Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

   Печальная история о том, как влюбился в молодости, потом женился на другой, любовниц не было, не по рангу, вызывала сочувствие, но только не у Зои, чего хотел, то и получил (карьеру, деньги, привилегии), и кому он такой теперь нужен.

   Ефим в подпитии чуть не рыдал, вспоминая, как встречался с девушкой, красивой, упругое тело, грудь, – он растопыривал пальцы и прикладывал к своей груди. А кого выбрал? И все потому что та отдалась ему, а эта заартачилась. Ошибка в том, что частное возвел до общего, а общее проигнорировал. «Что главное? А то не знаешь, женская красота».

   На этой фразе оба замолкали, оркестр делал паузу, но вот хлопок, скрип, покашливание, шум в зале. Петр начинал смеяться: «Эх, товарищ, о чем ты, нет, чтобы подвиги вспоминать». Ефим выдавливал улыбку – дань стараниям утешить.

   Эпизоды с женщинами случались, но не Ефим инициатор, и как-то все неудачные.

   Петр был не только свидетелем, но и где-то виновником одной истории. Он носил аккуратную бородку и по весне посещал пенсионерскую тусовку с видом на море и танцами под баян на Приморском бульваре. Однажды привел туда Ефима.

   На площадке топталось несколько пожилых пар, их окружала плотная толпа зрителей. Петр не успел оглядеться, как его потянула за рукав знакомая, имени ее не помнил, но это не мешало бодренько потоптаться, изображая вальс инвалидов. Им похлопали.

   Ефим стоял в стороне, за него держалась моложавая, ухоженная женщина.

   – Нелли Николаевна, – назвалась она.

   Петр прикинул, что она не намного моложе их, хотя обувь, модельные сапожки на высоких каблуках, сбивала с толку.

   На следующее заседание партячейки Ефим привел Нелли Николаевну. Тогда Зои еще не было, хотя нет, была, но еще не развернулась. Хорошо сохраняются наши ровесницы, – комментировали члены партии. Что ж, не без пользы, хоть стали мыться, а то запах прокисшего пота шибал в нос так, что у Петра слезились глаза. К глухоте да ослепнуть.

   Нелли Николаевна выглядела так, что члены решили, – трухлявый пень ей не подходит, если есть Петр. Но она ухватилась за Ефима и не отпускала от себя, рассказывая любопытным, что он напоминает ей умершего мужа. Точь-в-точь, привычки, голос, все такое родное, будто муж материализовался, естественно, жили дружно, он носил ее на руках, и она его тоже любила. Так трогательно, ей сочувствовали, а Сан Саныч потрясал кулаком, обращаясь к Ефиму: «Попробуй ее обидеть».

   На Приморском, пытаясь станцевать нечто вроде чарльстона под польку на баяне, Ефим вывихнул ногу.

   Нелли Николаевна обещала его проведывать, внучка обрадовалась, еще бы, муж в разъездах, а Марина с утра до позднего вечера за прилавком собственного магазина.

   Ефим обрадовался тоже, предложил французское шампанское, сам открыл бутылку. Дальше в показаниях путался, то ли она наливала, то ли он, что-то тут было нечисто, но тогда не обратил внимания. Выпили по бокалу, он ощутил горечь, как у лекарства, Нелли засмеялась. Выпили еще, хотел обнять Нелли, закружилась голова, кольнуло в груди, стало трудно дышать, дополз до дивана, лег и сквозь мутную пелену наблюдал, как она рылась в шкафах и на полках, вскоре исчезла. К вечеру следующего дня оклемался, позвонил внучке, сообщил, что Нелли его ограбила, забрала золотые цацки, оставшиеся от жены, деньги выгребла все, но налички было мало, основное на карточках, прятал их под торшером.

   Потом была полненькая Ириша, Ефим скрывал их встречи. Но в городе не скрыться, всюду наши люди. Ириша выманила у него крупную сумму денег. Попался как слабоумный, но что мог поделать, если она прибежала, вся дрожит, слезы ручьем, тушь размазана по щекам, нужны деньги, много, подписала какие-то бумаги, грозят убить, обманули, напоили. Он снял с карточек все, что было, больше ее не видел. Обошлось без отравления, деньги сам отдал.

   Когда понял, что Иришу больше не увидит, с сердечным приступом попал в госпиталь, Петр посетил его. «Хай живут как хотят». – «Кто?» – не понял Петр. – «Молодежь» – ответил Ефим.

   Тот романтический период отразился в силлогизмах, записанных в блокноте за 2909 год.

   Некоторые женщины красивы.

   Все женщины собственницы.

   Некоторые собственницы красивы.

   Рукой Петра: «Уточни, что такое собственницы». – «Собственность = власть». – «Докажи, что все женщины – собственницы». – «Опыт» – «В единственном числе, а ты его обобщаешь». – «Мать – жена – внучка. Трижды повторенное есть закон», – лаконично, по-Ефимовски. Его же рукой:

   Все женщины хотят владеть мужчиной единолично

   Мужчины стремятся к свободе

   Мужчины должны избегать женщин.

   Этот силлогизм вызвал сомнение, не устраивала первая посылка, да и вторая нуждалась в уточнении. Ясно, что Ефим причислял себя к свободным личностям, что не выдерживает критики, но лучше не спорить, в их возрасте иллюзии бывают полезнее таблеток.

   Грустно, что Ефим ни черта не понял в женщинах, а ведь рисковал жизнью. Они, конечно, собственницы, но некоторые из них предпочитают владеть кошельком, а не свободой мужчины. У Петра другой опыт, другие женщины, и не только Зоя, хотя собственница еще та, но ей нужен был он, а не его деньги. Ефим обиделся, перестал с ним общаться, но перед очередными выборами помирились. Ефим назвал его неисправимым романтиком и на этом успокоился.

   Остановиться на одной женщине, пусть самой прекрасной, Петр бы не мог, женщина для него способ оставаться на плаву до наступления неизбежного конца истории.

   В былые времена, казалось, совсем недавно, появлялась незнакомка (проходила мимо, он заговорил с ней, познакомились, вариантов много), его душа входила в состояние, схожее с натянутой струной, волна накрывала с головой, и звуки доносились сквозь толщу воды. Лицо немело, на шее пульсировала артерия, он не мог устроиться на подушке, несколько раз вставал ночью. Елена кричала, что он не дает ей спать. Его злило, нет, чтобы посочувствовать, пока не понял, она тоже мучилась бессонницей.

   Волна неизбежно падала, погружая его в бездну, а вскоре появлялась новая женщина. С годами стало все труднее ориентироваться: где вершина, где бездна, все сливалось, менялась лишь высота всплесков и глубина ныряния, – его подташнивало от вида морских волн.

   «Терпи, раз ты художник, я бы не смог, чтобы так качало, – сказал Ефим и добавил: – Эх, если бы они были другими».

   Женщины – собственницы, в этом их сходство, но им эта идея недоступна в силу их природы. Вместо того чтобы искать сходство, они во всем ищут различия, поэтому коммунизм не победил. Мы проиграли в борьбе с капитализмом, потому что надо было прикладывать усилия, чтобы нейтрализовать их индивидуализм.

   Как-то в очередной раз после ссоры с домашними Петр развивал тему женской ненасытности, Ефим, поборник логики, взбрыкнул, сохранилась его нервная запись: «Мужчина = деньги? Мешок, кошелек, сундук золотой запас? Ты исключил женщину из истории, для тебя она ненужный балласт, рассуждаешь, как обыватель, а еще музыкант». – «Приведи хоть один пример другого к нам отношения». «Сколько угодно, – и тут он выдал парадоксальное суждение: – проститутки, не смейся, вот кто шагает в ногу с историей: на заре из них делали комсомолок, потом был период, когда стране нужны были именно проститутки».

   Стас Новиков, член партячейки, согласился с Ефимом, он перед перестройкой жил в Ленинграде и работал администратором в гостинице «Прибалтийская», был знаком с проститутками, уважал их, они валюту добывали в тяжелое для страны время.

   Напрашивался вопрос, какую общественную нагрузку несут проститутки сейчас. Ефим улыбнулся: «Нагрузок хватает, без работы они никогда не останутся».

   Петр не скрывал от Ефима, что Елена – вторая жена. Первая, Люба, была профессиональной проституткой. Где же такой профессии учат? Опыт, мой дорогой, бесценный опыт и голова, способная соображать.

   Они познакомились в ресторане «Парус», где он подрабатывал, играя джаз на контрабасе. Люба сидела за столиком вместе с гэбистами. Они казались скучными, пили вино и поглядывали по сторонам, работа такая. Для маскировки рядом с ними были женщины, чаще сотрудницы МВД. Сотрудницы выгодно отличались от проституток, симпатичные, умненькие на вид, свежие бутончики.

   Люба считала себя грузинской княжной по отцу, одевалась ярко, высокая, худоватая, красила волосы в черный цвет, цыганки принимали за свою, выглядела старше возраста, указанного в паспорте. Девиц с такими фигурами сейчас приглашают на конкурсы красоты, а во времена его молодости ценились пухленькие блондинки. Возраст подходил к тридцати, знакомые предложили ей работу в горсовете, но надо было легализоваться, то есть официально выйти замуж.

   Петр посмеялся, за что ему такая привилегия, трубач и барабанщик тоже холостые. Дурашка, ты из них самый голодный, ведь я вижу, как ты объедки с кухни тащишь домой, якобы собаку кормить, но меня не обманешь, я сама много голодала (родители ему не помогали, требовали, чтобы он возвращался домой).

   Зимой ресторан пустел, музыканты зарабатывали, если кто-то заказывал на вечер банкетный зал, а грузчиком он работать уже не мог, сорвал спину.

   Люба явилась на регистрацию брака в деловом костюме. После загса он въехал в ее комнату на улице Ленина. Соседки – две тихие старушки, стряпали пирожки и угощали его, тихо, ни скандалов, ни истерик, он жил как в санатории. Жену приняли в горсовет, как и обещали.

   Первая удача, начались переговоры с родителями о переезде на историческую родину. Не совсем родина, отец родился в Одесской области на границе Украины с Молдавией, а мать на Полтавщине, но все же ближе, чем Урал, и теплее.

   Люба помогла ему с участком земли и разрешением на строительство дома. Отец опасался, что будет претендовать на долю, как законная жена, но она была настоящим другом, после развода оплачивала комнату, которую он снимал в перекошенном домишке, зато близко от центра. Потом вышла удачно замуж и уехала в Киев. Писала ему, беспокоилась о здоровье, жалела, что так неудачно женился. Письма где-то погребены в завалах, Елена не нашла, в бумагах не любила копаться, он точно знает, потому что она продолжала верить в историю о том, как коварная женщина напоила его и через знакомых, все схвачено, в тот же день пьяного потащила в загс и женила на себе.

   Перед брачной сделкой Петр советовался с отцом, – родители были в отпуске и отдыхали в санатории рядом с Ялтой. Отец пожал плечами: «Проститутка? Ее выбор, чем заниматься, главное – не тунеядка. Любой труд на благо родине». Петр решил, что он не понял. Как не понять, знавал таких женщин, приходили к нему на прием, когда прижимало, ведь они тоже стареют, значит, надо искать другую работу.

   «Возвращение на родину» – звучит красиво, но все обернулось враждой поколений под одной крышей. Родители рискнули, пути назад не было, квартиру сдали заводу по договору, такое условие, иначе отцу не разрешили бы в товарном вагоне везти стройматериалы через всю страну для личного пользования.

   Объяснить молодому поколению, почему не разрешили бы, если отец за все платил, невозможно, даже Алиса не понимала.

   Петр встречал их в Симферополе, возбужденная мать восхищалась теплой погодой, ярким солнцем и привлекала внимание прохожих, мужчины оглядывались на нее, отец злился, и Петр заспешил к автовокзалу.

   Он с нетерпением ждал их приезда, ждал помощи, дом был готов в общих чертах, на внутреннюю отделку не было ни сил, ни здоровья, но он об этом подробно писал, жаловался, что приходится все делать одному, Елена отказывается помогать.

   В тот же вечер произошла ссора: отец возмутился, что их половина так не готова, нет окон и дверей, и, главное, нет пола. Куда ставить мебель? Во двор? А если пойдет дождь? Как же так, ведь он посылал деньги, чтобы сын нанял рабочих.

   Петр был в подпитии, не сдержался, раскричался, что у него болела спина, что он один, никто ему не помогал, еще и работал за гроши, вы всегда мной были недовольны, вам не угодить.

   За Петра заступилась Елена, заявив, что их тут никто не ждал, приперлись на готовенькое. И это была катастрофа.

   Раскричался отец, уже на мать: «Я из-за тебя влез в эту авантюру, я не хотел сюда ехать и жить с великовозрастным засранцем». Мать раньше бы возмутилась, неправда, у нее самый талантливый сын, но тут промолчала.

   Спали в одной комнате, родители, уставшие после долгой дороги, быстро уснули, а Петр долго ворочался, Елена тоже не спала, наконец, и она уснула, а он клялся, сделает все возможное и невозможное, чтобы отец не жалел о переезде.

   Утром за вином с отцом обсудили, как женщин развести, чтобы они не встречались. В тот же день договорились со знакомым помочь поставить фанерную стену на кухне – веранде. В течение дня рабочие со стройки поставили окна в комнатах, начали настилать пол. Пробили к концу недели еще один вход с противоположной стороны веранды, и родители на новоселье пригласили родителей Елены. За столом старались обходить острые углы, но было ясно, что мать и Елена в состоянии холодной войны.

   Если бы вернуть прошлое, он бы с Любой не развелся. Она тянула, поговаривала, может, остаться вместе, называла его наивным, мечтателем, будто что-то предчувствовала, но отец торопил с разводом, а у него начался роман с Еленой, будущей великой певицей.

   До того, как участок был поделен, и поставлена сетка, женщины часто сталкивались, ссоры вспыхивали почти ежедневно. Мать обвиняла невестку в неряшливости, репертуар Елены был разнообразнее: нечего из себя строить интеллигентку, подумаешь, из Мухосранска, у нее в слове «дождь» три "ж" и уж потом мягкий знак (информация из писем, писал отец, а мать добавляла строчки с пожеланиями всего хорошего и мечтой поскорее приехать, надоел местный климат), черт с ней, неграмотностью, она проститутка, спала с дедом только за деньги (от себя) и готовить не умеет (от Петра, жаловался на однообразное меню, мать готовить не любила, сама ела мало и сохраняла стройную фигуру).

   Елена выступала, слушателями были соседи, а мать смеялась, посмотрим, кто тут останется, а кто вылетит, показывая идеальные зубы, и выглядела младшей сестрой невестки.

   Отец не выдержал, в разгар зимы, как Лев Толстой, бежал из дома. Мать проснулась утром, его рядом не было, на кухонном столе увидела записку: «Я уехал. Федя». Коротко и ясно – догадалась сразу, к кому он уехал. Эту записку Петр видел, на обороте рукой отца строчки, он пытался вспомнить стихи, но получился сумбур: "Выдь на крыльцо (зачеркнуто). Выдь ты в поле, услышь, поют мужики. Этот стон у нас песней зовется («Важно!» – жирно подчеркнуто).

   Раиса Васильевна с яркими голубыми глазами и седой пышной прической была его последней любовью.

   Сохранились фотографии ее юбилейного вечера в красном уголке цеха, где отец еще работал начальником. Полная статная женщина, над ее головой плакат с цифрой «50», в руках огромный букет, отец обнимает ее.

   Мать заставила Петра ехать за ним. Какой развод? Он с ума сошел на старости? С его здоровьем только разводиться.

   Открыла дверь хозяйка, насторожилась, когда поняла, кто перед ней, расстроилась. Отца не было дома, пошел в магазин, а она быстро стала говорить о том, что Федя не так уж здоров, у него больное сердце, ему нужен покой, а с Марией покоя нет. Петр понимал, хотела, чтобы отец остался с ней.

   Отец обрадовался, увидев его, Раиса Васильевна предложила Петру пожить немного, когда еще он приедет сюда.

   Он ходил по улицам и удивлялся уральскому говору. Раньше не замечал, чтобы ровесники так говорили, и это было удивительнее всего, не замечал, не слышал, может, не обращал внимания, может, надо пожить вдали, чтобы услышать.

   Вечером накануне отъезда из окна наблюдал, как отец прогуливался с Раисой Васильевной по тихой улице двухэтажек, они медленно двигались по скользкому тротуару, поддерживая друг друга.

   Свет фонаря, медленно бредущая пожилая пара, и скрип снега под их ногами – последнее впечатление о родине.

   Петру было жаль их, но он понимал, в таком возрасте нельзя рисковать, если Раиса Васильевна умрет раньше, отец никому не будет нужен.

   Он привез кедровые шишки, купил на рынке по дорогой цене. По этой же цене мать видела шишки на центральном рынке. Одна страна – одна цена, – пошутил Петр, но обидно, купил много, орехи стали портиться, другой климат, влажный.

   Хотел ли он вернуться? Наверное, нет, там холодно, он отвык он снежных зим. Но порой в южном солнечном раю тоска накрывала так, что хоть пешком, хоть автостопом. Куда? К любимым березкам с сосенками?

   Как-то заговорил об этом с Ефимом, нашел, с кем, только насмешил: подберезовик ты наш, что там делать после юга, комаров кормить? Вдохнуть пыль знакомых улиц? Там все уже не так, и, главное, никто тебя не ждет.

   Тогда ждала Тамара, он знал, что ждала, а сейчас неизвестно. Может, писала, но письма не доходили, сам научил Алису вытаскивать их из почтового ящика, когда мать была жива.

   Мог бы и съездить, что тут сложного, если отец сбежал на Урал. Вот что значит тяга к родине, а Ефим удивился: «Ты говорил, что он из деревни на границе Украины с Молдавией». Они долго дискутировали, искали критерии: что называть родиной, а что фактом из прошлой жизни, пришли к выводу, что наблюдается общая тенденция в старости мигрировать в теплые края. Как птицы, тоже тепло любят. Но в отличие от птиц человеку все мало, ему нужно, чтобы доступным было все, и не только в земных пределах. «Ты теперь понял, зачем империю грохнули? А я понял». Петр не стал уточнять, яснее ясного.

   Дочь успела покататься по Европе, привозила фотографии, в Швейцарских горных пейзажах он находил сходство с Уралом.

   Тоска накатывала за праздничным столом в кругу семьи, когда еще не пьян, но уже хочется делиться сокровенным. В лучшие времена дочь играла на скрипке полонез Огинского, он еле сдерживал слезы. Жена обещала съездить на Урал вместе с ним, обязательно зимой: «Ради тебя, цени, как жены декабристов». Она нигде не была, никуда ее не тянуло, зачем? если живет в самом лучшем городе. Он не спорил, пусть так думает, много ли радости в их жизни. Разочарование как степь после пожара, пепелище, конечно, зарастет сорняками, но нежных цветов уже не будет.

   Зоя тоже обещала поехать с ним, хоть на край света, лишь бы вместе, но он так и не решился. Боялся разочароваться, прошлого не вернуть, как бы ни хотелось.

   Родина – некая запись в ячейке памяти, набор картинок, слов, состояний души, – Ефим соглашался с ним, но не согласился, что картинки не меняются. Любой следователь скажет, что память подводит. Может, и чувства? Да, – подтвердил Ефим, – в смысле травы у дома, в детстве она была зеленее. Петр напрягся, потому что в траве у дома наступил на ржавый гвоздь. Наверное, кричал, но тот момент стерся, помнил мать, ее сосредоточенное лицо, провал, и капли крови на ступенях. Как-то, вспоминая полет с кедра, связал падение с тем случаем, потому что с ветки сорвался правой ногой, той самой, на пятке которой остался шрам. Сейчас сломал ту же правую ногу.

   От этой мысли бросило в жар, он растерялся, по теории вероятности возможно, но не слишком ли. Опорная нога, но это не означает, что вероятность наступить на гвоздь выше. Так что же это? Какая тут мысль?

   Если следовать закону единства противоположностей, то за неудачей просматривается удача и наоборот. Что-то в этом есть, что-то важное, судьбоносное, независимое от него. Так уж независимое? Надо обсудить с Ефимом.

   Петр почувствовал, что ноге пора отдохнуть, перебрался из кресла на диван, задремал, и ему показалось, что кто-то вошел, появился свет, луч остановился на Мадонне. Дочь? Он резко сел и застонал от боли в ноге.

   Это был Ефим, жестом показал, чтобы он не вставал, ткнул пальцем в фонарь, в Петра, – подарок. Друг, настоящий друг, Петр чуть не прослезился.

   – Ты звал меня?

   – Да, ответь, пожалуйста, закономерен ли подъем после падения?

   – Не для всех.

   Петр хотел продолжения, но Ефим молча налил остатки вина в хрустальный бокал и ушел, не прощаясь. Петра будто кто толкнул, он очнулся, открыл глаза и увидел Мадонну, фонарь был включен. Настоящий друг, пьяный тащился по ступеням, мог упасть. Есть короткий путь, Елена бы покричала, ничего страшного, легкие будут крепче. А теперь он лежит на ступенях со сломанной ногой и стонет. Петр услышал слабые стоны, попытался встать, забыв о гипсе, и упал на диван. Перед ним стояла Алиса, руки в боки, и шипела: «Шизанутый». Он открыл глаза и понял, что дочь приснилась, Ефим тоже. Зачем ему бродить по ночам, если будет день, да какой, явится Хельга – снежная королева, из холодного края его детства и юности. Имя редкое еще не встречалось. Ольги, Ирины, Светы, само собой Елены и одна Зоя, но Хельги не было. Красивое и манящее имя, в нем слышится шум леса, запахи хвои и тишина заснеженного поля.

   Она понравилась Ефиму тоже, душа романтика легко возбуждается, но по глупости, хотя и старался, напугал женщину, чуть не сбежала.

   Как говорится, лови момент, он готов показать неопытному другу мастер – класс обольщения.

   Благодать на душе, как школьник, радуется, что сломал ногу, и началась райская жизнь.

   Темная волна

   Что-то почудилось, неужели дочь? Нет, она занята, торгует новогодними подарками, – уговаривал он себя, но накрыла тревога, почувствовал боль в висках, звон, переходящий в нарастающий грохот. Он закрыл ладонями уши, поднял голову и увидел, как опускалась и поднималась гиря, дверь дергалась в ритме тяжелого рока.

   Зоя ворвалась как торнадо.

   – Почему не открывал? Ни вчера, ни сегодня на звонки не отвечал, отвечал бы, не бегала бы туда – сюда. Ты один? Фонарь откуда? – Огляделась, уставилась на диван, подошла ближе, откинула одеяло, сжала губы, увидев Мадонну, повернулась к нему, – Снял бы, а то, как в борделе, – заметила грязную посуду, не успел убрать, лицо покраснело от гнева, – Это что такое? Вы чем тут с ней занимались?

   – Вчера мы только познакомились, – не успел договорить, Зоя потрясала пустыми бутылками. – Только без крика, Лена все слышит.

   Она села на диван и медленно заговорила:

   – Я, конечно, понимаю, – он не расслышал, что-то вроде «на безрыбье и рак рыба» или «седина в бороду, бес в ребро», дальше уже понятно: – Ее фамилия – Хо-тел-ки-на. Ты с ней осторожнее, такие опасны для стариков, они все про-сти-тут-ки.

   – Тебе лучше знать, опытная моя.

   – Ты на что намекаешь? – Он сделал вид, что не понял вопроса, отвлекся на Мадонну, – Что молчишь?

   – А? – улыбнулся, – Хотелкина, это хорошо, женщина должна хотеть, как иначе.

   – Вот как? Мне тоже надо было чего-нибудь от тебя захотеть? А вместо этого я по России моталась, чтобы зарабатывать на себя и сына.

   Скорее понял, чем услышал, текст заучил, ждал продолжения, но она замолчала, с трудом поднялась и удалилась, хлопнув дверью. Пронесло, он облегченно вздохнул, скандалы ее бодрят, а в его голове начинает стучать метроном, звук по нарастающей, плач ребенка, крик матери, все выше и выше, за порогом восприятия, давление нарастает, все заглушает ритм шагов в низком регистре.

   «Ритм – начало зарождения жизни, – написал Ефим, когда Петр пожаловался на отсчет метронома в голове от женских криков, – совпадение ритмов – вот что такое любовь».

   Пристальный взгляд из-под опущенных век Мадонны. О чем она думает, чего хочет? Можно спросить, она тут рядом, запах лаванды, ее запах.

   Хруст ломающейся фанеры под тяжелым ботинком, небеса разверзлись, он вздрогнул и проснулся. Достал из-под подушки валидол, сунул в рот, отпустило, вяло подумал, Зоя его не бросит, принесет и вина и еды. Не она, так Ефим, его одного в беде не оставят.

   Только бы Зоя не обиделась, мог бы не злить ее. Все надеется, что ему можно, что он у нее на особом положении, в память о прошлом, о лете восемьдесят третьего. Недолгая любовь, настоящая, награда за страдания. Он разве знал, что все так быстро кончится.

   С Зоей думали все бросить и устроиться где-нибудь в Сибири, юг надоел: зимой штормовые ветра, город замирал, такой тоски не ощущал в зимние долгие холода на Урале, там люди не прятались по домам. Скука плюс безденежье вводили в депрессию. Летом столпотворение, транспорт перегружен, вокруг счастливые люди на отдыхе, чувствуешь себя изгоем на чужом празднике.

   Зоя бы поехала за ним и на Северный полюс. Именно такая женщина ему нужна была тем летом, он катастрофически терял слух. Из правого уха текло, Елена ругалась: «Прекрати ковырять пальцем в ухе, прекрати трясти головой, надоело смотреть». Это он слышал, нечетко, но понимал.

   Он работал в ресторане «Парус» и в симфоническом оркестре Дома офицеров флота. Старый, рассохшийся контрабас на выброс отреставрировал сам, собственноручно, в мастерской Дома офицеров. Сохранились фотографии с отцом в мастерской. Без него Петр бы не справился.

   В майские праздники они давали по два концерта в день классической музыки, вечером джаз в ресторане, он очень уставал, боясь сфальшивить, куда там обращать внимание на окружающих.

   На выходе из ресторана его ждали два матроса, что-то говорили, понял только, чем-то недовольны, вдруг один из них вырвал контрабас из рук, бросил на землю и стал топтать. Треск фанеры часто снился ему.

   Был суд, матросы извинялись: ошиблись, спутали его с трубачом, к которому ушла девушка одного из них. Петр не получил никакой компенсации. Что-то нечистое в решениях суда, и пусть не рассказывают, что судьи были неподкупны. Отец попал в больницу с сердечным приступом. На этот все закончилось.

   Зоя сама подошла, когда он на стройке брал цемент, заплатил немного знакомому рабочему, что-то говорила ему, улыбалась, стройная, беловолосая с темными глазами, жестами показывала, знает, что он музыкант. Он тоже улыбался и повторял: «Я не слышу, я глухой, так получилось, сломали мой инструмент, я не слышу».

   Не сразу дошло до нее, а когда дошло, изменилась в лице, зажала рот ладонью и заплакала. Плакала, пока знакомый насыпал цемент, а потом взялась за мешок, помогая его донести до мотоцикла коляской. Петр предложил ей прокатиться. Они уехали в степь, и между поцелуями он говорил, плохо слыша себя, что несвободный, что глухой, безработный, зачем он ей такой. Зачем ей себя обрекать на муки. Когда они вернулись в город, она купила блокнот и ручку и написала по-женски красиво и понятно: «И нисколечко не страдаю, когда любимого обнимаю, и лечу, лечу навстречу раю», как он понял, из ее подростковых стихов.

   Он написал мелким почерком, она тоже легко поняла: «Навстречу раю – это здорово!» Почувствовал ее разочарование и дописал: «Я тебя обожаю!»

   С Зоей он учился говорить, не слыша себя. Он говорил, она писала в блокноте. Сохранилось несколько таких блокнотов, исписанных тем летом. Догадайся Елена, уничтожила бы. Все, что написано и напечатано, вызывало раздражение, школу она так и не окончила. Петр пытался пристроить ее в какой-нибудь техникум, опасался, что она так и будет сидеть дома, уговорил на краткосрочные курсы страхового агента, вернее не он, а соседка Вера. Но заработков не было, страховать имущество и жизнь – желающих мало, а у Елены не было терпения уговаривать.

   Решил с Еленой развестись, она не понимала, чего ему не хватает, а он объяснял, что чувствует себя так, будто по нему каток прокатился. Над плоской степью ветер легко выдувает кислород, дышать нечем, он задыхается. Ну и черт с тобой, задыхается он, если думаешь, что я уеду к родителям, ошибаешься, убирайся сам. Перебрался к родителям, а в июне вдвоем с Зоей поселились на песчаном пляже. Присмотрели вагончик, оставленный строителями, немного заплатили сторожу туристической базы, потом расплачивались вином, Зоя доставала его почти даром. Что строили и почему не увезли вагончик, Петр так и не понял. В море не плавал, чтобы не набрать воды в уши, лежал на песке под зонтом с утра до ночи, порой и с ночи до утра.

   Наступил июль, днем в вагончике было душно, металл нагревался на солнце, как в мартеновской печи. Ночью не намного лучше, чуть-чуть тянуло прохладой со стороны моря, но внутри металлического короба не чувствовалось. Ложились на дощатый пол, сон прерывался из-за кошек, казалось, набегали со всей округи, прыгали на их тела, ничего не боялись.

   Зоя просыпалась под кошачьи вопли, будила его, и они занимались сексом. Вагончик раскачивался, он опасался, что подпорки не выдержат, и они скатятся в море.

   Когда она была рядом, он ни о чем не думал, смотрел на ее загорелое тело в красном купальнике, вспоминал предыдущую ночь и с нетерпением ждал следующую.

   На их пляж отдыхающие забредали редко, со стороны турбазы надо было пройти по узкой тропинке над обрывом. А дальше на много километров виноградники. За два месяца, что он тут жил (в июне Зоя приезжала вечером после работы, а июль – законный отпуск), чужих на пляже можно перечислить на пальцах одной руки.

   Он понимал, что с наступающей глухотой заниматься музыкой не сможет, надо искать другую работу. У него идей не было, Зоя советовала, на стройку всегда нужны рабочие, медкомиссию прийдет, у нее все схвачено.

   Ей хотелось, чтобы он ушел к ней, он колебался, бросить дом, родителей был не готов, оставлять их с Еленой небезопасно для их здоровья, к тому же она могла себе найти мужчину, и вроде кто-то приходил в гости, видели соседи.

   Периодически возникала боль в правом ухе, накатывала, достигала пика, все, предел терпению, Зоя давала таблетку, повязывала платок, он клал голову ей на колени, боль утихала, «Ты моя любимая на веки вечные», – шептал он, а она смахивала слезы.

   Когда задувал южак, ломило шею, челюсть, всю правую половину головы, пил цитрамон, как и Зоя и мать тоже – универсальное лекарство от головной боли.

   В августе Зоя вышла из отпуска, рано уезжала и приезжала, когда уже стемнело, светила только луна, он с фонариком шел на остановку ее встречать. Перед этим окунался в море вместо душа. Однажды, в сумерки, пару раз окунулся, стараясь, чтобы в уши не попала вода, повернул к берегу и краем глаза увидел что-то темное, похожее на змею, она преследовала его, выскочил на берег и оглянулся, если и была змея, то успела нырнуть. На следующее утро вошел в воду в том же месте и, возвращаясь, боковым зрением снова увидел змею. Когда успокоился, подумал, возможно, при закате так воспринимается гребень волны, потому что находится на границе света и тени. Но если предположить, что это не игра света и тени, а змея с ее гладким телом, то ее движение связано с волной и ее скоростью. Он стал входить в воду только по щиколотку, так и бродил вдоль берега.