Текст книги "На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Я тебя никогда не увижу

Письмо пришло в начале марта 1940 года, мама поздравляла меня с днем рождения, писала, что выслали посылочку, о своих делах – как они живут в родном моем Саратове на Волге. А в конце письма, так сказать в постскриптуме, мама сообщала, что в Магадане живет Сергей Неклонский. Он вернулся к жене Александре, а дочь Оля умерла, еще когда они с матерью жили в Иркутске.

Видимо, мама долго колебалась, писать мне о Сергее или нет, и все же решила сказать – таки пересилила себя.

У меня перехватило дыхание и потемнело в глазах, я сидела на нарах, прижав к груди письмо, и вид у меня, наверное, был какой-то не такой, как всегда.

Подошла встревоженная Маша.

– Валя, что, плохое известие?

– Нет. Слава богу, все в порядке.

– Посидеть с тобой?

– Спасибо. Потом… Сейчас оставь меня одну. – (Что в бараке сто тридцать человек, в расчет не принималось.)

Вечер я провела как бы в оцепенении, женщины просили меня рассказать им какой-нибудь интересный роман, я отказалась, ссылаясь на нездоровье. Ночью, как ни странно, сразу уснула – усталость сморила, но задолго до подъема проснулась, лежала в полутьме барака и думала о Сереже. Он здесь, в Магадане, быть может, совсем рядом, я отдала бы все на свете, чтобы увидеть его! Но я этого не сделаю. Не потому, что он вернулся к жене, которую никогда не любил, а только уважал.

Если бы я знала, что он разлюбил меня, тогда я спокойно могла бы повидаться с ним. Но если Сережа любит меня, как прежде… И теперь увидит меня заключенной… Нет, я нанесла бы ему слишком тяжелую рану. Но ведь он мужчина, он сильный, он же выстоял во всех своих бурях… Зачем я решаю за него, он не мальчик, к тому же с первым пароходом я уезжаю на переследствие, на освобождение, как говорит лагерное начальство.

Я думала, что я никогда его не увижу, но судьба подарила мне возможность этой встречи, я же всю жизнь буду каяться, что не воспользовалась ею, не увидела его еще один раз.

На работе я подошла к Маше и попросила ее узнать в адресном столе один адрес.

– Сама я не могу: с ног до головы в лагерном, а ты одета как вольняшка. Пожалуйста, Маша.

– Узнать для тебя адрес, а потом забыть об этом? – спросила все понимающая Маша.

– Вот именно.

– Хорошо, сегодня же постараюсь.

Адрес она мне достала. И здесь мне немножечко повезло. Перед этим меня смотрел невропатолог из города. В назначенное им лечение входили хвойные ванны. В лагере никаких ванн, тем более лечебных, не было, и врач добился для меня разрешения посещать ванны при его больнице. А начальника лагеря просили отпускать меня с работы на два часа.

Но, подумав, начальник вызвал меня к себе и объявил, что, поскольку я еду на освобождение в Саратов, а меня дергает так, что просто ужас (у меня был тик лица – дергались глаза, брови и немного плечи), он решил дать мне возможность подлечиться всерьез и разрешает мне работать лишь до обеда, то есть до двенадцати часов дня.

Я от души поблагодарила его.

Ванны эти были назначены через день.

В первый же день дежурившая там медсестра сказала санитарке, которая собиралась вымыть ванну после предыдущего больного: «Ванну этой не мой. Разве не видишь, это же зека. Пусть сама вымоет, а также вымоет за собой».

Я вспылила и резко заявила, что для них я не зека, а больная, и, если они не будут как положено за мной ухаживать, я пойду и нажалуюсь врачу.

Они струхнули и помыли ванну, но каждый раз ворчали, что еще заявят на Ивана Васильевича куда следует, что он заставляет их прислуживать врагам народа.

И вот однажды вместо ванн я отправилась к пятиэтажному дому, где жил Сережа, села на скамейку в скверике напротив и рассматривала окна, гадая, за которыми из них живет Сережа.

Сообразив, что до самого отъезда я буду ходить и смотреть на окна, Маша отправилась к своему знакомому врачу, и он помог ей узнать, где работает Сергей Николаевич Неклонский… Он работал в театре драмы художником. Это меня немного удивило и очень обрадовало. Итак, его хобби стало профессией. Тогда на прииске Незаметном, когда он работал в «Алданзолото», он каждый свободный час посвящал рисованию… На север он попал волею судьбы, но север пленил и, можно сказать, заворожил его своей холодной красотой.

В начале нашего знакомства я спросила его:

– Сергей Николаевич, а кем вы работаете в «Алданзолото»?

Он усмехнулся:

– Поскольку вы, как я вижу, любитель английской литературы, скажем так: клерком.

– Вам нравится ваша работа?

– Нисколько. Но жизнь в данное время не предоставляет мне ничего более интересного. И я исполняю свою работу добросовестно. Мною очень довольны. Кстати, все бегают ко мне за орфографическими и геологическими справками. Зарабатываю неплохо…

Север, конечно. К тому же он был беспартийный. У папы, например, был партмаксимум, и даже на севере он получал четыреста двадцать рублей.

До этого мы жили в Саратове, я училась в университете. Отец только что получил от госбанка новую просторную квартиру окнами на городской парк «Липки».

Но отца вызвали в ЦК и уговорили ехать на Алданские золотые прииски управляющим госбанка. Госбанк там исполнял несколько иные функции, чем в Саратове. В него свозили золото со всех соседних приисков, а потом под охраной везли восемьсот километров к станции Большой Невер, до железной дороги.

Требовался член партии, а среди финансовых работников их было не так много. Отцу пришлось согласиться. Мы бросили квартиру, я – университет, и все поехали с папой.

Дом, в котором мы поселились в Незаметном, стоял возле шоссе, что тянулось от станции Большой Невер до города Якутска, через Незаметный. Это был 1930 год по шоссе беспрерывным потоком шли раскулаченные. На возах сидели дети, старики и заболевшие в пути. Остальные этот бесконечно длинный путь шли пешком.

До меня не сразу дошло, что крестьяне идут, идут день за днем…

Окна были запушены инеем, затянуты слоем льда – какие узоры нарисовал на них серебром мороз!

Квартира наша состояла из огромной кухни (она же и столовая), большой комнаты, где находились папа с мамой и сестренка Лия, и небольшой комнаты на полтора окна – моей.

Полтора окна… Половинка была от второго окна, которое выходило в другую комнату, где жил сосед. Так как стена доходила лишь до подоконника, легко можно было просунуть руку. Сколько я потом получала по утрам через это окно шоколадок, коробок конфет и книг!

Но всё это потом.

Сначала я просто увидела своего соседа. На другой же день по приезде мы с мамой купили в магазине штук десять книжных полок. Я их поставила друг на друга в два ряда по пять полок. В коридоре стоял сундук с моими любимыми книгами, и я их укладывала на полки, когда с работы пришел Сергей Николаевич Неклонский, живший в этой соседней комнате. Его сразу заинтересовали мои книги. Именно книги, а не я.

Я… Я влюбилась с первого взгляда. Это была моя первая и, пожалуй, единственная такая большая и серьезная любовь.

– Можно взглянуть на книги? – спросил Неклонский.

– Пожалуйста. – Я пододвинула ему стул. Он сел и стал рассматривать книги.

Он с интересом просмотрел все, помог уложить их на полки, даже перетаскал то, что еще лежало в сундуке.

Помню, обрадовался, когда увидел Кнута Гамсуна. Взял себе почитать его «Мистерии».

– А в Незаметном хорошая библиотека? – спросила я.

– Представьте себе, довольно-таки хорошая, почему-то лучше, чем в некоторых областных центрах. В книжном магазине иногда бывает неплохой улов. Хотите посмотреть?

Мы зашли к нему. У него было довольно много книг. Вдруг я увидела «Бедную мисс Финч» Коллинза, издание еще конца прошлого века, и, схватив ее, прижала к груди.

Сергей Неклонский рассмеялся:

– Не собираюсь отнимать, читайте сколько захотите.

– Можно и маме дать потом прочесть?

– Мария Кирилловна тоже любит читать?

– Очень.

– Она гимназию кончала?

– Все так думают, а она ведь из деревни. Всего два класса. Правда, с двенадцати лет в городе и очень много читает, всю жизнь.

– Это вы в нее.

– Папа тоже любит читать…

Так мы с ним познакомились.

Да, я полюбила его как-то сразу, но безнадежно. Он был слишком хорош для меня. Боже, до чего же он был хорош собою. Нет, это не была красота Рудольфа Валентино или Мозжухина. Это была красота духовная, мужественная.

Первое, что я увидела в его комнате, это акварельный портрет очень некрасивой молодой женщины с умным одухотворенным лицом. Мимо такой не пройдешь не оглянувшись. И все же она была очень некрасива: слишком глубоко посаженные серые глаза под низким лбом, густые сдвинутые брови, густые темные волосы, свернутые на затылке в узел, как бы оттягивающий голову назад, крупный подбородок, нижняя челюсть чуть выдвинута вперед. Плечи и грудь были окутаны газовым шарфом, что несколько смягчало твердость очертаний.

– Кто эта женщина? – спросила я тихо.

– Моя бывшая жена, портрет я делал с фотографии.

– Это вы сами писали портрет жены? – спросила я.

– Бывшей жены. Мы развелись. Я отвез ее и дочку в Иркутск. Они там хорошо устроены у знакомой староверки. Срисовал с фотографии, вот с этой…

Он достал из ящика письменного стола фотографию. Жена его там была изображена с трехлетней дочкой Олечкой.

По стенам висели другие картины, и акварель и масло – северные пейзажи, полные скрытого поэтического очарования.

– Это эскизы, этюды, – пояснил Сергей Николаевич, – это моя радость!

– Вы художник?

– Я уже сказал: клерк. Художник-самоучка, пожалуй. Вам это понравилось?

– Произвело очень сильное впечатление, – я резко отвернулась и стала рассматривать его книги, а Сергей Николаевич впервые стал рассматривать меня.

– Сколько вам лет? – поинтересовался он.

– На днях исполнится двадцать один год. А вам?

– Мне уже двадцать девять, жизнь протекает бесславно. Обстоятельства загнали меня на север, что будет дальше – не знаю. Будущее в тумане… Что будет – то будет.

У него книги были разные научные. По биологии, химии, физике.

Я нашла там Гегеля, Маркса и Ленина. И много книг по теории живописи – все-таки он занимался ею серьезно.

Мама постучала к нам.

– Валя, иди пить чай… Сергей Николаевич, пошли пить чай. Пирожков я напекла с мясом. Жду вас.

Мы вместе пошли на кухню и с аппетитом поели пирожков.

К чаю Сергей Николаевич привес коробку шоколадных конфет.

– Почему младшая дочка – Лия? – спросил он у мамы, помешивая ложечкой чай. – Это красивое имя, но оно же еврейское, а, вы русские.

– А ее звать Поплия. Только ей не нравится ее имя, и она сама просила называть ее Лия. И мы называем – какая разница.

– Вы ходите на лыжах? – спросил он у меня.

– Нет, а что?!

– На севере надо ходить на лыжах; кстати, в магазин привезли лыжи. Пошли завтра купим, а то разберут.

Мы договорились, что он пойдет завтра после работы со мной в магазин.

Но когда мы на другой день к вечеру вышли из дома, он не то шутя, не то серьезно сказал:

– Но должен вас предупредить, что появление со мной вместе, да еще поход за дружеской покупкой, может полностью испортить вашу репутацию.

Я немного удивилась:

– Что, у вас репутация Дон-Жуана?

– Вряд ли они слышали о Дон-Жуане. Просто установилось обо мне такое общественное мнение.

– Пошли выбирать лыжи. Общественное мнение мне всегда было как-то безразлично. Почему – не знаю, право.

Сергей Николаевич выбрал мне пару отличных лыж и всё, что надо для ухода за лыжами, и мы отправились домой. Нас разглядывали с большим любопытством, похоже, Неклонский был прав.

Меня разбирал смех.

Дома мы разговаривали до полпервого и решили завтра вечером сделать первую вылазку на лыжах. До какой-то высокой сопки. Река Алдан от Незаметного была за семьдесят километров.

Высокая сопка оказалась действительно высокой – выше всех таежных деревьев и других сопок. Мы стояли на краю обрыва почти в небе – небо было вокруг исчерна-синее, звездное, огромное, высокое. А Млечный Путь вел куда-то в иной мир, захватывающий, странный. Мне стало как-то боязно, и я невольно придвинулась к Сергею.

– Не бойся, Валя, – произнес он, – мы, слава богу, не умерли, мы живы, и жить нам еще долго, долго. Как будем жить – это другой вопрос… А в общем, пошли домой.

Настроение его вдруг испортилось. Обратную дорогу он был молчалив. Подходя к дому, он сказал (я расценила это как грубость):

– Почему, когда я прилаживал лыжи к вашим ногам – вы же еще не умеете с ними обращаться, – вы так отчаянно смутились?

– Сергей Николаевич, у вас испортилось настроение. Вам было просто скучно со мной?

– Простите. У меня последний год большей частью плохое настроение. Нехорошо срывать его на вас. Простите.

– Нет ли более короткой дороги домой?

– Есть. Надо выйти на шоссе. Ладно, пошли. Но там, наверное, ведут этих несчастных.

– Раскулаченных?

– Русских крестьян, – поправил он меня сердито. Мы вышли на шоссе и тотчас пришлось сойти с дороги, пропуская обоз с измученными, уставшими крестьянами, они едва шли.

– Далеко, родимые, до Незаметного? – спросил старик в драном полушубке.

– Скоро будет, вот за этой сопкой.

Они брели долго, а мы дошли до ближайшей тропки и свернули в обход.

– Коллективизация, – насмешливо сказал Сергей, – сердце кровью обливается, когда их видишь. Кому и для чего это нужно?

Дома я прошла к себе, думая, что он в таком настроении пожелает остаться один, но Сережа позвал меня к себе пить чай.

Договорились пойти в воскресенье на целый день за пятнадцать километров. У какого-то ручья, не помню название, там была охотничья избушка для тех, кто, возвращаясь с охоты, не дотянул до Незаметного, падая от усталости.

Утром мама напекла нам с собой пирожков с мясо, с картошкой и пончиков с вареньем. Все это я аккуратно уложила в пакетики и в сумочку.

Отец купил мне меховые унты, и я в этот день обновила их.

– А кто живет в этой избушке? – поинтересовалась у меня мама, наливая в термос кофе.

– Китаец по имени Ван-Хай-Лин, – мгновенно придумала я.

Проходивший по коридору Сергей на миг даже приостановился, но сейчас же прошел к себе.

Дорогой он спросил, откуда я взяла про Ван-Хай-Лина?

– Знаете, такое совпадение, я пишу рассказ… Там зимовье в тайге и китаец Ван-Хай-Лин… вот я и успокоила маму.

– А-а. Вы пишете рассказы?

– Да. Я еще не писатель. Я не тороплюсь, жду, когда буду писать лучше, но я непременно буду писателем.

– Нравится мне это «непременно», – пробормотал Сергей Николаевич. – Герой вашего рассказа китаец?

– Нет. Главный персонаж – простая женщина из староверской семьи Елизавета, необразованная, кончила всего семь классов, рано осиротела, мыкалась по свету – ни профессии, ни защиты, много ее обижали. А когда, обессиленная, измученная, добралась она до этого зимовья, Ван-Хай-Лин приютил ее, дал защиту, предложил работу в его зимовье, а потом и женился на ней. Елизавета от рождения романтик, но даже слова этого не знает и только видит странные, яркие фантастические сны, где она летает, а вокруг прекрасные крылатые существа, а на небе вечером выходит две луны. Все ее считают малость тронутой, и она совсем одна. Как бы одна в пространстве.

– Какая странная новелла. Ты мне ее прочти непременно или дай прочесть. И давай пойдем быстрее.

Идти было нелегко. Пока мы добрались до заветной избушки, я изрядно устала.

Меня поразила чистота в избе, приготовленные дрова, спички. Вода на лавке, стол, накрытый старой клеенкой, и голые нары на четверых. Сергей расстелил на них свою полудошку из легкого беличьего меха, предложил мне отдохнуть. Я села у стола…

Он положил в печку дров, разжег их, нашел топор в углу и сказал, что пойдет сначала нарубит дров для следующих посетителей. Взял с собой закопченный чайник и ушел.

Я задумалась… Все-таки Сергей Николаевич был мне чем-то неясен…

Он вернулся с охапкой свеженарубленных еловых ветвей и поленьев, которые он нашел возле избы. Вскоре мы вскипятили чай.

– Я здесь прошлый раз оставил чашки, может, целы? – он полез куда-то на верх полки и достал чашки и чай.

– Чай пусть лежит, если у кого не будет, я принес индийский, – он заварил прямо в чайнике.

Мы пили чай и разговаривали.

– Тебе ведь жарко, – заметил он, – потом выйдешь и простудишься, сними этот теплый свитер.

Я сняла верхний и очень теплый свитер из верблюжьей шерсти. Следующий, тонкий, белый, пушистый, из козьего пуха, без застежки, он помог мне снять через голову. А затем… я не успела опомниться, как он перенес меня на нары, стал осыпать поцелуями, что-то на мне расстегивал, что-то просто рвал. Это было так неожиданно, что меня покоробило, возмутило, я начала тотчас бешено отбиваться, почему-то не говоря ни слова.

Вдруг он меня выпустил, отошел к двери и закурил.

– Прости меня. Прости, – сказал он.

Я смущенно привела себя в порядок.

– Не ожидала этого от вас, Сергей Николаевич! – промолвила я и села возле стола.

Он тоже подошел к столу и сел рядом.

– Ты не бойся.

– Я не боюсь. Только больше не повторяйте этого никогда.

– Никогда, никогда?

Он в упор насмешливо посмотрел на меня. Я, кажется, покраснела.

Уходя, мы все прибрали как было, а когда вышли за порог, я быстро отошла в сторону и стала сама прилаживать к меховым унтам лыжи. Руки у меня дрожали, и почему-то ничего не получалось.

Сергей Николаевич минуты две молча наблюдал за моей возней, затем подошел и сам приладил лыжи. Мы тронулись в путь.

– Пойдем по шоссе, – заметил он, – в воскресенье оно безлюдно.

На шоссе никого не было. Ярко светила янтарная луна, и мы сначала бодро заскользили по укатанной дороге. Но скоро я начала отставать, почувствовала себя безмерно уставшей.

– Будем идти тихо, – заметил он. – Устала?

– Кажется, устала…

– Я тебя перепугал там в избе. Еще раз прости.

– Да ладно, что об этом вспоминать. У тебя же проснулась совесть.

– При чем здесь совесть? – искренне удивился Сергей и вдруг рассмеялся. – Просто ты так отбивалась, и я невольно подумал, что вот так отбиваться может либо опытная кокетка, либо наивное, чистое дитя, что ты и есть такое дитя, – и почувствовал себя обескураженным. Я вдруг понял, кто и что предо мною, и поразился собственной глупости. Произошло недоразумение. Я ведь видел, что произвел на тебя впечатление при первом нашем знакомстве. И все моя проклятущая морда. Порезать ее, что ли, бритвой или ждать, когда это сделает время. Даже моя бывшая жена Шура, которая любит меня больше всех на свете, она любила бы меня так сильно некрасивого?

– Если бы я любила вас, что бы ни произошло с вашим лицом, хоть бы оно превратилось в темную, страшную маску, – я все равно любила бы вас.

– Это тебе кажется, детка.

– Любят не за наружность человека, а за его сущность, за личность. Я понимаю так… Посмотрите, какое светлое небо!..

Мы заговорили о другом, шли и беседовали.

Внезапно нас догнал легковой автомобиль и остановился. Из него вышел секретарь горкома, товарищ Белый. Он был у нас дома, смотрел, хорошо ли отца устроили, запомнил меня.

– Ой, как далеко от дома! – воскликнул он.

Белый предложил подбросить нас до дома. Его шофер, симпатичный загорелый парень, сказал, улыбаясь:

– Мигом домчу. А лыжи пристроим. Сергею, видимо, не очень хотелось принимать это предложение, но он, взглянув на меня, сразу согласился.

Шофер заботливо уложил наши лыжи. Белый сел на свое, видимо, обычное место впереди. Сергей пропустил меня вперед и потому немного замешкался.

Но он уже садился рядом, когда Белый, не оборачиваясь, сказал:

– Побыстрее, ваше сиятельство, и захлопните, пожалуйста, дверь.

Сергей резко поднялся и вышел из машины.

– Ты поезжай, Валя, – сказал он, – я дойду пешком.

Машина тронулась. Я опешила.

– Сережа! – закричала я, хоть до этого называла по имени-отчеству, и схватила шофера за плечо: – Здесь же его лыжи! Остановите машину.

– Поезжай дальше, – сквозь зубы сухо бросил Белый, – князь Неклонский небось дотопает до Незаметного.

– Сейчас же отдайте лыжи! – закричала я шоферу, и он послушно остановил машину.

– Извините, Павел Федорович, – возразил он Белому, – но, по-моему, нельзя ненавидеть человека лишь за то, что он родился в семье князя, а не его садовника или шофера. – Он открыл мою дверь и вышел сам из машины. – Которые тут его лыжи?

Я забрала обе пары лыж и, поблагодарив шофера, отошла медленно назад.

Машина отъехала.

– Ты же устала, – попенял мне Сергей и стал прилаживать лыжи к моим ногам. Я уже не смущалась – привыкла. Собственно, я бы уже сумела и сама.

Мы скользили по дороге, не торопясь. Перебираясь через очередную сопку, на вершине отдыхали. Было тихо и мирно под звездными небесами.

Я чувствовала, что мы стали немного ближе друг к другу, и это сознание меня делало почти счастливой. Но что Сергей Николаевич может меня полюбить… в такое счастье я еще не верила.

– А жену свою вы любили, хоть в начале брака? – спросила я, разглядывая в сотый раз ее портрет.

– Я никогда не любил Шуру, – сказал Сергей.

– Но почему же тогда вы на ней женились?

– Так получилось, могу рассказать. Я тогда работал матросом на реке Лене, потом боцманом. Зимой наше судно ремонтировалось в старинном староверском селе. Комнату я снял у Шуриного отца – строгого старовера. Аскет, фанатик русских православных, он атеистов не терпел. Для меня он сделал исключение. Как раз из-за моего нетерпимого для всех происхождения, которое и загнало меня из Ленинграда на Крайний Север. – Он увидел, что мне хочется спросить и уточнил: – Старинный дворянский род Неклонских.

«Князь Неклонский» – вспомнила я издевательскую фразу секретаря горкома партии, но дальше уточнять не стала.

– У этого фанатика было два сына, – продолжал Сергей, – которые после армии не вернулись домой, и дочь Шура.

Шура была неграмотная девушка, совсем неграмотная – ни читать, ни писать не умела. Но умна от природы. Тем летом с нашим суденышком произошла поломка, и мы временно осели для ремонта. Лето было очень жаркое, и я спал на сеновале. Ночью Шура пришла ко мне сама в одной рубашке… Всё получилось, как она хотела. Произошло это так неожиданно.

Ни она, ни я даже не подумали о последствиях. А осенью, когда я пришел из последнего рейса, трясясь от страха, Шура твердила, что отец убьет, когда узнает всё, все узнают – вымажут ворота дегтем, и отец убьет ее. «Он же убьет меня!»

– За что?

– У меня же будет ребенок. Я не знаю, как от него избавиться. У нас в селе нет таких старух, которые умеют избавить.

Я велел ей перестать болтать глупости. Никто ее не убьет. Всё будет в порядке.

Пошел к ее отцу и посватал Шуру. Отец дал согласие. Венчал нас староверский поп. Мне-то это было в высшей степени безразлично.

После свадьбы я сказал сияющей жене:

– Шура, мне жаль портить тебе радость, но знай, что я тебя не люблю, не любил, никогда не полюблю. Поживем с тобой года три, и я разведусь с тобой… Я отвезу тебя в Иркутск. Можешь к отцу не возвращаться. И не плачь. Успеешь поплакать… через три года.

Когда она родила Олечку, мы переехали сюда. Я хотел было устроиться в Якутске, у меня там оказались друзья. Но не смог.

– Вы прожили с ней три года?

– Ровно три. Сейчас она в Иркутске. Высылаю ей денег достаточно, чтоб она беспечно сидела у дома на лавочке и судачила с соседями, но она предпочитает учиться на рабфаке.

…После обеда я пошла в больницу на ванну, затем зашла к невропатологу – он меня просил зайти.

Я еще раз поблагодарила его за ванны, он отмахнулся:

– Пустое! Больше, чем ванны, вам сейчас поможет укороченный рабочий день, наберетесь силенок перед отъездом…

– Это вы просили за меня нашего начальника, – поняла я.

– Я… но точнее, моя жена, она работает в управлении лагерей… у Вишневецкого. Сначала не решилась его просить, думала – откажет, но потом набралась храбрости. Я ей столько о вас рассказывал… Но, к ее удивлению, Вишневецкий сразу согласился и позвонил начальнику вашего лагеря.

– Вам обо мне рассказывала Маша?

– Да. Она иногда находит возможность зайти к нам. А привел ее к нам впервые мой друг, еще когда она была у него в психолечебнице.

Я простилась и ушла и неожиданно для себя самой отправилась к театру. Подошла к афише, шел «Гамлет»… Неужели сюда, в Магадан, приехали работать хорошие артисты, которые могут играть «Гамлета»? Фамилии были явно обезличенные – Иванов, Петров, Сидоров. А в конце афиши я прочла: художник Неклонский!

Я долго смотрела на дорогую фамилию…

Затем села на ближайшую скамейку в театральном скверике.

Да, у нас с ним все началось с постепенно нарастающей дружбы. Но прошло не так много времени, и Сережа сказал мне:

– Валя, а ведь я люблю тебя, люблю!

Должно быть, он в моих глазах прочел то, что ему хотелось, он прижал меня к себе и стал целовать.

Женщина всегда чувствует, знает, по-настоящему ли ее любят.

Чем дальше, тем я все более убеждалась, что Сережа любит меня по-настоящему, глубоко и верно, как и я его.

Как мы оба были счастливы! Но Сережей все время владел страх потерять меня.

– Я успокоюсь, лишь когда мы поженимся, – как-то сказал он мрачно.

– За чем же дело стало? Давай поженимся, Сережа, пойми и запомни: я тебя люблю, юридическая сторона меня нисколько не тревожит, можно зарегистрироваться, можем жить так, как тебе лучше. Может, ты не разведен с Шурой? Тогда я всё предоставляю времени. Повторяю, я люблю тебя, и мне важно лишь одно: чтоб и ты любил меня.

– Спасибо тебе, дорогая, с Шурой я разведен, дело не в этом…

– А в чем?

– Дело в твоем отце.

– Папа тебя не любит, но, знаешь, даже в старое время дочери обходились без родительского благословения и были счастливы.

– Видишь ли, ты не представляешь, что здесь поднимется, как только узнают о нашем браке.

– Да какое им всем дело?

– Видишь ли, Валя, меня здесь вообще не любят, не терпят, даже когда не знали о моем происхождении. Просто за то, что я на них не похож. Что я не пью с ними. В ресторан хожу лишь обедать. Много читаю, много покупаю книг, в свободные дни рисую картины, хотя вовсе не художник… и, наконец, за то, что за мной бегают женщины, ну а я порой уступаю, если нахожу ту или иную достаточно интересной… Но когда узнали о моем происхождении, эта неприязнь приняла политический характер, превратилась в ненависть.

– Зачем ты им рассказал?

– Что ты, не думал. Приехал этот кавказец Махарадзе, бывший деникинский поручик. Он увидел меня в ресторане и на весь зал заорал: «Князь Неклонский, какими судьбами?» Получив от меня изрядный втык, он взял свои слова назад, но было уже поздно. Белый через милицию (или НКВД) докопался до моих родных. Так вот, на мою голову выльют ушат грязи, больше сфабрикованной, а твои родители, отец в особенности, будет всему верить.

– Сережа, не надо преувеличивать. И главное, не придавай этому такое значение. Важно то, что мы друг друга любим, остальное не так уж важно. А папе я объясню. Самое главное для него – почему ты пошел в революцию к белым.

– Как ты это будешь объяснять?

– Как есть на самом деле. Тебе же было всего шестнадцать лет! Куда еще мог пойти мальчик из дворянской семьи в 1918 году. Только в белую гвардию. Но ты же ушел от них.

– Ушел. Да. Но два года был у Деникина.

– Так что, теперь до самой старости об этом тебе будут напоминать?.. Сережа, я прошу тебя, давай уедем отсюда.

– Меня загнали на север, и некуда мне теперь ехать, – мрачно возразил он.

– Пусть на север, но давай хоть из Незаметного уедем. На какой-нибудь прииск. Сережа оживился.

– А знаешь, это реально. Я поищу себе работу на Алданских приисках. Мы поженимся и выедем, как только я найду что-либо подходящее, с квартирой и прочее.

Сергей нашел себе работу быстрее, чем мы думали. Правлению «Алданзолото» нужен был свой представитель на одном из крупных золотых приисков, но не было подходящего человека. Когда Сережа предложил свою кандидатуру, они удивились, но охотно ее приняли. Сережа выехал на этот прииск на пару дней.

Пока он ездил, я написала вчерне рассказ о геологе Филиппе Мальшете. Прототипом послужил один из друзей Сергея. Мы познакомились с моим героем еще по дороге в Незаметный – вместе ехали со станции Большой Невер. Он как-то сразу сдружился с нашей семьей, и мы ехали вместе, порой в одних санях. Еще при царе, кажется в 1907 году, Филипп Мальшет был сослан на Крайний Север. После революции он мог вернуться в свой родной Петроград, но он участвовал в боях за Советскую власть.

После его выдвинули было на партийную работу, но он отказался категорически, заявив, что он геолог по призванию и геологом останется. Ни уговоры, ни запугивания, ни угрозы не помогли.

Он много ездил по северу с геологическими партиями, пока не осел на Алдане. Надо было куда-то привести жену (жену он взял из коряков). Выучил ее грамоте, но читать так и не смог приохотить. К книгам она отчего-то испытывала явную неприязнь, как и к его минералам. Может, потому, что, возвращаясь из экспедиции, муж все свободное время отдавал книгам.

У них было четверо детей… Мальшет несколько раз делал попытку вернуться в Ленинград, где у него были родные – братья, сестры. Но возвращался с дороги. Однажды все же добрался до Ленинграда, обрадовал родных подарками – мехами. Устроился на работу… Через пару месяцев вернулся на Алдан.

Когда мы с ним познакомились, он как раз уезжал в Ленинград, но, проехав две станции, сошел с поезда и вернулся товарняком обратно на Большой Невер.

Это была последняя попытка.

– Больше не поеду, – сказал он мне. – Я обрел новую родину, ничего не поделаешь. Ленинград мне стал чужим.

Филипп Мальшет очень любил Сережу, хотя знал о нем всё.

Он и меня полюбил и от души радовался, что мы собираемся пожениться.

– Я так рад за вас обоих, но особенно за Сережу, – сказал он мне однажды, когда зашел днем, занес какую-то книгу. – Сережа ведь никого никогда не любил, – сказал Филипп Михайлович, – я очень боялся, что он принадлежит к тем людям, которые так и проживут свой век, не узнав, что значит самому любить. А тебя он любит, Валя… И я уверен – ты дашь ему счастье.

– А вы любили когда-нибудь… по-настоящему?

– Да. У меня была…

– Кто же она?

– Дочь преуспевающего врача. Валентина Даль. Мы любили друг друга беззаветно, преданно. Но жизнь разбросала нас в разные стороны. Она была профессиональным революционером. Я тогда им еще не был, уж так получилось, что мои друзья, моя любимая… я попал вместе с ними. При обыске у меня нашли литературу, которую друзья просили сохранить всего два дня… В общем, я получил ссылку в Якутск. Валентина – тюремное заключение. Я бежал на Чукотку, где пристал к геологической экспедиции. Ее освободила революция. В 1920 году она была расстреляна белогвардейцами в сельской тюрьме… Я ее не забывал никогда.

Вот об этом Филиппе Мальшете я написала новеллу. К его духовному облику я добавила кое-что от Сергея, кое-что от самой себя.

Сергею новелла очень понравилась.

– Ты будешь большим писателем, – сказал он, – я верю в тебя, у тебя же литературный талант, Валя. Работай, пиши. А этот рассказ надо отпечатать на машинке, я попрошу нашу машинистку, очень славная женщина.