Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

   Сейчас и столбы бетонные и деревья неплодовитые. Сибиряки на отдыхе жалуются, кедр не плодоносит. Ему так и хочется сказать: спасайте, кто кроме вас, отдыхать потом будете.

   Видения

   Хельга проснулась ночью от свиста и грохота, испугалась, разбудила дочь. Та успокоила: где-то плохо закреплено железо, на крыше или на чьем-то балконе.

   Но Хельга не согласилась, это знак судьбы, что-то случится, нехорошее. «Не придумывай, все лишь ветер», – проворчала дочь сонным голосом.

   Не верит, а ведь знаки даются свыше, надо прислушаться, разобраться, к чему бы это, и не хихикать и не крутить у виска пальцем, как делает дочь, внучка повторяет. Счастье приходит тихо, с ангельской улыбкой, а несчастья – с шумом и грохотом, под барабанную дробь.

   С утра почувствовала тяжесть в теле, как будто связали и засунули в тесную бочку. Мандраж, тревога, так бывает, когда она выпьет много крепкого кофе. Выглянула в окно: белым бело.

   Снег засыпал город весь день без передышки. Проезжала мимо бухты на работу, над морем густой молочный туман – редкое явление в Крыму. Пассажиры маршрутки, и не только молодые, вытащили свои телефоны, кто звонил, кто снимал, равнодушных не было.

   Накануне похолодания Хельга видела яркие полосы на закатном небе. Знающие люди не сомневаются – над бухтой время от времени зависают НЛО. Дочь смеется: «Зеленые человечки к тебе не приходили? Или у вас телепатическая связь?»

   Дошутится, Хельга после ее слов бежит в храм поставить свечку. Благо, рядом.

   Плохо спала ночью, теперь мучается на посту, в будке на уровне второго этажа, внизу двор, выложенный темно-красным гранитом, ровно укрытым снегом. В центре двора ореховое дерево. Переплетения веток и редкие листья тоже покрыты снегом, необычно для нашего климата, красиво как в скандинавских сказках. Мама любила их читать, любила снежную зиму, недаром имя Хельга.

   Дерево окаймляет высокий бордюр из черного мрамора, сейчас он похож на сугроб квадратной формы.

   Двор освещен, но не так, как раньше, только прожектор и тусклые лампочки над дверью в хозблок, попросту сарай, и над входами в бывший магазин канцтоваров напротив и в здание, к которому прилепилась ее будка.

   Раньше была светодиодная подсветка гранитных дорожек, и все вокруг расцвечено желто-голубой иллюминацией, к чему этот недешевый праздник, Хельга не понимала.

   Она засовывает окоченевшие руки глубоко в рукава куртки. Ноги тоже промерзли в сапогах с дырявой подошвой. Потрясла руками, постучала ногами, не помогло. Подвигаться бы, но пространство будки полтора на полтора метра, могилы роют куда шире. Здесь помещается только кресло и доска вместо столика, для журнала дежурств и стакана с чаем.

   Только вздремнет и тут же скатывается на пол, – сиденье неустойчивое, кренится то вбок, то назад – вперед, утром выбираешься, спина болит, ноги с трудом передвигаются, как старуха, а ведь еще не на пенсии. Когда устроилась сюда, неустойчивое компьютерное кресло уже было, притащили сторожам, жалко выбрасывать. Просили нормальный стул, но чтобы вынести кресло, надо его разобрать на части, иначе через узкую дверь не пройдет. Но ведь как-то втащили. Ира, жена владельца «усадьбы», отказалась менять, на ваши задницы не напасешься. Действительно, женщины в теле, особенно Зоя.

   Сменщица Надя ворчит: «Культурный центр называется, нас держат за собак». Но говорит тихо и оглядывается, боится, уволят, а на ее руках внучка. О дочери и зяте ее не спрашивают, знают, не ответит.

   Не хотела, но выхода нет, включила подогрев под пластиковым полом.

   Когда впервые увидела голубую плитку с цветочным орнаментом, восхитилась, умеют же делать, хорошо бы такой пол в ванной. Сменщица Надя предупредила: «Начнутся холода, тогда и оценишь красоту». Отмахнулась, главное, чтобы грело, но от пластика несет удушающим запахом химии, текут слезы, на глазах пелена, все вокруг в густом тумане. Даже испугалась начавшейся катаракты, как у отца, на всякий случай сходила к врачу, ничего не нашла, но посоветовала работу сменить, лучше без химии. Теперь старается подогрев включать редко, хотя мерзнет, с холодами тонкая фанерная дверь перекосилась, на засов не закрыть, щель с ладонь, задувает так, что пол покрывается инеем. Надя принесла обогреватель, но Ира потребовала унести, чтобы не случился пожар. Ира на словах добрая, но в их нужды не вникает: зарплату получают, остальное неважно, кому не нравится, пусть уходит. Нет, она так не говорит, но и без разговоров понятно.

   Ее муж, Обдуленко Иван Иваныч, был владельцем культурно-образовательного центра. На логотипе крупные буквы: КОЦО, друзья и знакомые Иван Иваныча так и называют его Коцо. Культуры уже нет, теперь это деловой центр, правда, документы до конца еще не оформлены. По слухам магазин канцтоваров с крышей в стиле готики город не то отсудил, не то выкупил, кто как говорит. Иван Иванычу осталось здание, где проходили тренинги и ему платили за аренду помещений. Сейчас их занимают деловые люди, как говорит Вика, приезжают на машинах, оставляют их за воротами, ни пройти, ни проехать. Хлопают калиткой и быстрым шагом проходят под будкой, все мужчины среднего возраста в строгих костюмах, причесанные, с папками для бумаг.

   Откуда столько деловых? Раньше не встречала, только по телевизору. Энергичные, все сметут и их центр до кучи. «Неместные, – объяснила Вика,– семьи оставляют и приезжают, здесь возможности для роста». Неместные, деловые, но тоже мужчины, может, Вика присмотрела кого.

   Хельга пыталась сдружиться с ней, уже не первая попытка, кто знает, может, среди деловых есть и неженатые. Пыталась разговорить Вику, когда она после уборки помещений выходила подметать гранитные плиты. Но быстро надоедало, какой интерес слушать о том, что готовит дочь, чем болеет внук, уже второй, и какой умный кот, все понимает. Хельга спрашивала о зяте, Вика пожимала плечами, уехал на заработки, здесь работы молодым нет. Деловым есть, а молодым нет.

   Выдаст информацию о внуках и дочери и все, некогда, работать надо. О работе ничего, только то, что Иван Иваныч щедрый, ценит ее, подарки делает к праздникам, и все, точка. Но об этом всем известно.

   Иван Иваныч на глазах пожелтел, постарел, ему уже шестьдесят. Хельга помнит, когда отмечали юбилей, в ресторан пригласили только Зою. У него голый череп, первое время, когда устроилась к нему, думала, стрижется под бандита. Лицо некрасивое: бугристый нос, злые темные глаза, желтая кожа, покрытая сетью морщин.

   Иногда кажется, что взгляд его теплеет, не то, что раньше, скользил равнодушно, и она чувствовала себя униженной.

   Ирина бодрится, всем улыбается, поговаривают, что дочь выдали замуж заграницу.

   Может, из-за токсичной химии, а, может, из-за недосыпа, пейзаж за окном кажется нереальным. Шевелит пальцами, щиплет кожу, больно, значит, не галлюцинация, и она не шизанутая, как называл ее отец. Это не сон и не кино, она, действительно, сидит на посту номер один, согласно табличке за спиной, в тесной будке, типа скворечника, на уровне второго этажа.

   Как-то забежала дочь, любопытно, где мать устроилась, потом рассказывала Юле, что бабушка поселилась в скворечнике. Зачем? Чтобы Коцо притаскивал ей червяков и насекомых. Зачем? Кушать.

   Юла поверила, на прогулке после дождя схватила червяка на дороге и запихнула в рот. Ребенок шуток не понимает, – устала повторять дочери. Плохо? Как сказать, у брата, например, чувство юмора зашкаливало, он сыпал в компот соль и перец, однажды в кувшин с водой влил уксус. Отец сплюнул и усмехнулся: нет, чтобы воду в вино превратить, ведь были люди, умели. Да на такое доброе дело и свечей не жалко. Мама возмутилась: «Мозги бы тебе заменить» – «На твои куриные?».

   Отец смеялся, когда Коля шприцем выдоил коньяк через пробку и влил чай, даже вспомнил свою молодость, тогда был самогон, добавлял квас, но без шприца, просто из одной банки переливал в другую. Ни разу не попался. Пил он мало, не нравилось, любил вечерами читать, а Коля спился и умер, спохватились не сразу, дня три пролежал труп. В той комнате долго и страшно умирал отец.

   Брат поселился у них, когда Хельга ушла от мужа и вернулась к отцу с трехмесячной Майей. Считалось, что брата выгнала жена из-за пьянства, но скорее боялась, что ему не достанется квартира. Он поселился в средней комнате, редко выходил, только в туалет, закуску покупал в баре, водку в магазине, все рядом. Друзья забирались к нему через лоджию: когда-то отец сделал ступени в палисадник, огородил его забором от дороги и посадил две яблони. Такое право было у всех живущих на первых этажах. Отцу не нравились друзья сына, и он хотел сломать ступени. Но брат не разрешил, чуть не подрались.

   Чтобы заглушать пьяные голоса, она включала телевизор, музыкальный канал. С тех пор не любит музыку, поэтому Майя слушает ее через наушники.

   Время за полночь, клонило в сон, она закрыла глаза и увидела террасу с полом, выложенным плиткой с выпуклым рисунком, как в сауне. Прошлым летом устроилась в частную гостиницу и мыла эту сауну шесть раз в сутки каким-то средством в банке без наклеек, ногти стали слезать, и резиновые перчатки не помогали, но платили неплохо. Акриловых красок накупила, хватило надолго и дочке и внучке, в основном красного цвета, Майя писала маки, оттенка, как пятно на гранитной плите. Или это скрюченное тело? Похоже на эмбрион в матке, только большой, как взрослый человек. Голый, с содранной кожей.

   Она вздрагивает и открывает глаза: все тот же заснеженный двор. У сарая, где темно, вроде что-то шевелится, появилась голова над забором, все выше, вот нога, перекинулась во двор, нет, ветка ореха закачалась на ветру. Кому и зачем лезть: почти центр города, на параллельной улице полицейский участок, – успокаивает она себя. Но чудятся шаги, безжалостная поступь. Добраться до нее можно только по металлической лестнице. Так и есть, ритмичное цоканье. Посмотреть бы, но страшно, трясутся руки, решается, приоткрывает дверь, на ступенях пусто. Поздно догадалась, что на снегу должны оставаться следы.

   Страх не отпускал. Столько мрамора. Зачем? Чтобы деревья не сбежали? Может, могильник, и никто, кроме хозяина, не знает, кто там похоронен? Души умерших бродят ночами по двору, вот почему так неспокойно. Вот почему такой мрачный Коцо. Вот почему ему не нравилось, когда собирались беременные на тренинг и присаживались на бордюр. Но скамеек не было, и он выносил табуреты. Понимал, на могилах нельзя сидеть, тем более беременным.

   Она крестится и шепчет молитву.

   Жаль, что нет уже тренингов. Интересно было наблюдать за беременными, редкая приходила одна, обычно с мужьями, детьми, бабушками и дедушками. Бабушки разные, а дедушки интеллигентные, понятно, работяга не станет сопровождать свою беременную дочь на тренинг. Он и слова такого не знает, Хельга тоже раньше не знала. Дочери уходили на занятия, а их отцы и свекры оставались, она спускалась и вела с ними беседы. Радовалась и завидовала, как много счастливых семей. Вика не соглашалась: родят и все изменится. Может и так, муж был внимательным, когда она носила Майю.

   Познакомиться бы с кем из деловых для серьезных отношений, без мужа плохо. Но думает вяло, устала, замерзла. Хочется спать, закрывает глаза и видит заснеженное гладкое поле до самого неба, линия горизонта нечеткая, как и хвойные деревья в морозной дымке, она встряхивает упругую ветку и смеется – смеется, слизывая растаявшие на губах снежинки. То ли снится, то ли навеяно картиной двора.

   «Не была ты там ни разу и поля с лесом не видела», – ворчит отец, а мать улыбается и отводит взгляд, не подтверждает и не отрицает.

   Но ведь помнит: простор белее белого. И деревню помнит, где ее зачали, с тех пор не побывала ни разу. Но ведь помнит. Здесь тоже падает снег, как сейчас, день, два, какое поле до горизонта, здесь живут тесно, из простора – небо и море. А ей бы хотелось туда, где лес, бредешь по нему, деревья расступаются и перед тобой лужайка с сочной травой и душистой земляникой. Все мечтала окончить школу и вернуться на родину.

   Отец злится: посмотрим, как проживешь одна, а мать печалится, затаенная боль, столько лет прошло, когда она, беременная Хельгой, с мужем и четырехлетним сыном переехала в теплый край, так и не смогла с этим смириться.

   Вынуждены были, в деревне жили впроголодь, вот и переехали к тетке Тоське, сестре отца. Тетка удачно вышла замуж за военного.

   Занюханный городишко, как их районный центр, машина проедет, пыль полчаса висит в воздухе, разве что Крым и город боевой славы. Военный городок – с гордостью говорила тетка, отец был недоволен, не сеют, не пашут, а живут лучше деревенских.

   Отец с матерью работали на стройке, получили квартиру, тетка приходила редко, к себе не приглашала, хотя и жили по-соседству. Когда отец умер, Хельга сняла зал в кафе, пришли родственники: тетка с сыном и двумя невестками, один сын умер молодым, оставил жену с двумя сыновьями, – уже большие, пришлось знакомиться.

   Родной брат Коля был старше ее, помнил деревню Дубровку на реке Вятке в Кировской области, как он на санках летел с горы, как на лыжах катался с отцом в лесу, и белки сопровождали их, перескакивая по веткам, бежали впереди, будто играли ними в догонялки. На поминки пришел сын брата, ей племянник, не узнала, был школьник, стал мужчина. Где только не воевал, был легко ранен, но неудачно, в голову. Заговаривается. У него сын растет, но бывшая жена не разрешает им встречаться. Тут же на поминках случился скандал, Хельга пожалела, что пригласила их вдвоем, думала примирить. Племянник ушел, а невестка долго и нудно рассказывала о психиатрическом диагнозе, о дорогих лекарствах и о том, как с ним было трудно, поэтому и развелась.

   Иногда она думает, что все несчастья от переезда, надо было оставаться на родине. Там хорошо.

   . «Да ты сумасшедшая, помнишь то, чего никогда не видала», – слышит она голос отца, и нет уже матери защитить ее. И отца тоже нет с прошлой весны. Спаси душу его грешную, шепчет молитву, крестится.

   Понимает, как не понять, пусть дочь не крутит пальцем у виска, а Юла повторяет за ней, – у нас у всех есть память, так? в ней сохраняется все, что было. Но и фантазии мы тоже помним. Значит, они тоже реальны, допустим, из другой жизни. Еще никому не удалось опровергнуть теорию переселения души, не говоря уж о ее вечности.

   Бог тоже реален, хотя мы его не встречали, не видели. Но он есть, иначе, кто сотворил все вокруг и нас тоже. И если она видит себя на террасе, стоит закрыть глаза и захотеть, то какая это фантазия, это реальность из прошлого. Она другая: высокая, стройная, лицо не такое – татары за свою принимают, а удлиненной формы, аристократическое, как на картинах русских художников позапрошлого века.

   Обычно стоит у круглого столика на террасе, вдыхает аромат цветов (розы, лилии, хризантемы) в хрустальной вазе, ветерок играет подолом платья в бело-голубых переливах из натурального шелка, опускается в удобное кресло и любуется вековыми елями. Порыв ветра и легкая штора взлетает, пытаясь дотянуться до ветки как ладонь великана.

   Что-то хрустнуло, выпрямляет спину, тонкий профиль, лебединая шея, без подушки безопасности на загривке, как говорит дочь, – гордо поднимает голову и ждет его. Не явился ни разу, но верит, он в пути и еще не дошел до нее. Дойдет, хоть и заждалась, еще чуть-чуть, пусть дочь напоминает, что скоро ей полвека, круглая дата, – большая любовь случается и в девяносто лет.

   Почти ничего, кроме, пожалуй, цветов, в этой картине не меняется, даже отражение хрустальной вазы на полированной поверхности, даже игра солнечных зайчиков на паркете. Но в последнее время вместо зайчиков отблески красного заката. Как ни старается изменить, хотя бы на розоватый, не получается, перед глазами двор из плит темно-красного гранита. Днем не так пугает, как вечером, когда ярко светит прожектор на крыше напротив.

   В игре теней на гранитных плитах чудятся то кресты, то лики святых, а то и черт с рогами. Свят, свят, она крестится и успокаивает себя: что-то будет меняться, ведь не зря падает снег.

   Хуже не будет, уже пора, Иван Иваныч все угрюмее, машин у ворот все больше, деловые мужчины тоже угрюмые, такое впечатление, что заклинило челюсти, а что, возможно, если долго напрягаться, как крепкие орехи разгрызать.

   Если постоянно думать, и ей челюсть может заклинить. И все труднее извлекать уютную картинку.

   Терраса с видом на лесную поляну, окруженную темными елями, приснилась, когда отец решил строить маленький домишко на участке в четыре сотки, рядом с морем. Вообще-то ему нужна была крыша, укрыться от дождя и складывать лопаты да грабли с ведрами, Хельге – уголок, прятаться от семейных скандалов по поводу и без. Дома такого угла не было, комнату делила с братом и с нетерпением ждала, когда Николай женится и уйдет жить к жене. Женился, ушел к жене, а мама перебралась в ее комнату на диван брата. Все бы ничего, но пьяный отец врывался ночью в поисках жены. Одно слово, вспыхивал пожар и сжигал накаленные до предела стены.

   Обсуждение будущего дома на время их объединило. Отец даже непутевого сына терпеливо выслушивал и даже согласился, что перила для крыльца нужны, катимся в старость, ничего тут не поделать. Пока докатился только отец, мама умерла раньше, брат не дожил до тридцати пяти. Молодой был, не то, что отец, всех извел своим дурным характером.

   Она спохватывается, грех какой, так об отце, крестится и обещает себе чаще молиться за упокой раба божьего Сергея, неверующего, но крещенного.

   О террасе заговорила мама. У нее было больное сердце, даже готовить не могла, задыхалась у газовой плиты от нехватки кислорода, открывала настежь окно даже зимой, отец ругался. Ей хотелось летнюю кухню на свежем воздухе, типа террасы с электроплиткой, готовить, не падая в обморок.

   Хельга попросила для себя мансарду, и от террасы не отказалась бы, но больше из-за названия, похожего на терракоту, – после техникума недолго работала в мастерской по изготовлению терракотовых горшков, недалеко от дома. Лепили из красной глины, добывали поблизости, но рядом стали строить жилые дома, мастерскую закрыли, глину закатали асфальтом.

   В детстве после дождя любила бродить по лужам, глина на солнце быстро высыхала и ровно покрывала ноги, будто красные носочки, отмывала в морской воде, что ей тоже нравилось.

   Внучка Юла тоже любит бродить по лужам, Хельга разрешает, но Майя выводит дочь на прогулку, как собачку, – присесть под кустиком и назад, в случае с Юлей – понюхать цветочки, круг – другой на карусели и домой. Все дергается, все торопится, ладно утром на учебу, а вечером куда спешить?

   Мансарда? – переспросил отец, – сказала бы проще: чердак.

   Хоть собачью будку, только бы не лезли. Не получилось, отца хватило только на навес для инструмента и укрыться от дождя. После его смерти участок зарос сорняками, соседи накидали камни и мусор, а навес упал, – прогнили деревянные подпорки. Неизвестно, кто теперь будет копать грядки на садовом участке.

   Под утро в борьбе с креслом заболела спина, она легла на пол, свело ногу, не вытянуть. Пока возилась, устала и впала в сон, один и тот же с некоторыми отклонениями. Это не сон в обычном понимании, когда одни картинки сменяются другими, трудно порой обнаружить связь между ними. А тут другое, параллельная реальность, как сказала бы умная дочь. Один и тот же камень, как колокол в Херсонесе на берегу моря (их часто возили на экскурсии, когда она ходила в школу), иногда видоизменяется, гигантское грузило, болванка, кусок железной руды, дура без мозгов, – висит на цепи. Задирает голову и не может понять, на что цепь крепится. Знает, что нельзя трогать. Всегда знала. Вокруг контуженые лежат, как после боя. Женщина на коленях держится за голову, кровь течет между пальцами, – и бормочет: «Ведь мизинцем задела, коснулась только, палец дрогнул, и вот, не успела».

   Так и хочется потрогать, нельзя, лучше пройти мимо, пока безветрено. Такой груз, приложится насмерть.

   Из уроков физики помнит закон Ньютона: сила падения прямо пропорциональна высоте. А если высота – бесконечность? Какая силища!

   Раз приснилась собака, подбежала, лапой болванку тронула, дура качнулась, собаку не достала. Дура качается, собака хвостом виляет, а вокруг люди падают, ужас, что делается, как на картине после сражения. Хельга не помнит, как тоже на четвереньки встала, собачка закрутила хвостом, облизала ей лицо. Мокрый шершавый язык, щекотно, она смеется, собачка повизгивает, а дура качается над их головами. Люди падают, а ей так и хочется крикнуть: вставайте по-собачьи, но не может, почему-то нет голоса. Болванка замерла, тихо кругом, на всякий случай поползла на четвереньках. Проснулась, обрадовалась, что всего лишь сон.

   Теперь перед сном молится, чтобы не повторилось. Собаки уже не было, но болванка так и висит над головой.

   Холод и теснота доконали ее, но еще темно, страшновато выбираться из будки. Услышала голос дворника Оксаны, протяжный, ласковый, звала Маркиза, здорового котяру с дымчатой шкуркой, лапки в белых носочках, – вечером бесполезно искать – сливается с фоном, а носочки скрываются в траве. Раньше искали вдвоем, он любил в кустах у хозблока тусоваться с кошками, иногда устраивал бои с рыжим котом Васькой, которого Хельга подкармливала сухим кормом. Потом прибился пес Черныш с белым пятном на груди, вроде бабочки с крыльями. Но Леся, дочь Оксаны, не соглашалась: где вы видите бабочку, это жираф с длинной шеей. Переворачивала пса на спину и показывала, да похоже, туловище по животу, а длинная шея по всему горлу до пасти. Песик счасливо жмурился от ее поглаживаний. Так и звала его Жирафом. Он отзывался на любое прозвище, лишь бы кормили.

   Иван Иваныч увидел, как Хельга кормит кошек и собак, сквозь зубы прошипел: «Убрать немедленно». Так не любить бесчеловечно, ведь в школе читал «Муму» Тургенева, хотя бы слышал.

   На ночь Оксана загоняет Черныша в подъезд, боится, что Коцо отравит, обещал.

   Как-то пес пропадал, Оксана приходила ругаться: нельзя собаку без присмотра оставить. Черныш вернулся живым, но сильно побитым. Хельга переживала, когда он пропал. Дома никому не разрешает убивать пауков, осторожно собирает в пакет и вытряхивает за окно.

   Маркиз явился, слышно, как хозяйка ласково что-то говорит ему, взяла на руки, понесла домой кормить, теперь до вечера он будет отсыпаться.

   Хельга вылезла из будки и, чтобы согреться, стала деревянной лопатой сгребать снег с гранитных плит.

   А тут и Зоя явилась, на час раньше, в сером пуховике и теплых сапогах, скромненько, на нее не похоже. Допустим, модные сапоги не всегда налезают на ее отекающие ноги, но где кожаная куртка с каракулевыми вставками?

   В первое дежурство Зоя подплыла к ней и заговорила, глядя сверху, хотя ростом ниже, Хельга решила, владелица всей этой гранитно – мраморной роскоши. Походка тяжелая, ей бы вес сбросить, но лицом моложавая, глаза темные, блескучие, если не смотреть на фигуру, чем-то смахивает на актрису Самойлову в роли Анны Карениной. «Я тоже много любила», – подтвердила Зоя.

   Сейчас она остановилась у ворот и наблюдала за тем, как Хельга сгребает снег. Наконец спросила недовольно:

   – Для Вики стараешься?

   – Нет, согреваюсь.

   – Пошли наверх, я от деда, домой решила не заезжать.– Ночевала не дома, боялась, что куртку украдут, догадалась Хельга и осталась на верхней ступени, а Зоя уселась в кресло, плотно так, сиденье только охнуло, достала из пакета коробку, открыла, Хельга увидела кусок шоколадного торта, густо присыпанный орехами. Там же, в отдельной коробке, круглые пирожные: ярко-желтое с дольками абрикоса и красное с кусочками клубники, – С шоколадом тебе, – выложила на пластмассовую тарелку и придвинула к ней, достала термос, пластмассовые стаканчики, налила компот из клубники. – Старик купил в Медоборах, знает, что я желейные люблю.

   – Это какой? – спросила Хельга, заглатывая сладкий комок.

   – Тот, что с одной рукой.

   – Так ведь он женатый.

   Хельга говорила с набитым ртом, но Зоя поняла:

   – Врал, она такая же, как я, приходящая. Позарилась на его машинешку инвалидную, ему специальную выписали. – Что-то увидела за забором, даже привстала, кресло облегченно выдохнуло. Хельга заметила мужчину в форме на той стороне улицы, он смотрел в их сторону, – Пасут Ивана, хотят тут все забрать, да мы мешаем.

   – Как? – ахнула Хельга, – а нас куда? – Зоя пожала плечами. – Откупился бы.

   – С какой стати. Им только начни платить. – Опустилась, сиденье жалобно пискнуло, – Что оно все скрипит? Это ты расшатала, ерзаешь, села и сиди.

   – Почему я?

   – Не я же. И не Надежда с костлявым задом.

   – Вкусно, – похвалила Хельга торт, – не приторный, в самый раз.

   – Еще бы, старалась, – хохотнула Зоя и заговорила по-деловому: – Старик довольный. В нашем деле как? осторожненько потеребить, аккуратненько так. Главное чё, не повредить, шкурка тоненька, как у младенца, не оцарапать", – она посмотрела на Хельгины коротко подстриженные ногти.

   Когда она говорит, уже не Анна Каренина, ей бы больше молчать.

   Мужчина пропал, но сцена долго не пустовала, из подъезда дома через дорогу вышла Леся в теплой зимней куртке не поймешь, какая у нее фигура. Но Хельга знает, стройная, гибкая. Улыбается, естественный румянец на щеках, молодая, здоровая. За ней спешит мужчина, тоже молодой, высокий, стройный, лицо сонное, но шагает энергично, обогнал Лесю, остановился у машины, цвет необычный, чистый изумруд, сверкает, будто только что покрасили. «Бентли», – объясняет Зоя, Хельга не разбирается, поэтому верит.

   Зоя следит за парой, взгляд настороженный.

   – Проститутку Оксанка вырастила, могла бы уже не работать, жадные они.

   – Отчего же проститутку, к Лесе приезжает один и тот же мужчина. Может, у них любовь.

   Зое разговор не понравился, она резко поднялась, так резко, что кресло отреагировало запоздало, скрипело, пока она не спустилась вниз. Прошлась по двору, косолапя, будто загребала под себя. И руки загребущие, калитка открывается на улицу, она на себя тянет, да с такой силой, замок заклинивает. Приходится через ворота всех впускать, неудобно, по лестнице не набегаешься, стоишь во дворе, мерзнешь.

   Громкий звонок, Хельга сбежала по ступеням, торопясь открыть ворота, въехал Иван Иваныч на лимузине, кивнул Зое и улыбнулся. Только ей улыбается.

   Хельга заспешила домой, немного поспать, если удастся Юлу чем-нибудь занять хотя бы на часок. Дочь на учебе, повезло, осенью в художественном училище набрали бесплатную группу. Юла с ноября в детсад не ходит, болеет часто, экономнее ей быть дома. Помогает соседка Анна, ей девочка в удовольствие.

   Вернется с учебы Майя, можно будет еще вздремнуть и вечером на другую работу рядом с домом.

   На главной улице Ленина безлюдно, на остановке никого. Где-то вдали, на другой стороне, что-то мелькало между деревьями. Машин тоже мало, при загруженности дорог в последние годы странно. Куда все подевались? Ветер утих, выглянуло солнышко, снег интенсивно таял, лужи высыхали на глазах, прогуляться бы под руку с любимым, крепкое плечо, ласковая улыбка, как у бывшего мужа до загса.

   В груди что-то сжалось, заныло, во рту привкус горечи, нет, нет, не поддаваться, нельзя, уныние – грех, надо ждать, что начертано судьбой. Случится обязательно, ничего не делать, не искать, само придет, надо только верить. Она вспомнила, что сегодня воскресенье, поэтому улицы безлюдны.

   ЧЕРНАЯ ПАПКА

   Пока не стемнело, решил перебрать кое-какие бумаги, не для дочери, самому надоел беспорядок. В последний раз копался в куче, когда отпустила августовская жара, схлынули отдыхающие с детьми, и он перестал ходить на пляж, появилось время, даже кое-что выставил на выброс. Дочь тут же позвала мужа, вынесли, а он пожалел, заколебался, может, надо было газеты пересмотреть, что-то ведь заставило сохранять их.

   Прикинул, с чего начать, пожалуй, легче подобраться к куче у стеллажа, есть место для табурета, хотел сесть, но неудачно ступил на больную ногу и чуть не потерял сознание. Дополз до дивана, выпил таблетку, но не лежалось, не привык, все больше в движении, да и завалы надо разбирать. Сколько лет, да что там, десятилетий, копил бумаги, все некогда было. Пожелтевшие пачки газет сложены в пирамиду почти до потолка, полкомнаты засыпано предвыборными буклетами и листовками еще с украинских времен.

   Ефим возглавлял избирательный штаб коммунистов, и Петр сдал ему часть мансарды под склад. Приехали помощники, что-то Елене заплатили, разрешила, но с условием все вывезти сразу после выборов. Она тогда к Ефиму хорошо относилась, он называл ее Еленой прекрасной.

   Коммунисты проиграли, деньги улетучились, нечем платить грузчикам, а в партячейке в основном пенсионеры, средний возраст – восемьдесят лет, зато самые стойкие и несгибаемые.

   Мансарда – сорок квадратов, загружать и загружать, да хоть весь партархив ячейки, – убеждал Ефим, но соглашался, порядок лучше, чем беспорядок. Петр пару раз выносил на мусорку, но со скрипом, – буклеты яркие, красочные, на глянцевой бумаге. Не мог и все тут. Советский человек не избалован такой бумагой, руки не поднимались выбросить.

   Ефим перестал приходить, опасался Елены, обещавшей вырвать остатки волос и то, что между ног болтается. Но с ноября, когда она слегла, зачастил в гости, открыто приходит, Елена сюда не залезет, но теперь ругается дочь. У нее сложные отношения с внучкой Ефима.

   Когда в начале девяностых Марина открыла магазин на деньги деда, Алисе пришлось снижать цены в своем павильоне с тем же товаром рядом с остановкой троллейбуса. А крайний Петр, почему позволил такое, а еще друзья – соратники. Объяснений, это, детка, капитализм, рынок побеждает дружбу и любовь, – она не слышала.

   Петр перебрал уже много, даже рассортировал, что на выброс, что пусть полежит, отдельно сложил книги и нотные тетради. Стемнело, зажег свечу, надо бы лечь на диван, поберечь ногу, но увлекся, не мог оторваться, из-под завалов появлялись давно потерянные письма с родины, в том числе от любимой девушки, ленивая жена не докопалась до них, фотографии школьных лет, конспекты лекций института марксизма-ленинизма, три года учился на факультете журналистики.

   Осторожно, чтобы не развалить пирамиду, снял пачку предвыборных листовок, скромненьких, двуцветных на плохонькой пожелтевшей от времени бумаге, с украинских времен, чуть ли не первые выборы в горсовет, что-то блеснуло, золотое тиснение на красном корешке. Потянул к себе, пирамида рухнула, и на гипс упала крест – накрест перевязанная стопка газет и журналов. Гнилая веревка лопнула, стопка распалась и, как иголка из яйца, явилась дерматиновая папка. Она, та самая, сколько лет искал. Черный дерматин, тиснение – геометрический рисунок из квадратов и треугольников. На папке приклеен канцелярским клеем порыжевший белый квадрат, надпись почти стерлась, долго присматривался, взял лупу: «Мура! Здесь мои материалы, с Петром рассмотришь, но если будет в этом нужда. 1 января 1986 года». И подпись отца, так расписывался на документах. Внутри те самые листы, текст отпечатан на портативной пишмашинке, записи отцовской рукой на полях и между строк. Тонкая бумага, на последнем листе сто сороковой номер страницы.