Текст книги "На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

В Табурище начались пьяные драки, поножовщина… Несколько трактористов после посевной вообще уехали куда-то. Вечерами под гармонь все уныло танцевали безрадостную свою цыганочку.

В это майское утро я проснулась как всегда. Проводила мужа в школу. Стала готовить обед.

Почему-то мне вспомнилась встреча с Бруно Ясенским во Владивостоке. Точнее сказать, в пересыльном лагере на Черной речке. Работать там не заставляли (работали лишь те, кто жил в этом лагере постоянно), и случалось беседовать часами на берегу Японского моря. Лагерь был как бы на пригорке, внизу за оградой белело шоссе, и вот по этому раскаленному шоссе день и ночь шли заключенные на пароходы, идущие на Колыму. Их вели солдаты с автоматами и овчарками.

В тот день несколько человек окружили Бруно Ясенского – среди них была и я. Он беседовал с нами. Уж не помню о чем. А потом прозвучал гонг к обеду, и все ушли. Мы с ним стояли и смотрели на идущих по шоссе…

– Идут и идут… день за днем… сотни, тысячи, – сказал Бруно Ясенский. Его худое, измученное лицо выразило страдание.

– И столько же разбитых семей, – сказала я. Бруно вдруг стал рассказывать о своем сынишке десяти (или двенадцати?) лет и о том, что его единственный сын сейчас находится в детдоме, где ему, конечно, очень плохо…

– Леонид Леонов всегда говорил, что я его единственный и лучший друг, о том, как он меня любит, как привязан ко мне. В Переделкино наши дачи стояли по соседству. Мы сделали в заборе калитку, чтоб скорее попадать друг к другу. Леонид писал как раз роман «Дорога на океан» и каждый вечер шел ко мне через эту калитку и читал вслух что он написал за день. Мы за чаем обсуждали написанное. У него нет сына… только дочурка. Если бы его посадили, его жену, я бы никогда не допустил его девочку до детдома. Ведь друг… настоящий друг – это даже больше, чем брат.

Бруно Ясенский долго горько молчал. Потом мы пошли.

Внезапно он остановился и процитировал мне эпиграф к «Заговору равнодушных»:

 
Не бойся врагов —
в худшем случае они могут только убить.
Не бойся друзей —
в худшем случае они могут только предать.
Бойся равнодушных —
они не убивают и не предают,
но только с их молчаливого согласия
вершится в мире и предательство и убийство.
 

Мы посмотрели на шоссе. Осколки разбитых семей… Они всё шли, и шли, и шли…

– Неужели ничто, никто не может остановить вот это?.. – воскликнула я в отчаянии.

И тогда Бруно Ясенский сказал тихо, но очень четко:

– Только долгие гудки.

Когда началась эпидемия брюшного тифа, он скончался одним из первых. Пятнадцать лет прошло с того дня, но его аскетическое лицо все стояло передо мною…

Что ж, долгие гудки прогудели. Виновных всех этих бед нет на свете, а я все хожу по мукам. Почему меня не печатают? Почему мне не дают быть тем, кем я родилась, – писателем…

Ну, хватит, больше я не могу!

Я выключила суп и побежала в контору, узнать, не идет ли в Саратов машина. Она шла. Договорилась, что без меня не уедут и так же бегом в школу. Вызвала Валериана с урока.

– Валя, мое терпение кончилось – всё! Понимаешь? Еду в Саратов, хочу серьезно поговорить с начальником КГБ.

– О господи! Только не наговори лишнего, – взмолился Валериан.

– Там и без лишнего хватит что говорить.

Я расцеловала мужа и побежала к машине. В кабине с шофером восседала толстая жена председателя колхоза, и мне пришлось вскарабкаться на грузовую машину поверх каких-то мешков и бочек.

Дорогой, едва удерживаясь, чтоб не вывалиться из кузова, я вспомнила другого писателя. Это был московский известный писатель, но он был совершенно сломлен морально. Он панически боялся и угодничал перед бригадиром, боялся уголовников, и те презирали его за трусость. Сломали его волю навсегда, как я поняла, еще на допросе, когда ему достался подленький следователь, который измывался над ним.

Я дала себе слово, что забуду имя этого писателя, чтоб не опозорить его, и так внушила себе – забыть, что и вправду забыла, ни имя, ни фамилию не помню. Дорогой я подумала о нем и внутренне разбушевалась.

К окошку КГБ я подошла злая-презлая.

Надо отметить, что всю мою жизнь, стоит мне разозлиться, и я всего добиваюсь. Родные и муж даже шутили: «А ты разозлись!» К сожалению, я не могу искусственно вызывать это состояние, чаще нападает ни к селу ни к городу смех.

Но в этот день у меня действительно лопнуло терпение. Меньше чем за час я добилась, что начальник КГБ генерал Соколов согласился принять меня, и мне выписали пропуск.

Только я уселась напротив генерала, как он спросил довольно обеспокоено:

– Что случилось в Табурище?

– Не в Табурище, а в России…

Он уселся поудобнее, и я стала рассказывать о себе в третьем лице.

В общем, вроде того: «Жила-была на Волге талантливая девушка» и т. д.

– Это вы о себе, что ли? – перебил Соколов.

– О себе, – вздохнула я.

– Тогда говорите от первого лица, а то лишь путаете меня.

Я рассказала ему всё, что положено было ему знать, чтоб быть в ответе за погибающего писателя.

Как я не спала первую ночь в лагере, обдумывая, как мне сохранить в тех условиях свой талант и себя как личность. Как я к утру поняла: надо смотреть на лагерь как на творческую командировку, – и как месяцев за семь добилась этого сполна. Как, чтоб не утерять стиля, я – прозаик – писала стихи на фанерке и читала их в бараке настоящим литературным критикам. Как я девять лет изучала психологию людей, пытаясь проникнуть в самые ее глубины. А для упражнения в сюжете и фабуле выдумывала романы и рассказывала их вечерами. Как я, к великому негодованию некоторых начальников лагеря, соблюдала свое достоинство. И что мне за всю мою жизнь никогда не понадобилось и не понадобится выдавливать из себя по каплям раба, так как отродясь ничего рабского во мне не было.

– Если вы думаете, что мне это довольно легко, вы глубоко ошибаетесь, – сказала я, – в заключении дорого я за это платила. И что же? Столько лет я вроде на свободе… и Сталина уже нет… А меня всё не печатают. А годы идут. Мне уже… Мне уже сорок пять лет, черт побери! Да вы мне верите?

И он ответил очень серьезно:

– Верю каждому вашему слову.

Я обрадовалась.

– Что же мы теперь будем делать?

Соколов невольно улыбнулся.

– Надо реабилитироваться. – Он вызвал секретаршу и приказал ей помочь мне заполнить анкету. – В Саратове есть где пожить? – осведомился он.

– Есть. У мамы. Но…

– Знаю. Сошлитесь на меня и живите спокойно. Наверное, придется вас вызывать.

Вызвали через двадцать дней. Я думала, на допрос или там на личную ставку. Но оказалось, что генерал Соколов поздравил меня с полной реабилитацией.

– Конечно, мы не можем вам вернуть потерянных лет и утраченного здоровья, – сказал он, пожимая мне руку. – Могу только просить прощения за своих бывших товарищей. Можете прямо отсюда идти в обком за партбилетом.

Я всплеснула руками – уже и партбилет! Хотя арестовали меня беспартийной, но вообще это правильно. Я уверена, что все эти тяжелые годы я поступала именно как настоящий писатель-коммунист. И даже однажды сама приняла себя в партию в присутствии двух старых большевичек, двух воровок и одной спекулянтки.

Генерал, что называется, открыл рот.

– А разве вы не были членом партии?

– Тогда – нет.

– Ну тогда не идите в обком, конечно.

– А-а… жаль. Вообще спасибо вам, очень вы быстро это всё провернули. Соколов усмехнулся.

– Вы до того меня тогда заинтересовали вашим рассказом от третьего лица, что, как только вы ушли, я тут же затребовал ваше дело… Прочел его и пришел в ужас. Они даже не дали себе труда придумать факты, пусть ложные. Одни голословные обвинения. Реставрация капитализма методом террора и диверсии, и всё, – дальше фамилии. Я тут же оформил всё, что надо для вашей реабилитации, и отослал в Москву. Вчера получили постановление о реабилитации, и я вызвал вас.

Я вспомнила слова Щенникова, что он нарочно не выдумал никаких фактов (а начальство не заметило) и что мне это очень пригодится при реабилитации.

Из КГБ, по дороге домой, я зашла в союз писателей и заявила, что меня только что реабилитировали.

Ответственный секретарь Саратовского отделения СП Борис Озерный вместо ожидаемого поздравления поинтересовался, сколько мне лет? Узнав, что уже сорок пять, удивленно высказался:

– Не кажется ли вам, что начинать жизнь заново в сорок пять лет несколько поздновато?

– Что за чушь?! – взорвалась я. – Начинать жизнь заново не поздно в любом возрасте, хоть в восемьдесят лет. Другое дело, сколько лет ты проживешь и успеешь ли добиться всего, что себе запланировал. Но если проживешь лет пятнадцать-двадцать – то всего добьешься.

На этом я ушла, провожаемая скептическим взглядом своего бывшего товарища.

В редакции газеты «Коммунист» мне сказали еще конкретнее:

– Ну и что из того, что вас реабилитировали? В тюрьме-то вы сидели. Этого никуда не денешь.

Я сорвала с телефона трубку, редактор испуганно отшатнулся, думал – ударю, но я всего лишь предложила ему позвонить генералу Соколову и повторить свои слова…

– Пусть он знает, что для вас реабилитация – филькина грамота.

Подумав с минуту, я высказала всё, что о нем думаю, и удалилась.

Только дома меня от всей души поздравили, порадовались со мною вместе – купили шампанского и выпили за будущее (Валериан уволился с работы, его не задерживали, и мы переехали в Саратов). У Валериана уже второй год был чистый паспорт, который ему выдали после какого-то постановления. Меня оно не касалось, так как судимость механически снималась лишь до пяти лет, а у меня было гораздо больше.

Итак, ворота родного города открылись перед нами, и мы вошли в его тихие покорные улицы к землякам, которым еще долго предстояло выдавливать из себя по капле рабов и один из которых сказал мне за всех: «В тюрьме-то вы сидели, этого никуда не денешь».

Но я и не собиралась это куда-нибудь девать.

Отнюдь! Я подчеркивала – да, я сидела девять лет, но ведь не я виновата.

Отцов города это бесило. Но это уже другой рассказ.

Когда человек побеждает

Прошло три года после моей реабилитации. Чем они были заполнены? Каждый свободный час я писала. Набралось бы на добрых две книги повестей и рассказов. Но сколько сил и времени уносила нелепейшая борьба за свое место под солнцем. Те, от кого оно зависело, – обком, горком, союз писателей, редакция «Коммунист» и т. п. – упорно держались того мнения, что реабилитация дает мне возможность отдыхать за печкой и помалкивать. «В тюрьме-то вы сидели, этого никуда не денешь».

При встречах я им втолковывала, что меня реабилитировали для того, чтобы я вела самую активную жизнь, какая и подобает советскому писателю и гражданину.

Нас упорно хотели выжить из Саратова. Работы никакой не давали ни мне, ни мужу, в то же время предлагали ему место директора школы в деревне.

Отчаявшись найти что-либо подходящее, я договорилась о работе расклейщицы афиш. Но когда я вышла в назначенный день на работу, мне наотрез отказали под каким-то предлогом. Когда я уходила, меня догнала секретарша и тихонько сообщила, что это обком не велел меня брать на работу.

После этого случая я написала в «Правду» и всё-всё выложила: что не дают мне, реабилитированной, квартиры и никакой работы, чтобы выжить из Саратова, что из родного города я не уеду, но мы с мужем буквально голодаем. Просила их вмешаться и помочь.

Они вмешались. Прислали письмо на имя первого секретаря обкома, а мне – копию.

Они писали, что их очень огорчило мое письмо. Они просили для меня квартиру и работу.

«Если в вашей областной газете «Коммунист» нет ни одной вакансии, подыщите для нее что-либо подходящее, как писателю!»

И они подыскали, не зная, что у меня копия этого письма.

– Идите в книготорг, – сказали мне, – там вас ждет работа подходящая… И мне предложили работу (как недавнему зека?) упаковщицы и грузчицы, оклад триста рублей (теперешних тридцать рублей).

– Это мне не совсем подходит, – сказала я спокойно директору книготорга. – Вы разрешите мне позвонить от вас секретарю обкома?

Он разрешил. Меня соединили с первым секретарем. Я сердечно поблагодарила его за устройство на работу. Сказала, что не смогу за нее взяться, но сейчас для меня имеется более подходящая вакансия… как раз в издательстве требуется главный редактор.

– Вы мне поможете получить эту работу?

У него, похоже, челюсть отвисла. Он сначала промычал что-то невнятное, затем пообещал это обсудить. Я его поблагодарила и весело положила трубку.

Когда я обо всем этом рассказала мужу, он сначала возмутился, затем от души хохотал.

– А я нашел работу, – сообщил он мне, – хоть весьма скромную, на шестьсот рублей, корректором в издательстве.

– Каким образом?

– Зашел к директору Быстрову, поговорил с ним по душам. Насчет тебя больше говорили. Ему нравится, как ты пишешь, но печатать тебя он не может. Секретарь обкома Лебедев сказал: «Только через мой труп». Быстров сказал всё, что я могу для вас сделать, это дать место корректора. Знаешь, Валя, прекрати поиски работы, только пиши. Как-нибудь проживем на эти шестьсот рублей. Нам ли с тобой бояться трудностей. Отныне ты профессиональный писатель. Работай.

Комнатку мы получили, благодаря помощи Ильи Эренбурга. Я ему написала всё в письме коротко, но, кажется, выразительно.

Меня вызвали к секретарю горкома партии.

– Вы что, знакомы с Ильей Эренбургом?

Я показала ему черновик своего письма Эренбургу, также письмо секретарши о том, что, хотя Илья Григорьевич уезжал на рассвете в Париж на мировой конгресс, где должен выступить, он нашел время продиктовать ей письмо секретарю Саратовского горкома, а меня очень просит сообщить, какой будет результат, что он все равно добьется мне жилья. Что касается отношения братьев писателей, он сказал, что, возможно, это хороший признак. Талант и без помощи победит, если он талант, а, похоже, так оно и есть.

Жаль, письмо секретарши у меня не сохранилось. Затерялось при переездах.

Мне дали комнатку в девять квадратных метров в центре города, на главной улице, на третьем этаже. Обещали в будущем дать лучшую, а пока просили написать Эренбургу: дескать, получила комнату в центре, что я и сделала – восторженно поблагодарила его.

Когда мы стали там жить, восторга поубавилось, но все же я была довольна, что у нас есть хоть эта комната. Наша, своя, и никакая частная хозяйка в нее не войдет с дурацким замечанием.

Но, кроме этой комнаты, которую я обставила с огромной радостью, все было гадким и отталкивающим, странным.

В доме этом прежде была гостиница «Россия», но в 1937 году ее срочно превратили в жилой дом. Просторные номера поделили пополам, удвоили этим число комнат, двери для этих новых комнат позаимствовали в тюрьме, и поэтому все они оказались с заплаткой посредине, где прежде был глазок. Моя тоже. За тонкой перегородкой жил пенсионер-алкоголик, бывший надзиратель. Каждый день он встречался с «однополчанами», спрашивал:

– Ты мне друг?

– Друг.

– Тогда выпей.

Бывший надзиратель приносил живых раков, и они, ловко находя какие-то щели, переползали ко мне.

Напротив жила алкоголичка, брошенная жена начальника тюрьмы. По другую сторону комнаты была кухня на шестнадцать семейств. Тридцать шесть дам довольно бурного темперамента – обладатели громких визгливых голосов, особенно три из них. Конфликтуя, они приподнимали юбки и показывали друг другу зад. Подкидывали друг другу в щи грязные тряпичные куклы и тому подобное. Единственно, что их вскоре объединило, это острая неприязнь ко мне, не похожей на них.

Чтоб не портить творческое настроение, я отказалась от этой кухни, где мне принадлежала одна из комфорок четырех газовых плит. Стала готовить и стирать у себя в комнатке, пользуясь электроплиткой. Единственное окно выходило во двор. Внизу были какие-то склады, и весь день заезжали грузовики, громко матерились шоферы… Впрочем, заглушая и нецензурную брань, и кухонную склоку, вопили пластинки патефонов. Их владельцы весь день гоняли модную тогда оглушительно громкую «Тишину». Порой казалось, что я нахожусь внутри шумного, разлаженного вконец, фальшивого оркестра.

Мы купили круглый стол и за этим столом посреди этой какофонии я написала роман «Смотрящие вперед», книжку «Гавриш из Катарей» и романы «Плато доктора Черкасова» и «Обсерватория в дюнах».

Все это было напечатано потом… Тогда у меня в Саратове не печатали ни строчки. Все, что я приносила в союз писателей, издательство, либо в газету «Коммунист», объявлялось слабым, бездарным, негодным.

Началась всесоюзная травля Дудинцева. Травили на самом высоком уровне. В Саратове сам первый секретарь обкома, когда ему писали речь, позвонил в местное отделение СП и попросил «пример местного Дудинцева». Долго не раздумывая, братья писатели дали мое имя и название одного из напечатанных моих рассказов «Коммунист Нестеров».

Москвичи постарше помнят, какая дикая это была травля.

В провинции не отставали. Всюду висели плакаты, не жалели по пять-десять метров полотнищ. «Дудинцев и Мухина-Петринская». Однажды я покупала в киоске «Комсомольскую правду», когда подошел какой-то молодой человек и опросил: нет ли сочинений Мухиной-Петринской?

– Нет.

– Эх, жаль, что нет.

– Так писателя такого даже нет, – возмутилась киоскерша. – Спрашивала и на складе, и в книготорге, нет, говорят, такого писателя на свете.

– Да как же нет, – возмутился парень, – когда я сам слышал, как ее ругал первый секретарь обкома. Приезжал к нам на завод специально ругать Дудинцева и Мухину-Петринскую. А Дудинцев же очень хороший писатель. Я до утра читал его «Не хлебом единым» – потрясающая книга.

– Значит, хорошая писательница? – переспросила я его, усмехаясь.

– Конечно! Ее же ругают по заводам, и по учреждениям, и в университет приезжал секретарь обкома. Вот как заело. Эх, где бы найти ее книги.

А книг не было. Ни одной. А годы шли. В 1957 году, – кажется, это было в апреле – в Саратове состоялось совещание писателей Поволжья. Съехалось гостей со всех городов Волги. А из Москвы прибыло пять крупнейших критиков – не помню ни одной фамилии, но помню, что четверо мужчин и одна женщина. Вот к женщине я и подошла, отозвала ее в сторонку и рассказала вкратце отношение ко мне в Саратове и попросила ее прочесть несколько моих рассказов.

– Вы понимаете, впервые в жизни я усомнилась в себе. Может, и вправду талант, пока я ходила по лагерям, угас? Но им я не верю, ни единому их слову. Вам поверю. Особенно если вы дадите прочесть еще кому-нибудь из ваших товарищей-критиков.

– Я вас поняла, прочтем все. Приходите…

Она сказала, когда приходить на совещание. Но здесь мужество изменило мне… А вдруг и они скажут то же самое.

Часов в пять я вышла из дома и медленно пошла по проспекту Кирова. По дороге к союзу писателей. Совещание как раз кончилось, и многие шли домой по этой улице.

Завидя меня, почти каждый подходил и говорил буквально одно и то же:

– Эх, что же вы не пришли! Получили бы огромное удовольствие, московские критики единогласно заявили, что ваши рассказы – лучшее, что они прочли у писателей Волги. Эффект был потрясающий.

Критики удивлялись, почему ни один из рассказов Мухиной-Петринской не напечатан.

Действительно, почему?

Из писателей открыто радовались Болдырев и Розанов, а исподтишка, но от всей души, директор издательства Борис Николаевич Быстров.

Он, пока не уехали московские критики, заключил со мной договор на книгу рассказов в двенадцать печатных листов.

Надо отдать справедливость редакторам, а затем типографии – книгу печатали скоростным методом.

В начале декабря был готов сигнальный экземпляр. Я была безмерно счастлива. И тогда грянул гром. Утром прибежал завпроизводством издательства и взволнованно сообщил:

– Набор рассыпан… Чтоб вы не могли бороться, всё уничтожено: и набор и корректура. Мне сообщили рабочие. Скорее бегите к Борису Николаевичу.

Я срывающимся голосом поблагодарила его. Быстров плотно закрыл дверь и с ходу мне посоветовал:

– Обжалуйте меня в ЦК.

– Что я, с ума сошла, вас обжаловать!

– Но не можете же вы жаловаться на обком?

– Почему не могу? Могу.

– Лучше на меня, а я всё им объясню.

– Нет, на вас никогда. Спасибо за сочувствие.

Я сидела за своим круглым столом, под которым успела на гладко выкрашенном полу протереть большое круглое пятно от ног. Я размышляла. Удар был слишком тяжел и коварен – дождались почти готовой книги и… разобрали шрифты.

Приказали разобрать, воспользовались своей властью. Что я им, собственно, сделала? На восемнадцать лет была изгнана из общества, как прокаженная… Но ведь я реабилитирована!..

А почему я позволяю столько лет себя мучить? Может, надо было давно умереть? Тем более, страха смерти у меня никогда не было. Значит, я всегда могла бы покончить с собой. Не дать так себя мучить. Если теперь? Но это же убьет маму. А Валериан?.. Что будет с ним? Он слишком сильно, бог знает за что, меня любит. И главное, я ему просто нужна. Не могу его оставить одного в этом диком страшном мире. Если бы могла, то давно написала бы Сергею. Он-то сильный. Но возле него тоже слабый человек – его жена. Как ее оставить одну… Нет возможности умереть, надо нести свой крест, пока не победишь.

Раздался стук в дверь, я отперла. Судьба вошла ко мне в образе пожилого типографского рабочего. Сутулого, лысого, бледного, в поношенном костюме, со свертком в руках. Я пригласила его к круглому столу. Он сел на единственный стул и сразу заметил белый соскоб.

– За этим столом работаете? Хорошо пишете, Валентина Михайловна. В типографии всем как есть нравится, все до одного читали гранки. Когда велели разобрать шрифты, возмущению конца не было. И… вот товарищи меня отрядили вам сказать: прекращайте борьбу в Саратове, ничего вы здесь не добьетесь, только последнее здоровье потеряете. Понятно? Бороться надо в Москве. Мы вот припрятали для вас один сигнальный экземпляр. Вот передаю.

И он передал мне готовый том «Рассказов и повестей».

Уходя, он вдруг спросил:

– Девять лет сидели?

– Девять. И еще девять вроде ссылки по глухим углам.

– На лесоповале были?

– Пришлось не так долго. Заболела…

– Никогда бабам руки не целовал, а вам поцелую. – И он поцеловал мне руку. Я чмокнула его в щеку.

Итак, ехать в Москву. Немедленно. Весь вопрос в том: на что? У меня не было денег. В расчете на близкий выход книги я, признаться, надолжала. Зная, что мне будет чем отдавать, друзья охотно ссужали меня деньгами. И вот теперь у меня не только не было денег, чтобы расплатиться с долгами, но и на билеты в Москву туда и обратно…

Помчалась к Таисии Константиновне и Сергею Ивановичу, когда-то снабдивших нас деньгами на билет в Караганду. Рассказала им всё, извинилась, что не могу отдать им сейчас долг.

Таисия Константиновна тихо ахнула.

Сергей Иванович сразу оценил совет типографских рабочих.

– Я давно об этом подумываю… Хотел поговорить с вами, но как раз приняли рукопись… договор на книгу. Решил, что дурное позади. В Москву ехать не на что?

Он казался очень озабоченным и смотрел на меня, как-то испуганно листая сигнальный экземпляр.

– Дело в том, Валечка, что я перевел все деньги со сберкнижки матери и сестре в Петровск на ремонт их дома. Он просто в аварийном состоянии, а зарплату, как всегда, отдал Тасе. На питание. Тася…

– Могу только на дорогу в Москву, – вздохнула Таисия Константиновна.

– А на что она поедет назад? – испугался Сергей Иванович.

– Может, в Москве она найдет свое счастье и деньги будут… Там столько больших писателей, и… они-то не будут завидовать. Я буду молиться. Значит, помогут.

Я поехала в Москву в конце декабря. Стояли трескучие морозы, а у меня не было зимнего пальто, только проношенное демисезонное.

На обратный билет денег у меня не было, поэтому мне оставалось лишь одно – победить.

Поезд в Москву приходил из Саратова утром. Устроившись с квартирой, я тут же, не теряя времени, направилась побеждать.

Остановилась я у старушки, адрес которой дали мне корректорши. Спала у нее на раскладушке – один рубль за ночь. На обед денег у меня не было, на завтрак и ужин тоже. Но я заходила в столовую и брала кофе или компот и налегала на хлеб.

Именно в это время Хрущев придумал в столовых бесплатный хлеб. О, как я была ему благодарна!

Старушка жила близ Цветного бульвара. Поэтому я сначала зашла в редакцию «Литературной газеты». Там, немного помешкав, я прошла к заведующей отделом писем, очень симпатичной женщине, и выложила ей свою историю.

Она перебила меня, не дослушав:

– Не тратьте на меня свой запал, я всё поняла, всё. Вам надо поговорить с главным редактором Косолаповым Валерием Алексеевичем. – Она тут же ему позвонила и попросила принять одну очень яркую личность.

Согласие было дано, и она сразу отвела меня к Косолапову.

Им оказался очень симпатичный, полноватый мужчина, лет под пятьдесят. Я ему всё рассказала о себе, а также о том, что на все мои очерки говорят одно: плохие!

– А вдруг правда плохие? – рассмеялся он.

– Всё может быть. Если вы мне скажете, что плохие, – вам поверю.

– И не будете писать очерков?

– Буду писать рассказы.

– Гм… Прочту внимательно. Приходите в понедельник.

– Спасибо.

В этот день была пятница. После «Литературной газеты» я прошла в редакцию журнала «Молодая гвардия». Походила, побродила по коридорам и зашла к главному редактору издательства, моложавому, выхоленному мужчине.

Принял он меня любезно, но едва я начала говорить, раздался телефонный звонок. Редактор извинился и стал оправдываться перед кем-то по телефону, почему они разобрали шрифты набора чьей-то повести, ранее принятой и одобренной.

– Понимаете, мы вообще-то приняли эту повесть скрепя сердце, словно под гипнозом… такой он парень напористый. Ну, а разобрали шрифты… мы же не знали, что он знаком с Гладковым, навещает его в больнице, а тот поднимает настоящий скандал из-за этой самой повести.

«Господи, да он набитый дурак», – в ужасе подумала я и пошла к двери.

– Куда вы, я сейчас… кончаю разговор. Я свободен! – Он с поклоном положил телефонную трубку.

Я быстро спустилась по лестнице, не зная, куда мне идти… Уж не помню, каким образом я очутилась в издательстве «Советская Россия». Там бродила по коридору еще дольше, заглядывая в кабинеты, ища симпатичное лицо. Не нашла и, махнув на всё рукой, заглянула в отдел «Советская литература» к заве дующему.

Он отнюдь не был расположен слушать мою историю (как я потом узнала, у него самого была такая же, только он в лагере был не на общих работах, а в «придурках»). Книжку он небрежно сунул в ящик и предложил заходить через две недели.

– Отпадает, – отрезала я, – должны прочесть и всё решить к этому понедельнику. Дело в том, что мне… что у меня нет денег ни на еду, ни на обратный билет, я живу в Саратове. Две недели не евши я просто не выдержу. Читайте немедленно.

Некоторую сонливость его как холодной водой смыло, он вытаращил на меня глаза.

– Ничего себе! А если нам ваша рукопись не подойдет?

– Понесу в другое издательство, где люди поумнее. Книга талантливая.

– Вы от скромности не умрете.

– Пожалуйста, доложите обо мне главному редактору.

– В понедельник. Когда прочту эту книгу.

– До понедельника ее должны прочесть минимум двое. Нет, трое. Всем по дню.

– Ладно, пошли.

Завотделом привел меня к главному редактору, последний, не дослушав, выхватил книжку и погрузился в чтение. Завотделом подмигнул и ушел, главный редактор читал и хохотал. Я устроилась поудобнее в кресле, ужасно хотелось есть…

– Да, юмор у вас не хуже марктвеновского, и это вы писали после лагеря? Сколько лет сидели?

– Девять!

– Черт побери!

Он положил мой сигнальный номер в портфель и стал рыться в кошельке.

– Вот только двести пятьдесят рублей… Пообедайте. Отдадите, когда книга выйдет. Приходите в понедельник.

Деньги я взяла, поблагодарила и ушла. После того как пообедала в какой-то столовой, я поехала на улицу Воровского. Еще можно было успеть в правление Союза писателей СССР.

Там я сразу наткнулась на очень симпатичную женщину, глуховатую машинистку, вдову известного профессора. Я прокричала ей про свои затруднения.

– Я поняла, мой друг, – сказала она, – я провожу вас к очень доброму, очень хорошему человеку Константину Мурзиди.

И она познакомила меня с Мурзиди.

– Не сняла пальто, – шепнула она ему, – сильно промерзла, мороз-то какой стоит. А одета… в осеннем. Напоите ее горячим чаем… или кофе. Может, сварить? – И она мигом сварила кофе и подала его в стаканах вместе с печеньем.

С Мурзиди мы беседовали довольно долго, и он забрал рассказы «Ассиат», «Каникулы Вали Герасимовой», «Когда я была маленькой» и некоторые другие, отпечатанные на машинке.

– Приходите в понедельник, – сказал он, пряча рассказы в портфель. – Идемте, я вас чуть провожу… Здесь стоянка такси за углом. Подброшу вас, как раз по пути.

Он подбросил меня до старушки с раскладушкой. Ему совсем не было по пути, и вообще он с работы ездил на троллейбусе, но он был добрый человек, и ему было жаль меня в такой мороз… в демисезонном пальто, а ехать надо было с пересадкой.

Раздав рассказы, я стала просто осматривать столищу, Москву-матушку. Побывала в Третьяковке, Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музее восточных искусств, где мне особенно понравилось японское искусство – такое поэтическое и окрыленное, словно творили его не люди, а прекрасные инопланетяне, крылатые существа.

Но пришел понедельник, и я снова пошла в том же порядке, по тем же адресам.

Улыбающаяся секретарша сразу провела меня к Косолапову. Он встретил тепло и задушевно, пожал обе руки, усадил.

– Прочел ваши очерки… Очень хороши! Особенно мне понравился «Кафедра земледелия и колхозы». Впрочем, и другие не хуже. Не понимаю, что это они отказываются от такого очеркиста. Когда нашей газете нужен хороший очерк – заказываем писателям со стороны… Если согласны, будете нашим внештатным корреспондентом. Командировки будем оплачивать, как сотрудникам, а гонорар вдвойне.

– Конечно, согласна, спасибо большое.

Я вдруг рассмеялась.

– Вспомнила комичный эпизод из лагерной жизни. Рассказать?

– Рассказывайте.

Я рассказала тот случай, когда, по колено в ледяной воде, долбя вечную мерзлоту, женщины пали духом и решили, что проживут самое большое две-три недели, Чтоб поднять общее настроение, я стала давать клятву выдержать и не такое и приехать после реабилитации в Магадан корреспондентом центральной газеты.

– Загнешься до тех пор!

– Не выживешь, Валька.

– Назло возьму и выживу, и приеду. Валерий Алексеевич стремительно вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери.

– Куда вы меня тащите? – удивилась я. Секретарша смотрела на эту сцену с удивлением, но улыбалась.

– Как это куда? В бухгалтерию. Оформлять командировку в Магадан.

– Еще рано. Когда начну печататься на страницах «Литературной газеты»… Да и как я поеду… в таком задрипанном виде. Дайте прийти в себя, одеться хоть. И если честно, я не желаю… я не могу туда ехать…