Текст книги "Районные будни"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– А ты возьми её в прицепщицы – вот и будете неразлучны днём и ночью.
– В прицепщицы?.. Да нет, это тоже не годится… Чтоб целый день за твоей спиной глаз с тебя не спускала?..
Когда усаживались за столы, один из трактористов этой бригады, рослый, плечистый красивый парень лет тридцати трёх, скрылся в кусты с узлом подмышкой, переоделся там и появился вдруг перед всеми в костюме официанта московского ресторана первого класса: чёрная тройка, атласные лацканы, галстук бабочкой, с белоснежной салфеткой на руке. Его встретили громким смехом.
– Чего это ты таким фертом вырядился, Серёга?
– Товарищ официант! Пол-литра столичной и два солёных огурца.
– Вспомнил старое.
– Какое старое?
– Так он же был официантом.
Сергей, – видимо, хороший актёр, комик, – без тени улыбки, с серьёзным деловитым лицом обратился к кухарке.
– Лукерья Фёдоровна! Как у вас? Готово? Что будем подавать? Квисо куриное сюпрем с рисом? Соус тертер? Яйцо мирабо? Эскалоп из телятины?
– Погоди, – давясь смехом, ответила кухарка. – Мясо ещё не доварилось.
– Придётся подождать, товарищи, минут двадцать.
Сергей ушёл за машину, где на ящиках и досках было устроено нечто вроде буфета (заведывала им жена бригадира), принёс на подносе, держа его одной рукой выше головы, тарелки с хлебом, ложки, вилки, стаканы, лихо, со звоном, ничего не разбив и не опрокинув, опустил поднос на стол, стал раскладывать приборы. Все зачарованно глядели на него.
– Да ты что, брат, в самом деле официантом был?
– Два года.
– Когда?
– После демобилизации. До сорок седьмого года.
– Вот диво! А до войны чем занимался?
– Тем же, чем и сейчас занимаюсь. Работал трактористом в Знаменской МТС, Ростовской области.
– Значит, тракторист – издавна? А чего ж тебя занесло не в свою борозду?
– Так, бывает…
И пока у кухарки допревало в котле над костром «квисо куриное сюпрем с рисом», Сергей рассказал, – не все, видимо, ещё знали эту историю, – как его занесло «не в свою борозду» и как его вынесло…
– В сорок четвёртом году получил я на фронте письмо из колхоза – умерла моя мать. Больше никого родных у меня там нет. Брат погиб под Сталинградом. Подворье наше спалили немцы… Отслужил родине до полной победы, демобилизовался в немецком городе Швибусе, выправил документы, а куда ехать? Подвернулся приятель, тоже из демобилизованных, Виктор Дракин, старшина. «Поедем, – говорит, – со мною в Саратов. Если ты к технике привержен, так в городе же её больше, на завод поступишь или на курсы шофёров, будешь какого-нибудь начальника возить, это дело чище, чем в тракторе ковыряться». Подумал, подумал – поехал с ним в Саратов.
На шофёрские курсы не было в том месяце набора. На завод не спешили – это от нас не уйдёт. Отдохнули, погуляли, пока деньги были. Потом поехали путешествовать: «Почём в Киеве синька?» – «А в Тбилиси в мухоморах не нуждаются?» Месяца три этим занимались. И познакомились в поезде с одним начальником по общественному питанию. Угостили его абхазскими персиками, имеретинским вином. Понравились мы ему. Предложил нам ехать в Москву, дал адрес, пообещал устроить официантами в хороший ресторан.
Дракин сразу загорелся: «Это дело! Всю жизнь мечтал о такой работёнке!» А он, этот Дракин, кем только ни был до войны: и шофёром, и фотографом, и парикмахером, и артистом. Я посомневался было насчёт квартиры. «О чём, – говорит, – горюешь, гвардеец! Мало ли в Москве вдов молодых с квартирами?» Ну – в Москву так в Москву. Поехали. Разыскали по адресу этого нашего приятеля в тресте общественного питания – дал нам направление в ресторан «Арктика»…
– Трудно было привыкать?
– Как сказать… Названия блюд трудно было запомнить. Поначалу эскалопы с эскарпами путал. Кричу на кухню: «Два эскарпа из телятины!» Повара смеются – что за кушанье?
– Эскарп – это противотанковый ров.
– Ну да. А бегать между столиками с подносом – это я быстро освоил. Я – конник. Джигитовку делал. Бутылку на голове на полном галопе удерживал. Нас ведь не сразу допустили к работе, обучили сначала на курсах. Как с посетителями обращаться: ежели, например, сидит парочка, то надо даме первой подать прибор, ей же надо и меню показать – выбирайте. А за расчётом подходить к кавалеру. Лекции читали нам про калории, витамины. Опять же – как вежливо пьяного вывести. Учили нас кое-чему и старые официанты. Вот, к примеру, как произнести такие слова: «У вас, гражданин, графинчик уже опустел? Можно убрать?» Надо так жалостно сказать это слово «опустел», чтоб он ещё два графина заказал. Дракин этот всякие советы мне давал: «Если видишь, что кавалер подвыпил и форсит перед дамой – приписывай смело к счёту десятку-две, не будет проверять, посовестится». И прочее такое. Но я, сказать по правде, этим не занимался. Наоборот. Заметишь – подсел к столику командировочный, может, директор эмтээс приехал в Москву в министерство отчитываться, скучный сидит, устал. Подходишь и говоришь ему: «Сто грамм, гражданин, поднесу, а больше, пожалуй, не нужно, как бы под троллейбус не угодили, у нас тут на площади сильное движение». И закуску предлагаешь, какая поплотнее и подешевле. По своему карману рассчитываешь, как если бы сам приехал в Москву с честной зарплатой. Верно говорю, не обманывал, не обсчитывал. На чай брал, что было, то было…
– И как же ты после «Арктики» в Курской области очутился?
– Климата не выдержал?
– Не выдержал… Подвели меня растратчики одни. Разная ведь публика ходит в рестораны. Большая неприятность вышла из-за них… Повадилась одна компания за мой столик садиться каждую ночь. Облюбовали укромный уголок за пальмой. По пятьсот-семьсот рублей пропивают втроём за ночь и подойдёшь к ним – только и слышишь: «взял», «дал», «подкинул», «выписал с базы». Жулики какие-то при торговом деле.
Хотя нас и учили на курсах, что официантам не полагается вмешиваться в разговоры за столиками, но я как-то не вытерпел. Заказали они рябчиков жареных, того-сего, напитков всяких и, между прочим, ананасов – компот у нас был консервированный из ананасов. Принёс я это всё и говорю: «У вас, – говорю, – получается как по-писаному. Не про вас ли это товарищ Маяковский выразился: ешь ананасы, рябчики жуй?..» – «О, – говорят, – наш официант, оказывается, Маяковского читает!» И начали меня гонять: «Перемените приборы! Вилки селёдкой воняют». – «А почему соль мокрая?» – «Вино не той марки принесли! Мы заказывали портвейн 117!» Обидно мне стало: «Подай, перемени!» Ну, что ж, сам видел, какую выбирал профессию. И для того ли я четыре года воевал, три раза раненый был, чтоб такая нечисть опять плодилась на нашей земле?.. Пошёл в буфет, хлопнул с досады двести грамм. Зовёт меня один из этой банды: «Эй, орёл, поди сюда!» Подошёл. «Закажи нам три порции блуждающих почек». Я раскрыл карточку, ищу, другой говорит: «В меню не ищи, это очень редкое блюдо, по особому заказу. Иди к шеф-повару». Я понял – разыгрывают. Нагнулся к ним, говорю тихо: «Если желаете попробовать этого редкого блюда, гады этакие, растратчики, вот закроем ресторан, сдам выручку, чтоб мне не при служебных обязанностях быть, выйдем на улицу и я вам там, без шеф-повара, в одну минуту всем троим сделаю почки блуждающими».
Тут они, конечно, крик подняли, директора вызвали: «Ваш официант грозит нас побить!» Стал я с ними рассчитываться, они меня под шумок накрыли на двести рублей – бутылки из-под шампанского спрятали под стол, я и не включил его в счёт, так что пришёл в ту ночь домой совсем пустой, даже буфетчику задолжал. После этого случая меня в том ресторане посетители стали бояться, пальцем показывали: «Вот тот официант, что супником на пьяных замахнулся». А я вовсе и не замахивался. И хотя тех жуликов вскорости посадили – приходил к нам следователь за справкой: часто ли кутили они у нас? – всё же мне за них влетело. Строгий выговор объявил директор в приказе… Потом получилось у меня там разногласие с метрдотелем. Метрдотель – это старший над официантами, наш бригадир.
– Какое разногласие?
– По вопросу международной политики… В наш ресторан часто заходили иностранцы. Может, и хорошие люди, а может, и дрянь какая-нибудь, шпионы, клеветники. Если хорошие люди, тем паче нужно с ними держаться просто, по-человечески. А метрдотель такие установки нам давал: садится за стол иностранец – бросай всё, беги обслуживай его, пусть другие посетители ждут хоть час. Не пустили как-то в зал нашего парня, фронтовика – одет не по форме, в гимнастёрке и сапогах, а надо, мол, брюки на выпуск и китель. А иностранцы поснимают пиджаки, сидят в подтяжках при дамах, чуть не вовсе растелешатся – и не смей сделать им замечание. Вот я по этому вопросу и выступил на производственном совещании. Говорю: «Может, эти туристы дальше нашего ресторана никуда не поедут, ни на заводах, ни в колхозах не побывают, всё их знакомство с советскими людьми – через нас, официантов. И поэтому нам с ними нужно держаться вежливо, но без лакейства, чтоб не судили они по нас плохо обо всех наших людях». Выступил с чистой душой, как бывало в тракторной бригаде давал всякие рацпредложения. А начальству не понравилось моё выступление. Метрдотель этот стал ко мне придираться – мало выручки у меня, план не выполняю. Буфетчик взъелся за то, что уличил его как-то в недоливе. В общем, вижу, какая-то ерунда вокруг меня получается. Другим официантам на кухне без очереди заказы отпускают, а я по полчаса жду у окошечка. Думаю – худо мне тут будет. Не ко двору пришёлся. Взял расчёт…
Сунулся на завод – что ж, специальности нет… Вижу – на улице укатывают асфальт катками, машина – тот же трактор. Пошёл в контору: «Не нужны вам трактористы?» – «Нет, – говорят, – набрали уже сполна. В деревне, вероятно, больше спросу на вашего брата…» Но Зося меня предупредила: если поступишь на чёрную работу и будешь приходить домой в мазуте – ищи себе другую квартиру.
– Какая Зося?
– Хозяйка квартиры. Я ей все чаевые отдавал… На гитаре она хорошо играла. Наденет голубой халатик, как запоёт «Рябину» – душу вынимает!..
– Добро, что твоя Уля здесь не присутствует. При ней не стал бы всего говорить.
– Уля знает. Рассказывал ей… Пошатался я недели две без работы, потом этот наш приятель из треста дал мне ещё раз направление в хороший ресторан. Ресторан – при гостинице. И там я встретил одну землячку, старуху…
Проходила в Москве сессия Верховного Совета. Часть депутатов разместили в нашей гостинице. Живут наверху в номерах, обедать и ужинать спускаются к нам в ресторан. Смотрю – села за мой столик женщина в простой одежде, в платочке, по виду – работница с фабрики или колхозница. С депутатским значком. Читает меню. Подошёл к ней: «Чего вам подать?» Выбрала она что-то из порционных. «Можно, – говорю, – сделаем. Но чуток подождать придётся, минут пятнадцать». Донское словечко сорвалось. Она поглядела на меня. «А ты, парень, не с Дону?» – «С Дону», – говорю… – «Ну, иди, заказывай, подожду».
Принёс обед, расставляю тарелки. – «Тебе, – спрашивает, – сынок, дюже некогда?» – «А что?» – «Да вот кабы ты мне вечером чаю принёс туда, в комнату, шестьсот четырнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдёт вниз – душа от тела отрывается». – «Это можно», – говорю. – «Нездорова я, – говорит, – сегодня, не пойду вечером в театр, попью горячего и лягу спать». Поговорили мы немного, спросила она меня – из какой я станицы? Про себя рассказала – кто, откуда. Колхозница, звеньевая.
Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель переставляет по-своему. «Чего ж вы, – говорю, – горничную не позвали?» – «Да они уж утром тут прибирали. Ничего, я дома, как занедужаю, начинаю стирать, либо хату белить – разомнёшься, выпьешь на ночь стопочку, оно и полегчает». Стал я чашки с подноса снимать. «Ох, – говорит, – земляк, непривычна я, чтоб мне такие казаки на стол собирали. Садись на диван, я сама подам что нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из чемодана бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Сел. Стала она меня расспрашивать – где я был в военные годы, на передовой ли воевал или трофеи собирал, до какого чина дослужился, какие награды имею? Дотошная старуха. Глаза чёрные, как паслён, и голова чёрная, ни одного седого волоса, а лет – за шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая маленькая, чернявая…
Доложил я ей про свою службу. Чин небольшой, старший сержант, был командиром орудия, награды имею. Гвардеец, говорю. Похвалился!.. «Гвардеец! – говорит. – С твоими ли вязами чаи тут разносить? Не гвардеец ты, – говорит, – а дезертир! На кого колхоз свой покинул?» – «Мамаша, – говорю, – в столицу захотелось. В Москве ведь не грех пожить». – «А при какой такой важной должности состоишь ты здесь, в столице, что она без тебя не обойдётся?»… Что ей ответить? Сам об этом уже двадцать раз думал… Я Москвы, по правде сказать, и не видел. В два часа ночи закрываем ресторан, кто не доел, не допил – постоишь возле него ещё полчаса, пока отчитаешься, то-сё, доберёшься домой – утро. Соседи на работу идут, а я спать ложусь. Где-то заводы, строительства всякие, люди другие – ничего этого я не видел… «А как же, – говорю, – мамаша, будет при коммунизме? Не всем же в поле работать? Будут люди обедать в ресторанах, значит кто-то должен и подавать им». – «Не знаю, – говорит, – сынок, как оно будет, как оно всё устроится, но думаю, что такого безобразия не допустят, чтоб слабосильные девчата тракторы крутили, а такие бугаи, как ты, вазочки с мороженым носили. Страшно смотреть, как ты берёшь их своими ручищами – вот раздавишь! Кто больше сможет, тот больше и сделает – так, по-моему, будет… При коммунизме! Какое слово сказал. Много ли ты сейчас для коммунизма делаешь, что берёшься о нём рассуждать?..»
И стала мне рассказывать, как разорили фашисты их колхоз и как там люди за три послевоенных года восстановили всё, что было до войны; как в первую весну после немцев они одним «универсалом» и коровьими упряжками засеяли семьдесят процентов довоенной площади; как детишки-подростки две нормы на коровах пахали; как бабы косами косили по полгектара в день. О других рассказывает, о себе – ничего. Но мне-то ясно: раз её выбрали депутатом, значит, она там больше всех потрудилась… Поглядел я на её руки, маленькие, чёрные, с лета ещё загар не сошёл, и на свои руки глянул – белые, с маникюром. И как представил я себе – до чего трудно было нашим женщинам в войну, сколько работы они своими слабыми руками переделали, и сейчас ещё как им трудно – таким я сам себе распоследним сукиным сыном показался…
Спрашивает она меня: «Может, ты инвалид?» – «Нет, – говорю, – ранения имею, но здоровье не потерял». Начала она меня опять костить. «Молодой, здоровый, живое дело в руках – тебе ли здесь околачиваться?» Говорю: «Мамаша! Мне уже и самому это всё надоело, как сухой ячмень беззубой кобыле». Пожаловался ей, как иной раз обидно бывает за то, что мало уважения к себе от посетителей видим. «Сами виноваты! – говорит. – Зачем берёте на чай, себя унижаете? Вот при коммунизме официанты в милицию будут тянуть таких, кто сунет им на чай!» – «При коммунизме, – говорю, – может и милиции не будет». – «Ну, доживём до него – увидим, как будет. А пока что – строить его нужно».
Рассказал ей про своё сиротство, но и тут она меня пристыдила. «Ты, – говорит, – матери лишился, пока воевал, а я вот, мать, осталась – три похоронных на сыновей получила. И живу, с людьми… Что ж тебе колхоз, где ты вырос и столько лет работал – чужой?»
Вот такую землячку встретил… Ещё раза два вечером заходил к ней. Кончилась сессия – уехала она домой. Я её проводил на вокзал, передал привет тихому Дону… И с того времени совсем потерял я покой. Из ресторана этого меня вскорости уволили. Ну, тут уж сам был виноват – несколько раз являлся на работу в нетрезвом виде. Пошёл подавать, по кафе-закусочным, пивным. А время – к весне. Жил я в Сокольниках. Идёшь на рассвете через парк домой – почка набухает на дереве, землёю прелой пахнет, город спит, тишина, днём бы не услышал, а в этот час слышишь всё – и как ручейки где-то в балочках в парке журчат, и гуси пролетят высоко-высоко, спешат с юга в родные края – слышишь… Сны начали меня одолевать. Всё вижу: вагончик полевой при дороге, костёр, дымок, ребят наших, и погибших, и живых, и трактор свой, «сэтэзэ», колёсник, мотор номер 35587. Есть такие номера, которых во всю жизнь не забудешь. Был я в комсомоле – до сих пор помню номер билета, помню номер боевой винтовки, и номер трактора, на котором начал работать…
Однажды ночью, не заходя домой, прямо с работы пошёл на вокзал, взял билет и поехал. На билет до Ростова нехватило денег, взял до Курска. Вышел из вагона, поглядел вокруг – тоже родная земля. Я же здесь воевал на Курской дуге… Продал на базаре в Курске шубу – была у меня хорошая драповая шуба на меху, – купил одежонку попроще, хватило с той шубы и на сапоги, ещё осталось, сел в пригородный и приехал вот сюда, в вашу эмтээс.
– Вашу, нашу…
– Да теперь уж – нашу. Спрашиваю: «Нужны вам трактористы?» – «Нужны!» – говорят… Ну, а дальше что ж вам о своей жизни объяснять? Сами всё знаете. И как женился, и как хатой обзаводился. С Улей мы знакомы ещё с сорок третьего года. Когда в Берёзовке на дуге оборону держали, я три месяца жил у них в хате со своими батарейцами. А не приехал сюда сразу после демобилизации, во-первых, потому, что она на мои письма не отвечала, а, во-вторых, этот Дракин подвернулся: «Поедем, найдем работёнку почище!».
– Так бы и говорил. Не только то, стало быть, потянуло тебя сюда, что на Курской дуге воевал.
– Поехал Серёга за дугой, а нашёл тут и хомут.
– Затянули парню супонь! Довольно выбрыкивать!
– Уля – затянет!..
– А почему ж она на твои письма не отвечала?
– Ну, это уж, товарищи, наше личное дело…
– Не потому ли, что ты и Зиночке Михайловой писал, соседке?
– Вот они, небось, поделились друг с дружкой радостью да обе и не стали тебе отвечать.
Сергей вздохнул, встал, перекинул салфетку на руку.
– Были, товарищи, ошибки в жизни, признаю… Ну, что ж – приступим? Лукерья Фёдоровна! Готово у вас? Что прикажете подавать на первое? Есть консомэ с пашотом, есть рассольник рыбный с фрикадельками, есть суп-харчо. Не надо первого? Сразу второе? Рагу из баранины? Есть, подаю. Водочку сами разольёте или поухаживать?
* * *
Пылает костёр на крутом берегу реки, разгоняет огнём и дымом комаров. В гостях у трактористов – председатель колхоза Семён Мокеич Туголуков. Семён Мокеич по-честному хотел принять участие в складчине, совал не раз деньги бригадиру тракторного отряда – его вклад категорически отвергли.
– Сегодня, Мокеич, мы тебя поим-кормим. Но тебе перед нами и ответ держать!
– Это как сказать. Кому – перед кем! – отвечал твёрдо Семён Мокеич.
– Нет, Мокеич, сегодня наш день. Как восьмого марта, в женский день, мужчина обязан женщине подчиниться, так сегодня – наше первое слово.
– Почему вы, Семён Мокеич, не выступили на собрании, не рассказали, как живёте с нами, трактористами, как нам помогаете?
– Я вам, ребята, уже говорил: на прошлой неделе вставил новые зубы, ещё не обработалось во рту, не могу выступать.
– Язык зацепляется за зубы?
– Не выговорите слово – механизация?
– Вместо механизация получится махинизация?
– А что! Так оно у вас подчас и выходит – махинизация. Жалко, что нет здесь вашего директора, я б ему так и высказал! Чёрные пары, нужно и не нужно, культивируете по пять раз, эта работёнка вам нравится, тут не трудно нагнать гектары, в переводе на мягкую пахоту. А доходит дело до зяби – у вас уже и планы перевыполнены, и горючее израсходовано, лимитов нет. Это что – не махинация? Гремит эмтээс на всю область – передовая! Самая высокая выработка на трактор! Очковтирательство, а не выработка!
– Это не от нас исходит, Мокеич. У директора свои расчёты, он за перевыполнение премии получает. А мы – простые люди. Ты с нами поговори.
– Простые! А вам за что трудодни пишут? Не за выработку? У вас тоже – своя прогрессивка. Если нам правительство приказывает сочетать технику с живым тяглом, так нужно делать это с умом. Пары прокультивировать – это мы сможем и на лошадях, не поспешайте поперёд батька в пекло! Вы нам зябь пашите, вот! Это – потруднее. Под свёклу пашите, на тридцать сантиметров, у нас для такой пахоты и конных плугов нет. Доколе это безобразие будет продолжаться? Каждый год половина площади остаётся под весновспашку!
– Мокеич! Есть и наша вина, не отрицаем, но вам же сказали уже: сегодня наш день.
– А если ваш день, так что – богу молиться на вас?
– Молиться на нас не нужно, а всё-таки объясни ты, Семён Мокеич, почему так получается: в других колхозах питание трактористов обошлось за лето по триста-четыреста рублей с носу, а нам насчитали за прошлый год почти по тысяче?
– Чем вы нас таким особенным кормили? Куриными котлетами, что ли?
– Такая же картошка, такой же борщ.
– Кабы такой! Как вам не стыдно было предлагать нам по восемь рублей мясо той коровы, что сгорела, когда молния в стадо ударила? Трактористы отказались – дорого, вывезли на базар, по четыре просили – никто не берёт. Ну – вези назад. Переварили то мясо, перемешали с отходами – скормили курчатам на птицеферме. В «Крокодил» надо писать про такую вашу доброту!
– Приедет какой-нибудь начальник из района – тому выписываете продукты «по себестоимости». А трактористам – втридорога.
– По средне-рыночным ценам. По закону.
– Какие ж средне-рыночные, если на базаре по четыре рубля не берут то мясо, что нам по восемь считаете.
– Нашли на ком наживаться – на трактористах!
– Нехорошо получается, Семён Мокеич! В передовом колхозе «Красное знамя» трактористы отказались от общественного питания! Не по карману. Как единоличники, с узелками в поле ходим. Вам же, правлению, неприлично.
– Будете хорошо работать – буду лучше кормить.
– Вон что! А, может, давайте жребий метнём – с чего начинать? Лучше покормите – лучше поработаем.
– Питание в поле и вагон – это основное для тракторной бригады, Семён Мокеич! Без этого и бригада – не бригада. Как я могу с них дисциплину требовать, если, скажем, прошёл ливень и ребятам негде обсушиться, бегут домой ночевать, за десять километров?
– Есть у вас вагон, чего голову морочите!
– То не вагон – собачья будка.
– Нет, не собачья – куриная. Это нам отдали походный курятник, в котором колхоз когда-то кур вывозил в поле на черепашку.
– Трём человекам только в ней лечь.
– А прицепщикам куда деваться? Тоже – живые люди.
– Осень придёт, холода, дожди – за целые сутки душу негде отогреть!
– Не видали вы, что ли, хороших вагонов, что эту конуру на колёсах называете вагоном? Поезжайте в «Красный Октябрь», посмотрите: на пятнадцать человек вагон, тумбочки, матрацы. Двойные стены, утеплённые, печка железная для осенних холодов, радиоприёмник, библиотечка. Вот то забота о своих трактористах!
– Давай, Мокеич, сегодня, в наш торжественный день, так договоримся. Мы признаём: плохо работали. Был и брак на пахоте, и не укладывались в сроки, и с этими самыми мягкими гектарами хитрили, нечего греха таить. Обещаем, что свои ошибки ликвидируем. Но и вам, правлению колхоза, нужно перестроиться в корне!
– Если вам ещё и матрацы, и радио, так меня колхозники живьём съедят! И так нареканий не оберёшься: всё трактористам да трактористам, помешались вы на своих трактористах!
– Кто же может такое сказать: помешались на трактористах? Только самые несознательные элементы. И ты, Мокеич, за ними в хвосте плетёшься. Не к лицу культурному председателю! А сознательные колхозники понимают, что на нас всё полеводство держится. И знают, что работёнка у нас не лёгкая. Кого не увидишь никогда с женою вечером в клубе? Тракториста с женою не увидишь. Потому, что он всё лето в поле живёт. А легла зима – он надел опять свою промасленную робу и пошёл в эмтээс на ремонт, до весны.
– Семён Мокеич! Вы, может, тоже такого мнения, что трактористы – склочники и горлопаны? Из-за всякого, мол, пустяка скандал подымают. Так нас само дело заставляет скандалить! У нас в руках – дорогая техника. Если вы нам выделили для обслуживания самых последних кляч и воду или горючее не подвозят во-время – получаются простои. А. что значит простой у тракториста? Когда он спит под кустиком, а машина стоит, не он один спит – с ним тридцать лошадиных сил спят!
– А то и все восемьдесят, если дизель простаивает!
– Отношение у нас в колхозе к трактористам – прямо, как при старом режиме!
– Сказал! При старом режиме трактористов не было.
– За такое отношение ещё в тридцать третьем году политотделы председателям холку намыливали!
– Да вы что, ребята, в самом деле? Зачем пригласили меня до своего коша? Выпить-закусить или чтоб поругаться?
– И за тем, и за другим, товарищ председатель.
– А когда ж с вами в другое время по душам поговорить? На стан к нам приедете – трактористы в борозде, работают, один-двое лишь на ремонте стоят. В одиночку с вами несподручно ругаться. А тут мы все в сборе.
– Гуртом и батька легче бить!..
* * *
Парень с двумя орденами Славы и несколькими медалями на защитного цвета кителе прилёг спиною к дереву, смотрит в пламенеющее на западе небо, где только что скрылось солнце за горизонтом, тихо наигрывает на баяне. Вокруг него на траве в разнообразных позах, сидя и лёжа, расположилась вся бригада… И у другого тракториста – медали, ордена, и у третьего – медали, нашивки за ранения… Негромкая песня, вполголоса: «Эх, дороги, пыль да туман»…
– А ещё был у нас на Крымском фронте такой случай, в сорок втором году, – начинает рассказывать баянист, положив баян на землю и закуривая. – Один «КВ» подорвался на мине. Пехота отошла, залегла, атака не удалась, и этот «КВ» остался в нейтральной полосе. Семь суток просидел экипаж в танке, на морозе, пятнадцать градусов был мороз, всё ждали, когда наши попытаются опять отбить высотку, чтоб поддержать огнём с места. Немцы не стреляли по этому танку, хотели, должна быть, его целеньким захватить, – гусеницу только разорвало, – а наши думали, что экипаж погиб. И вдруг на восьмые сутки, когда пехота пошла опять в атаку – ожил «КВ»! Как сыпанул по немцам из пулемёта, из пушки! Взяли высоту!.. Семь суток – в броне, в железе, на морозе. Вытащили ребят из машины, а они ходить не могут, ноги распухли у всех, как колоды. Сразу отправили их в медсанбат, оттуда в госпиталь, не знаю, пришлось ли им еще воевать или ампутировали им ноги… Все пятеро были – трактористы.
– Из трактористов хорошие выходили солдаты, – говорит другой фронтовик с медалью «За оборону Сталинграда» и орденом Красного Знамени. – Это было здорово у нас придумано! Сколько деревенской молодёжи обучили управлять машинами! Что ж, парень знает технику, он что хочешь быстро освоит, и танк и миномёт, и пушку. А к лагерной жизни нам не привыкать…
– Наступали мы в Донбассе, в Ворошиловградской области, летом сорок третьего года, – начинает рассказывать третий. – Я был в танковом десанте, командовал отделением автоматчиков. Танки и мы, пехота, расположились перед вечером в посадке у Дороги. Кто спит, кто оружие чистит, кто бреется. На этом месте ждать нам боевого приказа из штаба бригады. Слышим – тракторишко где-то близко за бугром жужжит, и тут только мы обратили внимание – поле-то за посадкой вспахано, уже травой заросло, майский пар. А расстояние от передовой – всего километров десять. Показался трактор на бугре, «ХТЗ», колёсный, к нам спускается, тянет культиваторы, дымит, дребезжит, за рулём девушка лет шестнадцати, вся в мазуте, копоти, зубы только блестят. Остановила машину, соскочила с сиденья, – культиваторы разладились в сцепе, – что-то бьёт молотком, ключом поддевает, силится разогнуть. Подошли мы к ней, и танкисты и я со своими бойцами, стали ей помогать. А она – сердится на нас. «Чего вас сюда принесло? Не могли другого места выбрать? Вон в балке роща, там бы лучше замаскировали свои коробочки. Увидит «рама», засечёт, прилетят, начнут бомбить, исковыряют мне всё поле. Мы ж с напарницей ночью без фар работаем, ещё сверзишься в воронку с трактором!» Коробочки, говорит! А сама со своим хэтэзиком рядом с танками, как козявка против слона. «Не сердись, – говорим, – рыжая, мы гости – ненадолго. К утру и след простынет». Я говорю: «Посиди, отдохни, а я разочка два обойду загон». – «А вы, – спрашивает, – понимаете по трактору?» – «Немножко, – говорю, – понимаю». – «На моём не поедете, дюже много у него секретов, всё на бечёвочках да на проволочках держится. Этому трактору в субботу – сто лет. Сама карбюратор собрала из утильсырья. Коробка скоростей такая, что едешь и души нет – вот сейчас рассыпется!» – «А чего ж вы, – говорю, – так запустили пар? Сорняки на семена разводите? Его пора уже третий раз культивировать». – «Пар запустили! Вот ещё мне – инспектора по качеству! Вы бы спросили, как мы его пахали? Пропашешь борозду, а им, гадам подслеповатым, сверху показывается – войска окопы роют. Как засыпят бомбами! А сколько у нас тракторов-то? Эмтээс этой весною только начала работать. До войны две тракторные бригады обслуживали наш колхоз, а теперь – два трактора!» Починили мы ей тяги: «Поезжай, да не круто заворачивай на углах, оглядывайся». – «Вот спасибо вам!» Подобрела. «А свечечек у вас нету лишних? – спрашивает танкистов. – Дали бы мне парочку». Надавали ей танкисты свечей фрицевских, трофейных. «Вот спасибочко!.. А автолу мне немножко не отольёте?» – «Автолу, милая, – говорят, – не можем дать, самим нужен. В бой идём, полагается иметь запас, про всякий случай. А вот свет тебе на машине оборудуем. Почему, говоришь, ночью без света работаете?» – «Маскировка. Да, сказать, и лампочек нету, ничего нету». – «Ну вот скоро фронт подвинется дальше, будешь светить без опаски». Взялись ребята, сделали проводку, установили ей на машине две фары, одну на радиаторе, вперёд, другую назад, на плуг. Уж она благодарила, благодарила!.. А по дороге, смотрим, пылит мотоциклист, везёт нам приказ из штаба бригады. Стемнело – передвинулись на исходные позиции. На рассвете пошли в бой… Как-то уже в Венгрии попалась мне газета «Правда Украины». Про это самое село писали, про этот район – название села мне запомнилось. Одна трактористка в первый год после освобождения вспахала на старом «ХТЗ» около тысячи гектаров. Наградили её орденом Ленина. Та ли девушка, что сердилась на нас – не знаю. Не спросили мы тогда, как её звать…
Парень с двумя орденами Славы берёт снова баян, пробует басы, начинает знакомую, фронтовую. Трактористы, и фронтовики, и молодёжь, ещё не служившая в армии, подхватывают с середины песни: «Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…» Песня крепнет, ширится, голоса у ребят свежие, сильные, слышно их песню, вероятно, далеко в окрестности… Да, слышно. По ту сторону реки, за лугом, в селе откликаются девичьи голоса – поют ту же песню.
