Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

   Юла все повторяла про папу и море, Хельга не выдержала:

   – Зачем куда-то ехать, если море рядом. Чем плохо с подружками нырять в лягушатнике. Тебе же нравится с ними дружить. И нырять ты любишь.

   – Ты ничего не понимаешь, я буду с папой, и это дорогого стоит.

   – Повторяешь бабушку, ты бы попросила ее свозить в Тайланд, она там по полгода живет, – поморщилась Хельга, хотела продолжить, но Юла повысила голос:

   – Папа купит мне красивое платье, как у мамы на фотографии.

   – На фотографии мама – невеста, тебе еще рано такое. Она ходит в свитере и джинсах и ничего себе не покупает.

   – Потому что папа ей не дарит. Потому что она живет с тобой, а не с папой.

   – И с тобой тоже.

   Внучка смотрела исподлобья, хорошо, не кусается, как раньше было. Приезжала от свекрови и набрасывалась как зверек. Но и сейчас с ней трудно ладить: там удовлетворяют все ее желания, а тут, проклятая нищета, хоть не пускай ее к отцу.

   – Куклу он тебе не обещал?

   – Ты что, забыла, в куклы я не играю, ты же сама знаешь.

   Да, знает, Юла не играет, как обычно играют девочки, как играли Хельга и Майя, машинки ее тоже не интересуют. Мягкие игрушки пылятся на полке.

   Может, не надо было при ней вести разговоры о детях индиго, на которых она похожа, лучше бы нормально играла, как другие дети.

   Она резко поднялась с постели, закружилась голова, накатило раздражение, вспомнила вчерашний разговор с продавщицей, вроде Марат хочет сторожей уволить и поставить сигнализацию. Только день начался, а уже настроение испортилось. Чтобы не раскричаться, порылась в ящиках письменного стола, нашла коробку с остатками пластилина, сунула Юле.

   Ей бы мультики смотреть, но Майя не разрешает, пусть сказки слушает, но Юла кричит, она ненавидит слушать бабушкины сказки.

   Что-то в ней не так, неправильно, в какой раз думает Хельга, но не решается сказать Майе. Холодея, пугает себя, что дитя прихватила заразу в доме. Ведь говорила отцу, опасные пауки в доме завелись, они все ядовитые, а эти особенные, геномодифицированные, известно, кто наслал, Америка, все в храме говорят, – он ей посоветовал лечиться в психушке.

   Про пауков лучше не заикаться, чтобы Майя не раскричалась.

   Юла месила пластилин и не мешала пить кофе с шоколадными конфетами, срок годности истек, Майя не разрешает давать ребенку, но шоколад не колбаса, им не отравишься.

   После завтрака раздражение прошло, не о чем беспокоиться, Марат сторожей не уволит, услуги охранных фирм дорогие, а качество ниже среднего, – его слова. Сторожам по надежности пока замены нет.

   Долго рылась в шкафу, хотя перебирать особо нечего, все, что носила мама, сама шила себе платья и юбки, – Хельга выбросила. Так положено. Отец злился, какая связь между смертью и платьями, если бы заразная болезнь, он бы понял, сам бы сжег всю одежду.

   Ничего не нашла, придется идти в том же, что и вчера. Но темно-зеленую с серыми вставками куртку мужа, вместе покупали, надо заменить. В ней чувствует себя неуклюжей старухой. Из кладовки достала небесно-голубую, давно не носила, она стала тесной в плечах, выпирал живот, поправилась, раньше представить не могла, что такое может случиться. Небесный цвет идет ей, подчеркивает сохранившийся южный загар на лице.

   Живот не будет бросаться в глаза, если перед тем, как зайти к Петру, куртку расстегнет.

   Соседка была дома, Юла протянула ей альбомный лист с нарисованной птицей, простым карандашом, над ней желтый круг фломастером.

   – Вот солнце, как ты хотела.

   – Молодец, солнышко яркое, а то все серое и черное. Птичку тоже раскрась.

   – Ладно, – согласилась Юла и перевела разговор на другую тему: – Баба Оля сказала, если попросить, то боженька даст денежек. А папин друг дядя Дима сказал, надо говорить много раз: деньги, деньги, деньги, и они появятся.

   – А еще попросить золотую рыбку.

   – Как это?

   – Поймать в море, и она исполнит три заветных желания.

   Соседка стала рассказывать сказку, а Хельга заспешила на улицу и сразу замерзла, куртка красивая, но не по сезону. Возвращаться не стала, плохая примета.

   Автобус свернул на дорогу у моря, слева бухта, справа крутой подъем, весной густо зарастал маками. Из всех натюрмортов, написанных акварелью, дочери особо удались маки, даже парочку картин продала, Хельга жалела, но деньги нужны.

   Время летит, наступит лето, как всегда неожиданно, быть может, будет ходить на море не одна, как бы хотелось вдвоем встречать рассветы, любоваться закатами.

   Из года в год обещала себе море и солнце, наступал июнь, за ним июль, а она, пользуясь тем, что Майю с Юлой знакомые увозили на природу, вычищала углы, подмазывала известкой потолки, подклеивала обои. Даже в жару не прекращала ремонта, открывала окна, налетали кусачие мухи и комары, Юла бегала с полотенцем, гоняла их, спотыкалась, билась коленками об углы мебели, плакала от обиды.

   Майя не выдерживала, шипела: у тебя не жизнь, а сплошные мучения, на ровном месте.

   Какое ровное, если на кухне пол проваливается, с помощью подручных средств с мусорки пыталась подправить, но одна не справлялась. Майя вспоминала об отцовских деньгах, много лет складывал свою пенсию на сберкнижку, что она их бережет, нанять специалистов и не мучиться. После этого Хельга уже не просила о помощи. И наступала тишина. Майя с Юлой проводили все дни с друзьями на пляже, дома только спали, видимо, друзья их сытно кормили.

   Она уставала, болело сердце, мучилась бессонницей и в будке и в магазине от духоты и утомления. Так старалась, и бесполезно, обои все также отклеивались, пол проваливался.

   Соседка Анна вместо сочувствия, выговаривала, что так было прошлым и позапрошлым летом, даже когда был жив отец. Неужели нельзя перенести ремонт на другое время года. Такая традиция, как лето, соседи начинали стучать, сверлить, пахло краской, под окнами латали дорогу, распространяя удушливые запахи смолы и асфальта.

   Дорога свернула на финишную прямую, следующая конечная, и Хельга переключилась на Петра, вспомнила, как он смотрел на нее и улыбался. Пусть глухой, но и она не из болтливых. Отец ворчал: лучше бы высказывалась, чем копить в себе, молчит и вдруг на тебе, истерику закатывает. В старости он тоже оглох и тоже улыбался, на всякий случай, чтобы не обидеть кого, извините, если недослышал, но не от сердца. Улыбка Петра другая, настоящая.

   Она сошла с автобуса, небо очистилось, ярко-синее, давно такого не было.

   Завибрировал телефон, звук отключила с вечера, чтобы выспаться, хозяйка магазина могла позвонить ночью, даже когда она не дежурила, не царское дело запоминать, кто, когда дежурит. Высветилось «Зоя», решила не отвечать, мало ли, вдруг скажет, отбой, иди домой, без тебя справимся, а ей нужны деньги.

   Телефон замолчал и опять завибрировал, не выдержала, ответила, Зоя объяснила, сосиски в холодильнике на первом этаже, утром принесла, и запомни: Петр не ест пельмени.

   Вот и дом, самый высокий на улице. Толкнула ворота, зазвенел колокольчик, поднялась на крыльцо и услышала оперное сопрано: «Кого черти принесли».

   – Это я, – пискнула Хельга.

   – А, заходи, я думала, опять Зойка – проститутка.

   Женщина улыбнулась, изображая приветливость, но глаза злые, предложила сварить Петру пельмени. Пете надо помочь, она как назло, не может, – елейным голосом, изображая заботу.

   Хельга напомнила: он пельмени не ест. Неловкая сцена, пожалела, что сказала, сослаться на Зою не решилась. Женщина не стала спрашивать, видимо, поняла: «Готовь, что хочешь».

   Пока варились сосиски, женщина без стеснения рассматривала ее, пошевелила ногой и сморщилась от боли. Хельга спросила, чем ей помочь, замотала головой, не надо, дочь скоро приедет. «Бери кастрюлю с картошкой, осталась от обеда, положи туда сосиски», – командовала женщина. Хельга старательно улыбалась.

   Интересно, почему дочь помогает ей, а ему нет. Значит, не дружат, может, она ему не дочь?

   Поднялась по ступеням, стараясь не смотреть под ноги, постояла на крыше. Небо голубело, солнце слепило глаза. Дверь приоткрыта, ее ждали, пахнуло теплом, запаха пыли, как вчера, не ощутила, обо что-то споткнулась, но удержалась и не уронила кастрюлю, Петр поднялся ей навстречу, принял кастрюлю с едой.

   – Появилось электричество, я сам приготовил себе чай, – со счастливой улыбкой сказал он и включил свет.

   Она вздрогнула, стол был очищен от бумаг и представлял собой гранитную столешницу, в отблесках почудились то ли кресты, то ли лики святых, как в будке, когда ночью всматривалась, не проник ли злоумышленник во двор, – Иван презентовал, пока стол, а когда-то станет надгробной плитой, – объяснил он, всматриваясь в ее лицо. Она хотела возразить, это неправильно, но вспомнила, что он глухой, – Как доехали? Не утомились? – Покачала головой, хотела сказать, что в дороге можно выспаться, но опять вспомнила о его глухоте.

   Она не решалась сесть за такой стол, показала Петру, что хочет помыть руки. Он кивнул в дальний угол комнаты, раздвинула камуфляжную занавеску и увидела грязную с ржавыми подтеками ванну. Все можно отмыть, довести до блеска, – подумала она, – было бы желание.

   Желание было, нашлось ведро, тряпки, даже чистящее средство, пакет не раскрытый, засижен мухами. Даже новенькие резиновые перчатки, упаковка тоже в следах мух. Зоя намекала, что у них интим на его территории, потому что на своей принципиально никого не принимает, тратиться на них, не дождутся. Может и был интим в прошлом веке, здесь женщинами не пахнет, никаких следов, суровый быт одинокого мужчины.

   Петр сидел в кресле, перебирал бумаги, читал, подчеркивал, ей не мешал, но чувствовал, когда она смотрела на него, отрывался от бумаг и улыбался ей.

   Грохот гири, упавшей на металлический поднос, напугал, Петр стал подниматься, но она опередила его. Ефим с тяжелым пакетом переступил порог:

   – Вот и я, не опоздал? Куда поставить снедь? О, чувствуется женская рука, – Хельга увидела, что стол накрыт синтетической скатертью в ярких розочках, не заметила, когда Петр постарался, обрадовалась, внимательный.

   Ефим достал из пакета бутылку красного, мускатное, сладкое, добавил колбасу, сыр и вафельный торт, шоколадный, как она любила.

   Вино переливалось в хрустальных бокалах. Хельга приготовилась слушать речь, но Ефим был краток: «За понимание», – жадно выпила до дна и слегка опьянела, как бывает от хорошего вина: появилась легкость, ярче краски, она повеселела.

   Петр, смотрел на нее и улыбался, что-то хотел сказать, но Ефим перебил:

   – Мы тут поспорили, Петр говорит, что только Хельга, я говорю, что можно и Ольгой называть.

   – Хельга, хель – га, – по слогам повторила она.

   Петр смотрел на ее губы, но не понимал, протянул ей новенький блокнот: серая обложка, четыре белые летящие буквы к-о-ц-о устремились по диагонали в верхний правый угол, она открыла и крупно написала свое имя.

   – Да, да, я знаю, скандинавское, – тихо пропел: – О-о-о, хе-е-е, Хельга – Ольга в миноре.

   – Он у нас музыкант, глухой музыкант, не путать со слепым, – усмехнулся Ефим.

   – Мама говорила, что раньше, давным-давно в роду повторялись Хельги, ах, да, – написала в блокноте: – Предки оттуда.

   – Был такой, Сьемиль или Сьевиль, курировал не помню, что, постой, постой, – Ефим стал притопывать ногой и стучать ребром ладони по столешнице, – Ну, конечно, национальный вопрос, что еще мог нацмен. После развала пошел в пожарники.

   – А вы что курировали?

   – Что курировал? – он посмотрел на голый женский торс над диваном, – Что курировал? – повторил он, – образование, вузики, знаете, что это такое?

   Она дернула плечом:

   – И как?

   – Да так, в основном послушные были, строптивые случались, но стоило пальцем погрозить, генетическая память ничем не вытравить, – он вгляделся в лицо опьяневшей Хельги, повернулся к Петру: – Она сечет в нашем деле, все понимает, а ты говоришь, разные поколения, они другие, с ними не обо всем можно говорить, – передразнил он Петра.

   Петр улыбался и прижимал ладони к груди. Хельга догадалась, что Ефим говорил ей.

   – Я понимающая, а моя дочь уже вас не поймет, и это хорошо.

   – Что ж хорошего, чего не понимаешь, то может вернуться, хотя, с другой стороны, – он осторожно стал наливать вино в бокалы, рука слегка дрожала, но не пролил, выпил и продолжил: – Вы, девушка, может, в курсе, может, не в курсе, над нами был поставлен эксперимент, эпоха такая, над собаками, над мышами, над людьми, наука любит экспериментировать, для них неважно, над чем и над кем. Просто интересно. Принцип удовольствия по Фрейду. Слышали такого? Так вот, кто-то придумал, – он постучал по лбу, – и случилась революция, потоки крови, но дальше вы знаете.

   Хельга поежилась, разговор ей не нравился, старик пугал пристальным взглядом хищной птицы. Что общего у него с Петром?

   – Не пугай девушку, давай что-нибудь повеселее, – улыбнулся Петр.

   За окном потемнело, она заторопилась домой. На прощание Петр удержал ее руку в своей, теплой и твердой на ощупь, и сказал, что надеется на встречу завтра.

   Она ехала домой в полупустом автобусе и думала, что Петр из хорошей семьи, правильной, в нем нет агрессии, потому что не пришлось страдать, он умный и понимающий, он небедный и послан ей в утешение, с ним уйдут обиды, растают как снег.

   Отец копил деньги много лет, успел снять в украинском банке до того, как банки закрыли в четырнадцатом. Сколько народу не успело снять, выстаивали огромные очереди, чтобы их вернуть. Отец радовался, что не переложил никуда, банкам перестал доверять. Деньги, большая сумма, сначала в гривнах, потом в рублях, лежали в шкафу в одном месте, хватило бы и на ремонт и на многое другое, даже на то, чтобы построить домик на участке, так говорил отец. А потом он заболел и все повторял: «Деньги не тратьте, пусть лежат, мало ли что случится».

   Монахиня наблюдала, как она вытащила из шкафа пачку в пятитысячных купюрах, и говорила: «Не жалей, всего лишь бумажки, но с их помощью отец поправится, деньги придут, много денег, не жалей. Чем больше отдашь, тем больше тебе вернется, бог все видит». Всю пачку отдала, сколько, не считала, не до того было, тяжело болел отец.

   Дома было тихо, Юла сосредоточенно рисовала подарки соседке Анне, дочь уткнулась в телефон, позвонила хозяйка магазина и сказала, что сегодня вместо нее на дежурство выйдет Анатолий.

   В воскресенье встала поздно, позднее Майи. По квартире плыл густой запах кофе, на кухне, о, чудо! Майя без телефона, предложила кофе, Хельга не отказалась. Дочь пила кофе и смотрела в окно.

   – Никуда не спешишь? – дочь покачала головой, не отрываясь от окна, – Говорят, в Крыму появился старец, пешком пришел из Сибири, вот бы с ним встретиться.

   – Зачем? – Майя посмотрела на нее, злая, не выспалась.

   – Как зачем? Знаешь, какой он мудрый! По крупицам всю жизнь собирал знания с древнейших времен. Посмотрит на тебя и все скажет, все-все, что тебе делать, как поступить. А ты спрашиваешь, зачем.

   – О чем спрашивать?

   – Ну, хотя бы, правильно или нет, что ты развелась.

   Она замолчала, зря, наверное, напомнила об этом, но дочь не услышала, думая о своем, Хельга уже хотела уходить в свою комнату, Майя встрепенулась и повернулась к ней:

   – У нас на занятиях по психологии предложили сходить к старцу. Закрываешь глаза и представляешь старика под дубом, спрашивай, он ответит.

   Хельга обрадовалась, что дочь не завелась, не стала требовать деньги деда, и не сразу поняла, что она сказала. А когда поняла, удивилась: так просто? Не поверила, но решила проверить, села в кресло, закрыла глаза, увидела поляну, на краю большой дуб, на туго перевитых корнях, прислонившись к широкому стволу, сидел старец почему-то в кожаных штанах (из-за старческого моченедержания, – «догадалась» она). Дремлет на солнышке, хотела уйти, чтобы не мешать, он поднял голову и улыбнулся. С трудом встал, борода как у Петра, но в остальном не похож: худой, маленького росточка «Что мне делать?» – спросила она и услышала: «Выходи замуж за Петра».

   «Выходи замуж за Петра», – повторила она шепотом.

   Майя присоединилась к Юле, и они рисовали вдвоем. Хельга занялась уборкой, представляя себя в уютном кресле, рядом Петр, звучит тихая музыка. Он поможет ей с ремонтом в квартире, одну из комнат можно сдать, ту, в которой умер брат, деньги для Майи, а они будут жить в просторной мансарде на пенсию Петра. У писателя должна быть хорошая пенсия.

   Посмотрела на часы и заспешила в храм. Воскресная служба закончилась, в храме было пусто. Батюшка трапезничал, она присела рядом, обрисовала ситуацию, но скрыла, что Петр женат.

   – Рискуешь, – сказал батюшка, прихлебывая постные щи, – худо – бедно, у тебя семья. А тут неизвестно, да еще неверующий, не соглашайся.

   12 СТРИПТИЗ

   Петр проснулся с ожиданием праздника, вопреки мрачной погоде и сильной боли, казалось, болела вся правая половина тела. С пьянством пора кончать.

   Он выпил таблетку и пока не вставал, вспоминал вчерашнюю встречу с Хельгой, как она сидела в кресле, стараясь держать спину, носила посуду за занавеску, мелкими шажками, нормально шагать мешала длинная юбка из толстой ткани. Ручки маленькие, но сильные, привычные к работе. Пестрый платок, намотанный на голову, он бы ей запретил. Но, с другой стороны, когда она сняла платок, почувствовал желание, даже Ефим засучил ногами.

   Милая женщина, внешность не из породистых, может, и переигрывает в скромницу, не по возрасту, так бывает с неопытными женщинами, как осуждать ее за это.

   Чувства переполняли его, давно не испытывал такого подъема.

   Он ощутил движение воздуха, кто-то вошел, вчера не закрыл дверь на засов, был пьян. Хельге еще рано, кто-то из своих, не успел подняться, – видение нарядной Зои с сумками. Подумал, что это сон. Нет, живая, потрогала на столе белую скатерть в цветочках, поджала губы, выдвинулась челюсть как у Елены, проверила посуду в сушилке, раковину, ванну, губы чуть не съела. Встала перед ним, подозрительно уставилась на постель.

   – Если что, это белье в цветочках ты сама принесла.

   Промолчала, о чем-то задумалась, показала на уши, понял, почти сразу отыскался слуховой аппарат, к вашим услугам, дед Мороз нам подарки принес. Из пакетов с логотипом супермаркета «Океан» достала рыбные консервы, – от Сергея, у него сеть магазинов, торгующих несвежей рыбой и алкоголем. Коммунисты обещали за него голосовать, и верующие тоже, он много жертвует на храм. Колбасы не дал, у православных пост.

   – Православным коммунистам – капиталистам – слава! Ура – ура – ура!

   Старался, как мог, но она сегодня шуток не принимает, медленно повернулась, пахнула сладкими духами, сегодня она молчаливая и загадочная: ткнула указательным пальцем в пол, показала четыре пальца, ткнула в него и раскрыла ладонь.

   – Соберемся здесь, у меня, будут Ефим, Леонид, Максим Николаевич, из женщин только ты, – перевел он.

   Хотел пошутить: не боишься, что изнасилуем? но сказал, что днем придет Хельга. Она замотала головой: не придет.

   Он не сдержался:

   – Женщине нужна работа, ей нужны деньги, а ты превышаешь свои полномочия, не ты, Коцо платит.

   Покраснела, засверкала темными очами, съела бы. Постучала кулаком по стене, посыпалась штукатурка, потыкала пальцем по ладони, ткнула в стену, опять посыпалась штукатурка. Где она, а где Хельга – пенек, мирок размером с точку, еще меньше, тупая как эта стена.

   Ему бы промолчать, но не выдержал:

   – Не знаю, за что ты так ее не любишь, думаю, причину надо искать в своих комплексах.

   Нависла над ним, потрясла перед его лицом кулаком, он инстинктивно потянулся к кнопке торшера, осветилась Мадонна.

   Зоя попятилась, будто черта увидела, споткнулась о кресло, что сейчас будет, ничего не произошло, села и достала из пакета кипу бумаг. Он стал изучать этикетки на продуктах: просрочка, спонсор действовал не в ущерб себе.

   Сейчас всем трудно, хотя Москва по традиции не забывала ветеранов, но деньги до них не доходят, прилипают к чьим-то рукам, а разбираться некому. Сильно сдал Пахомыч, по образному выражению Ефима, вместо рыка хищника – нытье попрошайки, на таких золотой дождь не льется. Штаб прикрыли, другого помещения не нашлось, некоторое время собирались в детско-юношеском клубе, пока не провели сигнализацию с видеонаблюдением, отмечать праздники под недремлющим оком никто не захотел.

   Члены партячейки, пользуясь болезнью Елены, несколько раз собирались у него, но не хватало посадочных мест, поэтому посиделки сократили до узкого круга из пяти человек. В этот круг вошли кроме Ефима и Петра Леонид, врач на пенсии, и Максим Николаевич, военный пенсионер. Зоя грозилась принести списанные стулья с работы, с условием, что он выбросит старые кресла. Но это невозможно, ни за что, только через его труп. Алиса ругалась, в конце концов, это жилье, а не музей советского быта, Зоя соглашалась с ней.

   Но зачем выбрасывать, если они удобные, легко переносятся, из натуральных материалов, выдерживали даже Елену. Их купили, когда он еще учился в школе, с красной обивкой для него и с зеленой для матери в спальню, она любила перед сном читать.

   После ее смерти Елена перетащила оба к себе в гостиную, завалила тряпками. Алиса боролась долго, но потом махнула рукой, так даже лучше, не видно, что кошки подрали обивку в клочья. Петр унес красное (цвет даже не выгорел на солнце) к себе и поставил так, чтобы сдерживать завалы у стены.

   Тогда велись разговоры выбросить к черту всю мебель, и однажды Коцо расщедрился, привез новый шкаф с запахом ацетона. У Елены ночью случился приступ удушья. Шкаф долго стоял в маленькой комнате при открытом окне, на второй год Елена легла спать в той комнате, утром проснулась с головной болью, решила, совпадение, эксперимент повторился все с тем же результатом.

   От идеи сменить мебель отказались, зеленое кресло осталось в гостиной у окна. Как-то на него взобралась дочь, зачем-то надо было, не то лампочку вкрутить, не то штору повесить, сиденье не выдержало, и Петр утащил кресло к себе. Кое-как с помощью проволоки закрепил там, где треснуло, но при сломанной ноге выбираться неудобно. Ни доски, ни картонной коробки не нашел, вспомнил про учебные географические атласы советского периода. Их два, оба купил в Букинисте, теперь на них сидела Зоя и морщилась, что слишком твердо.

   Географические атласы он всегда держал под рукой, любил погружаться в карты мира, сожалея, что так и не удалось объездить мир, а ведь мечтал.

   В одном из атласов была карта Луны и данные об освоении советским союзом космического пространства. Когда полетел Юрий Гагарин, самое яркое событие школьного периода, ему было тринадцать лет, и он мечтал о Космосе (кто тогда не мечтал), но по состоянию здоровья даже не служил в армии.

   Зоя оторвалась от бумаг, махнула рукой, заулыбалась, он оглянулся: Леонид и Максим Николаевич вносили коробку с бутылками вина и снедью в ярких упаковках.

   Вино так себе, розовый компот, самое дешевое и зловредное, сбивает с ног похлеще самогона. По опыту знает, такое в больших количествах пить нельзя. Следом Ефим с пакетом, колбаса с сыром, пачки печенья, вина нет. Петр показал на бутылки, Ефим всплеснул руками, кто ж такое пьет. Повернулся к Зое, она сунула ему исписанный лист, протокол собрания, посвященного прошедшему дню Конституции, присутствует двадцать семь человек, понятно без слов, расписываться разными ручками и почерками.

   Диван для Леонида с Максимом, чуть придвинули стол, Зоя быстро расставила тарелки и разложила еду: в глубоких тарелках пирожные пирамидами, их потом она заберет, в плоских – бутерброды с колбасой и сыром, съедят до кусочка. Консервы останутся Петру.

   Зоя сидела в кресле, рядом с ним, но повернулась к Ефиму. Петр видел ее затылок, ему было неприятно, вот и все. Решил припрятать пирожные, чтобы потом угостить Хельгу, она любит сладкое. Весной, на майские праздники пригласит ее на танцы на Приморском. Его постоянная подружка по танцам, худенькая Ксения, бывшая учительница, с прошлой осени не появлялась ни разу, и весной ее не было, болеет или умерла.

   Он почувствовал взгляд Леонида, настроил слуховой аппарат, почти сразу угадал, что слушает пересказ телевизора и еще следил за пирожными, но пирамида быстро таяла.

   – Ты бы, Зой, не нажиралась так, – посоветовал Леонид, увидев, как она протягивала руку к очередному пирожному. – Ты так разеваешь рот, что нас тут всех сожрешь и не заметишь.

   – Задарма, почему бы не поесть, – она выпила стакан вина, широко открыла рот и впихнула эклер. Облизнув губы, постучала ножом по столу и всех оглядела: – Ну че, мужики, споем? Или как?

   Хор мужских голосов:

   – Или как!

   От шума заболели уши, нестерпимая боль, он снял аппарат и, пытаясь спасти последнее пирожное, стал рыться в ящиках в поисках пакета, не нашел, привстал, потянулся за газетой, внезапно (возможно и логично для них, он ведь не слышал, до чего они договорились) Зоя поднялась и отодвинула кресло. Вид был решительный, крупом задвинула его вглубь кресла, нога в гипсе дернулась, терпимо, помогла алкогольная анестезия, – остановилась у дивана, взмах мощной руки, Мадонна сорвана с ковра и заброшена в темный угол. Белогвардейская сволочь не пройдет!

   Плохо, что воспользовалась его беспомощностью. А что бы он сделал на двух полноценных ногах? Встал на защиту? Не стой у женщины на пути.

   Хоть не скучно, – проговорил он, а, может, не сказал, только подумал.

   Мужчины стали двигать стол в угол, Петр привстал, его придержал Леонид, а Максим передвинул кресло. Открылся проход к окну, Зоя засмотрелась на темную улицу, что-то ей не понравилось, дернула штору, еще раз, мужчины засуетились. Петр ожидал, что начнут падать папки, кончилось тем, что штора повисла как спущенный флаг.

   Зоя все вглядывалась во тьму за окном, что-то необычное было в ее лице, будто готовилась к выходу в космос. Когда же ты полетишь? Наконец, отвернулась, шагнула к зрителям, сейчас начнет толкать пламенную речь.

   Петр видел ее профиль, действительно, задвигала губами и привычным движением скинула нарядную кофту и бюстгальтер, вырвались на свободу два мраморных шара, такими шарами украшали раньше музеи и театры. Сейчас шары не в моде.

   Максим Николаевич поднял брови, не ожидал, что-то сказал, изображая ладонями тяжесть. Леонид смотрел с профессиональным интересом.

   Ефим скособочился, но Петр не придал этому значения. Зоя подошла к дивану, Максим Николаевич дрожащей рукой погладил грудь.

   Зря она сбросила Мадонну, в каждой женщине своя прелесть, и Мадонна бы никак не помешала, они разные, но Зоя этого не поймет никогда, других женщин не должно быть рядом, даже нарисованных.

   Она повела плечами, изображая цыганский танец, груди лениво качнулись, как она носит такую красоту, у них вес, как у гирь, закрывающих крышку на полу. Двинулась к Петру, но получилось так, что груди нависли над Ефимом, он осторожно погладил, задвигал губами как младенец, что-то вроде «титя», выражение лица соответствовало, простое двусложное слово, не мат. Обмяк на табурете и сполз на пол.

   Леонид метнулся к нему, взял за руку, нащупывая пульс, Ефим открыл глаза, что-то сказал, Зоя, накинув кофту, склонилась над ним и стала шарить в карманах, достала таблетки, стала совать ему в рот.

   От вина кружилась голова, Петр не успевал следить, картина менялась в ускоренном темпе, куда делось вино вместе с пустыми бутылками, тарелки перекочевали в сушилку, его кресло вернулось на прежнее место, но он не вставал или вставал?

   Ефим лежал на диване, Леонид звонил по телефону, вскоре появилась Марина, с ней был муж. В толпе мужчин Ефим потерялся, как его выносили, Петр не уловил, следом вышла Марина, за ней Зоя, нагруженная пакетами. Пирожных не осталось.

   Кружилась голова, он ползком добрался до темного угла, нашел Мадонну и повесил на ковер. В назидание. На случай, если Зоя вернется проверить, не упал ли он тоже в обморок. Он ей скажет, что в каждой женщине своя прелесть.

   Но если стремиться к единообразию, а коммунистам это свойственно, и он согласен, потому что высвобождается много сил, которые тратились бы на подчеркивание индивидуального в ущерб общему, то Зоя права. Задергалась дверь. Зоя? Полиция? Значит, Ефим умер? Он открыл и увидел Марину.

   Живой, – понял по губам, она заговорила, очень нервничала, потому что забыла о его глухоте, он не напомнил, предложил ей табурет Ефима. Достала пачку сигарет, посмотрела на него, он кивнул, курить можно, увидела бутылку с остатками вина под столом, куда смотрела Зоя – сокол наш ясный, – брови поползли на лоб. Нашла причину, почему деду плохо, позарился на отраву, дома хорошего вина пей не хочу. Бесплатное слаще, и главное, не один, а с друзьями. Оставим за скобками, чем они тут занимались, будем надеяться, внучка не узнает.

   Она все говорила, собралась плакать, смахнула слезу, наклонилась, достала из-под стола бутылку с остатками вина, поискала, куда налить, не нашла, отхлебнула, закурила и продолжала говорить, косясь на Мадонну. Постарела, подурнела, куда что делось, а ведь ненамного старше Алисы.

   За диваном обнаружила еще бутылку, почти полную, отпила, снова закурила и продолжала говорить. Он устал, болела нога, хотел лечь, но гостья не уходила. Наконец достала телефон, посмотрела на время и заспешила домой.

   Петр бесцельно смотрел в окно, пустая дорога, во дворах тоже пусто. Хоть бы одна живая душа, никого.

   13 Чувство вины

  .

   Марина вышла замуж в восемнадцать лет. Ефиму муж не нравился, ничего собой не представлял, такой же серый как моль, повторение ее отца, и тоже жрет много и не поправляется.

   Наталья не приехала на свадьбу дочери, жила в Германии, вышла замуж второй раз за немца, хоть за кого, только подальше от бывшего. Как зовут этого гунна, Ефим не помнил, так не нравился брак, неужели других национальностей нет, да хотя бы за поляка. «Или за украинца, – добавлял Петр, – у нее твоя фамилия – Охрименко».

   В малороссии никто из родственников Ефима не жил, но ведь потянуло на юга. Ефим сбежал из Москвы в перестройку и не пожалел. Тосковала жена Алла, она с первых дней рвалась на родину в Москву. Ему, дураку, свозить бы, не догадался, умерла от тоски.

   Он думал, что ей не нравится частный дом, купил кооперативную квартиру в пятиэтажке, она и года там не прожила. После смерти Аллы дом на Кипарисовой подарил тогда еще юной внучке.

   Дом строил его дядя, профессор, но он умер, следом ушла жена, единственным наследником стал Ефим, чем и воспользовался, сбежал из столицы, когда земля горела под ногами, боялся за свою жизнь.