Текст книги "Светотени (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

   Разбирать писанину отца могла только его секретарша Света, даже сам автор не все мог прочесть. Между буквами промежутки такие, что трудно отличить начало нового слова. В каждой букве чего-то не хватало, то овал не закруглен, то вместо петель короткие линии, прямые косо поставлены, а косые прямые, но недописанные. Впечатление изломанности, тревоги, как искореженная и брошенная на поле боя военная техника.

   Часто под его диктовку писала мать, у нее был каллиграфический почерк с массой ошибок, но понятный. У Петра бисерный, ровный, как по линейке, с завитушками, нравился его однокласснице Могилевской Ирине. Она приезжала к нему на лето и призналась, что хранит его записки и поздравительные открытки.

   Отец рано уходил на работу, поздно возвращался, даже в выходные за ним приезжала «Волга», иногда оставлял записки для сына, что вызывало у Петра нервную дрожь. Добрый отец в записках требовал, приказывал, угрожал наказанием. Даже сейчас, столько десятилетий прошло, Петр почувствовал тревогу и потянулся за корвалолом. В изнеможении лег на диван, закрыл глаза, но успокоение не приходило. Еще бы, сколько лет искал.

   Отца давно уже нет, ушел из жизни в девяностом, за год до получения синего паспорта с трезубцем. Он умер, а папка пропала. Так думал Петр, у матери не спрашивал, она перестала с ним общаться. Пятнадцать лет после смерти отца жили рядом и не разговаривали.

   Заныло в груди, он знал, что начавшаяся боль так просто не пройдет, с трудом поднялся, нашел на столе валидол, посмотрел в окно: снег опять пошел, густо так, дул сильный ветер, и снежинки неслись параллельно земле, будто на санях промчалась Снежная королева.

   Свет от фонаря у соседнего дома давал возможность свободно передвигаться по комнате, но не читать.

   Ему нужны были деньги, сколько помнил, после выхода отца на пенсию всегда нуждался в деньгах. Поэтому упорно искал эту папку. Но после смерти отца мать запретила ему входить на их половину. Было, что уж тут, пробил потолок в комнату, матери не было дома, вроде как ошибся, хотел на веранду, шум подняла, приехала милиция, даже журналистка из городской газеты. Вышла статья, Петр с трудом уговорил не упоминать его фамилию.

   Когда мать заболела, к ней приходила Зина, приносила козье молоко. Она же вызвала скорую. На следующий день Петр позвонил в справочное больницы, ему объяснили, что у матери онкология, ей вывели кишку наружу, требовался уход. Елена отказывалась, потом согласилась, вдвоем пришли в больницу, мать увидела их и закричала: "Уходите, немедленно, убирайтесь! ", – отмахиваясь руками, как от назойливых мух. Больные в палате с любопытством смотрели на них.

   Медсестра посоветовала не приходить, не волновать больную, заплатить немного нянечке, она сделает как надо. Денег не было, пришлось просить у Алисы.

   Приехала Тамара, его сводная сестра, кто-то из соседей ей написал, может, Зина, привезла мать из больницы и ухаживала за ней еще полтора года. Иногда встречались в начале лестницы у забора, отделявшего участки. Тамара вывешивала белье, сквозь густую сетку ее губы просматривались нечетко, слова не прочитывались, он только кивал ей.

   Иногда встречались на улице, он улыбался и ускорял шаг, чтобы не увидели Елена с Алисой.

   Тамара на редкость некрасивая: крупная, большеголовая, с маленькими зеленовато-серыми глазками и копной смоляных волос, но очень добрая. Ее мать Александра, гражданская жена отца, была красавицей, внучка Саша – повторение бабушки: стройная, тонколикая, с русыми длинными волосами и пристальным взглядом темных глаз.

   Александра несколько раз приезжала с маленькой Тамарой к ним в Нижний Тагил. Петра она не замечала, правда, и на Тамару мало обращала внимания, а он злорадно подмечал, что зубы у нее желтые от курения и крепкого кофе, ноги тощие, и рот некрасиво кривится, нервное, – объясняла мать.

   Тамара и ее дочь Саша приезжали на юг, жили у них, ни у той, ни у другой никакого сходства с отцом, голубоглазым шатеном, поседел рано, в сорок лет.

   – Дед, Тамарка не твоя дочь. Хочешь, я с ними быстро разберусь, – предложила Елена.

   Глухой отец услышал, раскричался, Елена не нашлась, что ему ответить, не ожидала такой реакции, махнула рукой, живите как хотите.

   Когда Тамара приехала ухаживать за матерью, Елена с Алисей напряглись.

   – Ты сын, а она кто? Никто, чужая, гони ее прочь, – возмущалась жена.

   Алиса поддакивала:

   – Приехала на все готовое, теперь старуха на нее завещание напишет. Она что, дом строила?

   – Ты тоже не строила, тебя тогда не было, – огрызался Петр и уходил в мансарду, чтобы не видеть злых женщин.

   Грудной голос Елены еще можно терпеть, но дочь сжимала челюсти, втягивала губы и вопила так, будто ее тащат на живодерню. Пробивала любые заглушки в ушах.

   Мать не дожила полугода до девяноста лет. Хоронили ее из морга, у гроба собрались соседи и проводили в последний путь. Елена ни в морг, ни на кладбище не поехала, чтобы не встречаться с соседями, просидела все похороны дома.

   На кладбище Петр держался возле Тамары, отстраненно наблюдал и ничего не чувствовал. В кафе, где собрались на поминки (из родных только он с Тамарой, Алиса отказалась), также отстраненно наблюдал, как быстро сметались со столов выпивка и закуски. Слишком долго враждовал с матерью, чтобы жалеть о ней. Жалость пришла на следующий день, к себе, накатила тоска, и он, закрывшись в мансарде, рыдал как ребенок.

   Тамара оставалась на девятины, вдвоем сходили на кладбище, потом Петр пришел на родительскую половину. Никто из соседей не явился, Елена порывалась пойти, но Петр не захотел, боялся скандала.

   Слуховой аппарат взял с собой, но не воспользовался, рядом с Тамарой ему спокойно без слов. Тихая, услужливая, с восхищением смотрела на него, что бы он ни делал. «Ты, Петечка, самый талантливый, кого я знаю, из эпохи Возрождения, художник, писатель, музыкант и еще стихи пишешь».

   Писал, но не сохранились, а ведь Тамара просила, она бы сберегла.

   Стол был щедро накрыт, вино, закуска, родительский фарфор, хрустальные бокалы. Петр был голоден, Тамара знала, положила две котлеты с пюре и сама открыла бутылку вина. Он ел, она смотрела на него и пила, не закусывая.

   Петр насытился и, повторяя Ефима, начал с посылки простого силлогизма:

   – Все мы смертны.

   Продолжать не стал, потому что заговорила Тамара, не о матери, об отце, догадался по постукиванию ребром ладони по краю стола, что-то важное для нее. Попросил четко выделить каждое слово, тыдым – тыдым, – напел он. Переспросил, потому что слово «независимость» было для него неожиданным, ничему не соответствовало, повторил за ней: «Отец научил меня, то есть тебя, быть независимой». Не хотел, но невольно вырвалось: «От кого?» Она ткнула пальцем в свою пышную грудь: «Я уникальная». Букву "у" он легко считывал, подумал, не ответила на его вопрос, диалог глухих, как и положено, когда выпита бутылка вина, причем женщиной больше половины.

   Он улыбался, кивал, считывал в сокращенном варианте: глупо на кого-то походить, с кем-то себя сравнивать, помни, тебя любят такой, какая ты есть, несравненная моя.

   А он, единственный сын, почему не уникальный, почему? Голос отца: потому что дурак.

   Если она лгала сознательно, то зачем? На наследство не претендовала, если бы хотела, подсуетилась бы еще при жизни отца.

   Или она, мягко говоря, преувеличивала, или отец по-разному воспитывал их. Девочку учил быть независимой, а Петр вообще не слышал от него подобных слов.

   Он налил себе вина, забыл налить ей, но она не заметила, о чем-то говорила, по ее поглупевшему лицу понял, вспоминает детство. Общих эпизодов наперечет, мать ее нечасто привозила, поэтому он недолго гадал, о чем она расказывает, оглаживая юбку.

   Белое платье с голубыми оборками сшила мать Петра, подарок в честь окончания первого класса с одной четверкой по физкультуре. Тамара побежала во двор покрасоваться, а он, спрятавшись за домом, запустил в спину комок грязи. Месть за несправедливость, потому что Тамарке шоколад, а его будто и нет. Попытка свалить на слабоумного соседского Вовочку не удалась, его лишили прогулок.

   Для него памятно другое нарядное платье. Мать подгоняла его по фигуре Тамары, очень спешила, потому что завтра регистрация брака. Невеста стояла у зеркала в белом платье, заметно похудевшая, с тонкой талией, и он подумал, – надо же, как похорошела, на такой бы сам женился. Обрадовался, что брак быстро распался, как будто появился шанс. Но ведь она сестра, но ведь мать говорила, что отец не мог участвовать в ее зачатии, потому что долгое время было неизвестно, где Александра, думали, нет в живых.

   Петр смотрел на Тамару, некрасивая, но взгляд добрый, – даже что-то почувствовал, даже подумал, что ей жить одной, взяла бы его с собой в город, где родился и вырос. Подумал, не опрометчиво ли Елене отпускать его одного, если Тамара ему не сестра и, вообще никакая не родственница.

   С Тамарой они родились с разницей в год, сначала она, а потом он. Александра скоропостижно умерла, Тамара еще в школу ходила. Петра считала родным братом по отцу. А Петр? Кем он считал Тамару, сам не знал. Запутанная история. Это сейчас она легко распутывается генетической экспертизой.

   Отец ни в чем не сомневался, Тамара его дочь и точка. Кто не согласен, тот контра. Отцу все было ясно, он бы и сейчас не стал проводить экспертизу. Уже взрослому Петру пытался объяснить, почему вся эта генетика не имеет смысла: он мог быть отцом, раз мог, то и было. Александра – пламенная коммунистка, остальное не имеет значения. Петр поправил отца: революционерка, тот подумал, кивнул, принимает.

   Александра пропала вскоре после войны, исчезла, думали, нет в живых, потом прислала письмо, что мотается по городам и весям, где-то окопается, сообщит. Города она часто меняла: Николаев, Херсон, Кривой Рог, Жданов, потом Ивдель, там и похоронена. В Ивдель не хотела, ее привлекали промышленные районы, тянуло к рабочему классу как настоящую коммунистку. И жильем ее всегда обеспечивали.

   Приезды Александры из Ивделя совпадали с праздниками и снегом. Дочь с собой не брала, поселялась в комнате Петра. Он перебирался в родительскую спальню, смежную с гостиной, долго не засыпал, прислушиваясь к застольным разговорам.

   Обычно за праздничным столом собирались главный прокурор города и главный редактор местной газеты с женами. Но если приезжала Александра, никого не приглашали. Мать не готовила в зеленом тазике винегрет, не было холодца и селедки, накрытой кольцами лука, на стол ставилось большое блюдо с кусками мяса и вареным картофелем и разные сорта колбас, веером разложенные на тарелках. И сало – мать держала его на балконе, тонко резала, получался розоватый цвет.

   Салаты из квашеной капусты ели только родители. «Трава – не еда для человека», – комментировала Александра, пила только водку и почти не пьянела. Отец сидел во главе стола, а рядом с ним любимые женщины, мать ближе к двери. Бывало, Петр садился с ними за стол и видел, как отец пьянел, взгляд его тяжелел и задерживался на матери. Она в ответ смеялась и обращалась к Александре:

   – Как тебе нравится пьяный Федор?

   – Совсем не нравится, ведь ты пил меньше меня.

   Его лицо расслаблялось, и он говорил:

   – Виноват, исправлюсь.

   Он никогда не перечил Александре. Прикажи она выпить яд, выпил бы без колебаний.

   Петр лежал на родительской кровати и слушал, как в неразборчивый бас отца вплетался хрипловатый голос Александры, звон бокалов, тихий материнский голосок, но недолго, отец перебивал, и потом они пели, мать громко, фальцетом, Александра глубоким сопрано, отец басил, в целом звучало чувствительно. Какая-то щемящая прелесть исходила от бесхитростных украинских песен. Когда Петр слышал: черный ворон, я не твой, – то знал, концерт завершался.

   Он с подросткового возраста хотел писать романы, поэтому и выбрал юг, где природа и погода, где море, романтика и где творил Александр Грин.

   Первым будет роман о любви подростка к учительнице литературы (на личном примере). Следующий роман – эпопея, набрасывал еще в школе, прислушиваясь к разговорам родителей, мечтал по крупицам воссоздать их прошлое.

   Мать шила платья для знакомых женщин, так она зарабатывала, Петр присаживался рядом с альбомом для рисования и слушал о том, что отец сначала жил с Александрой в Харькове. Он был инженером, Александра на партийной работе, часто уезжала по делам, оставляла его одного. Чтобы Федор не загулял, познакомила его с семнадцатилетней Мурой, младше Александры на шесть лет. Сохранилась фотография матери: юное лицо, белозубая улыбка, ямочка на щеке и толстая коса, перекинутая на грудь. Несколько лет жили втроем, Александра не любила заниматься бытом, к тому же Мура хорошо шила.

   Он верил, что мать искренне радовалась приездам Александры, с дочерью или без нее. Но в последний раз после их отъезда случился скандал, мать высказалась, наболело. Петр узнал, что при рождении Александру назвали Фросей, потом это имя трансформировалось в Евгению, потом еще как-то, уже не помнит, пока не остановилось на Александре.

   Возможно не тогда, а позднее, Петр мог ошибочно совместить события: настроение всегда спокойной матери изменилось, отец возвращался поздно, она что-то злое ему говорила в прихожей. Дома стало неуютно, холодно до дрожи. И сумеречно, ему казалось, что лампочки не так ярко светят.

   В то же время в ванной, где титан по субботам нагревался дровами, появилась резиновая груша и кружка с горьковатым запахом лекарства.

   Титан затопили не в субботу, а в будний день. Пришла незнакомая женщина, с матерью говорила властным голосом, они вдвоем закрылись в ванной. Потом мать увезли в больницу, когда она вернулась, он не узнал ее, испугался, – старуха из страшной сказки. Но вскоре мать стала прежней, веселой, ласковой, с ямочками на щеках, чем гордилась. Старуха, напугавшая его, снилась в кошмарных снах.

   Когда отец упрекал мать, что у них только сын, она отвечала: ты долго определялся, был женат на мне и все выбирал, с кем тебе жить. И она называла имена, Александра была далеко не на первом месте.

   Когда получили письмо с сообщением о смерти Александры, мать плакала. Вечером родители на кухне поминали умершую, кровать Петра была у стены, примыкающей к кухне, и он услышал разговор родителей: «Помнишь, как Саша перед отъездом приказала тебе оформить со мной брак. Что она тогда сказала? Помнишь? Лучше Муры жены ты не найдешь». – «Так и живем по ее завету». – «А помнишь, как ей не нравилось твое имя Федя? А ты злился и называл ее Фросей. Замуж она ни за кого не хотела, говорила: много вас, а я одна. Ни к чему связывать себя ползучим бытом, мировая революция не за горами». – «Так и жила ожиданием революции, повезло, что не расстреляли. Она говорила, что долго жить на одном месте нельзя, чтобы врагов не плодить».

   После смерти Александры приехала Тамара, тоже по ее завету, бросилась на грудь отца, расплакалась, он тоже прослезился и обещал сделать все, чтобы она была счастлива. После окончания школы она уехала в Харьков, поступила в политехнический институт, отец посылал ей деньги. Когда она вернулась с дипломом, он добился ей квартиры в новом доме. У нее родилась дочка Сашенька, болезненная, муж бросил, отец помогал им, даже выйдя на пенсию.

   Петр смотрел на Тамару и думал, как бы хотел вернуться в город, где родился, поселиться у нее, неважно, сестра или нет, и гулять вдвоем по заснеженным улицам.

   Если бы Тамара почувствовала его состояние, но нет, руками изобразила ветвистые рога на голове и погрузилась в подробности далекой весны, когда приехала с мамой из Ивделя, таял снег, солнце ярко светило, а на ней была зимняя шапка. Мать позвонила отцу на работу, и он по дороге домой купил синюю из фетра с двумя рогами: красным и зеленым.

   Счастливая девочка в предвечернее время вышла на улицу прогуляться, тут Тамара изобразила улыбку во весь рот, хорошо сохранились зубы, – позавидовал Петр. Люди толпой шли с работы, а ей хотелось, чтобы все увидели подарок отца. Какая-то женщина расхохоталась, показывая на шапку, это ж надо как ребенка изуродовали, рога прицепили.

   Тамара чуть не плакала. Зачем женщины помнят всякую чушь, – риторический вопрос. Ответ: потому что они женщины.

   Александра обозвала всех контрой, Петр ждал, что из широкого рукава ее халата вынырнет пистолет. Отец оправдывался, даже не посмотрел, что продавщица ему завернула, заплатил и ушел. Мать под шумок, и пяти минут не прошло, концы рогов соединила ниткой, и получился изящный бант.

   Петр представил свою жену на месте матери, как она одним ударом припечатывает к стенке Александру, а следом летит Тамара в шапке с рогами. Посмотрел на ее круглое мясистое лицо, кудряшки как у барашка, засмеялся.

   – Что смешного? – обиделась она.

   Он извинился, желание ехать в город детства и юности пропало, попрощался до завтра, чтобы забрать ключи, Тамара уезжала домой.

   Неранним утром спустился с крыши, чемодан на крыльце, оставалось мало времени до отправления автобуса. В комнатах все прибрано. Тамара предложила вино, но он пить не стал, от свежеприготовленного крепкого чая, как любил, не отказался.

   При ней открыл книжный шкаф: на нижних полках должны быть отцовские папки. Но их не было, только дерматиновая, в которой хранилось завещание отца, на тетрадном листе, подписались свидетелями мать и соседи, Вера с Саней. Две комнаты отец завещал любимой жене. Никакого памятника, только доска с датами рождения и смерти и в изголовье посадить рябину. Мать даже ездила в Никитский ботанический, а до этого на Урал к приятельнице, собственноручно выкопала в лесу. На границе задержали, нельзя с саженцами, пришлось показывать завещание, брала с собой, пропустили. Но ни уральская, ни из ботанического сада рябина не прижилась.

   В папке не оказалось ни завещания, ни фотографий, он нашел только в боковом кармане пачку пожелтевших бумаг, При Тамаре читать не стал, только мельком взглянул на машинописный текст.

   – Ищешь завещание? Его нет, тетя Мура слышать не хотела, умрет, путь сами разбираются.

   Петр обрадовался, Тамара молодец, он в ней не сомневался.

   – Ты не помнишь, куда делись папки? Толстые, плотно стояли на полках.

   Отец почти каждый вечер записывал в тетрадях, блокнотах, на листах все, что приходило в голову, что происходило днем, что выныривало из глубин памяти, разговоры с женой, сыном, зарисовки о погоде и перевранные строчки стихов Некрасова. Поток сознания, река длиной в долгую жизнь.

   Когда еще с отцом были дружны, Петр рылся в папках, искал записи о себе, интересно было читать, нашел даже квитанцию из прачечной за тридцать восьмой год, много чего нарыл.

   Тамара как-то странно посмотрела на него:

   – Разве ты не знаешь? тетя Мура все отцовские дневники сдала в макулатуру после его похорон в обмен на туалетную бумагу. Эта осталась, потому что дерматин не принимали.

   Назвать его состояние разочарованием было бы неточно, он испытал ужас, как будто мать убила отца.

   – Тебе плохо? Сердце? Может, скорую вызвать? – испугалась Тамара и схватилась за телефон. Он движением руки остановил ее, – Не сердись на мать. Ведь понять можно, тело отца лежало в морге, платить нечем за похороны, вы были в ссоре, ты же помнишь. Отец ей давал немного денег, и она думала, что складывает себе на похороны в эту папку. Позвонила мне, и я выслала, сколько надо было. Не в осуждение тебе. Я не вмешивалась в ваши отношения. Жаль, конечно, что она все обменяла на туалетную бумагу.

   Про историю с денежными переводами знала вся улица. Отец лежал в морге, а мать, воя и причитая, жаловалась всем, кого встречала, что вместо денег нашла корешки переводов и фотографии Тамары и ее дочери. Ведь Федор знал, что у нее никаких сбережений нет.

   Тамара отдала Петру ключ и уехала. Ничего не взяла, ни серебряные с позолотой рюмки, ни хрусталь, ни золотые обручальные кольца, хранились в красной шкатулке вместе с медалями, куда Петр давным-давно прятал заначку от жены. И еще там лежали малахитовые бусы, из настоящего уральского малахита, не африканского, с голубоватым оттенком, а ярко-зеленого, цвета сочной травы.

   Папку принес в мансарду, но был июнь, время отпусков, вставал рано и шел на пляж с граблями из детского магазина, выискивал в песке потерянные предметы. Улов за лето был впечатляющим: золотые кольца и серьги, кошельки с деньгами, а сколько полотенец оставляли, удивительно, дочь умела им придать товарный вид, правда, забывала вернуть ему обещанные проценты. В сентябре хватился папки, искал долго, решил, что случайно выбросил.

   Тарелочка с голубой каемочкой

   Ночь была неспокойная, находка взбудоражила, болела нога, в голову лезла всякая чушь. Вспомнил, как искал по городу пишущую машинку, нашел в комиссионке портативную «Москву» в плохом состоянии, пока вез в троллейбусе, отпали некоторые буквы, пришлось приклеивать. Дочь умела печатать, учили в школе. Дед платил ей, но все равно увиливала, непонятные слова, предложения на полстраницы. Елена спрашивала, что дед ей надиктовал, Алиса пожимала плечами.

   Отец устал ее уговаривать и нашел машинисток в бюро добрых услуг, в пятиэтажке через дорогу. На первом этаже ателье, пункт приема белья в стирку, химчистка и другие мелкие услуги, включая распечатку текстов. Он был уверен, что добьется, завод ему выплатит миллион за открытие века в металлургии. «Такое время, перестройка, заплатят, даже не сомневайся, как минимум миллион, если не больше», – отвечал он матери, когда она злилась: денег нет, а он на ерунду тратит, занялся бы чем-нибудь полезным, огородом, например.

   Он не мог уснуть от холода, в окно задувало, показалось, что уже утро, с трудом поднялся, зажег свечу, попытался читать, слова расплывались. Пока возился с папкой, искал очки, стал впадать в дрему, воткнул беруши, на всякий случай, если жена начнет выстукивать по трубе похоронный марш.

   Что-то снилось, запомнилось обрывками: мрачное небо над серой панорамой города, под ногами лужа, Вера, закутанная шалью, с темным лицом, подметает дорожку к туалету. Хотел спросить о здоровье, шагнул и запутался в бельевых веревках между столбами. На веревках болтался ассортимент скучных хозтоваров, которым торговала дочь. «А как я должна сушить стиральный порошок?» – злилась она. И вдруг все изменилось: порошки исчезли, а вместо них заяц повис на прищепках за длинные уши – игрушка из глубокого детства.

   Живой заяц скакал по снегу. «Стреляй же!» – закричал отец, – «Да стреляй же!» Он нажал курок и почувствовал удар в плечо, чуть не упал. «Кто ружье так держит». – «Ты сказал, стреляй, а не объяснил». Плечо долго болело.

   У зайца были длинные уши и пушистый хвост, пришитый к голубым штанишкам, клетчатый пиджак, и розовый бант на шее. Черные бусины глаз, вышитые красными нитками нос сердечком, лучеобразно расходящиеся усы и скобка рта, – мордашка напоминала дворового Бобика. Со временем швы на одежде расползлись, выглядывала серая вата, мать зашивала, конечности усыхали и укорачивались, заяц заваливался.

   «Надо бы по-другому, не получилось, не сумела», – огорчалась мать.

   «Мура чего-то не сумела, – смеялся отец, – никогда такого не было».

   Зайца сшила Роза, соседка по коммуналке, вдова с дочкой Лидой, ровесницей Тамары. Муж рано умер от ран, полученных на фронте. Долго болел, Роза купила корову, думала, выходить его парным молоком, не вышло. Петр только раз пил такое, когда с другом отправился в Сибирь за кедровыми орехами и упал с дерева. Он лежал в темной комнате, шаман поил его чем-то горьким, пахнущим полынью, кто-то постучал и донесся певучий женский голос: «Я молока принесла». Шаман вышел, вернулся с банкой парного молока и поднес к его рту. Выпил все, запомнил вкус, однажды встретил пастуха с коровами чуть ли не в центре города, тот сказал, что за парным молоком очередь из постоянных покупателей.

   Роза носила суконные юбки, серую арестантскую фуфайку и цветастые платки, покрывавшие черную с проседью косу короной. Платки спадали, волосы выбивались из косы, она казалась ему ведьмой. Такую же корону, но ярко-рыжую, аккуратно уложенную, носила мать.

   Лида страдала эпилепсией, и когда с ней случался приступ, Роза встряхивала ее как игрушку. Мать считала, девочка заболела, потому что Роза била ее по голове.

   Родители оставляли его с Лидой и уходили в кино, новых фильмов не пропускали. Однажды Лида подожгла метлу и стала читать поэму «Руслан и Людмила». Загорелись волосы, ей повезло, в коридоре стояло ведро с водой из колодца, успела окунуть голову. Но огонь опалил кожу, она зажала ладонями уши и дико закричала, трясясь и извиваясь, будто все ее тело – сплошная боль. Крик внезапно оборвался, позже, когда он увидел картину Мунка, поразился сходству с Лидой.

   Он устал лежать в одной позе, попытался согнуть колено, но почувствовал сильную боль. Нашупал на полу рядом с бутылкой воды лекарство. Ибу...ибу...профен. Петины таблетки – называл Саня, после того, как помогли его от зубной боли. Первая таблетка за всю жизнь, – врал он, а Вера хитро улыбалась.

   Боль утихла, Петр задремал и увидел, как живой зайчишка с поджатой лапкой превратился в скрипичный ключ. Протянулись семь струн, на них повисли кубики с буквами. Попытался привести в соответствие ноты и буквы, но струны задергались, и кубики попадали в траву. Сверху донесся гул настраиваемых инструментов, из какафонии выделилась мелодия. Это был вальс Гуно, первое произведение, которое он отбарабанил на рояле. На вальс не похоже, – поморщилась учительница музыки после его выступления на школьном концерте. Кроме нее никто не заметил. Он был доволен: не сфальшивил, сыграл бойко и без нот, ему аплодировали. И никто не заметил, как перед выходом услышал свою фамилию и запаниковал, но сбежать не успел, после толчка учительницы музыки вылетел на сцену, чтобы не упасть, сел за рояль и успокоился. Это важно, что упокоился, – потом объясняла матери учительница музыки.

   Небо на востоке посветлело, он вытащил из папки листы, посмотрел на последнюю страницу, сто сороковая, крупно рукой отца написано: « Тамара и внучка Сашенька! Этот труд я посвятил горячо любимой Александре, она бы сейчас поддержала меня в готовности участвовать в революционной перестройке страны! Давно пора! И на нашей улице праздник!» И дата: 88 год, за два года до смерти.

   Внучка Сашенька, – отец гордился внучкой, редкая умница, через поколение проявились его гены. В последнее лето, когда Петр еще общался с отцом, она приехала одна без Тамары. У нее оказались способности к живописи, Петр уточнял: скорее желание рисовать. Она грелась на южном солнце, плавала в море и писала в подарок дедушке Федору картину: лилово-розовые пятна, называя их ирисами.

   У отца была катаракта, вряд ли что-то различал, но картину хвалил. Петр сказал, что цвета никакие, композиция хромает, но после ее отъезда, чтобы не напрягать и без того напряженные отношения.

   Обидно, что к Алисе отец был равнодушен с первого дня ее рождения. Он дремал в кресле на солнышке и когда услышал, что у него родилась внучка, особых чувств не проявил, кивнул и продолжил дремать. Петр вынес бутылку шампанского, он выпил бокал и опять впал в дрему. Вечером в очередной общей тетради с коричневой обложкой сделал запись о рождении наследницы.

   Если Тамара и заглядывала в папку, до последней страницы не дошла. А ведь это завещание ей и ее дочери. Не тот листок в полстранички, вырванной из тетрадки: завещаю все любимой жене Марии, и дальше указания посадить на могиле рябину и никаких памятников. Памятник ему – вся его героическая жизнь.

   Алиса уже работала, соображала, что к чему, заказала ключ от бабкиного замка, элементарно, – хвалилась она. Елена по субботам следила из-за занавески, и когда мать уезжала на барахолку продавать вещи, пенсии не хватало, они вдвоем пробирались в ее комнаты и рылись в ящиках. Алиса наткнулась на этот листок. «Этот прибацанный дед с прибацанным завещанием», – прокомментировала она, узнав, что дед о ней и не вспомнил. О нем тоже не вспомнил.

   Справедливость восторжествовала, старику не хватило ума написать посвящение в самом начале. Как же, все им написанное будут взахлеб читать, от корки до корки.

   Хотелось выпить, на трезвую голову тяжело возвращаться в такое прошлое. Вина оставалось немного, на треть стакана, он долил воды. Пересел в кресло так, чтобы не дуло от окна и можно было легко дотянуться до стакана с вином, и прочитал на первой странице: " Я, ветеран комсомола с двадцать восьмого года, ветеран труда с девятьсот семнадцатого, ветеран партии с тридцать восьмого, рационализатор с тридцатого, констатирую и документально доказываю, что в стране революционная перестройка не начата. Доказательством начала будет выплата мне компенсации в размере миллиона (1 млн рублей) в связи с вышеизложенным. Поясняю по пунктам: комсомолец – коммунист – рационализатор.

   Если нас завели не туда, я не требую возврата на прежние рельсы, пусть молодежь этим занимается, я прошу материальной компенсации за моральный ущерб, власть должна нести ответственность за свои ошибки и, во-первых, вернуть комсомольские и партийные взносы хотя бы после моей смерти детям и внукам".

   Щель смотрела на него. Надежда исчезала в тумане, таяла на глазах, он сник, вино показалось горьким. Только сейчас понял, как верил в отца, всегда верил, причин не верить не было, отец всегда исполнял его желания. Не на что жаловаться, кроме того, что он постарел и стал немощным. О перестройке они не говорили, отношения были уже не те, сейчас в их партячейке считают те времена контрреволюционным переворотом.

   Петр ничего не замечал, с отцом уже не общался, выживал, как мог, брался за любую работу, но для глухого работ было мало. Зато Алиска неожиданно стала процветать, а ведь ей еще двадцати не было. Тогда они раскручивались вдвоем с Коцо. Он был женат на Ирине, какие отношения с Алисой, Петра не интересовало, а хоть бы любовники, работали от рассвета до заката, продавали овощи, рыбу, мясо, потом их пути разошлись: Алиса стала продавать промтовары, а Коцо попал в струю: помощником депутата горсовета и после очередного передела собственности стал владельцем культурного центра.

   Так было, а Петру лекторы из Москвы втюхивали, что другого пути нет, что иначе мы все погибнем от голода и холода.

   Поверил ли отец? Скорее быстро сориентировался, чтобы быть в первых рядах, опыт подсказывал: отстающих отстреливают, чтобы не мешали шагать в ногу.