Текст книги "Районные будни"

Автор книги: Валентин Овечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

О ЛЮДЯХ «БЕЗ СТЕЛЬКИ»

Будучи в командировке в одном сельском районе, я зашёл в сапожную мастерскую райпромкомбината. Пока мастер прибивал к моему сапогу оторвавшуюся подмётку, я сидел и слушал его жалобы на директора комбината. В мастерской работало человек десять сапожников. То, о чём начал говорить мой мастер, – звали его Мирон Иванович, – живо задевало всех. Речь зашла о непорядках на производстве.

Райпромкомбинат в сельской местности – не бог весть какое колоссальное предприятие. Его так называемые, цеха – это обычно кустарного типа мастерские с небольшим количеством рабочих. Но для своего района, при хорошей постановке работы, эти мастерские могут сделать много – и колхозы снабдить всякой хозяйственной утварью, и добавить разных ходовых товаров в магазины для населения.

Об этом и рассуждал Мирон Иванович, приколачивая железными гвоздями подмётку, чертыхаясь, когда концы гвоздей не загибались внутри на лапке – очень уж толсты были они.

– Нашего изделия… А замки наши вы не видели? Безопасные – никакой жулик не отомкнёт. Сам хозяин с ключом не отомкнёт. Защёлкнул – навеки!.. Рашпиль тоже нашего производства. Вот, полюбуйтесь, ежели понимаете. Разве можно им кожу зачистить? Насечка – как зубья у бороны.

Не зачищает, а дерёт. Делали – лишь бы поскорее план выполнить. А вот – молоток. Стукнуть по-крепче по железу – головка долой. Сами себя не можем хорошим инструментом обеспечить, что уж тут говорить о продукции, которую на продажу выпускаем!..

– А мне рассказывали другое о вашем комбинате. Хвалили, как лучший в области.

– Э-э, товарищ дорогой, так то ж было в прошлом году, при старом директоре! Действительно, было чем похвалиться. Гремели на всю область. Переходящее знамя держали… Товарищ Сергеев был у нас – вот то директор! И каким, скажи, ветром занесло его сюда? Ленинградец, инженер. Воевал в наших краях, тут его ранило, вылечился в госпитале и остался у нас.

И сапожники наперебой стали рассказывать о Сергееве: как он хорошо руководил производством, как заботился о рабочих, как расширил и укрепил комбинат. До войны у них было всего три цеха, а Сергеев открыл ещё десять новых цехов: и щётки делали, и хомуты, и мебель, и детские игрушки. Бумагу делали из соломы. Все инвалиды пошли работать к Сергееву, и слепым нашлась работа – веники вязали. Был в районе детдом – пятьдесят сирот погибших фронтовиков, – Сергеев взял всех ребят на полное обеспечение комбината, старших устроил учениками в мастерские. При нём райпромкомбинат занимался даже таким необычным делом, как восстановление разрушенных зданий, ремонтировал школы, больницы. Было у них большое подсобное хозяйство, давало много продуктов, рабочих кормили в столовой сытно и дёшево.

– Работал он здесь, а мы дрожали за него: заберут его от нас! Орёл! Ему высоко летать.

– Так и вышло. Два года всего пробыл здесь.

– Завод строит сейчас большой где-то в Донбассе…

– Станет, бывало, речь говорить на собрании– каждое слово тебе в душу вложит. Расскажет людям, что творится на белом свете, и к нашим делам подведёт – для чего нужны, мол, наши ободья, хомуты: всё для колхозов, для народного хозяйства. И мы, дескать, не последние винтики в государстве.

– Оно и работать веселее, когда пользу от своего дела сознаёшь.

– Умел поднять дух рабочего человека.

– На таких руководителях земля наша стоит!..

– А теперь у нас директором товарищ Сергеенко, – продолжал Мирон Иванович. – На каблук косячёк положить? А, может, набойку? Тогда уж и на другой сапог придётся положить, как это говорится, для… чего?

– Для симметрии.

– Вот, вот. Давайте сапог… Был товарищ Сергеев, теперь товарищ Сергеенко. По фамилии разница небольшая – Сергеев, Сергеенко, – а по делу, как небо от земли! Зайдёт в цех – здравствуй людям не скажет, будто и не замечает никого. Молчит, сопит, всё вроде сердится на нас. А за что? За то, что сам неудалый? Хотя, как сказать – неудалый. На дело у него способностей нет, а так чего-нибудь скомбинировать – это он умеет. И, скажи, какие люди есть! Ну, не можешь сам собственной головой ничего хорошего придумать, так хоть бы по готовому ладу вёл. Как настроили до тебя, так и держи. Нет, и этого не может. Или не желает. Три цеха уже прикрыл. На которое производство нет приказа сверху, считает – лишняя обуза, надо его ликвидировать. Вот – гвозди. Это при нём стали такие делать. Крупные гвозди скорее делать, чем мелочь, а ему лишь бы отчитаться по весу, что выполнили план. А что мы его клянём тут, и что гвоздь этот подошву рвёт, обувь губит заказчику– на это ему наплевать… Бондарный цех закрыл, а дом себе под квартиру приспособил. Не то, чтобы жить ему негде было, имел квартиру, хорошую, но – не особняк. Посмотришь на его ухватку – ничто ему не болит наше! С подсобного хозяйства возами продукты тащит. Вот и вся его забота – о своём брюхе. Загубит он наш комбинат!..

Из того, что Мирон Иванович ещё рассказывал о Сергеенко, стало ясно, что у рабочих были серьёзные основания тревожиться за судьбу своего предприятия Их нынешний директор переменил в районе уже немало должностей. Работал на райбазе по заготовкам овощей – сняли, не справился. Был заведующим райсельхозотделом – сняли, с выговором. Был председателем райпотребсоюза – сняли, объявили строгий выговор, чуть под суд не угодил за самоснабжение. Ещё откуда-то снимали его раза два. И вот опять назначили на ответственную должность – директором райпромкомбината.

Бывает ещё у нас так, к сожалению. Человек неоднократно доказывал делом, вернее, провалом порученного ему дела, свою никчёмность, неспособность руководить людьми и занимать ответственные посты, но всё же его продолжают считать кадровым ответственным работником определённого масштаба. Хотя весь «масштаб» тут заключается лишь в том, что его то и дело выставляют из районных или областных учреждений. Но именно из областных или районных, не ниже. Поэтому, что ли, к нему привыкают, как к «кадровику»? Какой-то гипноз послужного списка. После очередного строгого внушения за очередной развал работы в очередном учреждении товарищи в отделе кадров снова ломают голову над вопросом, куда его послать теперь, ка-кую подыскать ему новую должность, чтоб и не очень всё же обидеть его, не понизить в ранге, зарплате?..

– В райсельхозотдел, в райпотребсоюз – всё в рай и в рай его пихают, тьфу ты пропасть! – плюнул с ожесточением Мирон Иванович. – Архангел какой! Херувим! В раю ли ему место? Выговора, предупреждения. Да разве его этим исправишь? К нему, что ни прилепи – держаться не будет: Стельки нету. Знаете, как в сапоге – стелька самый главный предмет. Основа. Ежели хорошая стелька, то и подмётку подобьёшь, и союзку положишь, а ежели плохая – весь сапог не годится, хоть заново перетягивай. Так и Сергеенко наш. Хоть выговор ему, хоть два, хоть деревянными гвоздями прибей, хоть железными, вот этими костылями – ничто не пристанет. Лубок трухлый у него в серёдке, вместо стельки… Придётся, должно быть, самим какие-то меры принимать. Пойдём в райком, расскажем, что у нас тут делается. Может, он туда совсем другую продукцию представляет из наших цехов, высшего качества, по ней и судят о его работе? А как он для народа старается – того не видят. С лица только видят его. Он же и заходит в кабинеты лицом вперёд и выходит, не оборачиваясь, спиною дверь открывает. А мы-то здесь осмотрели его со всех сторон. А не добьёмся правды в районе – поедем в обком!..

Не раз думал я, после этого разговора с сапожниками, что же такое стелька в человеке, по образному выражению Мирона Ивановича?

Можно, пожалуй, объяснить так. Люди без стельки – это умеющие внешне производить впечатление, а внутренне – никчёмные работники, бездельники, болтуны. Но ведь встречаются и очень деловитые люди, энергичные, хозяйственные, а тоже с какой-то душевной пустотой. Иной раз это даже не пустота, а нечто другое, в чём тоже нужно бы разобраться поглубже: не уведёт ли оно человека, при всех его благополучных на вид «показателях», куда-то совсем в сторону от больших жизненных целей советского общества?..

В одной кубанской станице работали председателями колхозов двое старых моих знакомых – Тихон Поликарпович Наливайко и Максим Григорьевич Рогачёв. Оба руководили крупными богатыми колхозами. «Передовик», колхоз, где был Наливайко, имел годового дохода перед войной свыше двух миллионов, называли его «дважды миллионер». Колхоз «Серп и молот», где работал Рогачёв, немного отставал по доходности, но тоже приближался к двум миллионам. Рогачёв и Наливайко считались лучшими председателями в районе, их колхозы раньше всех кончали сев, уборку, у них больше, чем у других, распределялось хлеба и денег по трудодням.

Наливайко и Рогачёву, людям уважаемым, бывало, прощалось в районных организациях многое такое, за что других не преминули бы взгреть.

Если бы председатель какого-нибудь отстающего колхоза в разгар полевых работ повёз в Краснодар два вагона ранней капусты и сидел там со своим товаром неделю, выжидая дождя, – чтоб прекратился подвоз и поднялась цена, – это ему не сошло бы даром. Наливайко – сходило, потому что в хозяйстве у него было всё налажено, были у него распорядительный заместитель, толковые бригадиры и его отлучки не отражались на текущих кампаниях. Если, случалось, и журили его за чрезмерное увлечение базаром, то в шутливом тоне, похлопывая по брюху: «Социалистическое накопление? Красный Ротшильд! На который миллион перевалило?».

Рогачёв – жилистый, худой, почерневший и высохший на степных ветрах, красный партизан, боец Первой Конной – тоже был не дурак насчёт купли-продажи. И о нём говорили с похвалой: «Хозяин! Копейки колхозной не упустит!»

«Не для себя – для колхоза», – этим оправдывалось всё, и это мешало райкому партии глубже вникнуть в дела оборотистых председателей.

Мне, жившему ближе к ним, многое в их колхозах – и хорошее, и плохое – было виднее. Чувствовалось, что у самих председателей в душе осталось ещё что-то от мужика, от крестьянской ограниченности. Всё для нашего колхоза, а что за нашими межами – хоть пожаром сгори! Любить колхозное, как своё – этому они научились. А дорожить государственным, как колхозным – этому им ещё надо было научиться.

Странная вещь: в самой богатой станице района, где было два колхоза-миллионера, учителям, врачам и рабочим МТС жилось труднее, чем в других, не столь богатых станицах и хуторах. Наливайко и Рогачёв «монополизировали» рынок и завышали цены на продукты, как им вздумается. Даже в городе всё стоило гораздо дешевле, чем на местном глубинном рынке, но до города – тридцать километров, за молоком туда не наездишься.

Из-за этих двух самых мощных, но не отзывчивых на общественные начинания колхозов в станице сорвалось строительство межколхозной электростанции. Наливайко и Рогачев никак не могли договориться, кому проводить свет в первую очередь, а кому во вторую – строительство планировалось на две очереди. Решили строить каждый себе «собственную» станцию. Но для маленьких электростанций трест не отпускал оборудования. Так и жили там люди при керосиновых лампах и каганцах. Не было станичного клуба, радиоузла, школы не освещались по вечерам. А хлеба колхозники получали по десять килограммов на трудодень

Поговаривали, будто Наливайко приказал однажды чабанам перед стрижкой овец целый день гонять отары по пыльным дорогам и взлобкам, чтоб набилось песку в шерсть – для весу. Все умные хозяева, мол, делали так раньше. А Рогачёв дал как-то свой духовой оркестр в соседний колхоз – похоронить с почестями одного старика-активиста, – а потом прислал его вдове, больной одинокой бабке («чужая» – из другого колхоза) повестку на сто рублей «за пользование оркестром».

Их звали иногда в шутку «братья Копейкины» – в станице были когда-то знаменитые купцы-воротилы Копейкины. Но теперь всем ясно, что Наливайко и Рогачёв, при некоторых схожих чертах, не были все же братьями по духу. Я говорю теперь потому, что в военные годы их пути круто разошлись.

Рогачёв был малограмотный человек, с трудом прочитывал районную газету и, кроме нее, пожалуй, никакой литературы и в руки не брал. Это был организатор-самородок, практик, доходивший до всего «нутром», выросший за годы коллективизации из рядового крестьянина в руководителя огромного общественного хозяйства лишь благодаря своей преданности делу. Сколько я знал колхоз «Серп и молот», там не было хорошего парторга, не было возле Рогачёва человека, который неотступно помогал бы ему государственно осмысливать всякие вопросы, расширял бы его кругозор, пристыдил бы его кстати и за барышничество: с кого же ты дерёшь, мол, по пять рублей за арбуз – с рабочего МТС, который тебе тракторы ремонтирует?

Но руководил колхозом он все же, как председатель, а не как управляющий. Созывал часто общие собрания, советовался с народом, не командовал, помнил и старался соблюдать колхозный Устав. Любил Рогачёв свой колхоз беззаветно. Почти не жил дома, дни и ночи проводил в поле, личным хозяйством совсем не занимался. И если скупился и даже жадничал, выгадывал всячески, как бы положить в кассу лишнюю сотню рублей, то действительно, «не для себя». Себе он отказывал в самом необходимом, боясь, чтоб колхозники не упрекнули его в мотовстве. Само правление как-то решило купить председателю выездную тачанку, а то всё ездил по бригадам на случайных подводах, а больше ходил пешком: не хотел отрывать от полевых работ лошадей и расходовать трудодни на конюха.

Наливайко был другого склада хозяйственник. Этот часто говаривал колхозникам: «Я вам гарантирую, что по десять килограммов на трудодень вы получите, и всё – не мешайте мне делать, что я хочу». О колхозе он заботился, но и себя не забывал, смотрел на колхозные кладовые, как на собственные, выписывал «по себестоимости» целые свиные туши, мёд, масло пудами – сверх причитающегося на его председательские трудодни, – ездил без нужды ежегодно на курорт за счёт колхоза. «Дорогой председатель? – говорил он на отчётных собраниях, предупреждая выступления недовольных колхозников. – Дорогой? Ну, что ж, вы свои десять килограммов получите, а я своё возьму. А не нравлюсь – выбирайте дешёвого. Он вам развалит хозяйство, по килограмму будете получать. Лучше будет?»

Когда стансоветские комиссии перемеряли усадьбы колхозников, выявляя излишки сверх положенного по Уставу, у самого председателя колхоза тоже пришлось отрезать два лишних огорода. Было у него три коровы, полный баз овец, свиней, птицы. Жена его не управлялась одна с домашним хозяйством и огородами, держали работницу, какую-то не принятую в колхоз бывшую кулачку.

Смотришь, бывало, как живёт Наливайко и думаешь: а, может быть, такому председателю колхоз дорог лишь тем, что дал ему доходную должность? Может быть, только это и вдохновляет его на накопление миллионов – что он оттуда немалую толику и для себя урвёт?

С людьми он обращался неприветливо, грубо. Колхозники неохотно шли к нему со своими нуждами, боялись его, не любили. Однако ценили его хозяйский глаз, опыт, смекалку. Одни его широкие знакомства чего стоили: мог достать для колхоза, сколько нужно, и кровельного железа, и стекла на парники, и гвоздей.

Проработал он председателем «Передовика» пять лет. Там и застала его война. Разразились события, изломавшие всё привычное, налаженное. Наступило время проверки каждого человека – способен ли он выдержать тяжелейшие испытания, как готовил себя к ним, не потеряет ли, несмотря ни на что, веру в победу? Да и нужна ли она ему, победа, настолько, чтобы он не мог жить без неё?..

Я знаю, что Наливайко не был выходцем из кулацкой или помещичьей семьи. До коллективизации он был бедняком. Привело его к тому, к чему он пришёл, не чуждое социальное прошлое, не «голос крови», а – голос шкуры.

На месте секретаря райкома, отбиравшего в партизанский отряд лучших, надёжнейших людей, я бы не допустил в отряд Наливайко, не доверил ему партизанские тайны. Черты собственника-стяжателя слишком явно проступали в нём. Можно ли было не опасаться, что в критическую минуту личное благополучие он поставит выше всего?.. Но в таком случае, естественно, возникает и другой вопрос: зачем же его держали председателем колхоза пять лет?

И не следовало бы ещё раньше призадуматься – для чего этот человек вступал в партию?..

После оккупации немцами Украины, Ростова, прорыва на Кубань Наливайко потерял, видимо, надежды на возвращение Красной Армии. Когда немцы подошли к станице, он, обвешанный гранатами, опоясанный двумя патронташами, с охотничьей двустволкой, ушёл ночью с партизанами в плавни. Ушёл, но до места не дошёл. (Обо всём этом партизаны рассказывали мне уже после войны, когда мне случилось опять побывать в этой станице). Присел где-то на полпути переобуться, отстал в темноте и больше его в отряде не видели. Спустя несколько дней партизанские разведчики донесли командиру отряда, что Наливайко вернулся домой и назначен немцами станичным старостой. Купил Наливайко «помилование» и даже доверие немецкого командования ценою предательства: выдал немцам партизанские базы. Но знал он расположение не всех баз, только тех, куда сам возил продукты за несколько дней до ухода партизан в плавни.

А затем, в новой должности, Наливайко делал всё, что делали и другие старосты, из кулаков и бывших белогвардейцев: угонял молодёжь в Германию, отмечал день рождения Гитлера, выдавал на расправу гестаповцам семьи партизан и коммунистов. За пять месяцев службы оккупантам успел, беря из лагеря на работу пленных красноармейцев, построить себе новый кирпичный дом в станице, получил от коменданта «в собственность» за усердие в выполнении поставок для немецкой армии бывшую колхозную вальцовую мельницу…

В январе сорок третьего года партизаны совершили удачный налёт на немецкий гарнизон в станице, разгромили роту эсэсовцев. Полицаев брали живьём. Наливайко подняли с постели в его новом доме в кальсонах и, не дав ему времени одеться потеплее, увезли в плавни. Разговор там с ним был недолог. Партизан не очень интересовали психологические подробности его падения: что и как заставило его продаться врагам родины? Экономя боеприпасы, спустили его в прорубь – «именем советского народа». В числе приводивших приговор в исполнение был и Максим Рогачёв.

О Рогачёве партизаны рассказали мне много хорошего. Дрался он с фашистами храбро, не щадя живота. Был три раза ранен. Уходя в плавни, Рогачёв отправил семью в дальнюю станицу, в горы, к родичам, а хату свою, не дожидаясь, пока немцы дознаются, что он в партизанах и уничтожат в отместку его домашность, сжёг собственноручно… Хату спалил, хватило духу, а когда подошли ночью в поле к скирдам необмолоченного колхозного хлеба – не выдержал: «Хлопцы! Да неужели ж не отобьём это добро назад? Это же хлеб! Сколько трудов вложено». И пошёл прочь, бросив на землю горящий пук соломы. «Не могу, палите сами»… Однако, отойдя немного и увидев, что ветер не перенёс огня с первой скирды на соседние, вернулся и доделал сам всё по-хозяйски… За боевые подвиги в отряде он был награждён орденами Ленина и Красного Знамени.

Сейчас он попрежнему председательствует в колхозе «Серп и молот».

Я спрашивал его: что он думает о Наливайко?

– Что думаю?.. – Рогачёв крепко, непечатно выругался. – Он мне всю душу, гад, перевернул!.. До сих пор думаю – за что нас братьями Копейкиными называли? Вот родич какой!

– Ну, это ты знаешь – за что… Помнишь, как Наливайко рисом торговал?

– Как же! Выделил пятьдесят продавцов, каждому два мешка риса под отчёт, командировку в зубы и – в разные города. Всю зиму возили. Пятьсот центнеров стаканами продали. Стаканами дороже выходило, чем крупным весом.

– А ты, глядя на него, муку блюдечками продавал в Харькове. Тоже держал целый штат разъездных спекулянтов. Превратили колхозную торговлю в какое-то мешочничество.

– То-то и оно – глядя на него… Не хотелось, чтоб меня худшим хозяином считали!..

Бывший командир отряда Алексей Кириллович Осипов вернувшийся из плавней обратно в свой секретарский кабинет в райком партии, вернувшийся, надо сказать, лучшим секретарём, чем знал я его раньше, более вдумчивым и серьёзным, говорил о Наливайко:

– Этого случая я до гроба не забуду. Как мы ошиблись в нём!.. Если бы не война, мы бы его, пожалуй, за хозяйственные достижения и к ордену представили. Ослепил он нас своими «показателя-ми». Ведь нам в райкоме очень трудно приходится, когда председатели колхозов неопытные, неумелые. Уполномоченных держим безвыездно в таких колхозах, звоним, нажимаем. А к этому можно было месяцами не заезжать. Хозяйство у него – как часы! Забыли указание товарища Сталина, что колхоз – лишь форма организации, социалистическая, но все же форма, и всё зависит от того, какое содержание будет влито в эту форму. Такого шибая держали руководителем колхоза! А как мы его партийность проверяли? Опять же – по сводкам. Как он с людьми разговаривает, чему их учит, куда ведёт, какой пример им подаёт личной своей жизнью – в это не углублялись… Как его назвать? Перерожденец? А с чего бы ему переродиться? Обстановка влияла, среда? Вокруг него были советские люди и занимались все хорошим делом – социалистическим строительством. Нет, никакой он не перерожденец.

– Теперь он у тебя, Алексей Кириллыч, не выйдет из головы, пока формулировку не подберёшь.

– Да, такая наша обязанность – подбирать формулировки. Вам, писателям, что. Настрочил целый рассказ об одном человеке, литературный портрет, так сказать художественные тона, полутона, а нам надо – коротко и ясно. Протокол. Иной раз исключаем из партии, надо в двух словах сказать – за что? Вот ты рассказываешь про сапожников, как они того директора называют – «без стельки». Так этого же не запишешь в протокол… Не перерожденец он – от роду был сукин сын. Таким и в партию вступал. Не при царе ведь вступал, когда большевиков в тюрьмы сажали. Может, с должности председателя колхоза метил и повыше, в предрика, а там, чем чорт не шутит, и в область, на какой-нибудь высокий пост?..

* * *

Труднее всего, пожалуй, «перевоспитать» карьериста, шкурника. Да и стоит ли над этим трудиться – в том смысле, чтобы уберечь такого человека от полного краха, сохранить его во что бы то ни стало, в «номенклатуре», в кадрах ответственных работников? Уберегать ответственные посты разных масштабов от таких людей – задача более своевременная и важная. Вот об этом и хочется ещё поговорить в этих заметках, вернувшись к началу.

В некоторых учреждениях у нас изучают людей не по их делам, а по их речам, учётным карточкам, дипломам, обещаниям и заверениям. Иной человек зажигательно, с пафосом говорит о необходимости быстрее двигаться вперёд, к коммунизму. Говорит, а самому коммунизм представляется неким журавлём в небе, не очень-то рвётся он к нему, не много сил тратит на это, норовит покрепче держать сегодня синицу в руках: персональную машину, отличную квартиру, высокий оклад. На словах он за демократию и критику, а на деле – самодур, не выносит критики, как чорт ладана. На людях – энтузиаст, а в личной жизни – обыватель, зевающий от скуки, когда сын ученик рассказывает ему о спорах на комсомольском собрании: «давай, сынок, хоть дома без политики, мне она и на службе надоела»… Коммунизм для него – служебная форма, и даже не повседневная форма, а парадный мундир, звучное слово для «закругления» митинговой речи. Смысл этого слова не доходит до его сердца.

А для советских людей борьба за коммунизм – всё содержание их жизни и в праздники, и в будни. Чем больше пота и крови стоит народу наше дело и его защита от врагов, тем дороже цели, тем непримиримее относится народ ко всему, что мешает нашему движению вперёд, к этим целям.

Об умении некоторых карьеристов пускать пыль в глаза, производить внешне выгодное впечатление можно бы написать много, целое исследование. Тут и тонкое знание никем не писанного этикета, и угодливость, принимаемая по ошибке за служебное рвение, и обыкновенное нахальство, принимаемое за напористость, и ловкачество, похожее на инициативу.

Вероятно, у них есть свои «десять заповедей». Может быть, они и не заучивают их наизусть, не произносят вслух, ложась в постель или восстав ото сна, но живут они, безусловно, по каким-то интуитивно выработанным правилам.

Например:

Уезжая в отпуск, не оставляй заместителем человека умнее себя – могут сделать невыгодное для тебя сравнение, и твой отпуск превратится в бессрочный.

Учись. Не для расширения кругозора, а для отметки в личном деле о высшем образовании. Пригодится!

Люби критику, насколько сможешь. Не преследуй открыто, не увольняй людей за критику, это грубо и примитивно. Сумей обставить дело так, чтоб человек ушёл сам, «по собственному желанию».

Живи просто – проживешь лет со сто. Побольше запрещай, поменьше разрешай. Иногда проще, безопаснее запретить какое-то «мероприятие», чем разрешить его.

Если уж провалился – старайся как можно искреннее признать свои ошибки. Признавай охотно, не артачься. Падай наземь и проси прощения – в характере русских людей не бить лежачего…

А впрочем – довольно. Не к чему перечислять все заповеди, а то как бы эти заметки не превратились в руководство для начинающих пролаз.

Рано или поздно, истинное лицо таких людей распознают у нас, и их карьере приходит конец. Товарищи убеждаются, что, действительно, «нет стельки», не к чему прибивать выговоры и последние предупреждения. Но между этими «рано» или «поздно» проходит иногда слишком много времени. Лучше бы раньше!

1948 г.