Текст книги "Районные будни"

Автор книги: Валентин Овечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

II

– … Вот, стало быть, товарищ, потому и ездим мы, что есть куда поехать. Простору много. Не то, что в какой-нибудь Швейцарии или Голландии. Там, поглядеть на карту, – на одном краю позавтракать, на другом пообедать, а ужинать уж и негде, не хватает, стало быть, государства на полный дневной рацион, ха-ха-ха! А у нас, покуда от краю до краю доедешь – одной соли пуд съешь! Земля русская велика и обширна. Как в песне поётся: ши-ро-ка-а стра-на мо-я род-на-я-я!..

– Гражданин, здесь петь не разрешается, – осаживает весёлого пассажира официантка.

– Нельзя? Не буду. Не разрешается, не надо, что ж поделаешь. Ты только не серчай, дорогая.

Разговор происходит в буфете станции Кавказская. Против меня за столиком сидит, облапив кружку с пивом, мужчина лет пятидесяти, бородатый, краснолицый, в полушубке нараспашку.

– А хорошие, парень, есть места на земле! Расчудесные! Вот жил я в Омской области, Сибирь считается, на каторгу раньше ссылали туда, людей пугали Сибирью, а ничего там страшного нету. Холоднее, правда, чем, к примеру, на моей родине в Воронеже, но – терпимо. Главное дело – тихо. Если мороз градусов сорок, то уж тишина, ветка на дереве не шелохнёт. Зато природа там какая, охота! Казарки табунами ходят. Объездчиков верховых выделяли от колхоза, чтоб пужали птицу дикую, а ежели не пужать – вытолчут хлеб, как скотина, такая их сила. А рыбы! Семь озёр было на нашем участке. Усадьбы прямо к озеру выходили. И снасти не требуется, руками можно рыбу брать. Пойдёт баба огород поливать, зачерпнёт ведром воды из озера, плеснёт на капусту, а карась этакий, в пол-аршина, хвостом по земле – шлёп, шлёп… Почему уехал оттуда? Опять ты про это самое. У меня, парень, натура такая: не могу долго на одном месте жить, какое бы оно ни было распрекрасное. Кабы в рай попал, и там бы не засиделся. Интересно поглядеть, какая где жизнь, где что строится, а то и смерть придёт – ничего не видел, как крот в норе… Мне один товарищ уж говорил: «Ты, – говорит, – дядя, не советский человек, а летун». А я ему отвечаю: «Нет, гражданин-товарищ, неправильное твоё рассуждение, не летун я, а самый что ни есть радетельный хозяин». И доказал ему на факте. «Чьё, – говорю, – у нас это всё – города, реки, колхозы? Народное. Кто ему хозяева? Мы все, и я, стало быть, хозяин. Должон я своё хозяйство обсмотреть, где что делается, может, где непорядки какие?» Ха-ха-ха! Это тоже не каждый решится – такую заботу о своём хозяйстве проявить! Немалый труд – столько поездить!..

– Но есть и такие, что просто ищут – где бы с меньшей затратой сил побольше заработать.

– Правильно, и такие есть. Ну, что ж, это давно сказано: рыба ищет где глубже, человек где лучше.

– А что бы получилось, если бы все кинулись искать – где лучше?

– Да что, нехорошо получилось бы, это верно… Поехали бы все по земле в кибитках, нынче здесь, завтра там… Как один председатель цыганского колхоза рассказывал: «Вечером ложился спать – был колхоз, утром встал – нету колхоза. Куда девался? Уехал, к ядрёной бабушке!» Ха-ха-ха. Гражданочка, дорогая! Ещё кружечку. Может, у вас тут и смеяться не разрешается? Можно, только потише? Ну, хорошо. Вы уж извините, такой голос у меня.

Не поймёшь моего весёлого собеседника. Видом своим он не похож на убеждённого бродягу, бескорыстного искателя новых ощущений. Полушубок на нём добротный, из мягких романовских овчин, хорошие сапоги, сам плотен, здоров, семья есть у него, расположились здесь же, на вокзале. Я разговариваю с ним уже часа полтора. Встретились мы возле справочного бюро, где он делал остановку на билетах, заштемпелёванных множеством компостеров, там началась наша беседа, оттуда мы пошли в буфет выпить по кружке пива и вот заказываем уже по третьей, а мне всё ещё не ясно – что это за чудак?

– Нет, парень, я не из таких, что гоняются за длинными рублями. Боже упаси! Я человек трудящий. Да нынче и нельзя иначе прожить. Поездишь – поработаешь, поработаешь – поездишь. Работал и в совхозе, и на птицекомбинате – там, у нас, в Воронежской области. Но больше по колхозам. В колхозе как-то развязнее, ни гудка, ни часов, дело привычное, я же все-таки сам из хлеборобов. Только езжу я просто. Не выбираю доходность, пятое, десятое. Как Колумб Америку открывал – куда глаза глядят! Увижу картинку какую-нибудь, обёртку с конфеты либо с папирос – горы нарисованные, пальмы, море – вот, говорю жёнке, где мы ещё не были. Собирайся, поедем. На счастье!.. Раз, не поверишь, как случилось. На станции Основа, в Харькове, прихожу на вокзал, говорю кассиру: «Дайте билеты». – Он спрашивает: «Куда?» – «Да куда-нибудь», – говорю. Он глядит на меня. «Как это – куда-нибудь?» – «Да так». А мне в самом деле так пришлось. Доездился до ручки, местность незнакомая, и денег сорок пять рублей осталось. Дал я ему эти сорок пять рублей. «Считай, – говорю, – сам – два взрослых, два детских, куда хватит, туда и давай». Кассир было за пьяного меня принял, потом видит – человек при памяти, взял деньги, расчёл по своей таблице, дал билеты до одного разъезда. И так, понимаешь, удачно пришлось. Высадились мы на том разъезде, тут и хуторок поблизости. Пошли туда – колхоз, принимают. Неплохой колхоз оказался. По семь кил получили. Год прожили там.

Наконец-то стали добираться мы до «кил».

– Вы, гражданин, рассказываете забавные вещи, это всё интересно послушать. Но давайте обсудим серьёзно. Когда в старое время кочевали люди, это было понятно – почему.

– Не знаю, парень, я в старое время никуда дальше своего города не ездил. Не знал, что там и есть за Воронежом.

– Ну, вам, может быть, не приходилось, но вообще-то ездил народ. Нужда, безземелье, неустройство в жизни. Но сейчас – другое положение. Всюду колхозы, земли достаточно, машин много. Везде можно одинаково хорошо устроить жизнь. Зачем же искать лучшего на стороне? Что значит – хороший колхоз? Это значит – люди там крепко поработали, годами наживали хозяйство, приводили в порядок землю, строили много. А вы – на готовое…

– Наживали? А мы, парень, не наживали?

Я, видимо, затронул больное место в душе воронежского Колумба. Добродушная улыбка сбежала с его лица, мелкие густые морщинки на переносице и под глазами разошлись, я увидел его глаза – холодные, серые, трезвые.

– А я не наживал? Я двенадцать лет с отцом наживал, хребет гнул, да сам двадцать лет хозяевал.

Приедешь в город на базар – стакан чаю в столовой не выпьешь, это ж, рассчитываешь, пятак надо заплатить. Ночей не спал. Сам себя на лобогрейке к седушке привязывал, чтоб не свалиться под косу. И кому ж, спрашивается, наживал? Куда все девалось? В колхоз отдал. Забрали всё, до щепки. Так что ж, опять я должен наживать? И тогда – я, и теперь – я? Хватит с меня, нету дураков!

– Вот так бы и сказали… Долго же вы вспоминаете, что отдали в колхоз! Десять лет прошло. Должно быть, немало было кой-чего?

– Много, мало – мне хватило бы. И детям бедствовать не пришлось бы. А теперь нету ничего. Вот, как видишь, весь тут… Ты чего спрашиваешь, может, думаешь – раскулаченный я? Нет. Кабы кулак был – не приняли бы в колхоз. Хочешь, документы покажу? Не надо? Ну, не надо. Я – колхозник, с самого начала, с тридцатого года. Только мой колхоз – от того места, где восходит солнце, до того, где заходит. – На его лицо опять легла маска весёлой добродушной разухабистости. – А, впрочем, парень, об чём мы с тобой спорим? – Нажил, прожил – чорт его бери! Богачу-кулаку и с казной не спится, бедняк гол, как сокол, поёт-веселится. Было моё, стало народное, и я – народ, стало быть – хозяин. Че-ло-ве-ек про-хо-дит ка-ак хо-зя-я-и-ин!.. Дорогая! Ещё кружечку!..

III

А вот – ещё один. С этим я встретился на станции Лабинской, в предгорной части Кубани, где мы вместе ожидали за вокзалом пассажирскую автодрезину, курсировавшую по недостроенной железнодорожной ветке в горы.

Переселялся он с Украины, из Черниговщины, а ехал в одну из станиц, расположенных в верховьях Урупа.

– Пишут – гарно там. Пять автомашин имеют, электрическую станцию строят. Худобы богато, конеферма. Серебряную медаль получили на выставке за животноводство, – говорил украинец, мешковатый угрюмый человек лет сорока. Он сидел на рельсе, сгорбив плечи, упершись локтями в колени, накручивал на палец ус. – Брат мой там, и ещё есть наши люди. С прошлого году ещё… А у нас дуже бедный колгосп, прямо гола земля, як получили от государства землю, так ничего на ней и не сделали…

Он пустился в такой далёкий путь впервые, это было видно по багажу. Под насыпью железнодорожного полотна, на молодой весенней траве навалена была куча хлама, привезённого из Черниговщины: поломанные табуретки без ножек, кадушки с прогнившими днищами, деревянное стиральное корыто, узлы с перинами, на узлах – большой фанерный ящик, в котором скреблись куры. И, кроме всего, привязанные бечёвочками за шеи к узлам, бродили взад-вперёд по траве два кота.

Жена украинца, – он звал ее Настей, – полная, круглолицая, с ясными голубыми глазами, сидела на узлах и с детским любопытством, открыв рот, осматривала всё вокруг – маленький маневровый паровозик, подталкивающий вагоны к разгрузочной площадке, станицу, начинающуюся сразу за вокзалом, степь кубанскую, снежные горы, белеющие вдали в светлой прорези туч.

– С головою у нас не лагодится, – стал рассказывать невесело украинец, когда я попросил его объяснить подробнее, почему у них «дуже бедный колгосп».

– Как – с головою?

– Ну, по вашему сказать, с председателем. Один был пьяница, другой такой, что всё поглядывал за ворота, с директора птахокомбината его разжаловали да до нас прислали. Так ему, сердешному, не хотелось у нас робить! А зараз там такое, чорт-зна-що! Митька Захарчук. Где ни хозяйновал, отовсюду его с барабанным боем вытуряли. А теперь ещё нам его наделили. Хотели не принять – кто его знает как? Райком ручается, он, кажут, справится, будет лучше робить… Приняли, а сами зачали тикать во все стороны, бо бачим, что дела не будет…

Туда зараз доброго хозяина нужно, чтоб сумел обернуться. За десять лет ничего не нажили, ни животноводства нема, ни огорода, один хлеб и то – кило на трудодень. Чем жить?..

И продолжал:

– Сам знаю, что не годится шукать урожаю там, где не сеял, и не легко было нам с места рушать, но и дома оставаться – дело не указывает. Чего доброго дождёшься?.. Нас этот Митька Захарчук, голова наш новый, прямо сбил с панталыку, все намерились тикать свет-за-очи, бо мы ж его знаем, як облупленного, все его похождения. В «Червонному Жовтню» был – гамазею разорил. Там така махина стояла, на пятьдесят тысяч пудов, рубленная, под цинком. Сничтожил! С цинку цыбарок наделал, начал цыбарками торговать – подсобную отрасль открыл! – а лес порезал на дрова для конторы. В «Пятирычци» променял дизель с огорода, которым капусту поливали, на легковую машину. И на машине на той не поездил, бо она без колёс и без мотора, ещё на десять тысяч ремонту треба, и капуста посохла. И у нас начал такие же штуки вытворять. Перед посевной банкет устроил для колхозников, чтоб отпраздновать первую борозду. Худобы не хватает в плуги запрягать, а он зарезал на тот банкет пару волов, самых сытых да больших, такие были – за рога не достанешь. Вот тебе и хозяин! Не поправит он дело, а совсем разорит нас…

– И другого выхода нет – только покинуть колхоз?

– А что ж сделаешь?.. Он, этот Митька Захарчук, я вам скажу, родом такой. У них и батька был с придурью, и дед. Батько хату продал, чулочную машинку купил, ту, что чулки вяжет, думал гроши зароблять, без хаты остался и машинку баба на голове у него побила, бо она была такая, як митькин автомобиль. А дед Захарчук тот был трохи из плотников и як задумал богатеть, то купил водяной млын и начал прироблять до него турбину, чтоб до-разу и муку молола, и карусель крутила – девчат та парубков катать за плату, – всё нырял там у речке, всё устанавливал турбину, пока зачепился в воде мотнёю за корягу и утоп. Вся семья у них такая…

– Но если вам, против вашего желанья, навязали его в председатели, надо жаловаться. Если эта районные организации сделали – надо писать в область, в Москву.

Украинец промолчал.

– Неписьменный он, – вздохнула, жалостлива поглядев на сгорбленную фигуру мужа, голубоглазая Настя, слушавшая наш разговор. – Обое мы такие. Я хоть трошки разбираю по буквам, а он – никак… – И добавила: – Ты б, Грицько, рассказал человеку, как Митька хотел верблюдов за коней выменять.

Грицько махнул рукой.

– Да тут за целый день всего не перескажешь… Говорит: «Дайте мне командировку, поеду на Волгу за верблюдами. Это такая скотина, что як добре нагодувать её раз, то две недели не ест и не пьёт. Останется у нас лишний корм, продадим сено и поделим гроши по трудодням». Насилу сбили его гуртом. Говорим: «Куда ж мы их поставим на зиму? Они в нашу конюшню не войдут». – «А мы, – говорит, – прорубаем в потолке над станками дырки, чтоб горб як раз в ту дырку проходил»… Чорт-зна-що за человек! Сказать дурной – так не дурной, и умные не такие…

– А почему, если уж тронулись вы с места, не поехать вам туда, куда плановые переселенцы едут? В Сибирь или на Дальний Восток? Получили бы пособие от государства, колхоз там оказал бы вам помощь.

– Нет, – ответил, покачав головой, украинец, – туда мы не поедем. Туда ехать, то надо насовсем, а мы так не рискуем. У нас дома и хата осталась… Думка была такая: поживём тут год або два, а там может-таки скинут Митьку Захарчука да налагодится дело – поедем обратно. Десять лет работали – как его кинуть?.. У нас там и усадьба хорошая, и речка близко. Родня вся там, и моя, и её…

Простодушное детское лицо Насти затуманилось, когда речь зашла о покинутых родных местах. Она долго смотрела в ту сторону, откуда привёз их поезд, потом глянула на горы, потупилась и заморгала глазами…

Один из сидевших с нами в ожидании дрезины пассажиров сказал, глядя на их багаж:

– И котов везут… Тётка, зачем котов везёшь? Подсобное животноводство?

– Да кто его знает, что оно за место, куда мы едем, – ответила со вздохом Настя. – Мы ж сроду ещё никуда из дому не рушали. Может, там в горах мышей богато, або крыс, або… – она отвернулась и заплакала.

* * *

Чем богаче край урожаями, сельским хозяйством, как Кубань, например, тем больше скопляется там таких бродячих «колхозников», без роду, без племени, без постоянного местожительства, начинающих уже понемногу забывать, где они родились и выросли.

Принимают их в колхозы довольно охотно и без особого разбора даже там, где нет в действительности недостатка в рабочей силе. Бывает, в колхозе расшаталась трудовая дисциплина, отсюда и нехватка рабочих рук, и затруднения с полевыми работами. Но вместо того, чтобы заняться как следует укреплением дисциплины, колхоз ищет выхода в приёме новых членов. И нисколько, конечно, не поправляет этим свои дела, а только больше их расстраивает, потому, что эти новые члены – «сезонники» дезорганизуют все хозяйственные расчёты, превращают колхоз в проходной двор.

Есть ещё и такие летуны, так называемые местные, в отличие от летунов «дальнего следования». Эти перебегают из колхоза в колхоз, даже не покидая родной хаты – здесь же, в своей станице. Делают они это обычно в начале лета – когда можно уже почти безошибочно определить виды на урожай в каждом колхозе и когда ещё не поздно, в случае перехода в другой колхоз, заработать там к концу года приличное количество трудодней. Захватила ли буря полосою землю, выдув часть посевов, повредили ли посевы наводнение, град – такой ловкач быстро ориентируется, подаёт заявление с просьбой исключить его из колхоза, определяет, где можно ожидать наилучшего урожая – в «Заре» ли, в «Победе», в «Восходе» – и вступает туда. На следующий год обстановка меняется, похоже, что с урожаем здесь будет хуже – он вступает в другой колхоз. Существующие ныне правила приёма и исключения из колхозов особых препятствий для таких перебежек не ставят.

… Есть у меня в одной кубанской станице старый знакомый колхозник Леонтий Петрович Кривошапка, тоже плотник и столяр, как манычский «сибиряк» Гунькин. Колхозник он из тех, которых с самого начала не приходилось убеждать в преимуществах общественного труда. Вступил он в колхоз не колеблясь, честно работает одиннадцатый год и ни разу никуда из станицы не уезжал. Всё, что видишь в колхозе, начиная от амбаров, коровников, конюшен и кончая беседками и арками в сквере против правления, сделано его руками. Мастер он отличный, работает чисто, со вкусом, к ремеслу своему родовому, перешедшему к нему от отца и деда, относится строго, с уважением и от других того же требует. Я, будучи научен горьким опытом, заходя к нему в мастерскую, избегаю садиться на верстак. Он этого очень не любит, сердится не на шутку и, бывает, что держит в руках, фуганок ли, киянку, тем и достаёт по спине неучтивого посетителя: «Куда прёшься? Соображаешь что-нибудь? Я на этом верстаке хлеб себе зарабатываю, а ты на него задницей садишься! Ну и народ! Не разбираются ни в чём. Пустота торичеллева!» У Леонтия Петровича слабость – ввёртывать в разговоре, к месту и не к месту, всякие непонятные слова, вычитанные им в газетах, детских учебниках и других книжках, попадающихся ему в руки.

Я бываю у него часто, всякий раз, когда приезжаю в этот колхоз. С ним интересно поговорить.

Иногда я проверяю в разговоре с ним некоторые назревающие у меня темы, рассказываю ему о подмеченных явлениях, сужу по его замечаниям, правильно ли я схватил существо вопроса. Много кое-чего он мне добавляет из своих наблюдений.

Разговаривал я с ним и о колхозных летунах. Мне остаётся только привести здесь его слова. Он, пожалуй, выразил то, что думают и говорят по этому поводу многие честные колхозники.

– Я так считаю – это люди, должно быть, из тех, которые поначалу громче всех кричали: «Не надо колхозов! Паньщина! На коммунистов заставляете робить!» А теперь им колхозы не мешают, приспособились. Пожили, осмотрелись – эге, брат, а это удобная штука! – при нашей простоте. Хвалился, говоришь, тот Гунькин, что примут? Всюду принимали, нигде не отказывали? Правильно, примут, у нас ещё не научились этаких ершей на чистую воду выводить. Хапуны! Есть и у нас такие. В прошлом году, в самый разгар уборки двенадцать семей снялись и уехали. Хотели было не дать им хлеба по трудодням, задержать до отчётного года – куда там! Как наделали тарараму – в райком, в райисполком, к прокурору! И вот опять не закаялись, ещё двадцать семей приняли – и воронежцы, и из Чкаловской области, и украинцы. Не знаю, что из них получится. Двое уже смылись – в Грузию уехали… Почему их много стало? Да потому, что узнали лазейку. Это ж никакого труда не составляет. То начинай его сажать, сады эти, виноградники, да жди, пока начнут родить, разводи скот, строй, а то вон, пожалуйста, всё готовое. Только и расходу – билет купить. Один поехал, попробовал, написал куму, свату, те другим подсоветовали – так один по одному это дело и развивается. Колхозы богатеют и их, трутней, возле колхозов больше летает. По-моему, это самые отъявленные людишки. Присосалась на шею народа этакая вредная протоплазма и живёт сытая, пьяная и нос в табаке… А есть, знаешь, и такие, как раньше говорили: без царя в голове. Если его не укрепить на месте – сиди, работай, как все, не рыпайся никуда и семью не мучай, так он до веку сам своей жизни не устроит… Надо бы уже их как-то прикоротить, кончать это безобразие. Нехорошо получается. Коренному колхознику обидно, а им – прибыльно. Вот он сукин сын поехал за длинными рублями, а надо бы так: приехал он туда, а там – не принимаем летунов! В другой колхоз сунулся – и там то же самое. Везде так, строго-настрого. Погоняй-ка, парень, в те края, куда назначено переселение, обосновывайся там, работай и живи. А нет – возвращайся обратно, откуда начинал циркулировать, на старое место. Это будет справедливо. У каждого человека должен быть родной угол. Что тебя оттуда согнало? Засуха? Бери лопату, становись в ряд со всеми, копай каналы, пруды. Нынче везде колхозники занялись строительством, в пустыни даже воду проводят. Такое время замечательное, а ты блукаешь по свету, как пёс бездомный, ищешь, где жареным пахнет. Земля плохая? Ну что ж, и на это средство имеется, научились уже и удобрять, и подкармливать. Всё в наших руках. Именно в руках, а не в ногах. Это только про волков сказано, что волка ноги кормят. А человека – руки. Вот и их надо заставить руками работать. А сделать это просто – запретить нам принимать таких и всё. Ежели переселенец не по плану – не принимать! И сразу прекратится, не будут мотаться туда-сюда. Кончилось, приехали. Только чтоб – строго, везде одинаково и без нарушений – не принимать так не принимать.

С этим предложением Леонтия Петровича можно вполне согласиться, добавив лишь одно: в тех краях, где органы власти с лёгкой душой пачками «снимают с учёта» колхозников, отправляющихся «циркулировать» по стране, этим же самым органам, вместо такого нетрудного занятия, следовало бы почаще заглядывать туда, где «с головою не лагодится», как в том колхозе, откуда уехал со своей жинкой Настей и котами «неписьменный» Грицько.

1940 г.