Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

   В свете прожекторов на фоне темного зала силуэт, затянутый черным шелком, светился, и когда она взмахивала руками, казалось, вот-вот взлетит. Его тянуло к ней, он наклонялся так, что аккордеонист шипел, толкаешь, охолодись.

   После развода с Любой мать хотела, чтобы женился на Соне, и она приехала летом, когда он сдавал выпускные экзамены в университете марксизма – ленинизма. Корочки журналиста не лишние, за статьи в газету платили. Но учился не из-за этого, он хотел писать роман. На первом же занятии лектор предупредил: «Кто хочет стать писателем, ошибся дверью, здесь учат уважать факты, а богатое воображение только вредит профессии». Не поверил, остался, читал Маркса и Ленина по программе, а также учебник по научному коммунизму, от цитат рябило в глазах, клонило в сон.

   Соня скучала, наступил жаркий июль, и она уехала, обещав подумать над его предложением. Перед Новым годом пришло письмо, что подумала, остается на Урале, здесь ей предложили интересную работу.

   17 Немцы в городе

   С годами он все больше задумывался, что означали поздние приезды Александры, от кого охраняли, боялись, что она сбежит, или ее убьют? Такие, как Александра, опасны любой власти.

   Он вглядывался в далекое прошлое, смутное, с редкими просветами, не дающими полной картины событий, утратившими с годами четкость, но продолжал верить в их реальность. Правда, когда всматривался в досознательный период своей жизни, выныривали зайцы, клоуны, всякая чушь, но кое-что сохранилось, так сказать, золотой запас, то, что нуждалось в расшифровке, но пока с этим туго. Один из эпизодов у городского вокзала был напрямую связан с Александрой, он даже записал в общую тетрадь с коричневой обложкой. Пытался искать в завалах, не нашел.

   Это был еще деревянный вокзал, со временем в городе построили кирпичный, но деревянные полустанки долго сохранялись. Их строили по одному проекту. В лесу за городом проходили уроки физкультуры, и у родителей просили деньги на электричку. На обратном пути всегда находился паникер, выскакивал не на той остановке, за ним еще кто-нибудь, пару раз попадался Петр, шли домой по шпалам, до темноты. Родители двигались навстречу из города, боялись не злых людей, а волков и медведей.

   Как Петр оказался с матерью на привокзальной площади тогда еще деревянного, свежевыкрашенного, утопающего в зелени вокзала, он, конечно, не помнил. Да это и неважно, главное, он видел на привокзальной площади много военных с автоматами (у некоторых на поводках огромные овчарки), окруживших толпу женщин в серых одеждах и серых платках. Под резкий окрик женщины опустились на колени, похоже на волны серой воды. Раньше помнил лица арестанток, но с годами они стали невыразительными, как одинаковые скульптуры из серого камня, в памяти доминировали кусты акации, ярко-зеленая трава, солнечное чистое небо и даже запах свежей краски.

   Подъехала военная машина, вышла Александра в форме и громко заговорила, по-немецки. Крики Александры, лай собак, все нервничали, он увидел, как мужчина бьет женщину в платке, она падает, закрыв голову. Ему стало страшно.

   Когда еще жили мирно с отцом, прогуливались вдвоем в сосновом леске, он стал вспоминать пленных немок на вокзале в Нижнем Тагиле, и там же была Александра. Отец не поверил, какие немки, о чем он, их привезли из Германии в сорок седьмом, когда Петр еще не родился. В сорок девятом их вернули назад, ему был от силы год, что он понимал тогда.

   Может, это были матерые эсэсовки? Нет, их судили, а вот отечественные пособницы фашистов могли быть. Бывало, кто-то путал, и, вместо того, чтобы выгрузить этап на тихой станции в окрестностях города, их привозили на центральный вокзал, поэтому все нервничали, время было такое, могли и расстрелять.

   Петр настаивал, что слышал немецкую речь, Александра тоже говорила по-немецки. Что он делал с матерью на вокзале? Петр не знал. У матери спрашивать бесполезно, она даже не пыталась вспомнить, некогда.

   Но Александра не имела никакого отношения к охране, она была на высокой должности, у нее были другие задачи. Отец не вдавался в подробности. Петр настаивал, это была она, ничего он не путает. Может, в кино видел? Александра красивая, легко принять актрису за нее. Снимали кино, вот что он видел. В то время? Сомнительно. Отец пожимал плечами и переводил разговор на безобидную тему о своем босоногом детстве.

   Когда появился интернет, Ефим с помощью внучки нашел информацию о лагере немок из Восточной Пруссии. Их везли в сорок седьмом году на Урал через всю страну, больных, истощенных, умирающих. Года через два лагерь закрыли. Война уже окончена, зачем их везли? Как рабочую силу?

   Ведь нас учили, что советский солдат принес свободу угнетенным, что он великодушен. Жесткими быть надо, война требует сильных личностей, но жестокость замешана на садизме, это не допустимо.

   Ефим не согласился: смысл есть во всем, как и логика, они неразрывно связаны, а в чувствах нет главного, – будущего, потому что переживаешь о том, что было и что есть.

   Петр напомнил о коммунизме как светлом будущем. Так это ж настоящее, мало ли о чем мы грезим. О будущем надо было думать, а не мечтать, вот почему бывшие враги живут лучше нас.

   Марина скачала карту Нижнего Тагила послевоенного периода, лагерь был рядом с его домом. Отец, конечно, знал, он тогда работал секретарем райкома партии, знал и молчал.

   Отца давно нет, не спросить, почему он не оставил воспоминаний о том времени.

   В школе распределяли адреса немецких друзей для переписки, Петру дали письмо от девочки по имени Эльза, из Йены. Она собирала марки, и Петр решил отдать письмо Сергею, но передумал и переписывался с ней года два, обменивались марками. Однажды она прислала бандероль с приятно пахнущим мылом в красивой обертке, умеют же, обрадовалась мать, шоколад ей не понравился, безвкусный как замазка. Наш шоколад был куда вкуснее.

   По совету Сергея отправил открытки с видами Нижнего Тагила, как он сказал, ей будет приятно посмотреть на то, что построили пленные немцы.

   Когда Сергей, катаясь на подножке товарного вагона, сорвался и попал под колеса, лишившись руки и ноги, долго лежал в больнице и наслушался разных историй.

   Немцы, попавшие в Сталинградский котел, строили металлургический комбинат. Пленных было много, сейчас можно найти в интернете точную цифру, Марина находила, где-то записано, строили не только комбинат, но и центральную улицу Ленина, Петр считал ее самой красивой в городе, гордился памятником отцу и сыну Черепановым на Театральной площади. Пусть не они первые изобрели паровоз, но ведь были настоящими изобретателями.

   Про женский лагерь разговоров с Сергеем не было, но много историй о том, что немцы работали на заводе вместе с нашими уголовниками и перевыполняли норму. Бараки, в которых жили, содержали в идеальной чистоте, как и дорожки, чего хочешь, западная культура.

   «Не веришь? – возмущался Сергей, – рассказывали очевидцы, бывшие уголовники, лежали в туберкулезном отделении, в основном сидели в курилке, а я подслушивал, что еще делать в больнице».

   Про культуру от уголовников чудно слышать, видимо, Сергей добавил от себя, он увлекался западной литературой, брал книги и журналы в библиотеке. К джазу приобщил тоже он.

   Учительница немецкого языка пришла в их пятый класс во втором полугодии. От сына классной руководительницы они узнали, что она в войну служила в нашей армии переводчицей. Возможно в конце войны.

   Светлоглазая, светловолосая, с тонким изящным носом, стройная, в сером строгом костюме, держалась прямо, но показалась типичной немкой, какими их рисуют на карикатурах: круглые ледяные глаза и длинный узкий нос. Таким клювом стены крушить. На первом уроке она долбила немецкие звуки и слова, требуя правильного произношения, но от ее взгляда и резкого голоса пробивала дрожь, – не получалось повторить правильно.

   За последней партой сидели две девочки: высокая и стройная рыжеволосая Лида Клейн и маленькая блондинка Галя Мамедова, – незаметные, на переменах сидели в классе. Пугливые, их редко вызывали к доске, учителя спрашивали с места, они ошибались, краснели, учились так себе, на тройки.

   Очередь дошла до них. Петр повернулся в их сторону и подумал, обе упадут сейчас в обморок. Встала Лида Клейн, откинула за плечи косу и легко заговорила на немецком с учительницей. Потом встала беловолосая Галя и заговорила не хуже Лиды. Втроем проговорили до конца урока.

   На глазах изумленных зрителей лицо учительницы оттаяло, порозовело и подобрело, она превратилась в красавицу. Точь-в-точь Александра у них в гостях за праздничным столом.

   Возможно, он совместил ее образ с учительницей немецкого языка, отсюда немецкая речь, хотя, по словам отца, Александра знала только руский и понимала украинский.

   С именами девочек происходили метаморфозы. Лида к окончанию школы стала Линдой, и еще "е" в фамилии сменилась на "я", а Галя Гузелью, еще раньше ее стали называть Гулей.

   Гулю он провожал после предновогоднего вечера в школе. Жила она у самого завода,

  надо пройти заснеженное поле, летом картофельные огороды. Но за полем только заводской забор, там нет жилья. Гуля засмеялась. Он обнял ее и попытался поцеловать.

   По колено в снегу прошли поле и ступили на расчищенную дорожку, ведущую к двери в половину его роста, Гуля постучала: открыла женщина, Петру показалась лилипуткой, нет, нормальная, пол был низкий, посмотрела на него, улыбнулась, пригласила войти.

   Внутри был тепло, но дымно, слезились глаза. Когда он вышел и огляделся, увидел несколько таких курятников, к ним были проведены электропровода. В воздухе пахло дымом.

   Жизнь менялась в лучшую сторону, появились хрущевки, убрали железнодорожные линии, проходившие по поселку. Гузель пригласила его на день рождения в новую квартиру, пришли одноклассники, мать накрыла стол и ушла в другую комнату не мешать веселиться молодежи.

   Петр зарегистрировался в интернет – клубе на Одноклассниках и стал общаться с Мишей Петровым. Они дружили, вдвоем ездили на улицу Ленина в магазин «Филателия» за марками, вместе посещали фотокружок и увлекались джазом, приходили слушать к Сергею.

   В году десятом или позже, уже не помнит, Михаил приехал в гости. Как-то поспорил с Еленой, она сказала, что он приезжал в девяносто пятом, но тогда Одноклассников не было.

   Михаил приехал один, хотя, по его словам, у него крепкая семья и любящая жена. Он возмущался, что Крым не российский, и все молчат в тряпочку. Петру казалось, что упрек ему лично.

   Петр спросил, не слышал ли он от кого-нибудь о лагере немецких женщин, что говорится, без задней мысли, Михаил завелся: «Нам это зачем, они сами к нам полезли, жалеть их не собираюсь. Не забывай, что американцы сбросили атомные бомбы на города Японии». Последний аргумент Петра сразил, он не нашелся, что ответить. Да, сочувствовал женщинам, как сочувствовал бы всем пострадавшим. Убивали? Да, виновны, но ведь был Нюрнбергский процесс. Вот и хватит, – подытожил Михаил.

   Петр не удержался, стал оправдываться:

   – Я разве что-то говорю, но знать историю надо, белых пятен быть не должно, это как плесень, расползется, не вытравить. Я не судья никому, потому что поздно родился. И теперь я сижу в последнем ряду, как писал Ницше, – повторял Ефима, – и наблюдаю, понимаешь? В последнем ряду. История непрерывна, как время, зачем ее насильно прерывать. И разве тебе неинтересны судьбы этих женщин?

   – Нет, не интересны.

   Больше не обсуждали.

   В последний вечер перед отъездом они выпили лишку, и Михаил устроил скандал. Обошлось без драки, но осадок остался.

   Ссора началась с того, что заговорили о Чабане. Михаил вместе с ним работал год до поступления в вуз, тогда в школе было два выпуска: десятые и одиннадцатые классы, поступить в институт он мог, но хотел в университет.

   Чабан в войну сидел в Бухенвальде, лагере смерти, и выжил. Его вернули на родину, и он попал в лагерь, как шутил, за то, что не умер в Бухенвальде. Он жил в доме напротив Петра, носил валенки, как галоши, чуть выше косточки, лысый, темнокожий, всегда шутил, был трезвенником, пить ему запретили врачи после того, как вырезали часть желудка. Те, кто прошли войну или концлагеря, умели радоваться жизни. Для них самое страшное уже позади, живи и радуйся. Не в упрек, не означает, что каждому нужно через это пройти.

   Петр вспоминал шутки Чабана, веселый был человек, знал много анекдотов, и не заметил, что Михаил стал закипать, наконец, не выдержал:

   – Ты тут прохлаждался у моря, отец строил тебе дворец в Крыму, а Чабан сгорел на работе.

   – Как сгорел? – ужаснулся Петр.

   – А так, из Бухенвальда вышел живым, а на участке термообработки сгорел, на спецодежду попало горящее масло. Не спасли, его хоронил весь завод. Тебе, конечно, нет дела.

   Оба напились, схватились за майки, Алиса и Елена разняли и увели спать.

   Новая работа

   Долго не могла уснуть, а под утро позвонил Гриша и разбудил ее. Он не мог знать, что она не на дежурстве, что вместо нее работает Леонид, поэтому не рассердилась.

   Обычно не ошибался, помнил все ее смены, не забывал поздравлять с праздниками, в этот раз тоже поздравил с прошедшим рождеством. Сколько раз объясняла, что православное рождество седьмого января. Ему без разницы, какая религия, лишь бы был повод выпить и с ней поговорить по телефону.

   «Ты пьешь, Гришаня?» – спрашивала она. « Ни, ни, Хеля, только в праздники, грех не выпить». Каждый раз один и тот же разговор. Что звонит? От одиночества? Говорит, что у него есть приходящая женщина. Как ее зовут? Неважно. Сколько ей лет? Не спрашивал.

   Если любят, должны быть вместе, а если без любви, то грешат, значит, в ад попадут.

   Они встречались четыре года, при нем Майя пошла в школу. Он дарил дочери кукол, приходил в гости, когда отец работал в ночную смену, пили чай на кухне. Ни разу не поцеловались, он пытался касаться ее, но она уворачивалась, хотя внешне не урод, молчаливый, ей нравилось все ему рассказывать, он слушал, не перебивал.

   А тут купил сладенького винца, Майя гуляла, отец на работе, пили, закусывали соленьями, и вдруг резко поднялся, думала, в туалет, нет, схватил ее и потащил в комнату. Она больно ударилась коленом, испугалась, ни слова, ни намека, схватил и тащит. Расцарапала ему руку, пришлось мазать йодом, он извинился и все, больше не встречались. Жалела, ходила мимо его дома, решила, уехал. Потом узнала, что женился, сын почти ровесник Майи. Он уже был, когда они стали встречаться. Значит, не хотел на той жениться. Гриша ушел от нее, когда сын уже вырос.

   Тогда она не думала о замужестве, но если бы сделал предложение, согласилась бы. Все должно быть правильно: хочет с ней спать, через загс, пожалуйста. Со временем уговорила себя, что ей тоже повезло, однозначно рассталась бы с мужчиной, у которого сын растет на стороне. Но чувство, что не воспользовалась шансом, гнетет до сих пор.

   Жалеет? Теперь да, но тогда теплилась надежда, что муж вернется.

   Гришаня позвонил ей, когда родилась Юля (так и не сказал, кто дал телефон), и спросил: «Ты теперь в церковь ходишь? Не ожидал». – «Почему?» – «Тебе не подходит, туда ходят страшненькие, а ты красивая». Это самая длинная речь за все годы знакомства.

   Деньги у него просить бесполезно, уже пробовала, он извинялся, ни гроша, еда есть, выпивка тоже, но деньги у него не водятся, все отдает женщине, чтобы не пропить.

   Сразу после Гришани позвонила Зоя и сказала, Петр очень жалеет, но придется расстаться, за ним будет ухаживать дочь. Кто решил? Семья решила. У Ефима инсульт случился, на глазах у Петра, так что ему лучше в кругу семьи побыть, успокоиться.

   Для Хельги это был удар. После праздника внучку забирает другая сторона (баба Нина, дедушка Вася и отец) до старого Нового года. Они сняли домик в горах, где лежит снег, будут катать на санках любимую внучку. А что делать сейчас?

   До тридцать первого дежурит Леонид, магазин закроется до четвертого, будет дежурить сам хозяин. Где брать деньги на подарки, она не знала. Дочь поймет, а как объяснить Юле, что подарка от бабушки не будет?

   Почему ей так не везет, почему ангел – хранитель не помогает? Она встала на колени перед иконой Божьей матери, долго молилась, затекли ноги, поднялась с трудом, но успокоилась. Даже пришла здравая мысль попросить у Петра компенсацию за потерю работы, он поймет.

   Опять позвонила Зоя и в этот раз обрадовала, есть работа на сегодня, нанимает Ваня, надо поухаживать за отцом Ирины. Он привередливый, но если она ему понравится, то наймут на неделю, а сами поедут отдыхать на Ай-Петри. Согласилась сразу, одно другому не помешает, денег много не бывает.

   Иван встретил ее на остановке, улыбнулся, она почувствовала, будто на свидании. Но возбуждение прошло, как только села в машину, тепло и удобное кресло разморили ее.

   – Не выспалась? – услышала она голос Ивана и открыла глаза.

   – Да, помешали.

   – Мне бы кто помешал, – он с интересом смотрел на нее.

   Он была спокойна, не как в прошлый раз, глупо вела себя. Ей хотелось спросить о Петре Федоровиче, но не решилась, что-то останавливало ее.

   – Приходить рано или днем? Мне удобнее днем, из-за внучки.

   – Утром соседка услышит, он постучит, если что-то потребуется, завтрак ему приготовит. А потом уж вы. Ирина холодильник загрузила, вам только разогреть. Само собой, если договоримся, надо будет ночевать. Дадите ему снотворное, он до утра проспит. Его нельзя выпускать на улицу, заблудится, с памятью плохо, маразм. А так он крепкий. Я говорил Ирине в дом престарелых отправить, она ни в какую.

   – А кто за ним смотрел?

   – Да никто, соседка помогала, он отказывался от нашей помощи до последнего времени, а тут включил газ и забыл зажечь, хорошо Ирина пришла.

   – Соседка не хочет?

   – Работу нашла, – коротко ответил он.

   Могли ей платить, – подумала Хельга, но не сказала.

   Свернули на тихую улицу трехэтажек. Район новый, дома свежепобеленные с застекленными лоджиями.

   Поднялись на второй этаж, длинный коридор, с одной стороны большие, блестевшие чистотой окна, с другой квартиры, Иван Иваныч открыл ключом дверь с номером тринадцать, Хельга перекрестилась, – широким жестом пригласил ее.

   Прихожая узкая, переходит в тесную кухоньку с открытой лоджией.

   – Не холодно? – спросила она, колеблясь, снимать ли сапоги.

   – Нет, туда проведено отопление.

   Он достал из кладовки шлепанцы. Она наклонилась снять обувь и почувствовала, что кто-то смотрит на нее. Держась за стену, стоял старик, одетый в теплый свитер и джинсы, на ногах тапочки. Сытый на вид, лицо гладкое, розовые щечки, почти нет морщин, очень похож на Ефима, только старее, и волосы зачесаны так, чтобы скрыть лысину.

   – Вот, дед, как просил, чтоб не скучно было.

   – Как зовут? – хрипло спросил дед.

   – Ты не поверишь, Хельга.

   – Немка, значит, видал их много.

   – И как?

   – Плохих женщин не бывает.

   Хельга засмеялась и прошла в лоджию. Солнце ярко слепило, после серых дней почувствовала себя уютно. В лоджии кроме дивана стояли столик и два кресла, приятно по утрам пить чай и смотреть вдаль, на голубую полосу моря.

   – Дед, давай, показывай ей тут все, а я спешу, вечером приду.

   Дед открыл холодильник: верхняя полка забита колбасами, на нижней стояли кастрюли.

   – Колбаску любишь? – спросил он.

   – Люблю, но мне нельзя, пост.

   Он кивнул, открыл ящик стола и достал плитку шоколада, придвинул к ней, в тарелке мелко нарезал колбасу.

   – Смотри сюда. – Открыл навесной шкаф, и она увидела бутылки, много, как на витрине магазина. – Пива хочешь? – она кивнула.

   Он достал бутылки, пиво шоколадом она еще не закусывала, но другой закуски не предложили. Ничего, бодренький старичок, она повеселела.

   После пива он пригласил ее в просторную комнату с диваном в углу и тремя столиками вдоль стены.

   – Тут лекарства, слева направо, то, что надо принимать утром, днем и вечером, Ваня придумал. Телевизор хочешь посмотреть?

   Только сейчас увидела: экран занимал чуть ли не треть противоположной стены. Он взял пульт, Хельга вздрогнула: большие головы дергались в такт оглушительной музыки. Выключил, извинившись.

   Нормальный дед, спокойный, старается выпрямлять плечи, демонстрируя военную выправку. Но зря радовалась, неожиданно положил руку ей на грудь, она вывернулась, сделал еще одну попытку, она оттолкнула, и он чуть не упал. Вредный старикашка, она отталкивала его, а он ходил за ней, пытаясь обнять. Наконец, устал и сел на диван.

   – Что ты себя жалеешь, мне жить осталось всего ничего.

   – Я замужем, мне нельзя, грех.

   – Ты мне не говорила, но если так, дай таблетку от давления, – он кивнул на столы.

   Хельга стала разбираться в записях на коробках: от маразма, для памяти, от тахикардии, – нашла от давления, тут же на столе стакан с чистой водой. Все продумано до мелочей, как и на работе, Ирина постаралась.

   Дед стал заваливаться на диван.

   – Что с вами? Вам плохо?

   Он побледнел и часто задышал. Она стала искать нитроглицерин, хотя бы валидол, открыла ящик среднего стола и увидела пятитысячную купюру, как схватила ее и сунула в лифчик, прошло мимо ее сознания. Больше некуда, не было карманов.

   Нашла нитроглицерин, поднесла к его рту, он послушно открыл, несколько минут лежал неподвижно, лицо порозовело. Она предложила ему поспать, присела снять тапки, но он заупрямился, снял сам и лег, укрывшись пледом.

   Пока он спал, она разобралась в холодильнике, нашла борщ, котлеты и гречневую кашу на гарнир. Даже винегрет, себе взяла кашу с винегретом, ему борщ и котлеты.

   Проснулся бодрым, сказал, что голоден. Обед перетек в ужин, сытая Хельга согласилась выпить шампанского брют, всего бокал, кислятина, сладкого выпила бы больше. Чуть опьянела. Решила больше не пить, но дед открыл бутылку пива, отказаться не могла.

   Купюра покалывала грудь, стыдно не было, дед неприятный, из тех времен, когда она десятилетней школьницей ездила в переполненном троллейбусе в Дом пионеров петь в хоре. Почти всегда рядом оказывался старик с липкими руками и тошнотворным запахом застарелого пота, тройного одеколона и сердечных капель. Он прижимался к ней, давил, будто случайно касался груди. Ее мутило, она ждала, когда освободится место, садилась, и вскоре рядом оказывался он. Она чувствовала, как его ладонь гладит колено, пальцы лезут под юбку. Просто удивительно, что никто этого не замечал. Ей было стыдно, с трудом вырывалась из его цепких рук и выскакивала на ближайшей остановке.

   На разных маршрутах один и тот же старик, один и тот же запах тройного одеколона, самый ненавистный, от него тошнило, болела голова. "Странная ты у меня, – говорила мама, – если потереть виски одеколоном, боль проходит.

   Со временем поняла, что дед не один такой. Когда дочь захотела в художественную студию при Доме пионеров, она не разрешила, через весь город в переполненном автобусе, нет.

   Дед рассказывал, что плавал по морям, бывал трижды в кругосветке, такого повидал, расскажет, если она будет себя хорошо вести. Таких, как она, десяток прокормит, хочет, поедем в Париж, хочет, на Мальдивы. Он был всюду.

   Разговор раздражал ее, хотелось домой. Она пыталась подняться, он прижал ладонью ее колени:

   – Ты послушай, тебе будет интересно, я помогу, у меня есть деньги.

   – Я замужем, – вяло повторила она.

   – Ты мне не говорила.

   Говори не говори маразматику, бесполезно. Он открыл еще бутылку пива, налил ей и себе.

   – Ваня советует, чтобы я связывался только с поверенными женщинами, а то ограбят, у меня много денег.

   – Ваша жизнь в опасности, – засмеялась она, прикрывая щербатый рот.

   – Ничего, зубы себе вставишь, красивые.

   Она услышала, как открылась дверь, явился Иван, увидел шампанское, улыбнулся:

   – Все нормально? Ты доволен?

   – Она украла деньги, – сказал вредный старикашка, – сунула в лифчик, поищи.

   Иван приблизился, пахнуло резким потом. Хельга замерла, почувствовала мужские руки, ощупывающие грудь, покраснела, но не сопротивлялась. Он медленно вытащил купюру, больно ущипнув сосок. Боль вывела ее из ступора, она оттолкнула его, схватила куртку и сапоги, сбросила тапки и выскочила за дверь. Спряталась под лестницей, прислушалась, никто за ней не гнался, выбежала на улицу, бежала до остановки как от погони.

   Дома Майя говорила по телефону, Юла смешивала краски, все как обычно. Хельга легла на диван и разрыдалась.

   Вскоре позвонила Зоя:

   – Ты деду понравилась.

   – Я больше к ним не пойду.

   – Что так? Приставал? Он такой, с порога начинает лапать. Ему бы только потрогать, тебе ничего не надо делать, делаю я за хорошие деньги.

   Хельга решилась признаться, что украла деньги у вредного старикашки, хотелось облегчить душу, но Зоя перешла на тему женской порядочности, сплошь воровки, Ваня отчаялся найти честную.

   – Я понимаю этих женщин, дед такой противный, – не выдержала Хельга.

   – Ну, знаешь, если бы был не противным, а красивым и здоровым, пришлось бы тебе платить, чтобы потискал. Спасибо скажи, что я тебя рекомендовала.

   Хельга не успела возмутиться, воровать нечестно, а прикидываться, что у него приступ, и подсматривать – честно? Зоя отключилась.

   19 Фейерверк

   Он ждал Хельгу, хотел ее видеть, нежную, пугливую, чудился запах лавандового поля, ее запах. Ждал до сумерек. Может, приходила, но не достучалась.

   Мансарда – осажденная крепость, стоит ослабеть, и спустят вниз, а крышу дочь будет сдавать, как недавно сдавала родительскую половину военному. Он без семьи, часто бывал в командировках, незаметный, только периодически появлялся свет в окнах. В конце лета Петр наблюдал суету у его крыльца, дочь заглядывала в окна, Елена трясла дверь. У Петра пропала вода, значит, Алиса отключила, наверное, квартирант задолжал.

   Потом увидел, как крепкий загорелый мужчина вышел из калитки с чемоданом. Дочь бежала за ним, размахивая кулаками, но Петр не стал вмешиваться.

   Мысли о дочери отозвались болью в сердце. История повторилась, он постарел, и теперь Алиса ненавидит его, как он ненавидел постаревшего отца. Дурная бесконечность, замкнутый круг, не выбраться.

   Хельга не пришла, что-то тут нечисто: или Зоя постаралась, или, что вероятнее, Ивану нечем платить. Культурный центр сдох, из всех активов интересен был бар, в него вложилась Алиса, потом что-то пошло не так. Петр догадался, когда аромат свежей выпечки перестал до него доходить. Раньше Алиса одаривала пирожками с мясом. Пирожков он не видел с весны.

   Ефим предупреждал, что бизнес так в России не делается. Еще при Украине Иван с Алисой заняли помещение, брошенное после сноса рынка. На том месте построили квартал многоэтажек. Как сохранился этот плохонький, покосившийся домишко, приткнувшийся к одной из высоток, – загадка. Зданьице дышало на ладан, пришлось заново перестраивать. Внутри раскрасили стены такими яркими цветами, что и без алкоголя голова кружилась.

   Документов не было, просто заняли то, что никому не нужно, а тех, кто мог прикрыть лавочку, кормили бесплатно и были уверены, что никто не отберет.

   Зачем нужно было вкладывать деньги в сомнительное предприятие? Иван пожимал плечами: расширяться – закон бизнеса, доходы небольшие, но стабильные. Подъездной дороги еще не построили, вокруг непролазная грязь, но бар в спальном районе пользовался спросом.

   Ефим посоветовал Алисе продать свою долю Ивану, но она отказалась, советчик нашелся, что он понимает в современной жизни. Наступил момент, когда забеспокоился Иван и продал свою часть за миллион знакомому, правда, тот только обещал, даст – не даст, но снос здания уже не за счет Ивана. Алисе придется платить, а могла получить деньги, если бы послушала Ефима.

   Он стал перебирать пожелтевшие листы, стараясь не думать о дочери. Но как не думать, если она начала охоту, не успокоится, пока папку не заберет. Объяснять, что обещанный дедом Федором миллион – фигура речи, бесполезно, она никому не доверяет. Бумаги выбросит. Нельзя, единственная память об отце.

   Пусть историки разбираются в этой писанине, как говорила мать, он устал погружаться в прошлое. Страдать? только за деньги, как бы сказала Алиса.

   Папку отправит Александре, как только сможет, а сейчас спрячет, чтобы дочь не нашла. Ей бы работать следователем, кажется, не смотрит по сторонам, но все замечает.

   Чтобы сбить Алису со следа, решил не прятать в залежах бумаг, у беспорядка тоже есть определенный порядок, чуть сдвинешь, она заметит. Проверено, не раз.

   Эта история случилась недавно. Пахомыч попросил ко Дню Октябрьской революции написать заметку, прояснить читателям «Правды» природу эксплуатации, чтобы плавно перейти к пониманию морали пролетариата. Петр сначала отказывался, не было времени рыться в старых книгах. Тогда Пахомыч дал ему (оторвал от сердца) брошюру Ленина «Задачи союзов молодежи» в четверть стандартного листа, тридцать две страницы мелким шрифтом. На обложке в красных тонах вождь машет рукой, из-под козырька знаменитой кепки удачно схвачен ленинский прищур. Издание восемьдесят второго года.

   Вот с какими книжками ходить по квартирам, особенно перед выборами. Шрифт покрупнее, немного подсократить и вперед, товарищи.

   На теме эксплуатации возбудился Ефим, извратил все, перевернул, оказалось, что палачи это труженики без сна и отдыха, а жертвы сплошь тунеядцы, давно Петр не слышал этого слова.

   Дискуссия прервалась, когда Петр притащил с мусорки «Фауста» Гете. Дьявол будто с Ефима списан. « Если хочешь, ты Фауст, но я не дьявол», – возразил он. «Кто же ты? Маргарита?» – «Нет, Гете». – «Писатель значит? Что такого ты написал?» – «Свою жизнь», – загадочно ответил Ефим. Лучше бы не писал, – подумал Петр, но не сказал, чтобы не обидеть.

   Статья не получалась, Пахомыч настаивал, даже подсказал почитать библию. Петр отказался, даже пригрозил, что бросит на стол партбилет, если тот не отстанет. Ефим тоже отказался. Выручила Зоя, нашелся знакомый священник, написал, никто ничего не понял, но заметка в газете появилась.

   Ленинскую брошюру и «Фауста» и все остальное, что было в стопке бумаг, дочь выбросила, нечего всякое старье в дом тащить, своего хватает. Что было с Пахомычем, лучше не вспоминать.

   Не отвлекаться, приказал себе Петр, дочь явится в любой момент. Тут же пришла идея положить папку на столик под сушилкой, Алиса туда не заглядывает, унитаз загажен, только расстраивается. Так и сделал, прикрыл папку полотенцем и тщательно задернул камуфляжную занавеску.