Текст книги "Советская морская новелла. Том 2"
Автор книги: Валентин Катаев
Соавторы: Лев Кассиль,Леонид Соболев,Константин Бадигин,Юрий Рытхэу,Юрий Клименченко,Александр Батров,Вилис Лацис,Гунар Цирулис,Николай Тихонов,Константин Кудиевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Поначалу молодой муж только посмеивался, слушая намеки жены. А заговорила она об этом еще в сентябре, когда поселок опустел, отдыхающие разъехались и скука с тишиной вернулись туда, где так недавно еще было шумно и весело. Как-то они заговорили напрямик – мол, не податься ли им на тот берег? Ну хотя бы туда, откуда прислали ее в их магазин: там и родители, там и… словом, там все хорошо, лучше, чем здесь, особенно осенью, зимой и весной, когда тут от безделья можно сдохнуть. Он засмеялся и ответил: «Не слушай ты Грикштене, забивает она тебе голову всякой ерундой! Поживем год-другой – сама увидишь, можно тут жить или нет!» Но она не могла не слушать Пальмиру, уши-то не заткнешь… Может, и следовало бы. Не заткнула.
Что же ей делать, когда Бертулис постучится в окно? Вчера вечером она долго втолковывала мужу: дескать, по горло сыта здешними пирогами, еще один такой шторм – и она сойдет с ума…
Она горячилась, а он думал о своем. Третий месяц, как они поженились. Познакомились в начале июня. Вынули ему в промтоварном по блату из-под прилавка черные лакированные полуботинки. Мечта! Бертулис и говорит: такие туфли надо на свадьбу приберечь. Пиктуйжа, моторист с их бота, заявил, мол, обмыть следует такое шикарное приобретение, а то скрипеть на ходу станут. Ну они и отправились в лесок «обмывать». Малость переусердствовали, конечно. Тронулся к вечеру Пранас домой и чуть не сел – правый до того натер пятку, что хоть в носках топай. Он так и сделал: снял правый полуботинок, сунул его в карман и зашагал по бережку залива домой. Утром проснулся – левый под койкой, а правый – тю-тю… Обмыли… Но случилось так, что в ту же ночь гуляла по этому бережку Иране – новая продавщица из продмага, – смотрит: новехонький полуботинок, в единственном числе… И утром на доске объявлений, рядом с сообщениями о футбольном матче, о часах работы бани и сведениями о продающихся путевках, появилась половинка тетрадного листка с таким текстом: «Гражданин, потерявший черный лакированный полуботинок! Обратись в продовольственный магазин!»
Он обратился, и через две недели ему уже стало ясно, что Бертулис как в воду глядел, когда посоветовал приберечь туфли к свадьбе…
Она еще не знает, что будет делать… В июле, когда он сказал ей, что она ему очень нужна, Пране долго смотрела на него и молчала. Но потом согласилась. Грикштене так аттестовала Пранайтиса: «Может, слегка и попивает, однако попробуй найти сегодня мужика, чтоб был без сучка и задоринки, особливо если у него никаких забот, много денег и столько соблазнов вокруг. Выходи! Со временем переделаешь на свою колодку…»
Легко сказать: переделаешь на свою колодку… Чего ж она своего Эмилиса не переделала?
«Потому – слишком поздно спохватилась!»
Чтобы не повторять ошибок мягкосердечных жен, Прайс, подстрекаемая Злым духом, с первых же дней совместной жизни стала гнуть свою линию:
«Как считаешь, Пранулис, не лучше ли нам?..»
лучше. Здесь родитель мой покойный работал, теперь брат… Дома я тут, дома! А в другом месте – гостем буду себя чувствовать, никому не нужным гостем!..»
«Не ты первый, не ты последний – сколько народу ушло отсюда!»
«Им что? Пришли да ушли, а я тут с малых лет. Мне без моря нельзя…»
Что он будет делать, когда Бертулис позовет: «Пранас! В море пора!»? На их пути возникло первое препятствие, первая трещина. Кому-то придется прыгать через нее. Кому?
Добрый дух успокаивает:
«Не бойся, Прануте, не будет он пить!»
«Но ведь тут все пьют! Помнишь ту драку, в позапрошлое воскресенье, когда одного по пьяной лавочке на всю жизнь хромым сделали?»
«Так ведь Пранас-то твой не дрался!»
«Этого еще не хватало!»
Она повернула голову, чтобы посмотреть, как выглядит он при сером утреннем свете, пробивающемся уже в окно. Можно рассмотреть обстановку их уютной комнатки. Небогато, но вещи новые, добротные… И она подумала: «Как хорошо жилось бы нам, если бы он слушался меня».
А он ругался про себя: «Черт бы эту Пальмиру взял, наплела невесть чего! И когда теперь жизнь в нормальное русло повернет?»
Она заметила, как плотно сомкнулись его веки и на скуле вспух желвак. Поняла, что и он, ее муж, не спит.
А может, послушаться Доброго духа – улыбнуться, тихонечко прильнуть к нему, шепнуть на ухо: «Я люблю тебя, Пранук», а потом бодро встать, вскочить с кровати, не одеваясь – в чем спала, чтобы он не мог оторвать от нее взволнованных, любящих глаз, сложить в сумку еду и нежно-нежно пропеть ему: «Ну-ка вылезай из гнездышка, милый мой рыбачок, в море пора!..»
Вчера вечером, узнав, что они снова собираются в море, она заявила:
«Учти, вернешься – не найдешь!»
Он усмехнулся, но не ответил, потому что твердо был уверен: ничего подобного она не сделает. Женщины – что молодые, что старые – привыкли пугать мужей. Взять хотя бы его невестку – по любому поводу, из-за малейшего пустяка терроризировала она своего Арвидаса: мол, уезжаю с детьми к своим родителям, и баста. Так продолжалось до третьего ребенка, теперь у них шестеро; поэтому они с Прануте и не поместились в родном доме, пришлось устраиваться у Вайнюсов. Теперь-то невестка больше не пугает брата, он бы только расхохотался в ответ – скатертью, дескать, дорожка!..
«Не ухмыляйся, я не шучу».
А он не верит, потому что знает – любит она его… Одного он не знает, не может представить себе того, как перепугалась она, как надрожалась пятеро суток назад, когда налетевший с материка невероятной силы шквал словно сдул ее с постели; она стояла одна посреди темной комнаты, не понимая еще, что происходит. А потом дошло: господи! Да ведь мой Пранас в море! Жестокий шторм обрушился неожиданно. Боты, получив разрешение на ночной лов, с вечера вышли ставить переметы. На рассвете выберут их и к обеду будут уже на берегу. Поставили, зажгли, как положено, сигнальные огни и, поскольку спать было еще рано, свели боты вместе, сошвартовались. Сели перекинуться в картишки. Играли весело, по маленькой, но, глядишь, из этих копеек и на пол-литра может набежать; шлепали картами и трепали языками, затерявшись посреди черного, но совсем не злого моря, далеко от берега. Обсуждали все, что приходило в голову: начиная от событий мирового масштаба и кончая счастливо сложившейся судьбой самого молодого из них – Пранаса Пранайтиса. Привалило парню счастье, ибо это ведь и есть настоящее счастье – несказанно любить и быть любимым несказанно. Пранас с ними не играл. Ему надоело слушать треп и смотреть, как шлепают карты по деревянной скамейке, он закрывает глаза и видит перед собой, сквозь слипающиеся ресницы, улыбающуюся ему Пране, его Прануте. Какое счастье, что выпал тогда из кармана лакированный полуботинок! Что именно она шла в ту ночь берегом по его следам! Спасибо тебе, полуботиночек, – помог нам найти друг друга! В полудреме он что-то беззвучно шепчет, чмокает губами, и она, стоя с улыбкой перед ним, понимает: «Как хотел бы я сейчас быть рядом с тобой… но не могу – работа…»
Пиктуйжа, хотя у него один глаз, да и тот косой, заметил, что дремлющий Пранас шевелит губами, и заржал. Он в выигрыше, и это еще больше улучшает его настроение.
«Самая сласть небось в это времечко да с женушкой, а, Пранас?»
«Дай ты ему поспать, – покряхтывая, басит Иодишюс, рыбак с другого бота, мужик что медведь, – кажется, попади ему в лапы – и заказывай панихиду. – Дай поспать! Надо же человеку хоть тут, в море, ночку передохнуть. Дома-то, надо полагать, некогда! Все на свою молодуху нарадоваться не может…»
«Без костей языки у вас! Чего треплете?!» – одергивает их Бертулис.
А потом с берега начинает тянуть ветер. Сначала беззлобно покусывает, и только когда пиковая дама с красной розой в большом вырезе на груди вдруг слетает со скамьи и попадает в лужицу мазута возле мотора, только тогда мужики спохватываются: уж не штормяга ли надвигается?..
Не иначе! Боты расходятся и спешат к берегу, сквозь плотную мглу, против ревущего ветра, под низкими тучами, то и дело швыряющими в лицо горсти холодного ледяного дождя. Пиктуйжа откачивает воду ручным насосом, Пранас вычерпывает ведром, Бертулис – у руля.
«Ну как, Пранук, выкарабкаемся?!» – орет Пиктуйжа.
«Ясное дело!»
«Шесть, а то и все семь баллов. Ладно! Как-нибудь!»
Попотеть, потрудиться пришлось изрядно, ничего не скажешь. Но ни на мгновение не допускали они и мысли, что это конец, что могут они пойти на дно. Правда, кое-кто из рыбаков вернулся с разбитым носом, с шишкой на лбу, с синяками… Смеху было! До свадьбы заживет!
Хотя при чем здесь свадьба? Все давно женатые.
А она вскочила с кровати и стояла помертвев, не зажигая огня, посредине темной комнаты, не зная, что же теперь делать. Тогда сверху в одной ночной сорочке спустился Злой дух (Грикштене с мужем и тремя ребятами жила в том же доме – в двух комнатенках мансарды). Ворвалась к ней Пальмира и зашипела:
«Вот тебе рыбацкий хлебушек! Вкусен? Дрожи теперь – живой вернется или на корм рыбам пойдет…»
Ее Эмилис преспокойно дрыхнул, ему ничто не грозило, и она зашлепала к себе наверх, тем более что другие рыбачки уже тащили Иране к морю! А Доброму духу, заглянувшему к молодой жиличке из соседней комнаты, сказать было нечего – шторм действительно яростно скалил свои злые острые зубы.
Море было страшным. Иране и во сне не снилось, что оно может быть таким страшным. Оно с грохотом обрушивало на берег горы воды, ветер выл без передышки; слабосильный, хлипкий какой-то луч маяка то и дело увязал в низких, быстро бегущих тучах… Видят ли его те, кто затерялся сейчас в этом кромешном аду? А если не видят, как же найдут они дорогу к грохочущему берегу, туда, где ждут их жены?!.. Даже директор рыбхоза притащился, жмется в затишке, возле наблюдательной вышки, смолит одну сигарету за другой. Видать, и у него душа не на месте – под шторм пустил…
Бертулене, толстая Герда, пытается успокоить Иране, – мол, не бойся, приплывут. Такое ли они видали? Не впервой!
Но ей-то было впервой. И она, без всякой подсказки Злого духа, дала себе клятву: «Пусть только вернется! Больше он у меня в море не выйдет, или я не я буду!»
Бертулисов бот появился у берега предпоследним. Когда она, Иране, была уже ни жива ни мертва, когда в сердце ее оставался лишь крохотный лучик надежды и уговоры старших подруг уже не доходили до ее сознания.
Она в сотый, а может, и в тысячный раз, до боли сжав руки, твердила себе: «Не пойдет, не пущу! Не пойдет, не пущу!..»
Потом они шли домой через гудящий от ветра и потоков воды лес, сквозь проливной дождь и мрак черной штормовой ночи. Он чуть ли не на руках нес ее, обессилевшую от ожидания и страха: так она пресытилась вдруг этим горьким хлебом рыбацкой жены, что он у нее комом стоял в горле.
«Больше ты в море не пойдешь, не пущу!» – срывающимся голосом твердила она, словно не хватало ей воздуха.
Он успокаивал ее, шутил, а потом они радовались вместе, словно впервые обрели друг друга. Уже дома, уже в своей комнатке, обставленной новыми вещами, которые они приобрели в том же магазине, где счастливая рука достала ему из-под прилавка пару черных лакированных туфель…
Светает. Пепельный свет утра все больше и больше проникает в комнату. Вот-вот появится во дворе Бертулис. Решающая минута близится.
В эти штормовые дни Злой дух не переставал нашептывать Иране, как Змий Еве, соблазняя ее сорвать и отведать запретного плода.
«Ни за понюшку табаку пропадешь ты здесь. И ты и он. Разве мой Эмилис таким был, когда мы сюда приехали? Нет! Был мужик что надо, не хуже твоего Пранаса. – Она облизывает свои толстые, оттопыренные губы, будто они медом вымазаны. – Потому беги! Сама беги и его тащи. Мужик что малый ребенок: сначала отбрыкивается, а потом делает, что велено. Не забывай этого! А от своего моря отвыкнет он, как теля от вымени. Только держись твердо, коли знаешь, что любит он тебя. А что любит – голову могу прозакладать!»
«Не спеши, Прануте. Поспешишь – людей насмешишь», – убеждает Добрый дух, но голос у Вайнене такой спокойный и мирный, она так несмело противоречит Пальмире, что слова ее в одно ухо влетают, в другое вылетают. И потому голова Пране набита только советами Грикштене.
Теперь они боятся открыть глаза. Знают, что оба не спят. Ему достаточно повернуться на левый бок и обнять ее. Но что он ей скажет? Он уже столько раз твердил: «Пойми, Прануте, не могу я отсюда… Мужчина я и имею дело с мужчинами. Нельзя мне сбежать, это же – на посмешище себя выставить». Поэтому он не поворачивается и ждет Бертулиса, звеньевого, словно тот может все уладить.
И она знает: вот-вот появится Бертулис, приятный, добрый человек с болезненным лицом. Через год ему на пенсию – не позволяет здоровье плавать, придется гнить на берегу; тогда он передаст бот Пранасу; директор, ясное дело, согласится, разве не помнит он, каким дельным рыбаком был старик Пранайтис, как отлично работает сейчас его старший сын Арвидас; младший, Пранас, лицом в грязь тоже не ударит, это точно.
Она знает: надо только молча и светло улыбнуться, поцеловать его: «Пора в море! Я сейчас, живенько соберу тебе сумку!» Спрыгнуть с кровати, торопливо, но аккуратно приготовить бутерброды, включить плитку – заварить кофе… Она быстренько все сделает, потому что Бертулис курит на скамейке возле поленницы (намокшие под дождем свежие березовые поленья так сладко пахнут!) Сквозь сомкнутые ресницы представляет она, как радуется Пранас, что жена наконец-то поняла его…
А он? Почему он не хочет ее понять? А говорит, что не может жить без нее!
И снова Злой дух принимается нашептывать ей на ухо, а Добрый молчит и только печально моргает понимающими, сочувствующими глазами.
Пранас лихорадочно думает, потому что времени осталось совсем мало: «Если она любит меня, то сейчас же встанет…» Господи, как же ему хочется, чтобы она встала!
Она: «Если он любит, то пусть обнимет меня».
И ведь оба знают, что любят, но они молоды, и потому нм трудно понять друг друга.
А по двору разносится тяжелая поступь Бертулиса. Такая тишина разлита в мире в это занимающееся утро, что можно сосчитать его шаги. Откашливается.
Они молчат, затаив дыхание.
Звеньевой останавливается под их окном и тихонько зовет: «Пранас, вставай. Пора в море!» Минутку ждет, не началось ли в комнате какое-то движение, потом постукивает костяшками пальцев в стекло и повторяет: «Пранас!»
Все на свете отдал бы сейчас Пранас, только бы опт встала. Может быть, уехал бы с ней потом куда-нибудь на поиски легкого хлеба, только бы встала…
Но она не поднимает головы. Притворяется спящей. «Даже не прикоснулся ко мне, – злится она. – Так тепло, я вся перед ним, а ему хоть бы что… Море ему важнее, чем я…»
Бертулис постукивает снова.
Пранасу ясно: не встанет, не проводит, как делала это до сих пор – целовала и горячо шептала: «Возвращайся скорее, я буду ждать тебя!»
А она почти молится: «Не хочу, чтобы уходил! Не уходи, не уходи!»
Но он встает, кивает в окно Бертулису, мол, я мигом, и торопливо одевается.
Они не глядят друг на друга и не находят друг для друга слов, будто внезапно стали совсем чужими.
Потом он уходит, не захватив с собой ни крошки.
Она слышит, как старый Бертулис и ее Пранас негромко говорят о чем-то, пересекая двор и ведя свои велосипеды.
Потом глаза ее наполняются слезами. Она уверена – скоро примчится Злой дух и начнет распоряжаться: «Складывай вещи и немедленно уезжай к родителям! Посмотришь, как он за тобой примчится!»
Она лежит, натянув одеяло до подбородка. Ей холодно. В комнатке уже достаточно света, можно свеситься с кровати, и тогда увидишь в зеркале шкафа свое отражение… Но она не хочет видеть себя такой несчастной, такой обиженной и несчастной. Она не желает, чтобы Злой дух помогал ей укладывать вещи, а Добрый, стоя в дверях, горестно покачивал головой и не находил слов, чтобы удержать ее.
Юсиф Азимзаде
Песни Хазара
Море и солнце
Прибрежные скалы стоят плотным строем, плечом плечу. Я сижу на скале и смотрю на море – родной, с самого детства знакомый Хазар. Солнце только что поднялось над горизонтом. Море сегодня спокойно, дуновение южного ветра – моряны – легко и прохладно. Летом, в жаркие дни, этот берег превращается в огромный человеческий муравейник. Но теперь, ранней весной, пляж безлюден. Тишина. Ее не нарушает, а лишь подчеркивает слабый шорох волн, накатывающихся на песок.
Не могу оторвать глаз от моря. Его поверхность отбрасывает солнечный свет с такой ослепляющей сплои, что кажется, будто в самом море горит второе солнце. Странно, не правда ли? Солнце недостижимо – пока еще недостижимо! – далеко, оно сияет из бездонных глубин космоса. Но то, второе солнце, что горит в море, совсем близко, оно у меня под ногами. Мне чудится: вот нырну сейчас со скалы в воду и поймаю солнце, заключу его в объятия. И я думаю: море – это и есть красота солнца. Дневное светило встает из моря и на закате снова спешит к нему. Они не могут друг без друга, они неразлучны.
Я молчу: не хочется нарушать торжественной тишины. Но сердце мое полно признательности к Хазару. Спасибо тебе, море, за то, что ты даришь нам красоту солнца!
Скалы
Было время, когда о скалу, на которой я сейчас сижу, разбивались волны. Ведь Хазар далеко не всегда тихий, он часто ярится. Я любил смотреть на штормовое море. Зеленое и синее, оно становилось темно-серым, почти черным, а волны вздымали белопенные гребни. Громоздясь все выше, они с грозным ревом обрушивались на скалы. Я смотрел на эту картину со смешанным чувством страха, удивления и радости. Трудно было не испугаться волны, поднявшейся на дыбы, и нельзя было не удивляться ее дикой мощи. Но в то же время я с радостью смотрел на скалу: она, как крепость, преграждала путь волнам, стояла неколебимо.
Долго продолжалось единоборство между бушующими волнами и скалой. Наконец море уставало, волны отступали и успокаивались. Присмирев, они снова, как и перед штормом, принимались со слабым шорохом плескаться у подножия скалы, они словно бы ластились к камням, зеленым и скользким от водорослей. В эти минуты скала казалась мне богатырем, отдыхающим после тяжелого боя. И может быть, думалось мне, именно в этой борьбе и заключается смысл существования прибрежных скал – в нескончаемой борьбе, ведущейся от века, с тех безмерно далеких времен, когда на Земле еще не возникла жизнь…
Теперь море далеко отошло от этих скал. Мелеет Хазар. Там, где прежде ярились волны, теперь белеют пески. Скалы, заносимые песком, словно бы уменьшились в росте, по-старчески ссутулились. Они не привыкли жить без борьбы, без счастья победы – и выглядят теперь ненужными.
Легенда
Эту легенду я слышал в детстве от матери. А может, это не легенда, а быль? Не знаю…
Мать рассказывала. Однажды в жаркий летний день, когда люди из города устремились к морю, к его прохладе, и купались и загорали, расположившись на песке и на скалах, – вдруг раздался страшный душераздирающий крик. От этого крика все пришли в смятение.
Кричала молодая женщина. Она сидела на краю скалы и играла со своим ребенком. Она слегка подкидывала его, ловила и принималась целовать. Опять подкидывала и ловила. Младенец смеялся, ему нравилась эта игра, и молодая мать тоже смеялась, забыв обо всем. Внезапно ребенок выскользнул из рук матери, будто только что пойманная рыба. Он упал со скалы в воду, и тотчас его поглотила прибойная волна. Тут-то и закричала женщина. К ней кинулись люди. Пока одни удерживали обезумевшую мать, рвущуюся к морю, другие ныряли возле скал в поисках ребенка. Ныряльщики буквально обшарили дно в полосе прибоя, но тщетно: ребенка не нашли…
Мать рассказывала мне: кто бы ни проходил мимо топ скалы, он всегда видел там женщину в черном, всегда, в любое время года. Она неподвижно сидела на скамье, уставясь немигающим взглядом на море. И, наконец, люди обнаружили там окаменевшую фигуру, слитую со скалой, – изваяние несчастной матери. Это изваяние можно увидеть и теперь.
Однажды под вечер я шел по пустынному берегу, и мне пришло в голову разыскать ту скалу. Солнце садилось за горизонт, его лучи щедро золотили море, слепили глаза. Долго бродил я по пляжу и наконец нашел то, что искал. Скала действительно напоминала человеческую фигуру, резким движением подавшуюся вперед, в сторону моря. Я подошел поближе. Конечно, я понимал, что «фигуру» изваяла природа – ветер, дождь, удары волн. Природа и время. И все-таки никак не мог я отделаться от мрачного очарования старинной легенды. Да, это было изваяние матери. Немигающим каменным взглядом она смотрела на море, которое теперь отступило далеко от скал. Тень от изваяния вытянулась до самой полосы прибоя – длинная вечерняя тень, и казалось, что это мать в немой мольбе протянула руки к морю, прося вернуть ее дитя…
Море было спокойным. Медленно поднималась и опускалась его широкая грудь. Стародавнее горе матери не трогало его. А может быть, то было не так? Может, море нашептывало изваянию: «Ты, женщина, превратилась в камень и стала вечностью, ты давно уже не испытываешь ни боли, ни страдания. А я всегда в движении, я не знаю покоя, и нет минуты, нет такого мгновения, когда бы я забыло о твоем горе…»
Хазар поет
Да, море всегда в движении. Оно живет и дышит, волнуется и говорит и даже поет.
Доводилось ли вам слышать песню моря? Советую: выберите тихий, безветренный день, когда замирает листва деревьев, и в ранний утренний час или вечером выйдите на берег. Пусть вас не тревожит, что в такой тихий день вы не услышите песню моря: даже самая глубокая тишина не в силах заглушить шорох прибоя. Выберите укромное местечко среди прибрежных камней. Перед вашим взором откроется такая дивная картина, исполненная простоты и величия, что дух захватит от радости. Схлынут вечные житейские заботы, в душу властно войдет покой. Хорошо мечтается здесь, на краю морской равнины. Морс гладко и спокойно, как будто никогда в жизни не знало бурь. Тишина. Лишь внизу, под вами, слабо плещется у камней и еле слышно журчит вода.
И каким бы усталым вы ни были, каким бы ни чувствовали себя утомленным, даже больным, – этот плеск и журчание принесут вам облегчение, ваши плечи расправятся, грудь вздохнет вольнее. И вы поймете, что слышите песню Хазара.
Да, это и есть его песня. Мелодия ее почти неуловима, но в то же время глубока и значительна, ибо рождается она в сокровенных глубинах моря.
Я не слышал песни прекраснее этой…
Я – друг моря
Моя дружба с морем началась давно, в раннем детстве. Отец был рыбаком, и жили мы в поселке близ моря. Когда я залезал на сложенный из камня забор, что окружал наш дом, то видел рыбный промысел, и гряду серых прибрежных скал, и широкое море за ними.
А когда отец с другими рыбаками уходили в море на своих легких шхунах, я забирался на самую высокую скалу и провожал их взглядом, пока они не скрывались вдали.
Женщины поселка мыли у этих скал ковры и паласы. А мы, мальчишки, крутились тут же, гонялись друг за другом, лазили по скалам.
Одна большая скала имела причудливую форму: кто-то будто разрубил ее пополам, открыв проход к морю. Эту скалу, вернее, две ее половинки, у нас называли «Братья». В штормовые дни в узком проходе между «Братьями» бесновались волны, вода кипела и пенилась, кидалась на камень и со страшным ревом разбивалась на мириады брызг.
Нам, малышам, было строго запрещено купаться возле «Братьев» – там и в тихую погоду было не очень спокойно. Я тогда еще не умел плавать по-настоящему – так, плескался у самого берега, на мелководье. И я завидовал мальчикам постарше, которые купались в проходе между «Братьями». Я часами смотрел на прозрачную воду в этом проходе, видел красноватые и желтые подводные камни, колышущиеся зеленые водоросли, резвые стайки рыбок. Убегая, рыбки словно бы говорили мне: «Иди же, иди за нами». Мне чудился шепот моря: «Чего ты боишься? Ведь мы друзья…»
И однажды я не выдержал. Вокруг никого не было. Я скинул одежду и подошел к самому краю скалы. Сердце сильно билось. Я смотрел не отрываясь на тихую поверхность воды, сквозь которую было видно дно. Море притягивало меня, как магнит. И, не в силах противиться этому притяжению, я прыгнул со скалы. Сразу же я камнем пошел ко дну. Оно было близко, я ощутил под ногами плотность и… остался на ней. Я барахтался, бил руками по воде и вот – поплыл к проходу между «Братьями». Это было так здорово, что я заорал от радости. Мой ликующий выкрик эхом отдался в скалах – как будто «Братья» радовались вместе со мной.
Как случилось, что я не утонул и, проплыв через проход, живым и невредимым вышел на берег? Может быть, Хазар понял меня, мою мечту – научиться плавать, как старшие мальчики? А может, это было напутствие моря человеку, еще только начинающему свой жизненный путь?
Не знаю. Твердо знаю и верю в одно: чистая и бескорыстная, а подчас суровая и трудная дружба между человеком и морем – одно из самых ценных благ, которыми одарила нас природа.
Есть в море город
Не могу себе представить мир без Хазара, без его нескончаемой песни. Каждое воспоминание, связанное с ним, мне особенно дорого, даже самое мимолетное. Эти воспоминания будоражат мысли и чувства мои всякий раз, во все времена года, когда бы ни задумался я о Хазаре, о величии и красоте, которыми природа одарила это море.
Вот и сейчас, на крыльях своих воспоминаний и раздумий, я отправляюсь на просторы Хазара, и перед моими глазами открывается удивительный мир – мир труда, созидания, любви и героизма.
В том, что я сейчас вам расскажу, не ищите ничего необыкновенного. Но все это случилось в городе единственном в своем роде, в известном всему миру городе посреди открытого моря – на Нефтяных Камнях.
1
Более ста километров – или шестидесяти морских миль – пролегло между Баку и Нефтяными Камнями. Теплоход покрывает это расстояние за три-четыре часа. Многие годы прошли с тех пор, как я совершил свою первую поездку на Нефтяные Камни, но в памяти она сохранилась до мельчайших подробностей, будто случилось это вчера.
Помню, был тихий и ясный осенний день. Теплоход вышел из бакинской бухты, оставляя за собой широкую пенистую полосу. Вскоре город исчез из виду. Теперь вокруг, насколько охватывал глаз, простирался морской простор, мягко освещенный солнцем. Слегка покачивало. Я стоял на верхней палубе, завороженно смотрел в безбрежную даль. Если бы в эту минуту кто-нибудь стал убеждать меня, что Хазар – сравнительно небольшое море, да и не море, собственно, а озеро, – право, я бы не поверил. Если бы мне сказали, что корабли пересекают Хазар за один-два дня, – не поверил бы. В эту минуту не существовало для меня моря больше Хазара, глубже Хазара, величественнее Хазара.
Я смотрел на далекий горизонт, где слились в вечном объятии море и небо, и никак не мог себе представить, что здесь, среди моря, встал город на сваях. И когда в голубой дали поднялись вышки, мне это показалось чудом.
А спустя час я уже шел по стальной улице этого удивительного города – по эстакаде, и глубоко внизу подо мной плескалась у свай вода.
Я побывал в тот день на нескольких морских буровых, познакомился со многими нефтяниками, и мой блокнот распух от записей. Заночевал я в доме для гостей. Но что-то мне не спалось. Я оделся, вышел на площадку перед домом и не спеша побрел в парк. Да, да, не удивляйтесь, здесь, как и в любом другом городе, свой парк – пусть небольшой и скромный. Деревья и цветы, как и землю для них, доставили сюда из Баку.
Внизу, под необычным этим парком, журчала вода. Совсем как в бакинской бухте, на черной глади отражались бесчисленные огни. Только небо здесь было чернее бакинского ночного неба, и звезды горели на нем, как драгоценные ожерелья.
Над эстакадой, над вышками полновластно царила тишина – та особая тишина, которой не знают обычные города. Город на море отдыхал, готовясь к новому трудовому дню.
Я сидел на скамейке в аллее парка и слушал эту тишину, и перебирал в памяти все услышанное и увиденное за минувший день. Перед мысленным взором возникали лица моих новых знакомых, морских нефтяников, и мемориальная доска на месте первой буровой, и стальной островок, возвышающийся над морем как памятник тем героям, которые в страшную штормовую ночь не ушли с трудового поста и погибли тут в неравной схватке с разбушевавшейся стихией…
Вдруг мои мысли прервал тихий девичий смех. Я оглянулся по сторонам и приметил тень за цветочной клумбой. Нет, это были две тени, как бы слившиеся воедино. Я услышал невнятный шепот, и снова прошелестел тихий смех.
Будто прислушиваясь к шепоту влюбленных, вздыхал, плескался у свай седой Хазар. Много тайн хранит он в своей древней памяти. Сохранит и тайну этой любви…
2
Это место называли прежде «Остров семи кораблей». И вот почему. Когда геологическая разведка открыла здесь нефтяное месторождение и было решено начать его освоение, сюда притащили на буксирах из бакинской бухты семь старых, отслуживших свой срок кораблей. Их полузатопили у скал, на небольшой глубине, и вот отсюда и пошел город посреди открытого моря – Нефтяные Камни.
Число семь часто встречается в сказках. «Семь дней», «семеро братьев», «семь красавиц»… Остров семи кораблей был не сказкой, а былью. И теперь, проходя по эстакаде, вознесенной над морской поверхностью на высоту четырехэтажного дома, старожилы Нефтяных Камней нет-нет да и взглянут с теплым чувством на старенькие полузатопленные корабли, в тесных каютах которых они некогда ютились. Здесь, у этих серых скал, много лет назад пробурили они первые скважины…
Это было на второй день моего пребывания на Нефтяных Камнях. Я возвратился с дальней буровой, недавно вступившей в строй, и увидел: на носу одного из старых кораблей перед небольшим мольбертом стоял человек и что-то рисовал. Я знал всех ведущих бакинских художников, но этот человек был мне незнаком. Он молод, не старше двадцати пяти, среднего роста, с загорелого сухого лица смотрели черные внимательные глаза.
Я подошел ближе, попросил разрешения посмотреть. На холсте был пока только первый набросок углем. Молодой художник выдавил из тюбика на палитру краски и начал класть на холст мазок за мазком. Он щурил глаза, вглядываясь в синюю морскую даль, и увлеченно работал, и вот уже стали возникать на холсте море, тронутое рябью, и закатное пылающее небо. Конечно, это был пока грубый подмалевок, но мне казалось, что парень хорошо чувствует природу, ее красоту. Мы перекинулись несколькими словами, и я узнал, что он вовсе не приезжий, а инженер, работающий уже несколько лет здесь, на Нефтяных Камнях. Живопись была для него и отдыхом и увлечением, он отдавал ей все свободное время.
На следующий день я снова увидел художника на том же месте. Я взглянул на холст и поразился: пейзаж был превосходен. Смело написанное море, сбоку – темная скала, отбросившая длинную вечернюю тень, на фоне пылающего заката – вышки на морских основаниях…
