и деньги и путевку. Сегодня же вечером выезжайте.

Он разъяснил мне, как проехать туда троллейбусом, и мы простились.

На десятом номере я доехала до улицы Горького, там пересела на двадцатый и доехала прямо до Литфонда. Он находился рядом с почтой и телеграфом.

За какой-нибудь час меня полностью рассчитали, и я зашла на эту самую почту.

Перевела Вале деньги – уплатить наши долги друзьям, ему самому на питание, чтоб не голодал. И мне осталось еще сотни полторы на билеты в оба конца.

Затем я составила сногсшибательную телеграмму и не без некоторого злорадства адресовала ее не на домашний адрес, а на издательство. Я знала, как там развернется дело. Так и вышло. В точности!..

Вале принесли телеграмму в корректорскую, он прочел и просто ахнул. Корректорши поинтересовались: что именно в телеграмме. Он дал им прочесть, сияя от радости.

– Можно, мы покажем директору?

– Пожалуйста.

Корректорши втроем отнесли телеграмму Быстрову. Борис Николаевич, улыбаясь, зашел к Вале и поздравил его с такой удачей. Шутка ли: договор на книгу с московским издательством, помощь Союза писателей, путевка в Дом творчества. Ура, ура!

– Валериан Георгиевич, можно, я снесу эту телеграмму в обком? Пусть прочтут.

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Как я все это представила, так в точности и вышло.

Ну, а я в тот день направилась на вокзал покупать билет до Симферополя.

Однако что-то со мной произошло – нервы не выдержали, слишком много радости, отвыкла я от нее.

Я начала рыдать и никак не могла остановиться. Это был просто срам! Увидя наклеенную газету, я остановилась перед нею, будто читаю, а сама… рыдаю. Меня окружили москвичи – целый хоровод.

– Кто-нибудь умер?

– Вас обокрали?

– Товарищи, проходите, мне просто неловко, но я не могу остановиться – плачу, и всё. Пожалуйста, идите.

– Как это «проходите»? – возмутился рыжий мужчина в шапке набекрень. – А может, у вас беда и помочь надо. Вы скажите нам, не смущайтесь. Вижу, приезжая, но и мы тут в Москве не людоеды.

– Товарищи, понимаете, это у меня от радости. Большая радость, сразу много радости – вот и реву.

– От радости?..

Рыжий явно опешил и потянулся к затылку – сдвинул шапку на лоб.

– Да я бы согласился от радости белугой реветь. Только радости что-то мало. Надо же! Ну пусть ее поплачет, ежели от радости, – и он, посмеиваясь, ушел. Хоровод расходился, с явным недоверием поглядывая на меня.

Мне почему-то стало жаль рыжего, и я перестала плакать.

Ялта встретила солнцем, синим спокойным морем, южным ветерком из Африки. На грядках цвели астры и мелкие розы. На деревьях зеленели листья. Через неделю – Новый год!

Тем же вечером я выехала в Крым. На мне было единственное платье (пестренькое, серое с красным) из искусственного шелка и ни одного сменного.

В огромном трехэтажном доме проживали двенадцать писателей. Я приехала тринадцатая. Все мы размещались на третьем этаже, в комнатах, выходящих на море. На верхнем этаже было теплев, уютнее, но днем все равно все держали двери на балкон открытыми. В Доме творчества из известных был поэт Твардовский, 31 декабря приехала Аделина Адалис. С последней я как-то скоро подружилась. С ее разрешения стала звать ее Ада Ефимовна. Здесь же был ее прежний муж, с которым она теперь была в разводе, – Владимир Иванович Сергеев, они остались добрыми, верными друзьями.

Узнав, что я пробыла в сталинских лагерях девять лет, Твардовский, который был только что назначен редактором «Нового мира», попросил у меня что-нибудь прочесть. Я дала ему те же самые рассказы, что и Мурзиди.

Александр Трифонович нашел, что я талантливая, но рассказы ему явно не понравились. Он попенял мне, что я трачу свой талант на писание глупостей…

Я с ним не согласилась категорически.

– У вас есть что-либо о лагере? Такой материал пропадает. Вы ведь там были – знаете не с чужих слов. Не понимаю, почему же не пишете об этом? Боитесь?

– Я не из трусливых. Но меня совершенно не интересует эта тема, поймите. Как писатель, я продолжатель Александра Грина…

– Вы… романтик? – переспросил он с ужасом.

– Именно. – О господи! Он ушел.

«Курортная газета» поручила мне написать новогодний очерк в номер для 1 января.

Я посидела полтора дня, написала и отнесла. Очерк Твардовскому понравился. Он несколько раз сказал мне об этом.

– Где вы познакомились с этим героем – капитаном? Интересная, глубокая личность.

– В лагере. А был он из Одессы. Где сейчас – не знаю.

За эту неделю в ялтинском Доме творчества мы все как-то сдружились. Когда в нашем кино шел хороший фильм, мы все вместе после ужина отправлялись туда. Иногда в кино я шла одна (зал наполнялся работниками обслуги и их родственниками), а писатели усаживались за преферанс наверху в обширном холле, куда впадали два коридора и лестница, ведущая в нижние этажи.

Моя комната была второй от холла. В первой жил Твардовский. Его жена и дочь занимали две комнаты в другом конце коридора. Они играли в преферанс, а я сидела рядом в кресле и читала. Если чувствовала себя усталой, шла к себе и читала лежа. Твардовский все уговаривал меня научиться игре в преферанс, но я наотрез отказывалась: терпеть не могла карт.

Новый год в Доме творчества по традиции встречали вместе.

Ужин переносился с семи часов вечера на одиннадцать. Стол сервировался за счет Литфонда: фрукты, вино, конфеты и так далее. Но в этот раз компания заявила, чтобы ужин им совсем не готовили, так как все идут в ресторан.

Должно быть, женщины все-таки уточнили, что все, кроме одной, так как ровно в семь меня, как обычно, пригласили ужинать. И в пустом зале, одна, я отлично поужинала: жаркое, форель, свежие, еще теплые, булочки к чаю.

После обеда в этот день и приехала Аделина Ефимовна Адалис, жена Твардовского встретила ее в коридоре как раз возле моей комнаты, пригласила в ресторан со всеми вместе. Адалис согласилась.

В десять часов вечера они все уже были в ресторане.

Ко мне подошла дежурная по этажу, хорошенькая, молоденькая девушка.

– Валентина Михайловна, мне так не везет, выпало дежурить как раз под Новый год… Понимаете… Мой молодой человек сердится. Я вас очень прошу отпустить меня. Они раньше четырех часов не придут, а в три часа я уже вернусь.

– Пожалуйста! Конечно, идите!

– Спасибо вам! Вот ключ от входной двери, запритесь. А у меня есть второй.

И она упорхнула.

Я заперла дверь, положила ключ на стол. Затем медленно прошла все три этажа, всюду зажигая свет. В комнате своей зажгла все семь лампочек. Устроившись поудобнее на постели, раскрыла книгу. Но мне не читалось. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Не то чтоб боялась конкретно воров там или бандитов, но было как-то не по себе.

Я оделась в вышла на балкон… Южный город в новогоднюю ночь – всюду иллюминации, световые рекламы, фейерверки. Гавань горела сверкающими кораблями, и всюду звучала музыка. И только я одна сидела на этом каменном балконе в пустом доме посреди темного мрачного парка.

Как там в Саратове? Валя и мама с Лией встречают Новый год… Выйти из дома и пойти туда, в эту праздничную, веселую, оживленную толпу… Но я одна… Мне будет слишком грустно пробираться одной среди ликующих, веселых людей. Нет. Просижу здесь ночь на балконе…

Я стала вспоминать своих товарищей по лагерю, как мы вместе встречали Новый год.

Что бы я ни пережала в лагере, но чувства одиночества я там никогда не испытывала. Мне стало так обидно и горько, что я расплакалась. Плакала я часов до трех, потом легла спать. К утру уснула, когда все они уже возвратились.

Утром я слегка проспала, но они все тоже проспали. К завтраку собрались одновременно.

Мужчины сдвинули столы, расставили бутылки с вином, какую-то закуску, и завтрак праздничный был далеко не плох.

Напротив меня сидел Твардовский и его жена со скульпторшей, с которой она дружила. Рядом со мной Адалис, а по другую сторону от меня молодой казахский поэт, глуповатый и добрый. Он и испортил всем веселое похмелье.

– А где вы встречали Новый год, Валентина Михайловна? – спросил он меня. – Вас же с нами не было. Надеюсь, весело?

Было шумно, а он спросил негромко, но вдруг наступила абсолютная тишина. Все смотрели на меня. Видимо, каждый думал, что это он один замолчал, так как хотел услышать, что я отвечу.

– Самая тяжелая, самая грустная новогодняя встреча за всю мою жизнь.

– Как?.. Почему?

И я ему рассказала, как я плакала от невыносимого чувства одиночества на балконе.

– Вы понимаете, в лагере мы, смеясь, чокались кружками с морковным чаем вместо вина. Тяжелая работа, недоедание, холод, но… чувство товарищества, чувство локтя. Рядом добрые, хорошие люди, ты – не одна. Понимаете?

– Понимаю. Я как-то сразу понял, когда увидел вас утром. Глаза такие грустные и на кой черт я пошел в этот ресторан? Мне ведь тоже там совсем не было весело.

– Кошмар! А я и не знала. Мария Илларионовна сказала мне, что все идут встречать Новый год в ресторан! – вскричала Адалис. – Но вас хоть приглашали? Может, вы отказались?

– Меня не приглашали. Ладно, хватит об этом, – ответила я.

Твардовский медленно поднялся, уничтожающе взглянул на жену и скульпторшу, швырнул вилку с куском мяса и, не дозавтракав, ушел.

– Но ей же не в чем было идти, у нее платья нет подходящего, – сказала Мария Илларионовна, обращаясь к Адалис.

– Почему мне не сказали? Я бы дала ей свое платье или шаль. У меня как раз с собой очень красивая индийская шаль.

Вечером, когда все они собрались в нашем холле для преферанса, Твардовский сказал:

– Извините, сегодня я занят.

Он прошел к моей комнате и постучал в дверь.

Сидел у меня до двенадцати ночи – развлекал, много рассказывал о себе.

Александр Трифонович рассказал мне, как он создавал в Смоленске свою «Страну Муравию». Отнес ее в издательство. Редактор Котов затребовал у него второй экземпляр, а затем отнес один из них в обком, а второй в НКВД. Началась дикая травля молодого Твардовского. Ему не давали никакой работы, не печатали, а жена его в это время кормила двухмесячную дочь, и был у них еще сынишка четырех лет. Порой Твардовский не мог достать полтинник на хлеб, чтоб покормить жену.

– А как звали этого редактора, случайно не Михаил Поликарпович? – спросила я вдруг его. Твардовский удивился.

– Именно так, но откуда вы знаете?

Я рассказала, что ответственного секретаря Саратовского отделения Союза писателей зовут именно так, он из Смоленска, и именно он поддерживает мою травлю.

Мы подивились, сколь тесен мир. Так началась наша дружба… если можно назвать дружбой настойчивое желание редактора «Нового мира» непременно получить от меня рассказы о лагере.

– Почему вы не хотите? Чего вы боитесь… при Хрущеве?

– Если бы я боялась, непременно бы написала. Но я не боюсь, а писать на эту тему меня не манит. Может быть, когда-нибудь на старости лет я и напишу, если доживу. А сейчас я хочу писать то, что я пишу.

– Романтику? – ядовито спросил он.

– Вот именно. В стиле Александра Грина, но о моих современниках, живущих рядом со мной. Уверена – романтика в наше время нужна как никогда.

В 1958 году в издательстве «Советская Россия» вышла книга моих рассказов и повестей «Если есть верный друг». По ней меня приняли в Союз писателей.

Собственно, на этом можно было бы и окончить мою Книгу. Я победила. Но я должна рассказать о другой встрече с человеком, которому я безгранично обязана как писатель.

Получив гонорар за книгу, мы с мужем поехали осенью 1958 года в Дом творчества в Ялте. Нас устроили в двух чудесных угловых комнатах с видом на море.

На этом третьем этаже работал Паустовский. Он ни с кем, кроме Арбузова, не общался, они и за столиком в столовой были вдвоем. Мы сидели с автором «Александра Матросова» Александром Терентьевичем Журбой.

У нас оказалось очень много общего во взглядах, единственное, в чем мы расходились, и он просто из себя выходил, – это то, что я верю в сны… Но как я могу не верить, если они у меня сбываются?

Однажды я увидела на веранде Паустовского в кресле – подошла к нему и подарила ему свою книгу.

Примерно через неделю во время обеда он, войдя в столовую, направился не к своему столику, а к нашему и, сей на пустующее четвертое место, в немом изумлении уставился на меня.

«Прочел и ему понравилось», – поняла я и отодвинула котлету, будто сразу наевшись.

– Не помню, чтоб когда-нибудь в жизни я был так удивлен, как сегодня ночью, – начал он. – Признаться, я взял вашу книгу, решив перед сном просмотреть ее, как говорится, по вертикали. На «Ассиат» я застрял. Это был стиль отнюдь не начинающего писателя. Поздравляю, коллега, вы написали книгу очень хороших рассказов. Но где вы были всё это время? Почему мы все ничего о вас не знаем? И что еще интересно… Сколько лет ведется спор о положительном и отрицательном герое: почему это именно отрицательные герои у всех ярче и красочнее положительных. И вот я нахожу талантливого писателя, у которого как раз наоборот – именно положительные герои ярки, выпуклы, выразительны, а отрицательные гораздо слабее. Представляю их лица, что они теперь скажут, когда прочтут ваши произведения?

– Они просто сделают вид, что меня не читали, или действительно не станут читать мои книги. Вот и всё.

– Вы пессимистка?

– Как странно, Константин Георгиевич, меня всегда считали оптимисткой. В лагере даже клички были «Кандид», «Веселый скелетик» и тому подобные. И вот впервые в жизни меня называют пессимисткой. Это не пессимизм, это просто некоторое знание людей, которое я приобрела.

– Но не все же такие!

– Конечно, не все. Я говорю о массе.

– Как могло случиться, что я до сих пор вас не знаю? Где вы были до сих пор? – спросил Паустовский.

Я ему рассказала, где я была восемнадцать лет и последующие четыре года в Саратове.

Паустовский был взволнован, но овладел собой.

– У вас есть еще что-нибудь ваше? – спросил он.

– Есть одна вещь – роман «Смотрящие вперед», но он пока лишь отпечатан на машинке.

– Принесите его, пожалуйста, сразу после обеда.

Я принесла.

Он посмотрел рукопись.

– О, лоции… которые я так люблю! С наслаждением буду читать.

На другое утро Паустовский уже обсуждал со мною, где я хочу печатать «Смотрящих вперед».

– В «Советской России». Они уже запланировали.

– Слушайте меня. Это издательство вам противопоказано. Вы должны порвать с ними.

– Но почему? Они согласны меня печатать…

– Они будут старательно убивать в вас романтика. Это точно, поверьте мне. А так как вас долгие годы не печатали и это издательство все же отличное, вы невольно пойдете им на уступки. Никто вас за это не осудит, нет, но они будут уничтожать и могут уничтожить в вас романтика. А это будет ужасно. Со времен Александра Грина вы первый настоящий романтик.

– А вы?..

– Я совсем другое. Я, быть может… Ну, не будем говорить обо мне. Здесь второй экземпляр, а где первый?

– В «Советской России».

– Заберите. Поедете отсюда в Москву, и заберите.

– Но куда я ее понесу? В Саратове меня не печатают.

– Теперь будут печатать. Но мы найдем вам и столичное издательство. Это я беру на себя.

– Спасибо.

Он улыбнулся.

– Как вы неуверенно произнесли это «спасибо» Но я это обещаю вам не только как писатель Паустовский, но и как завкафедрой творчества в Литературном институте. Короче – это я беру на себя. Вы пишете для молодежи, и вам подошло бы больше всего издательство «Молодая гвардия». Но… Там засели очень плохие люди, а с вас хватит плохих людей. Поэтому остановимся на «Детгизе».

– Но я же не детский писатель! – вскричала я.

– Они печатают и для старшего возраста и юношества. А вообще-то… – Он как-то трогательно посмотрел на меня и торжественно произнес: – Вы детский писатель милостью божьей.

В «Детгизе» меня приняли очень хорошо, я выпустила там много своих книг. Две из них получили премии на Всесоюзном конкурсе на лучшую детскую и юношескую книгу. Были внесены в программу для внеклассного чтения школьников.

Итак, на вопрос ответственного секретаря Саратовского отделения СП: «Вы считаете, что в сорок пять лет можно начинать жизнь заново?» – я ответила не только словом, но и делом. Вторая половина моей жизни – это жизнь писателя, с ее радостями и горестями, муками творчества и счастьем творчества.

Если идти всю жизнь к своей цели – идти путем добра и правды, – то непременно победишь. Конечно, если не вмешается смерть.

Бедный Бруно Ясенский так и не дождался долгих гудков, которых так жаждал.