Текст книги "Районные будни"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
РАЙОННЫЕ БУДНИ
Дождь лил третьи сутки подряд. За три дня раза два всего проглядывало солнце на несколько часов, не успевая просушить даже крыши, не только поля, местами в низинах залитые водой, словно луга ранней весною, в паводок.
В кабинете второго секретаря райкома сидел председатель передового, самого богатого в районе колхоза «Власть Советов» Демьян Васильевич Опёнкин, тучный, с огромным животом, усатый, седой, коротко остриженный, в мокром парусиновом плаще. Он приехал верхом. Его конь, рослый, рыжей масти жеребец-племенник, стоял нерассёдланный во дворе райкома под навесом, беспокойно мотал головой, силясь оборвать повод, ржал. Опёнкин, с трудом ворочая толстой шеей, время от времени поглядывал через плечо в окно на жеребца.
Секретарь райкома Пётр Илларионович Мартынов ходил взад-вперед вдоль кабинета, неслышно ступая сапогами по мягким ковровым дорожкам.
– Больше с тебя хлеба не возьмём, – говорил Мартынов. – Ты рассчитался. Я не за этим тебя позвал, Демьян. Ты – самый старый председатель, опытный хозяин. Посоветуй, что можно делать в такую погоду на поле? Три тысячи гектаров ещё не скошено. На что можно нажимать всерьёз? Так, чтоб люди в колхозах не смеялись над нашими телефонограммами?.. Я вчера в «Заветах Ильича» увидел у председателя на столе собственную телефонограмму и, признаться, стыдно стало. Обязываем пустить все машины в ход, а сам пришёл к ним пешком, «газик» застрял в поле, пришлось у них волов просить, чтоб дотянуть до села.
– Куда там! Растворило!..
– Косами, серпами не возьмём по такой погоде? А?..
– Я, Ларионыч, не имею опыта, как по грязи хлеб убирать, – усмехнулся Опёнкин. – Наш колхоз всегда засухо с уборкой управляется… Жать-то можно серпами, а дальше что? Свалишь хлеб в болото. Если затянется такая погода – погниёт. Порвёт, дьявол, уздечку! – грузно повернулся к окну на заскрипевшем стуле Опёнкин, распахнул створки. – Стоять, Кальян! Вот я тебе! – Он увидел проходившего по двору райкомовского конюха. – Никитич! Посмотри там, чтоб он уздечку не порвал…
Мартынов подошёл к окну.
– Где купили такого красавца?
– В Сальских степях. Будённовская порода, из дончаков выведена. Крепкая лошадь. Лучшая верховая порода.
– Застоялся. Проезжать надо его почаще.
– Вот проезжаю. Вчера в каучуксовхоз на нём ездил. Во мне сто двадцать кило. Нагрузочка подходящая.
– А чего ты, Демьян, так безобразно толстеешь? – похлопал Мартынов по животу Опёнкина. – На кулака стал уже похож.
– Сам не знаю, Ларионыч, с чего меня прёт, – развёл руками Опёнкин. – Не от спокойной жизни. После укрупнения и вовсе замотался. Четыре тысячи гектаров, восемь бригад. Чем больше волнуюсь, тем больше толстею.
– Покушать любишь?
– Да на аппетит не обижаюсь…
Ветер задувал в окно брызги, дождь мочил журналы, лежавшие на подоконнике. Опёнкин закрыл окно. Мартынов отошёл, присел на край стола.
– А не получится опять по-прошлогоднему? – вскинул Опёнкин на Мартынова глаза, чёрные, умные, немного усталые.
– Как – по-прошлогоднему?
– Соседи наши на семидесяти процентах пошабашат, а нам опять дадите дополнительный?
– По хлебопоставкам? Нет, насчёт этого сейчас строго… Может быть, только заимообразно попросим. У тебя много хлеба осталось, а у других нет сейчас намолоченного. Вывезешь за них, потом отдадут.
– Вот, вот! – заёрзал на тяжело скрипевшем под ним стуле Опёнкин. – Я ж говорю, что-нибудь да придумаете. Не в лоб, так по лбу! Нам уж за эти годы после войны столько задолжали другие колхозы! Нет на меня хорошего ревизора! Судить меня давно пора за дебиторскую задолженность!.. Тысячу центнеров должны нам соседи милые. И хлебопоставки за них выполняли, и на семена им давали. И не куют, не мелют! Станешь спрашивать председателей: «Когда ж вы, братцы, совесть поимеете, отдадите?» – Смеются: «При коммунизме, – говорят, – сочтёмся». А, по-моему, – встал, рассердившись, Опёнкин и, тяжело сопя, стуча полами мокрого, задубевшего плаща по спинкам стульев, заходил по кабинету, – по-моему, коммунизма не будет до тех пор, пока это иждивенчество проклятое не ликвидируем! Чтоб все строили коммунизм! А не так: одни строят, трудятся, а другие хотят на чужом горбу в царство небесное въехать!..
– Погоди, не волнуйся, Демьян Васильевич, – сказал Мартынов. – Может, обойдемся и без займов.
– Какие займы! Говорите прямо – пожертвования. Никто нам и в этом году не отдаст из старых долгов ни грамма. Придут к вам, расплачутся, и вы же сами нам скажете: «Повремените, не взыскивайте. У них мало хлеба осталось. Надо же и там чего-нибудь выдать по трудодням, засыпать семена».
Остановился перед Мартыновым – высокий, грузный, на толстых, широко расставленных ногах.
– Ты не подумай, Пётр Ларионыч, что я жадничаю. Почему не помочь колхозу, ежели несчастье постигло людей, град, скажем, либо наводнение? Пойдём навстречу, с открытой душой. Но ежели только и несчастья у них, что бригадиры с председателем во главе любят на зорьке понежиться на мягких пуховиках, – тут займами не поможешь!.. Не о своём колхозе беспокоюсь. Мы не обедняем. Ещё тысячу центнеров раздадим – не обедняем. Но это же не выход из положения! Вы же никогда так не поправите дело в отстающих колхозах – подачками да поблажками!..
– Я тоже не сторонник таких методов подтягивания отстающих, – ответил Мартынов, глядя Опёнкину прямо в глаза, умные, много перевидавшие за пятнадцать лет его работы председателем колхоза. – Так мы, действительно, не наведём порядка а колхозах и район не поднимем… Дополнительного плана тебе не будет. Ни под каким соусом.
Опёнкин недоверчиво покрутил головой.
– Это пока ты правишь тут за первого, Ларионыч. А приедет Виктор Семёныч? Скажет: «Ну-ка потрясти ещё Демьяна Богатого!»
– Попробуем и Виктора Семёныча убедить. Это самый лёгкий способ: потрясти тебя, других, выполнивших досрочно план.
– Когда у него отпуск кончается?
– Если не продлят ему лечения – в субботу приедет.
– Вот, с дороги отдохнёт часика два и начнёт шуровать!
Мартынов не ответил, отошёл к окну, перевёл разговор на другую тему.
– Всё же плохо организовано у нас хозяйство в колхозах. Пошли дожди, – и мы садимся в калошу. А если такая погода продлится ещё недельки две?.. Надо вдесятеро больше строить зерносушилок, крытых токов. Может быть, и для снопов надо сушилки строить.
– Риги – назывались раньше такие сараи у крестьян, – сказал Опёнкин.
– Не сараи – навесы хотя бы, соломенные крыши на столбах. Попроще, да побольше!
– Ежели без стен – ещё лучше, – согласился Опёнкин. – Продувает ветерком, быстрее просушивает… Посевные площади не те, Ларионыч. Раньше у хозяина было всего десятин пять посева. А ну-ка, настрой этих риг на четыре-пять тысяч гектаров!
– Вот я и говорю, – продолжал Мартынов, – совершенно в других размерах надо всё это планировать! Даём колхозу задание: построить три зерносушилки. А надо – тридцать, пятьдесят!.. То засуха нас бьёт, то дожди срывают уборку, губят готовый урожай. Когда же это кончится?.. Тебя, Демьян Васильич, я вижу, это не очень волнует. Ты думаешь, небось: мне хватило двух недель сухой погоды для уборки. Ну, знаешь, и ты не очень хорохорься. А если бы дожди пошли с первого дня уборки? Тоже кричал бы караул! Пусть это раз в десять лет случается, но и к такому году мы должны быть готовы.
Опёнкин слушал Мартынова спокойно, с улыбкой.
– Готовимся и к такому году, Ларионыч. Из нашего колхоза десять человек третий месяц уже работают на лесозаготовках в Кировской области. Пятнадцать вагонов леса получили оттуда. Ещё раза три по столько же отгрузят. Хватит там и на электростанцию, и на клуб, и на крытые тока, и на сушилки.
– У вас-то хватит!..
– Я тебе объясню, Ларионыч, – сказал, помолчав, Опёнкин, – почему в нашем колхозе работа спорится, люди дружно за всё берутся. Потому что колхоз богатый, есть чего получать по трудодням, и хлебом, и деньгами. У нас самое тяжкое наказание для человека, если отстраняем его решением правления от работы дня на три.
Мартынов засмеялся.
– Объяснил! А колхоз богатый, потому что люди дружно работают.
– Да, – улыбнулся Опёнкин, – так уж оно, как пойдёт колесом… А пережили и мы немало трудностей… Приехал ко мне как-то в военное время Михей Кудряшов, председатель «Волны революции», не помню уж по каким делам. Повёл я его обедать к себе домой. А у меня – чёрный хлеб на столе. «Как тебе, – говорит, – не стыдно? Председатель, не умеешь жить! Не можешь для себя хотя бы организовать?» А чего стыдно? Время было тяжёлое, война. Сдали сверх плана в фонд Красной Армии полторы тысячи центнеров. Сами сдали, добровольно. Решили – переживём. Картошки в хлеб подмешаем, того, сего – выдюжим! Прошлым летом заехал я к ним в «Волну». Какой был лично у Кудряшова хлеб – не знаю, а у колхозников, у всех – чёрный. И семян просят занять им. А у нас уж который год все белый хлеб едят, как и до войны. «Как тебе; – говорю, – теперь не стыдно? Кабы себя от людей не отделял да чёрный хлеб ел тогда, может, злее был бы, пуще стремился бы поскорее одолеть трудности!». Колхоз – не для нас только, председателей, так я понимаю, не для нашей роскошной жизни. Когда всем хорошо, то и нам хорошо…
… Долго ещё думал Мартынов после ухода Опёнкина об этом человеке. Если бы все были такие председатели колхозов в районе! Вот у него пошло колесом – колхоз богатый, потому и люди хорошо работают. А в некоторых колхозах тоже идет «колесом», только наоборот: на трудодень – крохи, потому что был плохой урожай, плохо работали колхозники, а плохо работали, потому что и в прошлом году получили мало хлеба по трудодням. Тут уже получается не колесо, а заколдованный круг. Но этот круг надо разорвать, во что бы то ни стало! Кто может его разорвать? Вот такие люди, которым народное дорого, как своё кровное… Мартынов был зимою в колхозе «Власть Советов» на отчётно-выборном собрании. Когда выдвинули вновь кандидатуру Опёнкина в председатели, один колхозник, выступая, назвал его: «душевный коммунист».
Ветер сыпал в окна крупными каплями дождя, будто щебнем. Мартынов принял за день много людей – всех заведующих отделами райкома, каждого со своими вопросами, районного агронома, заведующего сельхозотделом райисполкома. Оказалось, что по случаю ненастной погоды весь партийный актив был дома.
– Что-то неладное получается у нас, товарищи, – сказал Мартынов. – Такое тяжёлое положение с уборкой, а мы отсиживаемся дома. Вот сейчас-то нужно быть всем в колхозах!
– А что же можно там сейчас делать? – спрашивали его.
– Спасать хотя бы то зерно, что намолочено. В кучах лежит, под дождём. Строить сушилки, крытые тока, перетаскивать туда зерно, лопатить. Машины не идут – волами возить просушенный хлеб на элеватор.
У него уже созрело решение – на что, в случае затяжки ненастья, можно и нужно сейчас поднять в районе всё живое и мёртвое. Он велел помощнику созвать членов бюро в девять вечера на небольшое заседание по одному этому вопросу.
В конце дня, когда Мартынов собирался уже сходить домой пообедать, в кабинет вошла Марья Сергеевна Борзова, жена первого секретаря, молодая, но уже сильно располневшая женщина, миловидная, с широким добродушным лицом, усыпанным мелкими веснушками, с живыми, веселыми карими глазами, – директор районной конторы «Сортсемовощь».
На днях в одном колхозе Мартынову сказали, что у них третий год подряд не вызревают арбузы, убирают их осенью и скармливают свиньям. Он спросил – что за сорт? Оказалось, семена присланы с Кубани. Мартынов почувствовал завязку большого вопроса для постановки перед обкомом и Министерством сельского хозяйства и попросил Борзову составить ведомость, откуда получает их контора семена овощей, и зайти с этой ведомостью к нему.
– Вот, сделала, Пётр Илларионович, – сказала Борзова, кладя перед ним на стол исписанный лист бумаги. – Выбрала из накладных. Верно, что-то не по-мичурински получается. Есть у нас местные семена, хороших сортов, их областная контора куда-то отсылает, а нам дают другие сорта. Арбузы, дыни – с Кубани, из Крыма. И помидоры – с Кубани.
– Там лето месяца на полтора длиннее, вот они привыкли к такому лету и растут себе не спеша, – сказал Мартынов.
Пока он просматривал ведомость, Марья Сергеевна, подобрав мокрые полы резинового плаща, села в кресло у стола.
– Мой-то, товарищ Борзов, сегодня приезжает, – сказала она.
– Как сегодня? – поднял голову Мартынов. – У него ещё отпуск не кончился.
– Должно быть, не высидел. Я ему отсюда посылала авиапочтой областную газету со сводками, по его приказанию.
– Если сегодня, ему пора быть. – Мартынов взглянул на настольные часы. – Поезд прошёл.
– Вот и я думаю – каким он приедет? Может, ночью, в час? Так то уж другое число. Он телеграфировал: «Буду двадцать третьего целую».
– Погоди, тут мне какие-то телеграммы принесли, я ещё не смотрел. – Мартынов порылся в бумажках на столе. – Да, вот есть от него: «Приеду двадцать третьего». Только без «целую».
Марья Сергеевна вздохнула.
– Опять пойдут у вас всенощные заседания? Будете ругаться с ним на каждом бюро до утра?
– Не знаю, – ответил Мартынов, – как он теперь, после ессентукских вод. Может, язва не так будет его мучить.
– А мы с ним поженились, когда у него язвы ещё не было. Я-то его давно знаю. Это у него не от болезни. У обоих у вас – характеры! Коса на камень… Развели бы вас по разным районам, что ли!
– От третьего человека слышу: просись в другой район, – сказал Мартынов. – Выживаете меня?
– А я не сказала: просись в другой район. Я говорю – нужно вас развести. Либо ему здесь оставаться, либо тебе… Ну скажи, Пётр Илларионыч, чего вы с ним не поделили?
Мартынов усмехнулся.
– Почему меня спрашиваешь? Тебе ближе его спросить.
– Он по-своему объясняет.
– Как? Небось: был Мартынов газетчиком, борзописцем, так бы и продолжал бумагу портить. А в партийной работе он ни черта не понимает. Так?
– И так говорил…
Зазвонил телефон, Мартынов снял трубку, долго говорил по телефону. Потом ему доложили, что из колхозов приехали пять человек за получением партбилетов, ждут приёма. Борзова поднялась.
– Ладно, Марья Сергеевна, как-нибудь поговорим. Эту ведомость я оставлю у себя, а ты мне ещё пришли сводку об урожаях местных сортов и привозных.
– Хорошо, пришлю… Пойду домой, похлопочу насчёт обеда. Может, он всё же приедет сегодня. Поезд, может, опоздал.
Выдав молодым коммунистам партийные билеты и поговорив с ними о делах в колхозах, Мартынов запер на ключ ящики стола, оделся, но успел выйти только в коридор – прошумела отъехавшая от райкома машина, на крыльцо взошёл по ступенькам уверенной, хозяйской походкой Борзов, среднего роста, коренастый, с нездорового, желтоватого цвета лицом, в мокром от дождя, длинном, почти до пят, кожаном пальто.
– А, вот и сам, наконец, – сказал Мартынов, остановившись в коридоре. – Мы уж не ждали тебя с дневным. Здравствуй!
– Привет трудящимся! – подал руку Борзов.
– Трудимся. А ты что же это Конституцию нарушаешь? Не используешь полностью права на отдых?
– Отдохнёшь! – Борзов снял шляпу, отряхнул, расстегнул мокрое пальто.
– Зайдём в кабинет?
Зайдём на минуту. Я ещё дома не был… Отдохнёшь! – Сняв у вешалки калоши, пальто, Борзов прошёл к столу, но сел не в кресло секретаря, а сбоку на стул. – Дураки в это время ездят лечиться! Только и слышишь по радио: уборка, хлебопоставки, сев озимых. Область нашу «Правда» трижды помянула уже в передовицах как отставшую.
Мартынов тоже не сел в кресло, стал у окна. Он был выше коренастого бритоголового Борзова – загорелый синеглазый брюнет, с давно не стриженной, вьющейся кольцами на шее и висках, густой шевелюрой, с поджарой, немного сутулой, несолидной фигурой. Разница в возрасте у них была лет в семь, Мартынову – лет тридцать пять, Борзову – за сорок.
– Сам виноват, – сказал Мартынов. – Съездил бы весною, когда сев кончали. Я тебе говорил: вот сейчас проси путёвку и поезжай, подлечись.
– Сев кончали – прополка начиналась. Разве из нашей беспрерывки когда-нибудь вырвешься? А зимою тоже не интересно ездить на курорты… Ну ладно, давай рассказывай – как дела?
– Когда же ты приехал? Поезд в тринадцать сорок пришёл.
– Я с вокзала заезжал на элеватор. Не звонил насчёт машины, подвернулся «газик» директора МТС. Проверил на элеваторе, как хлеб возят. Плохо возят, Пётр Илларионыч!
– Да, можно бы лучше… До этих дождей выдерживали график.
– Как же вы могли выдерживать график, если три колхоза у вас уже с неделю как не участвуют в хлебопоставках: «Власть Советов», «Красный
Октябрь» и «Заря»?
– Другие колхозы вывозили больше дневного задания. А «Власть Советов», «Октябрь» и «Заря» рассчитались.
– Как рассчитались?
– Так, полностью. И по натуроплате – сверх предъявленных счетов, за ту зябь, что будет вспахана.
Борзов с сожалением посмотрел на Мартынова.
– Так и председателям говоришь: «Вы рассчитались»?… Эх, Пётр Илларионыч! Учить тебя да учить! Где сводка в разрезе колхозов?
Пересел на секретарское место, энергичным жестом отодвинул от себя всё лишнее – лампу, пепельницу, стакан с недопитым чаем. Под толстым стеклом лежал большой разграфлённый лист бумаги, испещрённый цифрами: посевная площадь колхозов, поголовье скота, планы поставок. Мартынов невольно улыбнулся, вспомнив слова Опёнкина: «Два часа отдохнёт и начнёт шуровать»…
– Да, вижу, правильно я сделал, что приехал. – Борзов взял чистый лист бумаги, карандаш, провёл пальцем по стеклу. – «Власть Советов». Сколько у них было? Так… Госпоставки и натуроплата… Так. Это – по седьмой группе. Комиссия отнесла их к седьмой группе по урожайности. А если дать им девятую группу?..
– Самую высшую?
– Да, самую высшую. Что получится? Подсчитаем… По девятой группе с Демьяна Богатого – ещё тысячи полторы центнеров. Да с «Зари» – центнеров восемьсот. Да с «Октября» столько же. Вот! Мальчик? Не знаешь, как взять с них хлеб?
Мартынов, с непогасшей ещё улыбкой на лице, подошёл к столу.
– Я не мальчик, Виктор Семёныч. Эти штуки мне знакомы. Но пора бы с этим кончать, право! На каком основании ты предлагаешь пересчитать им натуроплату по высшей группе?
– На том основании, что стране нужен хлеб!
Мартынов закурил, помолчал, стараясь взять себя в руки, не горячиться.
– Во «Власти Советов» урожай, конечно, выше, чем в других колхозах. Но всё же на девятую группу они не вытянули. И убрали они хорошо, чисто, никаких потерь. А что на двух полях у них озимую пшеницу и ячмень прихватило градом – то не их вина. Почему же теперь им – девятую группу, да ещё задним числом? Что Опёнкин колхозникам скажет?
– Пусть что хочет говорит. Нам нужен хлеб. Чего ты болеешь за него? Старый зубр! Вывернется!
– Знаю, что убедит он колхозников, повезут они хлеб. Но объяснение остаётся одно: берём с них хлеб за те колхозы, где бесхозяйственность и разгильдяйство.
Вошёл председатель райисполкома Иван Фомич Руденко, в одной гимнастёрке, без фуражки, – перебежал через двор. Райсовет помещался рядом, в соседнем доме.
– Здорово, Виктор Семёныч! С приездом! Гляжу в окно – знакомая фигура поднимается по ступенькам. Недогулял?
– Привет, Фомич. Недогулял.
Руденко посмотрел на хмурое, рассерженное лицо Борзова, на нервно покусывавшего мундштук папиросы Мартынова.
– С места в карьер, что ли, заспорили? Может, помешал?
– Нет. – Борзов вышел из-за стола, не глядя на Руденко, подвинул ему стул. – Садись. Ну продолжай, Мартынов.
– А что мне продолжать. – Мартынов затушил окурок в пепельнице и встал. – Как член бюро голосую против. – Обратился к Руденко. – Предлагает дать девятую группу Опёнкину и другим, кто выполнил.
– Ну-у? – неопределённо протянул Руденко, – Это надо подумать…
– Чтоб и в тех колхозах, где люди честно трудились, и где работали через пень колоду, на трудодни хлеба осталось поровну!.. Я тоже знаю, Виктор Семёныч, что стране нужен хлеб, – продолжал Мартынов. – И план районный мы обязаны выполнить. Но можно по-разному выполнить. Можно так выполнить, что хоть и туго будет потом кое-где с хлебом, но люди поймут, согласятся: да, это и есть советская справедливость. У наших агитаторов будет почва под ногами, когда они станут с народом говорить: «Что заработали, то и получайте». И пусть рядом, во «Власти Советов», люди втрое больше получат хлеба! И нужно строить на этом политику! А можно так выполнить, что!.. – Мартынов махнул рукой, заходил по кабинету.
Да, Виктор Семёныч, как бы не зарезать ту курочку, что несёт золотые яички, – сказал Руденко.
Борзов сел опять за стол.
– Хорошо. Подсчитаем, что мы сможем вывезти из других колхозов, не трогая этих. – Провёл пальцем по первой графе с наименованиями колхозов. – Какой возьмём? Ну вот – «Рассвет». Сколько у них есть на сегодняшний день намолоченного зерна?
– Нет ничего, – ответил Мартынов. – Они до дождей хорошо возили, всё подбирали, что за день намолачивали. Скошенный хлеб у них в скирдах. И не скошено ещё процентов десять.
– Их МТС подвела, – добавил Руденко. – Дали им молодых комбайнеров, курсантов. Новые машины, а больше стояли, чем работали.
– Так. Значит, в «Рассвете» нет сейчас зерна. А хлебопоставки у них на…
– На шестьдесят два процента, – подсказал Руденко.
– В «Красном пахаре» как?
– Такое же положение.
– «Наш путь»?
– Там хуже дело, – подошёл к столу Мартынов. – Не скошено процентов тридцать, и скошенный хлеб не заскирдован… У них же нет председателя, – помолчав, добавил он. – В самый отстающий колхоз послали самого ненадёжного человека. В наказание, что ли? За то, что завалил работу в промкомбинате?..
– Так… «Вторая пятилетка»?
– Там есть много зерна намолоченного, – сказал Руденко. – Но лежит в поле, в кучах. Надо сушить.
– Так какого же вы чорта толкуете мне тут про справедливость, политику? – стукнул ребром ладони по столу Борзов. – Где хлеб? Такой хлеб, чтоб сейчас, в эту минуту можно было грузить на машины и везти на элеватор?
– В эту минуту, положим, машиной не повезёшь, – кивнул Мартынов на окно, за которым, лило, как из ведра.
– Перестанет дождь – за день просохнет. А хлеб где? Те «выполнили», умыли руки, на районную сводку им наплевать, у тех нет намолоченного. Обком, думаете, согласится ждать, пока мы здесь эту самую справедливость будем наводить? Что мы реально сможем поднять в этой пятидневке? Что покажем в сводке? По-ли-ти-ки!..
– А если без политики выполнять поставки, так и секретари райкомов не нужны. Каким-нибудь агентам можно поручить, – ответил Мартынов.
– Я вижу, – сказал Борзов, – что главная помеха хлебопоставкам в районе на сегодняшний день – это ты, товарищ Мартынов. Сам демобилизовался и других расхолаживаешь. «Выполнили!» Разлагаешь партийную организацию.
– Ну, это уж ты слишком, Виктор Семёныч! – задвигался на стуле, хмурясь, Руденко.
Мартынов сел, потеребил рукой волосы, откинулся на спинку стула, пристально глядя на Борзова. Загорелое лицо его побледнело. Но сказать он ничего не успел. Борзов позвонил, в кабинет вошёл помощник секретаря, белобрысый молодой паренёк, Саша Трубицын.
– Приехали, Виктор Семёныч?!
– Да, приехал. Здравствуй. Садись, пиши… «Всем директорам МТС, председателям колхозов, секретарям колхозных первичных партийных организаций… Безобразное отставание района в уборке и выполнении плана хлебопоставок объясняется исключительно вашей преступной беспечностью и полным забвением интересов государства»… Написал? «Предлагается под вашу личную ответственность немедленно, с получением настоящей телефонограммы, включить в работу все комбайны и простейшие орудия»… Написал? «Обеспечить круглосуточную работу молотилок… Безусловно обеспечить выполнение дневных заданий по хлебовывозу, с на-верстанием в ближайшие два-три дня задолженности за прошлую пятидневку… Загрузить на хлебовывозе весь наличный авто– и гужтранспорт… В случае невыполнения будете привлечены к суровой партийной и государственной ответственности»… Подпись – Борзов. – Покосился на Руденко. – И Руденко.
Руденко махнул рукой.
– Валяй!..
– Один экземпляр этой телефонограммы, Трубицын, сбереги, – сказал Мартынов. – Может, когда-нибудь издадут полное собрание наших сочинений.
Саша Трубицын остановился на пороге, удивленно-вопрошающе взглянул на Мартынова.
– Иди, печатай, – сказал Борзов. – Передать так, чтоб через час была во всех колхозах!
Трубицын вышел.
– Для очищения совести посылаешь эту «молнию»? – спросил Мартынов. – Все же что-то делали, бумажки писали, стандартные телефонограммы рассылали.
– Напиши ты чего-нибудь пооригинальнее. Тебе – карты в руки, литератору, – с деланным спокойствием ответил Борзов и повернулся к Руденко, хотел заговорить с ним, спросил его о чём-то, но тот не ответил на его вопрос, кивнул на Мартынова.
– Нет, ты послушай, Виктор Семёныч, что он предлагает.
– А что он предлагает?
– Вот что предлагаю, – придвинулся со стулом к Борзову Мартынов. – Жерди, хворост в лесу рубить по дождю можно? Можно. Навесы крыть соломой можно? Неприятно, конечно, вода за шиворот потечёт, но можно. На фронте переправы под дождём и под огнём строили. Машину не уговоришь по грязи работать – человека можно уговорить. Вот на что нужно сейчас нажать!
– Одно другому не мешает, – ответил Борзов.
– Нет, мешает! Забьём председателю колхоза голову всякой чепухой – он и дельный совет мимо ушей пустит. «Включить в работу все комбайны». Это же болтовня – такие телефонограммы! – взорвался, наконец, Мартынов. – Тогда уж вали всё: и озимку предлагаем сеять, невзирая на дождь, и зябь пахать.
– А мы из обкома не получаем таких телеграмм? Нам иной раз не звонят: «Почему не сеете?» А у нас на полях – снег по колено.
– Область большая. Там – снег, там – тепло, там – дожди, там – засуха. А у нас всё на глазах!.. Знаешь, Виктор Семёныч, чего никак не терпят хлеборобы в наших директивах? Глупостей. Они-то ведь не хуже нас знают, на чём булки растут.
Борзов долго молчал. Больших усилий стоило ему придать голосу некоторую теплоту, когда он, наконец, заговорил.
– От души советую тебе, Пётр Илларионыч: поезжай ты в обком, нажалуйся на меня, чего хочешь наговори, но скажи, что мы вместе работать не можем. Пусть тебя переведут в другой район. Я со своей стороны буду рекомендовать, чтоб тебя послали первым секретарём. Да в обкоме у нас обычно так и делают. Если где-то второй не ладит с первым, хочет сам играть первую скрипку и парень будто энергичный – посылают его первым секретарём в другой район, испытывают: ну-ка, покажи, брат, как ты сможешь самостоятельно работать?.. Поезжай, поговори. Когда хочешь, хоть сегодня. Дадут тебе другой район, может, по соседству с нами. Будем соревноваться. Руководи! Ты с этой самой крестьянской справедливостью, а я – по-пролетарски.
– Тьфу! – не выдержал Руденко. – До чего вы тут договоритесь? По-пролетарски, по-крестьянски! Таких и выражений нет. По-большевистски надо руководить!
– И в другой район я не хочу, – сказал Мартынов, – я уже здесь узнал колхозы, людей, и на первую скрипку не претендую. Плохо ты понял меня. Виктор Семёныч. Мне и в должности второго секретаря работы хватает. Но я не Молчалин, чтобы мне «не сметь свои суждения иметь». – Встал, надел кепку. – Пойдём пообедаем В здоровом теле – здоровый дух. Марья Сергеевна заходила сюда, ждёт тебя обедать, получила телеграмму… Я созывал на девять часов заседание бюро. Не отменишь?
– Нет, почему же, – ответил Борзов. – Бюро надо провести. Начнём работать. – Позвонил помощнику. – Вызвать на бюро всех уполномоченных, прикреплённых к колхозам.
… Заседание было бурное. Часть членов бюро поддерживала по многим вопросам Мартынова, часть – Борзова. Всё же воздержались пока рекомендовать комиссии перевести выполнившие поставки колхозы в высшую группу. Решили повременить – как будет с погодой, с обмолотом в других колхозах.
Расходились по домам поздно ночью, под проливным дождём. Мартынов и Руденко прошли по главной улице до угла вместе.
– Ну, ты сегодня зол! – говорил Руденко. – Не даёшь ему ни в чём спуску. Прямо какая-то дуэль получается у вас, бокс.
– Отвык от него за месяц, – отвечал Мартынов.
– Ему, Илларионыч, из кожи вылезти, а хочется добиться, чтоб в первую пятидневку по его приезде хлеба вывезли раза в два больше, чем при тебе возили. Чтоб в обкоме сравнили сводки: вот Мартынов давал хлеб, вот – Борзов!.. Он и в санаторий уезжал с неспокойной душой. Как это вдруг обком перед самой уборочной отпустил его лечиться? Тебе больше доверия, что ли?..
За углом Руденко свернул налево, пошёл узеньким проулком, чертыхаясь, попадая впотьмах в лужи и набирая жидкой грязи в калоши, бормоча про себя: «Не всегда, стало быть, та первая голова и есть, которая первая по чину»… Мартынов пошёл дальше главной улицей к своей квартире, тоже чертыхался, оскальзываясь в грязи и попадая на выбоинах дороги в глубокие лужи, и думал: «Сколько времени, сил тратим на споры, а нужно бы – на работу! Паны дерутся, у хлопцев чубы трещат»…
На рассвете Мартынов поехал верхом в самый крупный из отстающих – колхоз «Красный пахарь». Там он жил два дня. Собирал коммунистов, фронтовиков. Напомнил фронтовикам о более трудных днях, когда в дожди, по бездорожью несли на себе станковые пулемёты, помогали лошадям тащить пушки. Кирпич и лес, заготовленные для строительства новой конторы, посоветовал употребить на зерносушилки и крытые тока. Все бригады вышли в поле, кто подносить солому на носилках, кто зерно. Начали было строить навесы и над молотилками, чтоб попробовать молотить со скирд, но к вечеру второго дня дождь перестал. Не было дождя и ночью. Утром показалось солнце, подул прохладный восточный ветер. Установилась надолго сухая погода.
Уборка и прочие полевые работы в районе вошли более или менее в колею. Дороги просохли, вновь потянулись по ним колонны автомашин с свеженамолоченным зерном. Так-таки и получилось, что в первую пятидневку при Борзове колхозы сдали больше хлеба, чем в последние перед его приездом дождливые дни. Район выполнил план хлебопоставок в числе не самых передовых, но и не самых отстающих районов.
Однажды Марья Сергеевна Борзова сказала Мартынову:
– Чего никогда не зайдёшь к нам, Пётр Илларионыч, вечерком?
– Спасибо, – поблагодарил немного удивлённый Мартынов. Он давно не получал от Борзовых приглашения в гости. – Вечерков-то свободных почти не бывает.
– Нет, верно, заходи, что вам с Виктором Семёнычем всё спорить да ругаться? Посидим, поговорим.
Мартынов пообещал зайти, но не торопился выполнить обещание. «Мирить, что ли, собирается нас за чашкой чаю?» – подумал он.
Вскоре Борзова вызвали в обком на десятидневный семинар первых секретарей райкомов, но Марья Сергеевна всё же позвонила Мартынову.
– Сегодня суббота, Пётр Илларионыч, под выходной разрешается раньше кончать работу. Нет у тебя вечером заседаний? В колхоз не едешь? А обещание помнишь? Ну приходи, буду ждать.
