Текст книги "Мурена"

Автор книги: Валентина Гоби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Жан Мишо и понятия не имел, что существуют игры для инвалидов. Ну ладно, слалом на инвалидной коляске… Ну, пусть Олимпийские игры. Но вот так вот… без рук?

Мишо строчит уже третью страницу. Рука дико болит, он встряхивает ею, чтобы расслабить мускулы. Жан Мишо не привык катать такие длинные письма, тем более в конце рабочего дня. Франсуа Сандр тем временем умолкает. Он поворачивается к окну и явно о чем-то размышляет. Подбирает нужные слова.

– Хотите кофе? – спрашивает Мишо.

– Не откажусь. А соломинка у вас найдется?

– Эх… но я сбегаю напротив, в кафе.

– О, не утруждайтесь вы так!

– Да полноте, меня это не затруднит!

И Жан Мишо, на ходу надевая пиджак, выбегает из-за рабочего стола:

– Я мигом!

Франсуа смотрит в окно, на улицу. Мимо спешат прохожие, проезжают автомобили. Напротив витрины останавливается женщина и, глядя в залитое солнцем стекло, поправляет шляпку. Франсуа думает, что бы еще написать Марии о Жоао? Что бы ей было интересно узнать о нем? Он пришел в контору Мишо вместо того, чтобы продиктовать это письмо Мугетт, он никого не предупредил о том, что Мария собирается вернуться во Францию, он не сказал Жоао о письмах, которыми он обменивается с его женой, он не желает, чтобы ему мешали – а все потому, что, воссоединив Жоао и Марию, он не желает путаться под ногами. Это их личное дело.

Женщина, что смотрится в витрину, гримасничает, улыбается и уходит, явно недовольная своим видом. Франсуа решает, что Жоао должен сам постоять за себя и быть решительным, смелым – словом, мастером своего дела. Он должен отринуть перепады настроения, жажду наград, постоянное недовольство своими результатами – из-за этого у него репутация нытика. Впрочем, Жоао в чем-то прав. Он утверждает, что спорт для инвалидов – вещь относительная. Он считает, что требуется более подробная градация спортсменов по заболеваниям или травмам, иначе результаты соревнований никак не соответствуют тем или иным возможностям участников. Франсуа вспоминает их последнюю встречу в бассейне «Бют-о-Кай», новом спортивном комплексе в Тринадцатом округе. Франсуа очень нравится арочный интерьер и, особенно, температура воды, накачанной из подземных источников, двадцать восемь градусов по Цельсию, отчего в помещении совсем не холодно, даже в плавках. Жоао не слушает его, он подозрительно оглядывает выходящих из раздевалки спортсменов. У некоторых из них травма позвоночника – от категории «А» до «С», как и у Жоао, у других – полиомиелит; кто-то из них не парализован ниже спины. Жоао, сидя на трамплине, раздраженно качает головой, но Франсуа не обращает внимания.

– Давай! – кричит он. – Сделай их всех!

Но его друг проигрывает Раймону Дюбуа, у которого поражены полиомиелитом нижние конечности. Раймон большой весельчак, он хлопает Жоао по плечу и говорит, осознавая свое превосходство:

– Да ладно, старик, не бери в голову! Ерунда все это!

Жоао стискивает челюсти, его всего трясет от поражения, от разочарования. Франсуа прекрасно его понимает, он знает, что друг желает, чтобы в очередном номере «Инвалидов Франции» четко, французским по белому было написано: «Жоао ПИНЕДА еще способен взять первое место!»

И Франсуа вырезал ту заметку и отослал ее Марии, чтобы она и ее дети поняли, что отец не сдается, что он еще поборется. Хотя бы потому, что в тот вечер его ждала Мугетт, и к ним присоединились Раймон с женой, и они отправились пообедать вместе – две пары влюбленных; они еще придумают, чем заняться в воскресенье, а потом лягут в свои постели, исполненные любви, а вот Жоао не светит ничего.

Ему не удалось одержать победу даже на дистанции в пятьдесят метров вольным стилем. Жоао хочет поделиться с другом своей обидой, и они, встретившись у раздевалки, отправляются в бистро напротив.

– Ампутанты! – горячится Жоао. – Так ведь это совсем другое! Вот скажи мне, можно ли ставить в одну категорию людей с полностью отнятыми руками, как ты, например, и таких, как Жорж, у которого нет предплечий? Или в категории спортсменов с потерей конечности сравнивать Этьена, у которого нет обеих ног, и Филипа – у него, как ты знаешь, нет лишь одной, да и та лишь до бедра! Ну как их можно сравнивать, а? Это несправедливо!

Разумеется, он прав. Но в первые годы существования Содружества спортсменов не классифицировали, лишь только фиксировали результаты.

– Победа не должна быть целью, – отвечает Франсуа.

Жоао взбалтывает лимонад и замечает, что еще есть и те, кто играет нечестно – прикидываются больными, парализованными. Однажды Франсуа слышал, как Жоао, чокаясь с подобными людьми и улыбаясь во весь рот, ругался по-португальски, желая этим bastardos сломать себе руку или раскроить череп. Он проклинал врачей и арбитров, которые не замечают явной симуляции, а если начинал возмущаться, ему намекали, что он ведет себя как ребенок.

– Да, конечно, – иронизирует Жоао, – главное ведь не победа, а участие! Ser uma vitima nao faz de ti um anjo! – То, что ты жертва, еще не делает тебя ангелом!

Франсуа, в принципе, с ним согласен. Но все же отвечает устало:

– Жоао, ты ведь борешься с самим собой. Что тебе еще нужно?

– Справедливость. И слава.

Да, так и есть. Франсуа серьезно относится к его словам. Но пока не появятся настоящие чемпионы, честно заслужившие свои награды, никто не будет воспринимать их всерьез. Франсуа спокойнее относится к таким вещам, но ведь у него много других занятий, которые ему небезразличны. А у Жоао остался лишь спорт.

Франсуа кладет ногу на ногу и снова всматривается в уличную суету. Да, думает он, классификация нужна, необходимо разделять спортсменов-инвалидов по категориям. И такие, как Жоао, крайне ценны для них, они, во всяком случае, не пойдут на сделку с совестью.

«Если мы действительно хотим организовывать соревнования – в полном смысле этого слова, – напишет чуть позже Франсуа в своей статье, – то есть примем квалификацию спортсменов по категории инвалидности, у нас будет только два варианта: либо мы ранжируем людей по степени инвалидности, чтобы создать равные условия, но тогда встанем перед проблемой очень малого количества участников, и, кроме того, выигрывать будут преимущественно симулянты, – кстати, на это обращала внимание Жаклин Ревель, утверждавшая, что каждый человек, каждое тело имеет свои исключительные особенности, то есть спортсменов невозможно сравнивать, а значит, следует вообще отказаться от принципа состязательности. Либо требуется создать свод сравнительных критериев для уравнивания шансов инвалидов различных степеней и категорий». И эту идею поддержит секретариат Содружества. А Жоао начнет бомбардировать Международную организацию труда, которая устанавливает подобные критерии. «Это ваша работа, это ваша задача, это смысл существования вашей организации!» – будет кипятиться он, показывая Франсуа листки, испещренные восклицательными знаками и троекратными подчеркиваниями, а Франсуа будет указывать ему на грамматические ошибки. И справедливость восторжествует, примут правила, согласно которым оцениваться будут не дефекты тела, а возможности конкретного спортсмена.

– А, черти полосатые! – возликует Жоао. – Теперь точно хрен угадаешь, кто придет первым!

И он будет потирать от удовольствия руки, а Франсуа добавит, что теперь спорт инвалидов привлечет внимание журналистов.

В две тысячи шестнадцатом году Жоао, Франсуа и Мугетт будут смотреть репортаж – стометровый заплыв на спине среди мужчин – с Паралимпийских игр в Рио. Жоао сидит в коляске, поглощая чипсы, а Франсуа и Мугетт устроились на диване; громкость телевизора выкручена до предела. Они видятся последний раз в жизни. Но все же их усилия не пропали даром: на плавательных дорожках совершенно разные спортсмены – один лишен ног; другой поражен церебральным параличом; у троих нет рук – у одного левой, у другого правой ниже локтя; еще у одного отсутствует левая рука и левая нога ниже колена. Теперь они могут сравнить возможности соревнующихся.

– Ну что, я же говорил, сукин ты сын! – хмыкает Жоао.

Он был полностью прав, спорт – не благотворительная лавочка.

Но пока на дворе шестьдесят третий. Франсуа замечает, как напротив витрины гримасничают двое детей, словно стараются кого-то напугать. Он смотрит на настенные часы с маятником, недоумевая, куда запропастился Жан Мишо. Дети убегают, и теперь снова виден залитый солнцем тротуар, и Франсуа думает, что увидит Мария в Жоао, в его изменившемся лице. А в нем появились новые черты, появилось новое выражение…

Дверь конторы открывается.

– А подморозило сегодня! – слышится голос Мишо. – Извините, что пришлось меня дожидаться. Вот ваш кофе, мсье Сандр! И соломинка, само собой.

Жан Мишо ставит чашки на стол и в одну из них помещает соломинку.

– Сахару?

– Да, спасибо.

Мишо размешивает сахар.

– Да-с. Вернемся к нашему письму. Итак, его лучший результат – двадцать восемь километров в час.

– Он сбросил лишний вес, запятая, и теперь совсем не пьет, точка.

– Не пьет… – произносит про себя Жан Мишо.

Ага, значит, завязавший алкоголик. Жан Мишо резюмирует: Жоао, по национальности португалец. Скорее всего, отец двоих детей, женатый, однако жена уехала, и они не виделись долгое время. Сейчас она собирается его навестить. Он инвалид-колясочник, спортсмен-любитель, занимается плаванием и слаломом на коляске, весьма в этом успешен, ставит рекорды и сам же бьет их, готовится к Паралимпийским играм в Токио, бывший алкоголик… Интересно, а из-за чего эта Мария его бросила? Выпивка, инвалидность? Или что-то другое?

– Я буду очень рад видеть тебя, запятая, Мария, запятая, и твоих детей, точка. Подпись: Франсуа Сандр.

Жан Мишо перечитывает письмо вслух, промакивает бумагу, складывает, убирает в конверт, запечатывает, надписывает адрес, который указан в другом письме – от Марии. Он рассматривает почерк: длинные, с наклоном линии – в общем, красивый почерк. И тут он ясно представляет себе Марию – она тоже красива, тонкий стан, черные волосы, бледная кожа; у нее измученное выражение на лице, как у Амалии Родригес, за ее руки цепляются двое ребятишек.

Франсуа избирают на должность казначея Содружества, а потом и Федерации. Не то чтобы он так уж любил цифирь, просто, как, впрочем, и везде, такая должность особо никого не привлекает. А поскольку Франсуа чужд всякой показухи, официоза, общественных мероприятий, желания видеть свои фотографии в журналах – ему важна лишь эффективность, практическая польза, – то должность казначея для него в самый раз. Ну да, мурена и казначей…

Но его внутренний голос взывает к большему, он хочет выйти за рамки частных курсов английского языка. У Франсуа довольно много учеников благодаря сарафанному радио Сен-Клу и постоянным клиентам ателье. Развитие европейской экономики требует единого языка общения, а это и есть английский, и владельцы торговых компаний побуждают своих работников к изучению оного. А что Франсуа? Он финансово независим, своим родителям он не стоит ни единого су, мало того, еще ежемесячно выплачивает аренду, так как занимает целую комнату, которую они могли бы сдавать внаем. Ма и Робер смущенно отказываются от денег, но Франсуа настаивает. Он не хочет жить в одной квартире с Мугетт, это совершенно исключено. Он не желает, чтобы она помогала ему, как мадам Дюмон, а впустить саму мадам Дюмон в свое семейное гнездышко свыше его сил. О, все эти ежедневные гигиенические ритуалы, утыканная присосками стена в ванной, специальные приспособления для одевания… А чего только стоит эта груша для подмывания задницы! Или полотенце, укрепленное на растяжке, чтобы Франсуа терся об него, пока не высохнет после душа. Или крючочки, которые он приспособил для снятия штанов…

Мугетт тоже не должна показывать себя как есть. Он не хочет ничего знать о кремах, пудрах, выбривании интимных мест, лаках для ногтей – ведь весь смысл эротического влечения, обаяния заключается в тайне, за которой скрывается обыденность. Это все равно что вывернуть платье наизнанку, объясняет он Ма, и рассматривать швы, подкладку, крой.

Они выглядят слишком необычной парой в глазах обывателей. Мугетт сняла квартиру-студию, чтобы жить отдельно от отца с мачехой. Те недоумевают: зачем так тратиться, вы же не женаты! Франсуа, в свою очередь, одолевают родители: ну как же так, вы любите друг друга, но не женитесь! Почему вы не хотите жить вместе? Вы уже взрослые… А как же дети, вам что, не хочется завести детей?

Они даже не помолвлены, но спят вместе в комнате Франсуа, это же кошмар! Совсем стыд потеряли. В их защиту выступает Сильвия. Всем, кто судачит о нравственности и морали, она говорит, что в современном мире это уже не важно, что это всего лишь предрассудки, оставьте, наконец, их в покое, пусть живут, как хотят!

Сильвия сама не собирается выходить замуж. Они с Жюльеном переехали в маленькую квартирку в Девятнадцатом квартале. Она преподает в школе, которая находится в том же здании. Она вкусила свободы, она влюблена, она делает то, что считает нужным, и если Робер мечет громы и молнии на сей счет, то Ма принимает выбор своих детей.

Франсуа намеревается узаконить свою преподавательскую деятельность, то есть стать настоящим учителем английского языка. Его частные уроки не совсем легальны. Но он не злонамеренно выбрал это дело, как иначе ему было зарабатывать себе на жизнь? Преподавательская работа оказалась спасением для него, верным делом. Теперь он хочет отказаться от уроков в пользу серьезных, настоящих занятий. Ему требуется класс, статус учителя, а не это вот: напиши, повтори, исправь ошибку… Он видит себя преподавателем, а не репетитором. Ему нужна настоящая аудитория, состоящая из учеников, молодых людей, которых он старается привлечь к спорту, организуя переезды, устраивая в реабилитационные центры… Он пытается привлечь в Содружество новых участников из Сарселя, Валентона, Гарша… Ему определенно нужен новый уровень для преподавания.

Мугетт вычитала в журнале, что еще в пятьдесят седьмом был издан циркуляр об организации курсов для инвалидов – с нарушением зрения и прочими недугами, курсов повышения квалификации, по прохождении которых и после сдачи экзамена выпускники могут претендовать на должность преподавателя. Сильвия поддерживает брата – она говорит, что на учителей сейчас большой спрос, учитывая тот факт, что из ста пятидесяти тысяч сто не имеют профессионального образования. А временных, почасовиков так и вообще около девяноста тысяч.

– Да я же, – отвечает Франсуа, – просто учу английскому, без присвоения какой-нибудь квалификации.

По мнению профсоюзных деятелей, ситуация складывается удручающая, демографический взрыв повлек за собой необходимость большого количества преподавателей – и это касаемо только гуманитарных дисциплин. Что уж там говорить о точных науках! Но ведь чудес не бывает, и преподаватели не появляются по мановению волшебной палочки, а ускоренные курсы переподготовки не могут решить проблемы, так что Министерство образования прагматично принимает решение пересмотреть критерии для допуска к преподавательской деятельности. Сильвия говорит, что этим стоит воспользоваться – у инвалидов на одну треть больше времени, чтобы пройти конкурс. Причем дополнения к решению министерства гласят, что соискателям, лишившимся правой руки, а равно больным полиомиелитом полагается еще дополнительное время – считай, пятьдесят процентов против тридцати. Значит, для тех, кто лишен обеих рук, явное преимущество.

– Да, это все прекрасно, – замечает Франсуа. – Но как пройти конкурс, если мне нечем писать?

– Э-э…

– И какие документы я должен предоставить?

– О полном среднем образовании, – отзывается Сильвия. – Ну и что?

– Так я же сразу после школы пошел работать! Что, не помнишь?

– Э-э… А что, тебе не под силу его получить?

– А как это сделать без рук?

– Ну, научись писать как-то еще.

– Даже если они и примут меня, то сидеть целый год за партой… Опять начинать с азов?

Но Сильвия не сдается, она объясняет, что из-за нехватки кадров планка допуска сильно понижена. Конечно, профсоюз этого не одобряет, ясное дело, да и Министерство образования недовольно, но нельзя же, правда, оставлять детей без образования! Так что Франсуа нужно лишь пройти первичное испытание, что-то вроде теста.

– Ну, впрочем, ты можешь остаться и обычным репетитором, – добавляет Сильвия не без доли яда.

Но чтобы пройти первичное испытание или тест, Франсуа нужно хотя бы научиться писать самому. Не может же он по любому поводу бегать в контору Жана Мишо! Не будет же тот проверять его учебные работы, исправлять ошибки… В свое время, пытаясь овладеть протезом, Франсуа пробовал писать, укрепив карандаш на лбу, чем очень напоминал единорога. Но из этого ничего не вышло. Теперь он пробует зажимать ручку зубами, но и это не работает. Получаются какие-то каракули, похожие на улиток, – такое стыдно показывать людям. Бертран Гари пишет ногой – пятка на столе, а ручка зажата в пальцах. Но Франсуа так не раскорячиться.

Он думает, и его настигает озарение.

– Мугетт, – просит он, – а ты можешь одолжить мне пишущую машинку?

Мугетт улыбается ему как идиоту, но машинку одалживает. Робер ставит ее на его письменный стол. Он прекрасно помнит все эти мучения, когда Франсуа пытался научиться есть при помощи шейного протеза, как пришлось придвигать стол к стене, чтобы упереть в нее тарелку. Теперь Франсуа просит приставить к стене стул, чтобы тот не отъезжал. Ему нужна высокая прочная спинка, чтобы он мог опираться на нее, пытаясь дотронуться пальцами ног до клавиш. Кроме того, стул придется сделать повыше, тот, что принесли из кухни, не годится: слишком много усилий нужно приложить, чтобы дотянуться до машинки. Тогда Робер приносит другой стул, на который укладывают подушки. Франсуа просит еще подушек, но это не решает проблему: слишком скользко. Он попадает по клавишам, но чувствует дискомфорт – надо разводить бедра, чтобы напечатать нужную букву. Требуется более высокое и крепкое сиденье, иначе он соскальзывает с места.

– Хорошо, я сделаю, – обещает отец.

Робер сдерживает слово, Франсуа пробует – самое то. Теперь все зависит от него, но Бертран предупредил – это довольно долгий процесс. На то, чтобы научиться поднимать пальцами ног монетку с пола, у него ушло четыре года.

– Работай большими пальцами, – советует Бертран. – Вытяни ступню лодочкой. Научись сначала нажимать на клавиши большими пальцами. Да, это трудно, это совсем уж любительский стиль, но, впрочем, для письма и так сойдет. Правая нога, левая нога. В конце концов, ты же не собираешься сделаться стенографистом?

Франсуа сосредоточивается и нажимает пальцем на клавишу пробела – она самая длинная, и это не составляет большого труда. Теперь он пробует нажать на боковую клавишу – «w». Тут сложнее – он задевает сразу четыре, отчего на бумаге пропечатывается «wsxq». Не вышло, что поделаешь. Франсуа разворачивает ступни друг к другу, так получается лучше – «wx». Он повторяет, палец бьет по клавише, словно клюв зимородка, пробивающий ледяную поверхность озера: «w»! Теперь правая нога. Он видит буквы «m» и «l». Получается «ml». Так, четче, точнее – о, вот оно! – «m»! Он приподнимает левую ногу, затем правую и печатает: «w, m, w, m». Его пальцы стучат по клавишам, он сам превратился в машину, и теперь машина взаимодействует с машиной. Потом он пробует простучать по середине клавиатуры. Франсуа повезло – у него так называемая египетская ступня, когда пальцы на ногах образуют ровную косую линию. Но чтобы научиться писать бегло, чтобы пальцы ног бегали по клавишам, как пальцы пианиста по клавишам рояля, нужно очень много времени. Его неуклюжие потуги смешат Мугетт, она сама строчит со скоростью пулемета. Чтобы овладеть пишущей машинкой, ему требуется не меньше времени, чем справиться с протезом или с приспособлениями для одевания-раздевания. Франсуа уже путает день с ночью, он полностью вымотан. Но у него все же получается. Маленькие буквы постепенно начинают складываться в слова, слова – во фразы, фразы теперь начинаются с заглавных букв; он даже научился отбивать абзацы. Ему приятно слышать звон каретки, обозначающий конец строки, и звук возврата. Больше всего ему докучает процесс заправки бумажного листа. У Бертрана это выходит безо всяких проблем. У него – никак.

«Дорогая Мария!

Это первое письмо, которое я сумел самостоятельно набрать пальцами ног на пишущей машинке. И оно адресовано тебе.

Жоао (вот нет у Мугетт на машинке знака тильды!) очень счастлив, что вы приехали. Во всяком случае, он прекрасно провел время с детьми в бассейне „Шато-Ландон“. Думаю, ребятишки тоже получили удовольствие.

Конечно, он сильно переживает из-за того, что вы снова уезжаете. Но у него на носу его первые Олимпийские игры.

Прошу вас, возвращайтесь поскорее! Любите его, любите по-своему, но только не бросайте!

Искренне твой, Франсуа».

Сильвия через профсоюз получает информацию о доступных вакансиях. В первую очередь берут специалистов с высшим образованием, то есть с дипломом, потом рассматривают кандидатуры со средним, а остальные плетутся в самом хвосте. Франсуа направляет свое резюме, набранное собственноножно на машинке. О его инвалидности никто и не подозревает, пока он сам не появляется в дверях. Каждый раз одно и то же – вытянутые физиономии, взлетевшие от изумления брови, недоверчивые взгляды. Как это так – нет рук? Что, совсем нет?

Глаза чиновников невольно пытаются найти недостающие конечности в складках пустых рукавов пиджака. Франсуа объясняет, что он билингва, что у него правильное произношение, которого часто не хватает преподавателям, ибо они изучали английский язык по учебникам; он рассказывает о своих преподавателях, которые вместо «th» произносили «s», он говорит о шестилетнем опыте работы со взрослыми и детьми, причем на разных уровнях, он утверждает, что занимался как с любителями, так и с теми, кому язык нужен для работы.

– А еще я был переводчиком, – сообщает он.

– А что именно вы переводили? Где?

– На соревнованиях среди инвалидов. Международных… Не шахматы, нет, именно активные виды спорта. Да, такое существует. Плавание в том числе. Нет, я не чемпион, но у меня неплохие результаты.

Это главный его козырь, тут уж им нечего сказать. Что, учебная программа? Конечно, он ее подготовит, благо не впервой. Разумеется, он в состоянии расписать весь курс обучения, он может делать раздаточный материал – умеет печатать на машинке пальцами ног. Да-да, вы не ослышались, именно ног. Само собой, ему не верят. Но надо видеть чиновничьи физиономии, когда Франсуа снимает обувь: спокойно, велите подать печатную машинку; пожалуйста, приподнимите меня, у меня есть специальное кресло! Растерявшиеся функционеры покрываются краской стыда – нет, ну зачем уж так прямо? Не волнуйтесь, мсье, вам совсем не нужно раздеваться, мы вполне вам доверяем; но Франсуа желает добить их, отрезать все пути к отступлению.

– Продиктуйте мне что-нибудь, пожалуйста, что вам угодно: «Под мостом Мирабо течет Сена» например, дважды два – четыре, четыре и четыре – восемь, «Вперед, дети Франции».

И как только в помещение вносят пишущую машинку, он садится перед ней и начинает работать пальцами ног; строка летит за строкой; он умеет проставлять заглавные буквы, запятые, он умеет оформлять подчеркивание, черный цвет, красный – пожалуйте!

Он заканчивает показательное выступление, ибо уж слишком унизительно выглядеть цирковым медведем перед собравшимися; он сразу же переходит к теме педагогического процесса. Современные языки, говорит он, натягивая носки, не мертвые, их нужно преподавать как разговорные. Устная речь – основа для овладения языком, а большинство обучающихся просто повторяют заученные фразы, которые никак не связаны с реальностью. К сожалению, продолжает он, изредка они еще что-то могут написать или сказать на латыни или греческом, но не в состоянии связать нескольких слов по-английски, чтобы спросить дорогу, заказать выпивку или просто поддержать разговор.

Он засовывает ноги в туфли.

– И как они будут выглядеть, мадам, мсье, на улицах, например, Лондона? Что они смогут сказать клиенту, посетителю? А если конференция, деловая встреча? А путешествия? Они же как цирковые собачки. Чтобы овладеть языком, прежде всего нужны уши, а не глаза. Нужен язык, а не пишущая рука.

Франсуа приводит в пример слова филолога-теоретика Эмиля Часла – спасибо Жюльену, студенту-германисту, – который говорил о методе погружения, когда ученик осваивает язык без каких-либо предварительных условий, без перевода слов, без объяснений, он все равно что малый ребенок, он должен слушать. Он приводит в пример себя:

– Моя мама англичанка. Я говорю по-английски благодаря ей. Она просто беседовала со мной, и это была лучшая школа.

– Но… Как вы собираетесь писать на доске?

– А я и не собираюсь писать! В крайнем случае попрошу кого-нибудь. Мадам, мсье, это-то как раз не проблема.

Мадам и мсье несколько смущены, но все же сомневаются:

– А вы не боитесь, учитывая ваше состояние, преподавать?

Возможно, они имеют в виду, что своим видом он шокирует учащихся и других преподавателей. Вызовет невольное любопытство, нетактичный интерес. Кроме того, никто не исключает элементарное непонимание и даже агрессию. Он запросто может лишиться авторитета, как знать?

– Позвольте мне хотя бы попробовать, – отвечает Франсуа.

Но мало кто готов рискнуть или взять его на поруки… Ему все же удалось устроиться в старшую школу, что в Девятом округе, и один из коллег как-то признался, что его незрячий сын в пятнадцать лет пытался покончить с собой, не имея больше сил жить в вечном мраке. Его спасла только музыка.

– И чем он сейчас занимается? – спросит его тогда Франсуа Сандр.

– Учит музыке…

Да, наверное, на первых порах его будут скорее разглядывать, нежели слушать. Наблюдать за его болтающимися, словно флаги на ветру, рукавами. Он сам расскажет им о своей судьбе, он расскажет о Дне Бейля, о том, как он научился писать ногами, пользоваться вилкой и ложкой – ногами; причесываться ногами, мыться при помощи ног. И мальчишки, четырнадцатилетние сорванцы, будут признательны ему за честный, откровенный рассказ; они удовлетворят любопытство, пусть даже им будет и не очень приятно это слушать. Смеясь, он научит их стишку про Шалтая-Болтая, который упал со стены и его никто не мог поднять, и к нему прицепится прозвище Мистер Шалтай-Болтай.

Четыре года назад профессор Кобринский и его коллеги представили всему миру искусственную руку, которая управляется электрическими сигналами. Через тридцать лет человечество поймет, что воздействие на мускулатуру электричеством, напряжением от десяти до двухсот микровольт, наконец решит проблему ампутированных конечностей. И протезы смогут двигаться…

Но неужели настал конец эпохи механических протезов?

В пятьдесят третьем году была предложена конструкция протеза, который управляется электрическими импульсами, посылаемыми телом человека. Это первая разработка в своем роде. На медицинском конгрессе шестидесятого года некий молодой человек, лишившийся руки в результате гангрены, продемонстрирует работу подобного протеза: сокращаясь, мускулы посылают сигнал и позволяют написать мелом слово на школьной доске. И это ведь лишь начало развития протезирования, в основе которого лежит понятие памяти тела, скрытый в культях потенциал нервной системы, понятие фантомных конечностей, мышц, вернее, того, что от них осталось; эти мускулы содержат в себе семя, зародыш, ствол растения, лист его, цветок, плод его; они способны породить все растение целиком – то есть восстановить двигательную функцию. Однако сейчас мы еще в начале пути, все очень сложно и непонятно. Да, нам суждены открытия, но они случаются не так быстро, все пока на уровне исследования, происходит спонтанно и подлежит изучению. И по-прежнему требуется долгая и непростая реабилитация.

Исследования в этом направлении продвигаются слишком медленно и Франсуа пока что ничем помочь не могут. Зато он сам развивает свои способности, опережая научно-технический прогресс. Вот, например, взгляните на него в шестьдесят четвертом году: только посмотрите, как ловко он набивает пальцами ног на печатной машинке! Буква в секунду. Но он еще не достиг совершенства.

Он очень хотел участвовать в Паралимпийских играх в Токио, что проходили в ноябре шестьдесят четвертого, но должен был преподавать и не смог туда отправиться.

Его бы никогда не допустили до соревнований парализованных – он же не колясочник, – но все же его можно будет увидеть на трибунах стадиона в Гейдельберге в семьдесят втором, требующим допуска к Паралимпийским играм инвалидов всех категорий – он сделал репортаж, посвященный Жоао: как тот на коляске мчится через препятствия, по газонам, набережным, лестницам, как он хорош, когда подлетает в воздухе, причем оба колеса зависают – лучший кадр для «Другой стороны успеха».

Тем вечером Жоао раскручивает над головой золотую медаль, показывает всем свои снимки, на которых он стоит на верхней ступени пьедестала.

– А, что скажешь? – смеется он. – Пошлю ее сыновьям! Сфотографируй и отправь, Meu Deus!

И он целует эту медаль, надев ее на шею, и поет что-то на португальском, а Мугетт подливает ему фруктовый сок и смеется. Жоао пытается говорить по-японски – он знает лишь несколько слов: здравствуйте, добрый день, спасибо – аригато, а как тебе моя золотая медаль, знаешь, как это по-японски? Кин медару! Как тебе кин медару?

Он знакомит Франсуа с еще одним парализованным спортсменом, лучником родом из Арденн, по имени Феликс ван дер Меерс.

Франсуа кажется, что он сходит с ума, но не может не спросить:

– Простите, вы не знакомы с Надин Фай?

Меерс качает головой: он не слышал такого имени.

В тот вечер, когда они сидели в квартире Жоао, разговоров было только о его медали и золотом мече, что преподнесла Сержу Беку, выдающемуся французскому фехтовальщику, принцесса Митико.

В извилистых жилках на боках фарфоровой вазы, которую Жоао привез из Токио им в подарок, тоже проблескивало золото.

– Франсуа, ты только глянь! – сказал он.

Темно-синяя ваза действительно мерцала драгоценным металлом. Жоао объяснил, что ее специально разбили, а потом склеили, отчего она стала еще ценней.

Мугетт проводит указательным пальцем по золотой жилке:

– Вообще, это называется кицуги – искусство обработки трещин и повреждений.