Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

   О дяде – профессоре Петр услышал не от Ефима. Одна из удивительных историй, когда случайно сходятся люди и узнают много интересного о своих знакомых.

   Казалось бы, где слесарь Алексей и где Ефим, а параллели пересеклись на улице Кипарисовой. Петр задумывался, как Леха получил участок. Сосед Саня тоже слесарь, получил за трудовые подвиги, у него даже был орден труда, а как мог Алексей, сильно пьющий и без постоянного места работы, – загадка.

   Как-то Зина пригласила Петра на ее день рождения, Елена отказалась идти, еще чего, потом их приглашай к себе. Сидели втроем в саду, прячась от жаркого солнца под навесом, и рассказывали смешные истории, тогда и всплыла настоящая фамилия Ефима – Стукач.

   Петр не поверил. Леха показал в старом альбоме фотографию выпускников курсов повышения квалификации пятьдесят первого – пятьдесят второго годов. Отец Зины, до самой смерти работал директором номерного завода, – гордился тем, что пожил в Москве, когда учился на курсах. «И знаешь, у кого? У профессора по фамилии Стукач». – Леха ткнул в тестя, ничего особенного, а рядом губастый долгоносик с поросячьими глазками, внизу подпись: профессор Стукач А.Е. Ефима назвали в честь деда, профессор его родной дядя по отцу.

   Нервный Алексей легко возбуждался и почти кричал в ухо Петра: "Прикинь, повезло, от скуки полез в альбом, сначала неинтересно, Зинка так, Зинка сяк, и вдруг эта, тесть, он нам всем плешь проел жизнью в Москве.

   Глядя на Зину в вечных телогрейках, замотанную платками, трудно поверить в ее отца – директора.

   Участок на Кипарисовой получил профессор Стукач А.Е. Бывший ученик работал в горсовете, все участки были распределены, так ему прирезали часть дороги. После его смерти дом перешел Ефиму, а дорога делает петлю по скалистому склону.

   Зина помнит, как приезжала мать Ефима, старенькая, разговорчивая, полная противоположность сыну. Муж, средний сын Стукачей, делал мебель на заказ, жили безбедно, но рано умер, Ефим еще учился в школе. Матери пришлось работать парикмахером в мужском зале. Она очень уставала, болели ноги, Ефим все делал по дому.

   Когда Фима должен был получить паспорт, приехал дядя, старший брат отца, посоветовал сменить фамилию на материнскую – Охриненко, слегка подправив "н" на "м". Зина поняла так, что фамилией Стукач старушка гордилась, знак принадлежности к профессии плотника. Но на сына не в обиде, значит, так надо было.

   Алексей рассуждал: «Охрименко Ефим Борисович, а что, вполне прилично, живи не жалко. Можно было еще поработать над фамилией, допустим Охроменко или убрать на хрен „ох“, получился бы вполне приличный Роменко, но это их дело».

   Старший брат отца был особый, в смысле особист, понимать надо. Помог с учебой и с работой.

   Алексей был в курсе, что Марина обвинила Ефима, своего родного деда, в сталинских репрессиях, и не хотела слышать, что он тогда только родился. А ведь Ефим никому об этом не рассказывал, Петр вытаскивал из него по крупицам.

   Маленькая Мариша летом приезжала в гости к бабушке и дедушке, но Петр ее не замечал. Впервые обратил внимание, когда зашел в ее собственный магазин. Половина дедовского дома была выделена, как она говорила, под бизнес, в другой половине жила с мужем, у них родились сын и дочь.

   Марина была красивой блондинкой, летом волосы выгорали добела, загорелая, с ладной фигурой, плавала с весны до осени, на рассвете и на закате. Спасатели привыкли к ней и не обращали внимания, когда она заплывала далеко за буйки.

   С апреля начинала загорать голышом на крыше дома, прикрывшись деревьями, находились любители, лезли на чердак пятиэтажки и наблюдали за ней в бинокль. Будь Петр моложе, присоединился бы к ним.

   Он иногда заходил в магазин за спичками или подсолнечным маслом и, вдыхая колбасные запахи, слушал разговорчивую Марину. Ему нравилось смотреть на нее, нравилось наблюдать, как она взвешивала, наклонялась, двигалась, и ничем не стесненная грудь под майкой отзывалась на каждое движение.

   Молодые супруги приехали из бурлящей Москвы, возвращаться в столицу не хотели. Муж ее увлекся историей, привез много книг и журналов, хотя по образованию инженер. Ефим был недоволен: мозги у них повернуты, лучше ничего не читать, чем проглатывать все подряд и принимать на веру. Первое время пытался доказывать, что не все так было плохо, как сейчас описывают. В результате Марина решила, что дед активно участвовал в сталинских репрессиях, возможно, служил в расстрельной команде. Помнится, бабушка жаловалась на него, ни поговорить, ни посмеяться, тяжело с ним.

   Марина и слов таких не знала, пока не вышла замуж. А то, что дед родился в тридцать восьмом и не мог участвовать в терроре тридцатых годов, подсчитать трудно было. Ефим пожаловался Наталье, что ее дочь назвала его врагом народа, а себя внучкой палача, не без влияния этой моли, ничтожества, ее мужа, да и отца тоже, обоих прихлопнуть не жалко. Дочь не стала вникать: разбирайтесь сами.

   На дверях магазина появилось объявление о скидках жертвам сталинских репрессий. Покупателям Марина объясняла, что настало время внукам отвечать за дедов – палачей.

   История умалчивает, согласовывала или нет свои действия с мужем. Он был занят, сутками колесил по дорогам за товаром, магазин поглощал все дни и захватывал ночи, да еще дети росли.

   В первые дни набежали жители частных домов и из пятиэтажек через дорогу. Нашлась настоящая жертва, баба Нюра. Дочь Клава, тоже старуха, рассказывала, что Нюру сначала немцы взяли в плен, а после освобождения она попала в сталинские лагеря.

   Клава с утра ждала на крылечке, когда откроется магазин, подробно рассказывала желающим, как баба Нюра спала, что у нее болит, и как бы ей хотелось маслица и мягонькой колбаски, зубов-то нет. Марина бесплатно отпускала, что пожелает. Но Клаве захотелось еще винца и пирожных, для верности стала приводить бабу Нюру, сгорбленную старушку. К ним подтянулся Гриша неопределенного возраста, якобы успел отсидеть как сын врага народа.

   Марина слабо разбиралась в истории, даже Петр понимал, что Гриша не мог отсидеть за отца, путался в датах.

   Когда появился бездомный Серега, который якобы мотал срок в семидесятые в политзоне, чуть ли не на Колыме, Ефим потребовал паспорт и по своим каналам не нашел его в списках. Марина раскричалась, нечего лезть, людям надо доверять.

   В городе нашелся официальный бывший политзаключенный, местная правозащитная организация подтвердила, что есть такой, но не Серега, и фамилия другая. Но он отказался от помощи и чуть не ругался матом, когда Марина назвала его жертвой.

   Ефим стал игнорировать обвинения внучки: считала, что дед стрелял в затылки приговоренным, и хай с ней. Каяться? Не дождетесь. Так мир устроен: одни жертвы, другие палачи, и не нам менять порядок. Попытались и что получили? Раньше была профессия палача, а стала чем? Характеристикой. И денег им не надо, дайте помучить жертву, пусть боится, пусть знает, что на крючке, дернется, будет больно. Ничего конкретного, никаких фамилий, но ведь кого-то он имел в виду.

   Внучку не осуждал, вообще ничего о ней не говорил. Когда появились внуки, и ему было разрешено встречаться с ними, говорил только о них: девочка – красавица, мальчик смышленый, не в отца, не в деда, не в прабабку, в его род, однозначно, потому что в его роду ни сумасшедших, ни слабоумных не было.

   Петр не помнит, не до того было, в каком году Ефим классифицировал людей на жертв и палачей, жесткая дихотомия, никому не вырваться, – до или после того, как внучка ударилась в покаяние за грехи деда. Если до, сам виноват, спровоцировал ее, если после, его понять можно и где-то оправдать, исходя из равенства сил действия и противодействия, что базируется на законе сохранения энергии. «Не дождутся, – возмущался Ефим, – я еще поживу, еще рано меня хоронить».

   Жертвы репрессий все прибавлялись, приезжали отовариваться со скидкой из других районов города, и у каждого своя история, не подтвержденная фактами, время фактов прошло. Бизнес Марины стал гореть синим пламенем. Красавица превратилась в неврастеничку, лицо пожелтело и покрылось мелкими морщинами, грудь опала, майки полиняли и вытянулись.

   – А все почему? Взялась не за свое дело, грехи государства взяла на себя, надорвалась, подменить целую страну – империю собой еще никому не удавалось, – писал Ефим в блокноте.

   Внучку он жалел и подкидывал ей деньги, чтобы окончательно не обанкротилась.

   Она перешла на торговлю овощами, благо, на участке успели построить теплицы, можно выращивать зелень круглый год. Вдвоем с мужем солили капусту в дубовых бочках, угощали Петра.

   Жертвы куда-то делись, охотников на квашеную капусточку не было. Марина долго искала помощников, но так и не нашла, зарплата небольшая, зато питание бесплатное, но ведь вот, не нашлось никого.

   Зять начал строить забор, чтобы не вытаптывали огород, поняли, наконец, что не перемешиваются волки с овцами. Из последних сведений от Ефима, Марина торговлю свернула, распродает витрины и дубовые бочки. Хочет переехать в Германию, Ефим как мог, удерживал ее.

   Отношения деда с внучкой наладились, но с тех пор Ефима замкнуло на философии, заскок, как сказала Зоя, кое-кого в партячейке заразил бесконечными рассуждениями, кто есть кто. Вроде как жертва, а чуть повернулся, ан нет, палач. Тупой по природе вроде всегда жертва, но в хороших руках может стать палачом. И хитро так смотрел на Петра.

  Петр уточнял: «Тупой от природы – палач для себя самого, вредит сам себе. Если сам страдает, то жертва». Ефим возражал: «Дурак он и есть дурак, таких тонкостей не понимает, нажрался, потрахался, – счастливый». – «Согласен, но тогда семья дурака страдает». Ефим пожимал плечами, родо-племенные отношения его, как настоящего коммуниста, не интересовали.

   Петр спрашивал, как палачей отличить еще до того, как они начинают действовать. Ведь знание – инструмент для предвидения. Допустим, кто-то боится крови, пишет стихи и любуется закатами, а его называют тираном. Пьяный мужик лезет в драку, кого-то калечит, его называют жертвой обстоятельств.

   Ничего не добился от Ефима, но если объяснить поступки можно, а предсказать нет, зачем тогда эта теория, зачем делить людей, зачем это все, если невозможно предсказать.

   Чтобы понять, чтобы проникнуть в многомерность бытия, надо бы не интернет придумывать, а научиться делать паузы, полная остановка, отключка головы, и тогда придет истинное знание.

   Не успел раскрыть мысль до конца, Ефим раскричался, что с ним редко случалось: «Нормальному человеку без камня за душой паузы не нужны, ему не нужно подумать, он говорит, что думает, одновременно, то есть синхронно озвучивает мысли. Кто врет, тот заикается, тянет, скажет и оглядывается». Голос его грохотал, Петр слышал.

   Лучше бы не слышать, потому что Ефим задал вопрос: «Хочешь знать, кто ты? – и сам на него ответил: – Доверчивый идиот: работал на отца, потом на семью, жертва классическая, а я тебе помогаю сохранять крупицы достоинства, цени. И никаких пауз с остановками».

   Петр раскричался тоже, единственный случай, когда они поссорились.

   В нулевых у Ефима появился компьютер, собрал знакомый, служил в Чечне и привез много деталей, железки с чеченских помоек – говорил он. Ефим сел печатать воспоминания, даже съездил в свой родной город, где начинал работать, знакомых не нашел, а молодой чекист рассказал, что в начале девяностых в спешке кое-что сожгли, ерунду, то, что уж явно не на пользу конторе. Молодой чекист сокрушался, какими глупостями занимались его коллеги во времена трудовой деятельности Ефима.

   Сомнительно, чтобы сожгли, Ефим ему не поверил, но не проверить. Зато с жертвами сталинских репрессий был порядок, мог бы воспользоваться информацией, когда Марина с ума сходила, хотя вряд ли помогло, она в то время была невменяемой, как и вся страна.

   Он писал в тетрадях, текст переносил в компьютер, записи выбрасывал. Давал читать Петру, чтобы он редактировал.

   Самодельный процессор гудел как паровоз, Ефим уставал, болела голова, болели глаза, и он очень обрадовался, когда дочь подарила новый компьютер, бесшумный, и монитор с большим экраном. Так обрадовался, что тут же старый выбросил. Зять схватился за голову, побежал на мусорку, но не успел, кто-то процессор забрал.

   Успокоились тем, что этот кто-то отправит текст в интернет. «Я ведь думал, раз мировая паутина, значит, все сохраняется, каждый чих, все – все», – сокрушался Ефим.

   Петр запомнил отрывками: Ефим курировал культуру не то в Туле, не то в Воронеже, а, может, в Новгороде, там, где окончил школу, а потом поступил в юридический институт. Проявил себя на работе с хорошей стороны и получил повышение в столицу, жена обрадовалась, ее родители жили в Москве.

   Про московские дела он умалчивал, но подробно описывал работу в провинции, особенно дело под кодовым названием «Красная гвоздика», о группе преподавателей – гомосексуалистов местного пединститута. Дело завели, когда один студент совершил попытку суицида. Красивый парень, музыкальный, жил с матерью, доходов никаких, боялся армии, а тут грозят отчислением. Раскрыты были квартиры для разврата, пароли, чтобы узнавать своих, а также фамилии участников и пострадавших среди студентов.

   Ефим считал, что все это случилось из-за провинциальной скуки, как-то надо развлекаться долгими зимними вечерами. Объединил их профессор, сидел такой тише воды, и вдруг прорезалось, может и не вдруг, может раньше, – начитался древних греков – философов с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Малохольный профессор перепутал эпохи, оторвался от действительности, и как его допустили лекции студентам читать. В аспирантуру набирал таких же, потом оставлял работать на кафедре. Их число росло, доросли до секты: кто не с нами, тот против нас.

   Преподавателей посадили, а некоторых студентов спасли, тех, кому угрожали отчислением за несогласие участвовать в этих гнусностях.

   Ефим ударялся в длинные рассуждения о семейных ценностях, в которые сам не верил. Петр советовал убрать из текста, молодые не любят наших советов, мы им не пример.

   На совести Ефима по-настоящему была одна жертва, поэт, на районе вместе росли.

   Поэт пил, и однажды Ефиму позвонили из милиции: пьяного забрали в вытрезвиловку, с портфелем, а в нем толстая тетрадь с записями: стихи, конспекты, заметки, и тонкая тетрадь под заголовком «Письма провинциального марксиста». Марксист доказывал, что рыночные отношения куда эффективнее социализма. На дворе начало семидесятых, а он про рынок пишет. Ведь понимал, что опасно, не дурак, учился в университете. Перепроводили к Ефиму. Долго говорили, вспоминали школьные годы, даже посмеялись. Ефим пожаловался, что после «Красной гвоздики» работы не было, ему грозило сокращение. Все же нормально было, а поэт взял и повесился.

   Виноват? Да, виноват, но в чем? Тогда были другие правила, он их соблюдал. Зачем поэт таскал портфель компромата на себя?

   И вообще, человек работает по принуждению, потому что работа противоречит его природе, его биологической природе. Мало того, что он смертен, еще и это. Но ведь он такое существо, ему трагедии подавай. Чем больше убитых, тем сильнее цепляет. Вот и лезут в историю.

   Компьютеру он уже не доверял, писал в тетрадях, читал Петру. Тягостное впечатление: предатели, расстрелы, дети – сироты, много о матери, рано вставала, уходила на работу, дома лежала с опухшими ногами.

   Петр не сразу понял, что это повесть, Ефим перемешал биографию деда, которого расстреляли, а бабушка осталась с тремя сыновьями на руках, – с другими историями. После того, как потерял по глупости воспоминания, решил писать, что в голову взбредет, пропадет, не жалко.

   Лучшего слушателя, чем глухой Петр, не найти, сидит, смотрит на шевеление губ, время от времени кивает. Улыбается, потом пишет в блокноте: «Все замечательно».

   После расставания с Иришей Ефим изменился, стал проще, даже признавал, что в конторе бегал с бумажками по этажам, так сказать, в полевых условиях не работал.

   «Понимаешь, в чем штука? В том, кто судит сейчас. За что меня называть палачом? За то, что допустил террор? Даже если это случилось до того, как я стал взрослым? По этой логике мы все палачи. Если хочешь знать, чувство вины – полезная штука. Внучка как покрестилась, спокойнее стала меня воспринимать. Ненависть ко мне искусственная была, навязанная, сам понимаешь, кем».

   И он надолго заводился на тему предателей родины.

   14 Хам

   Задолго до рождения внучки Ефим захаживал к ним, беседовал за чаем с вареньем, отец часто жаловался, что его рано выперли на пенсию.

   – Молодые, зубастые, инстинкт сильного, – объяснял Ефим.

   – А как быть с умным? Какой инстинкт им движет? – спрашивал Петр.

   – На каждого умного найдется сила, – отвечал Ефим.

   – Сила есть, ума не надо, так по-вашему? – вмешивалась мать.

   В споре с Ефимом Петр был на стороне матери:

   – Я за разум. И справедливость.

   – Справедливость – это признак старости, залежалости. Умных и талантливых надо на корню вытравливать, как плесень.

   – Пугаешь.

   – А ты не пугайся, всех надо встряхивать войнушкой. Или ты хочешь, чтобы нами правили слабые?

   – Если умные, да, хочу.

   – Слабые всегда дураки, даже если они умные, – усмехался Ефим.

   У него, еще не старого, сила побеждала всегда.

   Еще до рождения Алисы, в разгаре был роман с Зоей, тот самый восемьдесят третий год, Петр хотел развестись, но так, чтобы жену вернуть ее родителям в том состоянии, в каком она была до замужества, то есть не делить с ней квадратные метры. Но не мог сообразить, с какого боку начинать, и обратился к отцу.

   Отец и сын, оба тугоухие, встречались летними вечерами на родительской половине и громко обсуждали семейные дела Петра. Как оказалось позже, жена многое слышала, но основное прошло мимо, не дом ее интересовал, а та баба, которая увела законного мужа. Как раз тему любовницы Петр почти не обсуждал с отцом.

   Отец с богатым бюрократическим опытом, в который входило не только управление крупным производством, но и должность в горкоме, взялся за дело с энтузиазмом.

   В родительской гостиной с чаем и сладкими пирожками отец раскладывал перед ним письма, квитанции переводов, дневниковые записи, из чего следовало, что дом построен на отцовские деньги рабочими, которых отец приглашал поработать и отдохнуть на море. Кроме квитанций переводов в деле по признанию Дедлиха Ф.Т. единоличным владельцем дома фигурировало письмо Петра к родителям с жалобами на Елену: жена не помогает, только спускает родительские деньги на торты и маникюр с педикюром.

   Процесс, что говорится, пошел, и вот отец стал единоличным владельцем большого дома.

   Петр расстался с Зоей, у него родилась дочь, и до Елены первой дошло, что у них нет дома, был и не стало. Петр не сразу почувствовал угрозу, ничего страшного не произошло, отец лишь формальный владелец, проживет недолго, все устаканится.

   Елена, несдержанная на язык, в очередной раз нахамила матери, отец пригрозил, что завещание напишет на мать и Тамару, а их оставит без крыши над головой. Как говорится, приехали, сам себе яму вырыл.

   За дело взялся адвокат Ефим Охроменко, долго и внимательно изучал материалы (Петр был еще вхож в родительскую половину, знал, где хранились папки, – нужные бумаги забрал) и заинтересовался историей, как отец по личному договору купил барак под снос и отправил в товарном вагоне бэушные доски, рамы и двери, под ними спрятал то же самое, только новое, по маршруту: Урал – Крым.

   Петр помнил эти бараки вдоль железнодорожной линии, каждый день проходил мимо, когда учился в начальных классах. На месте бараков построили микрорайон, а рельсы убрали. Многие бывшие одноклассники получили там квартиры. «И ты бы мог», – говорила мать, упрекая его в том, что все деньги ушли на дом, а покоя нет.

   Под диктовку Ефима рукой Петра было написано заявление в суд, в котором Дедлих Федор Трофимович обвинялся в коррупции, взяточничестве и моральной нечистоплотности, а именно: не только заплатил сверху, что очевидно и не требует доказательства, но ради подписи на разрешении переспал с нужным человеком, оказавшимся женщиной.

   Эта история рассмешила бы любого нормального человека, но отец был глубоким стариком, и все обернулось трагедией.

   Судьей оказалась выпускница юридического факультета лет двадцати пяти, в сером костюме, гладко причесанная, лицо строгое, как у школьницы – отличницы. Ей приходилось громко говорить, почти кричать, потому что и отец и сын были глухими, и сидящие в коридоре люди все слышали.

   У отца белые тонкие волосенки, прикрывшие лысину, небесно-мутный взгляд, он держался за трость и поворачивал голову на громкие звуки, тихих не слышал совсем.

   – Громадянин, Федору Трохимович, вы спали с... – судья заглянула в бумагу, – Тимаковой И.В. в корыстных целях?

   – А? – отец приложил ладонь к уху.

   Даже если слышал, делал вид, что нет. Его голыми руками не возьмешь.

   Петр переспросил:

   – Вы что ему сказали, можете повторить?

   Судья, повышая голос:

   – По вашему заявлению спрашиваю, спал ли гражданин Дедлих с Тимаковой И.В.

   Приоткрылась дверь, заглянул судья из соседнего кабинета, стал рассматривать отца и сына, хмыкнул, подошел к столу, спросил о чем-то судью, она пожала плечами.

   Отец категорически отказался слышать, но это не означало, что ничего не понял, еще как понял.

   Мать кричала на всю улицу: «Ты не сын, ты хам, предал отца, он тебя вырастил (как это представлялось, если работал семь дней в неделе), дал образование (учился сам), и содержал долгие годы, потому что ты не способен зарабатывать (что правда), выставил его на посмешище, неблагодарный (скорее дурак)».

   Отец залег на диван и отказался от лечения. Все таблетки после его смерти нашли под диваном.

   Петр не ожидал такой реакции: когда Ефим раскручивал это дело, думал, что отец посмеется или просто выругается. После этого они бы помирились.

   У Петра не было опыта судиться, он не понимал, что делал. Думал, что перед отцом поиграет мускулами, и этим кончится, его поддержала Елена, она же подсказала проверять почту, мало ли что, никаких контактов, сидят как на вулкане и мучаются, останутся в доме, или их выгонят.

   Весной, когда все цвело и пахло, Елена залила на родительской стороне деревья и кусты роз крутым раствором соли. Не дошла только до крыльца, где рос куст, усыпанный красными розами, и забыла про виноград, в августе синие гроздья свешивались с крыши времянки.

   Мать начала догадываться, соседи подтвердили, выдала Вера, Елена с ней советовалась, сколько надо сыпать соли на ведро воды. Невестка и свекровь втянулись в войну.

   После смерти отца все зависло. Ефим подсказал начать с матерью судебную тяжбу, дело затянуть, то есть действовать не так энергично, даст бог, она тут не задержится, уйдет следом за отцом. Почту проверять, договориться с сортировщицей писем на почте. Этим занялась Елена.

   Петр сидел на крыше, до него доносились приглушенные крики матери, в которых слышались нотки, уводящие в далекое детство, но он не давал разыграться воображению, враги и точка. Смерти матери ждали как избавления.

   Со временем он понял, почему Ефим почти бескорыстно ему помогал судиться с родителями. У коммунистов был кризис возраста, одни старики, а он относительно молодой, свежая кровь, так и получилось. К тому же Ефиму нужна была адвокатская практика.

   Спать не хотелось, он потянулся за стопкой блокнотов на подоконнике, но мешал табурет, высокий, прочный, притащил из оврага для Ефима, тому трудно было поднимать свое грузное тело с кресла или дивана, от резкого подъема лицо покрывалось потом, перед тем, как встать, совал под язык таблетку.

   К оврагу надо было идти сосновым лесом. Хотя лесом трудно назвать высаженные в ряды деревца, выросшие вширь, а не ввысь, как на Урале, но теперь его нет, вырубили, построили дома с высокими заборами.

   В первые годы супружества с Еленой в овраге отмечали праздники, жарили шашлыки, ели и запивали вином. Со временем туда стали свозить мусор, можно найти стоящие вещи, и он целенаправленно искал стулья, пусть сломанные, можно починить, нашел табурет, покрасил, как новый, Ефим был доволен.

   Табурет мешал, он не выдержал, сдвинул с места, попытался подтащить к двери, не смог, бросил у колонны, добрался до стопки блокнотов, взял за девятый год (случайный выбор) и стал перелистывать. Тогда с Ефимом много писали, часами сидели в штабе, благо, никто не гонял. Это было в центре, рядом с редакцией газеты «Красное знамя». Сейчас там магазин оптики с английским названием, ютился сбоку здания и поглотил весь первый этаж, включая «Красное знамя». А тогда они встречались почти каждый вечер.

   Четкие записи Ефима заметно менялись, все слабее нажим и все размашистее буквы, рука двигалась почти по горизонтали, грозясь превратить строчки в сплошную линию. Из всех букв он выделял "П", вернее, отделял, неважно, где она находилась, в начале слова или в середине, торчала как виселица. "Ж" и "Щ" с невыразительной петлей почти не различались. "Ш" тоже мало отличалась от них, «пожалуй» прочитывалось как «пошали», – подсознательное желание.

   Петр почувствовал дрожь, вспомнив, чем закончился для Ефима сегодняшний день.

   Часть Ш

   15 Цена жизни

   Ночью от ветра открылась форточка, он промерз, лихорадило, как при гриппе. Согреться бы чаем, электричество было, но плита, как он ни тряс, как ни крутил, оставалась холодной. В раздражении снял тапок и носок со здоровой ноги, голой подошвой улавливалась характерная вибрация при ходьбе. Решил, что Елена одна, так спешил, что наступил на покалеченную ногу, боли не ощутил, обрадовался, скоро снимут гипс.

   Елена пристально следила, как он спускался, как наливал чай из термоса с привкусом ягод, но молчала. Спросил про Ефима, должна знать, с утра обзванивает соседок. Выразительными жестами и движениями губ показала: что ему сделается, живой, скоро начнет бегать.

   Хорошая новость, пусть смерть приходит неожиданно, но Ефим не заслужил, чтобы в образе полуголой Зои.

   В ожидании, когда закипит вода в чайнике, исследовал холодильник, кроме пельменей ничего не нашел, стал заваривать зеленый чай и краем глаза увидел, как следившая за ним Елена неожиданно замахала и захлопывала руками по дивану, решил, обделалась, нет, громко говорила: «Сюда, ко мне!», – будто звала собаку, ах, да, предлагала спуститься, нечего одному сидеть на крыше.

   Сидеть рядом с ней, чтобы поселить Алису в мансарде. Он замотал головой, прижал ладони к груди, понимает, что за ней нужен уход, Алиса справляется, но устает туда-сюда мотаться, – но нет, здесь ему душно.

   Сказал и заторопился к себе, в ярости жена безудержна и про больные ноги забудет. Она резко приподнялась и протянула конверт, нет, письмо, вскрытое, адресовано Дедлиху Петру Федоровичу, отправитель: Дедлих Александра Николаевна. Неужели с того света? Ах, да, внучка Александры, как он мог забыть.

   Что ж, получил по заслугам, сам научил вскрывать чужие письма. При Елене читать не стал.

   Письмо напечатано на компьютере:

   "Здравствуйте, Петр Федорович! Жаль, что вы на мои письма не отвечаете. Надеюсь, что у вас все хорошо.

   Я пишу натюрморты, часто путешествую, но все не могу до вас добраться. Да и путешествую недалеко, в основном по Уралу. Иногда срываюсь, сажусь в электричку и еду в живописные места в поисках Аленького цветочка.

   До последнего времени жила одна, думала, уже поздно что-то менять в своей жизни, не было даже кошки, а сейчас мы вдвоем, его зовут Максим, он историк. Историю не понимаю, сплошные войны и революции.

   Путешествие во времени не привлекало меня, но я с удовольствием слушала рассказы Максима о деревне, где жили его прадеды.

   Максим мне рассказал всю родословную, но в деревне из родственников никого не осталось, все живут здесь. Время от времени он кого-то хоронит, бабушек, дедушек, теток. В основном, старух. Старики давно ушли из жизни. Потом долго рассказывает, кто, кому и кем приходится. А тут явился с очередных похорон, стал рассказывать, и тут дошло до меня, что ни умершая старушка, ни ее сестра, ни умершие раньше и живущие сейчас, в той деревне никогда не жили. Может, и деревни уже нет. Максим пожал плечами, какая разница, главное – память.

   В тот же вечер в подпитии заявил, что он из благородных крестьян, потому что деревня пятьсот лет назад освободилась от крепостной зависимости. Даже я поняла, пятьсот лет слишком, он сократил до двухсот. И на том спасибо.

   Фамилия Максима – Кузнецов, а моя Дедлих, наверняка холопская, так что поспеши любимая, пока я добрый, жена благородного тоже становится благородной. Я решила, что это шутка, или хуже – возрождение крепостного права, пока в его голове. Он извинился.

   Дал мне читать Чаадаева, я поняла, что сам читал невнимательно, пропустил о холопах и свободных крестьянах. Мы привыкли считать, чем свободнее человек, тем счастливее. Но по Чаадаеву лучше в несвободной стране быть несвободным. Свободные хуже устроены, испытывают больше страхов, тревог, больше работают, им не до веселья.

   Мысль понятна: не высовывайся, и будет тебе счастье. Но, думаю, мы не из таких.

   Жаль, от бабушки Александры ничего не осталось, даже фотографий, дедушка вел дневники, может, в них есть что-нибудь о ней? Может, вы что-то вспомните о ней, буду вам благодарна.

   Хочется разобраться, что к чему, а не бежать замуж за Максима. Если он докопается до моей родословной, то ему и мне это может не понравиться. Он гордится предками, а я не знаю, гордиться ли мне бабушкой Александрой. У любого человека на моем месте возникают вопросы, что делали наши предки в годы сталинского террора.

   Про дедушку все ясно. Мама рассказывала, что бабушка любила его, была суровая, но вспоминала его тепло, называла солнечным мальчиком. Он мечтал изобрести такое устройство, чтобы над каждой заводской трубой засветило мини – солнышко, пыль и вредные газы превращались в солнечные лучи. Сколько света, зелени, у всех загорелые лица, лето круглый год.

   Бабушка верила, что он придумает. Интересно, что он изобрел, буду рада, если вы поделитесь со мной. Завода, где он работал, уже нет.

   Здоровья вам, надеюсь на встречу, племянница Александра".

   Солнце над каждой трубой так не поразило Петра, как то, что племянница цитировала Чаадаева. Ефим зациклился на силлогизмах, прочитав его «Философические письма». «Причина наших бед в неправильных силлогизмах», – цитировал он философа. «Правильно – неправильно, как это понимать?» – «Если неправильно, то и не поймешь». «А что поймешь?» – «то, что подчиняется строгим законам логики».