355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валентин Катаев » Советская морская новелла. Том 2 » Текст книги (страница 10)
Советская морская новелла. Том 2
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 23:24

Текст книги "Советская морская новелла. Том 2"


Автор книги: Валентин Катаев


Соавторы: Лев Кассиль,Леонид Соболев,Константин Бадигин,Юрий Рытхэу,Юрий Клименченко,Александр Батров,Вилис Лацис,Гунар Цирулис,Николай Тихонов,Константин Кудиевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Я отвел Стильверсейна в каюту и принялся растирать ушибленные места.

– Спасибо, – придя в себя, сказал он, – большое спасибо! Вы сможете плавать в Антарктике. Вы – отважные… Ладно, я буду показывать вам, как надо гарпунить кита.

Это было так неожиданно, что, признаться, я даже растерялся:

– Неужели, Стильверсейн, это правда?

– Да, правда.

Но вскоре на него нашло раздумье. Может быть, ему было страшно делиться опытом со мной? Ведь об этом могут узнать в корпорации гарпунеров, и тогда до самых последних дней жизни быть китобою Олафу без дела на берегу. И Стильверсейн хитрил:

– Не надо знать кита, надо знать воду. Ветер висит – кит ленивый. Ветер шумит – кит злой. Вода черная – кит хитрый…

Вскоре промысловый сезон закончился. В следующую путину мы вышли без иностранных гарпунеров.

Бывая в Кейптауне, я спрашивал о Стильверсейне, но «Хозяин Большой Воды», казалось, пропал без вести.

…И вот, после стольких лет разлуки, Олаф снова со мной.

– О, я теперь не тот, не тот Стильверсейн! – сказал он, сердито ткнув себя мундштуком трубки в грудь. – Тот был суеверный и самодовольный скот, – признался он с грустью, – а этот, что стоит перед вамп, понял, как надо жить…

Я внимательно слушал Стильверсейна. Резкие морщины по краям губ, желтая кожа лица и вздрагивающее плечо говорили о какой-то пережитой трагедии.

Лишь одни глаза, голубые, по-детски ясные, остались от прежнего Олафа.

Потоки мутной воды неслись по мостовой. Водосточные трубы с клекотом выбрасывали фонтаны. Все тонуло в сером, холодном сумраке. В подворотне сквозило.

– Олаф, – сказал я, – пойдемте куда-нибудь погреться.

– Что ж, пожалуйста, – ответил нерешительно. – Только у меня ничего нет…

Подняв воротники плащей, мы направились к набережной. Дождь утихал. Наступили сумерки. В гавани зажглись корабельные огни, и отражения их в воде, у самых бортов, были похожи на огромные золотые початки кукурузы.

Пивной бар «Королевский пингвин» привлек наше внимание. Мы вошли и выбрали столик подальше от стойки.

Официантка, миловидная девушка, недоверчиво покосилась на Стильверсейна.

– Две кружки пива, хлеба, ветчины, сыра, и побольше! – заказал я – и не ошибся.

Стильверсейн с жадностью набросился на еду. Потом он выпил пиво и закурил трубку.

– Я вижу, вы хотите узнать, что произошло со мной? – произнес он тихо. – Хорошо, я скажу… Это случилось в том самом сезоне, когда вы без посторонней помощи отправились бить китов, а я нанялся на китобойное судно «Риндбок». В океане, в разгар промысла, я заболел – заболел впервые в жизни. Может быть, лихорадка… Не знаю… Температура доходила до сорока. Да, вот я и свалился. А тут, как назло, марсовый орет: «Гарпунера к пушке!» Я не поднялся. Пришел капитан, мистер Джегерс, похожий на абордажный крюк, и стал кричать: «Стильверсейн, вы должны встать! Встать и гарпунить китов! Из-за вас компания не может терпеть убытки!» – «Я не могу, – сказал я, – нет сил… Я ничего не соображаю». «Поглядите-ка вот на эту штуку», – сказал капитан Джегерс и показал мне пистолет.

И мне пришлось разворачивать пушку почти в бреду под пистолетным дулом, две недели, над ледяной зыбью…

Я вернулся и пролежал шесть месяцев в частной больнице. Все деньги, что я собрал за несколько лет, ушли на лечение… Доктора говорят – сердце… Я сплю в гавани, под открытым небом, на тюках хлопка… У меня отняли все. И солнце. И океан. И ветер… Я, Олаф Стильверсейн, безработный… Теперь я знаю, кто такой сэр Подтяни Ремень…

Мы вышли на улицу. По-прежнему лил дождь. Я предложил Олафу два фунта стерлингов, все, что было со мной, и он не отказался.

– Спасибо… Я постараюсь вам возвратить… Счастливо…

– И вам, Олаф, счастья!

Бывший хозяин южного океана долго глядел мне вслед, кивал головой и чему-то невесело улыбался.

Иван Гайдаенко 

Полградуса

Он много избороздил морских дорог, плавал на многих судах, и всюду, где бы он ни служил, о нем отзывались, как о самом исправном, о самом смышленом и храбром матросе. Когда он стоял на руле, за кормой судна кильватерный след всегда был ровным, как линейка. Нужно было в штормовую погоду отремонтировать на верхушке мачты клотиковый фонарь, наладить порванную ветром антенну, поправить фал, – туда отправлялся Василий Петрович.

Знают Василия и в торговом, и в военном флоте, знают его и на берегу. Знают «Василия-сигнала» и в морской пехоте, как матроса с широкой душой и горячим сердцем. Кто не знает его по имени, тот, наверное, знает его в лицо. Кто забыл о нем, тот вспомнит его сейчас, кто никогда не встречался с ним, тот, вероятно, слышал о нем от товарищей.

С первых дней войны Василий Петрович плавал на «Дагестане», был ранен и лежал в госпитале. Оттуда он добровольно пошел в бригаду морской пехоты и защищал Одессу. Позже его встречали под Севастополем и в Новороссийске. На его теле прибавилось рубцов и шрамов, но по-прежнему не было ни одной татуировки. Привыкший к зыбкой палубе, он и на берегу ходил вразвалку, чуть покачиваясь, но никогда не держал в зубах заморскую трубку, отдавая предпочтение мундштучным папиросам.

Еще много раз после Одессы лежал он в госпитале, и много медсестер осторожно брали его холодные руки и, вздыхая, считали удары сердца. Сколько раз он знакомился с врачами после того, как врачи уже хорошо были знакомы с ним. И каждое первое его знакомство начиналось всегда с вопроса: «Смогу ли я теперь плавать?»

Кто любил море с берега, тот не понимал зова морской души и отвечал ласково:

– Постараемся, голубчик, только полежи спокойно, иначе ты и ходить не сможешь, не то что плавать.

Это обжигало матросское сердце.

А кто из люден в белых халатах знал, о чем думает моряк, понимал, что его мысли витают где-то над морем, над родной стихией, тот отвечал грубовато, как мог ответить добрый старый боцман:

– Ну что ты, дружище, плавать. Ты еще летать сможешь. У тебя сердце, как пароходный винт, молотит, а нервы – что якорная цепь. Выдержишь.

Василий открывал глаза, улыбка радости появлялась на его пересохших губах. Эти слова придавали ему силы, лечили раны лучше всяких лекарств.

Он выдержал. Из последнего госпиталя Василия Петровича демобилизовали, и первый день мира он встретил в отделе кадров Черноморского пароходства, где ему была известна каждая дверная ручка, знакомо каждое слово. А люди, близкие, родные люди! Он всех их помнил, словно расстался с ними вчера. И они помнили его, приветливо ему улыбались, поздравляли, расспрашивали о планах, о судьбах других моряков. Много было радости в тот день, но немало услышал Василий и печальных вестей.

В тот памятный день он встретил многих друзей, слыша от них одно и то же счастливое восклицание:

– Василий!.. Жив… А мне говорили…

Мало ли что говорили в те суровые годы. Но сколько раз слухи опровергала жизнь, сколько раз она оказывалась сильнее смерти и побеждала!

– А где Иван Еремеев? – спрашивал Василий своих товарищей.

– Плавает на эсминце, гвардеец, два ордена получил, – рассказывали друзья.

– А что с Афанасием Саввичем?

Матросы мрачнели, отводили глаза в сторону, они не хотели произносить горькое слово в первый счастливый день мира. Они молчали. И это молчание было красноречивее слов.

На другой день Василий Петрович получил назначение на судно. В путевке отдела кадров предписывалось: «Капитану парохода «Брянск» И. И. Рябинину. В Ваше распоряжение направляется такой-то в качестве матроса первого класса». После всех военных дипломов эта бумажка являлась для него путевкой в трудовые мирные будни.

Он шел по Приморскому бульвару и видел, как качаются тени каштановых листьев, как машут ему пестрые головки цветков, и солнечные блики, отраженные гладью бухты, играют на бортах кораблей. Он глядел, глядел на синюю даль родного моря, на ровную линию горизонта, на желтые берега.

– Скоро, скоро, – шептал он. Ему хотелось протянуть руку с развернутой путевкой в сторону моря и сказать: «Не веришь встрече – смотри!»

Всякие бывают люди в белых халатах. Порой они спасают человеку жизнь, заботятся о его здоровье и лечат его сердце, не понимая, что лучшее лекарство для сердца моряка – море, осуществление его заветной мечты. Они не знают, что от разлуки нет препаратов, кроме встречи, они не всегда понимают широкую морскую душу.

Не понял и хирург. Он долго осматривал Василия, ощупывал рубцы шрамов, водил на рентген, советовался с другими врачами и написал в медицинском свидетельстве: «Необходима операция».

– Что вы смотрите на кости, доктор, – упрекал его матрос, – смотрите на сердце, здоровое ведь. Я воевал в такой состоянии.

– Молодой человек, – отвечал ему врач, – теперь война закончилась, и наш долг вас капитально отремонтировать.

– Дорогой доктор, – не унимался Василий, – уверяю вас: я не нуждаюсь даже в текущем ремонте. У меня столько сил! Давайте я вас обниму – почувствуете.

У Василия еще болела правая ключица, но он широко развел свои крепкие руки, собираясь заключить медика в объятия.

– Молодой человек! – строго воскликнул хирург, останавливая рукой Василия Петровича.

Матрос ушел, не попрощавшись с врачом. Он шел задумчивый и грустный. А море сверкало серебряной рябью, оно звало его на свои просторы, манило, и Василий боялся взглянуть на него. Только поднявшись по трачу на судно и увидев вокруг прозрачную звонкую воду, он услышал, что море тоже радует встреча. Оно будто говорило ему: «Ну, вот и встретились; и никто нас больше не разлучит».

Матрос не явился к капитану. Он отыскал судового врача. «Этот поймет», – подумал Василий и рассказал ему о своих путях-дорогах. Доктор выслушал, положил медицинское свидетельство в папку и спрятал его в шкаф. Василию показалось, что судовой медик закрыл в шкаф не бумажку, а самую разлуку, забрал и закрыл то, что угнетало его, стояло преградой на его пути.

– Я понимаю вас, – сказал врач, – подавая ему руку, – ничего страшного. Поплаваем – увидим.

– Спасибо, доктор! – горячо поблагодарил матрос, с силой пожимая руку врача.

Повернувшись, он привычно побежал по трапу наверх, дробно стуча о звонкие железные ступеньки.

Через несколько дней «Брянск» уходил в далекий рейс. На верхнем открытом мостике у штурвала стоял Василий. Он часто поглядывал на берег. На причале среди провожающих была и его Алена. Рядом с ней, держась за руку матери, стояла белокурая, кудрявая Оксана. Она, не переставая, помахивала ручонкой, а ее пытливые глазки не знали, на чем остановиться, столько здесь было для них неизвестного, интересного. Свежий игривый зюйд-вест шевелил волосы Алены и развевал в ее руках голубой платок, с которым в какой уже раз она провожает мужа. Когда Алена встречалась взглядом с Василием, она слегка кивала ему головой, шевелила губами и на ее добром, задумчивом лице рождалась счастливая улыбка. В этот миг Аленка казалась ему, как всегда, нежной, похожей на старшую сестру Океании, такую же озорную, только чуть серьезнее. Но улыбка цвела на ее устах до тех пор, пока взгляд Василия был устремлен на берег. Когда он отводил глаза, лицо Алены становилось строгим и спокойным, таким, как у многих любящих жен, не избалованных присутствием мужа, привыкших ждать, встречать и провожать.

«Брянск» развернулся и плавно пошел к маячным воротам. Матрос не мог больше видеть ни замедленных взмахов руки своей дочери, ни голубого платка жены. А Алена и Оксана все стояли на краю причала и глядели на широкую корму корабля, на белый пенистый след, на красный, развернутый ветром флаг.

Вскоре скрылись родные берега. Сердца, встревоженные расставанием, успокоились и стали ждать далекой встречи. Началась строго размеренная судовая жизнь – вахты, занятия, отдых.

Как и прежде, каждые сутки Василий должен был стоять две четырехчасовые вахты на руле, и судно по-прежнему повиновалось его умелым рукам.

На первой же вахте, при приеме штурвала из рук сменяемого матроса, Василий заметил по картушке компаса, что судно отклонилось на полградуса влево, и он быстро переложил руль вправо и поставил судно на заданный курс. Вахтенный штурман, заметив, что корабль рыскнул вправо, спросил матроса:

– Сколько вы держите?

– Сорок три градуса, – ответил рулевой. Такой же курс держал и его предшественник.

– А сейчас сколько?

– Сорок три, – повторил Василий.

Помощник взглянул на кильватерную линию. Она вдали шла ровной и вдруг чуть повернула вправо и снова потянулась ровно, под линейку. «В чем же дело? – спросил себя штурман. – Судно взяло правее, а курс рулевой держит верно».

– Точно сорок три? – еще раз переспросил он Василия.

– Точно сорок три, – четко повторил рулевой.

Вахтенный непонимающе повел плечами. «Может быть, сменившийся рулевой держал неверно», – подумал он. С этой мыслью он взобрался на верхний мостик, чтобы проверить курс по главному компасу.

Штурман знал, что разница показаний между путевым и главным компасом плюс два градуса. «Если рулевой держит сорок три, – подумал помощник, – значит, на главном компасе сорок пять градусов». Каково же было его недоумение, когда он увидел, что курсовая черта главного компаса стоит не на сорока пяти, а на сорока пяти с половиной.

– Как сейчас? – резко спросил по переговорной трубе штурман.

– На курсе, – спокойно ответил Василий.

– Что вы мне очки втираете! – крикнул помощник. – Сколько сейчас?

Помощник был молодой и, может быть, поэтому в нем не было еще морского спокойствия и выдержки, присущих бывалым морякам.

– Сорок три! – невозмутимо ответил Василий, хотя его лицо стало красным и он почувствовал, что ему жарко.

– Научитесь считать! – уже спокойнее сказал помощник. – Возьмите полградуса влево!

– Есть, пол влево! – приглушенно повторил команду рулевой и повернул штурвал. Василий дрожал от незаслуженной обиды, а сердце билось учащенно, громко.

– Так держать! – послышался голос штурмана.

– Есть, сорок два с половиной! – доложил рулевой новое показание путевого компаса.

– Как сорок два! – опять загорячился штурман.

Главный компас теперь показывал сорок пять градусов, а путевой сорок два с половиной. Поправка равнялась плюс два с половиной.

– Не может быть! – злился штурман. – Черт знает что… Так держать!

– Есть, так держать!

Постояв несколько минут над главным компасом, помощник спустился на ходовой мостик и, не доверяя рулевому, сам взглянул на картушку путевого компаса. Убедившись, что там действительно сорок два с половиной, он в недоумении выругался.

– Фу ты, какая чертовщина!

Наступило долгое молчание. Штурман расхаживал по мостику и, вглядываясь в тихое море, раздумывал: «Полградуса – погрешность небольшая, на 120 миль она может дать одну милю отклонения, но время-то сейчас какое? Судам приходится ходить узкими фарватерами, где полградуса играют значительную роль. При такой погрешности рулевой за один час может отклониться на 150 метров от курса». Штурман ходил по мостику, высчитывая отклонения, а Василий, хотя и таил в себе обиду, но все же искал причину неувязки с курсом. «Может быть, мне передали курс сорок два с половиной, а я плохо расслышал, – думал он, – а может, я забыл и перепутал что-нибудь? Ведь целых три года не стоял на руле».

– Вы где-нибудь плавали рулевым? – обратился к матросу штурман.

Василию очень хотелось оборвать помощника, который без году неделю плавает, а задает ему, «Василию-сигналу», выросшему на море, такие унизительные вопросы, но он сдержался.

– Немножко приходилось, – с колкой усмешкой проговорил матрос.

Отстояв свой первый час у штурвала, Василий был сменен напарником по вахте. Сдавая ему рулевое управление, Василий Петрович сообщил курс.

– Сорок два с половиной! – сказал он и отошел в сторону.

– Есть! – повторил напарник курс и, взглянув на компас, спохватился. – Как сорок два с половиной? Ты же держишь сорок три?

Вахтенный помощник обернулся, с укором поглядел на Василия. «Запутался, а чтобы не ударить лицом в грязь – меня обманул», – подумал штурман.

– Вы, наверное, считаете по-дедовски, на руках у вас пальцев не хватило, а ботинки сбрасывать неудобно, и меня с толку сбили.

Василий покраснел и ушел с мостика на палубу.

Через час он вернулся к штурвалу и опять заметил, что судно мгновенно рыскнуло на полградуса влево и остановилось. «А может быть, это компасная картушка рыскает, а не судно?» – подумал Василий и стал обыскивать себя – нет ли при нем чего-нибудь железного. Но в карманах никаких металлических вещей не было. «А может, у меня после контузии с глазами что-то неладное случилось?» – мысленно спросил себя рулевой. Он вспомнил свое медицинское свидетельство, там было написано: «Зрение в норме».

Не восстанавливая судно на сорок третий градус, он держал его на сорок втором с половиной. Прошло полчаса. Помощник опять поднялся на верхний мостик и проверил курс.

– Как сейчас? – спросил он рулевого.

Василий немного замялся. Ему не хотелось врать, но чтобы не подорвать окончательно свой престиж, он сказал неправду, вернее, не сообщил помощнику, того, что видел.

– На курсе сорок три.

– Так держать!

– Есть!

Курсовая черта спокойно стояла на сорока двух с половиной, а судно шло прежним заданным курсом.

Сменившись с вахты, матрос не пошел ужинать. Он закрылся в своей каюте и загрустил. «Не слушается меня судно, против меня сам компас. Неужели больше мне не придется плавать?» Он долго не мог уснуть, а в четыре часа утра снова разбудили на вахту, и опять начались неприятности с злополучными градусами.

Василий долго изучал странное явление, но так и не мог определить, кто же в этом виноват – судно, компас или его глаза. Он стал опасаться за свое зрение, предполагая, что оно его подводит.

От переживаний Василий изменился в лице. Он стал замкнутым, ходил угрюмый, задумчивый. Ему очень не хотелось расставаться с морем, но зрение…

Много за рейс менялось курсов, много раз штурманы исправляли девиацию, много раз сверяли главный и путевой компасы, а у Василия Петровича ничего не изменялось – у него все время не хватало до заданного курса полградуса. Но он приспособился, каждый раз от принятого курса отбрасывал полградуса, и судно по главному компасу держалось всегда точно на курсе. Только стоящий с ним вахту штурман по-прежнему относился к Василию с недоверием, незаметно следил за ним.

Часто с мостика капитан любовался кильватерной линией, которая ровной лентой, без единой извилины тянулась далеко за кормой и скрывалась за горизонтом. Иван Иванович раньше никогда не плавал с Василием, но слыхал о нем много хорошего. «Молодец! – мысленно хвалил его капитан. – Высокий класс мастерства. С таким рулевым погрешностей в курсе не будет». Он иногда подзывал кого-нибудь из матросов, и тихо, чтобы не слышал Василий, говорил, показывая на след кильватерной струи:

– Смотрите, учитесь, как нужно держать судно на курсе.

Иван Иванович любил точность и придерживался ее во всем. «Моряк без точности, что судно без руля», – часто говаривал он. Все мореходные инструменты – от хронометра до секундомера – у него всегда были точно выверены. Разность показаний путевого и главного компаса точно определены и зафиксированы в таблице. Девиация регулярно уничтожалась и чаще обычного определялась скрупулезной точностью.

Прокладывая курсы судну, он старался поточнее брать поправки, учитывая все, что могло в самой незначительной степени влиять на направление корабля. И он в любую погоду приводил судно к намеченной на карте точке. Поэтому Иван Иванович радовался, что на «Брянске» появился отличный рулевой, его единомышленник в отношении к точности.

Вопреки высокому мнению капитана штурманы были далеко не в восторге от Василия. То, что он вел хорошо судно, – этого они не отрицали, но считали его невнимательным во время сдачи и приема вахты. Они имели на это основания.

Полностью осведомленный штурманами о странностях нового рулевого, Иван Иванович решил побеседовать с Василием. Выбрав время, он стал в рулевой рубке рядом с матросом и разговорился с ним по душам. Незаметно поглядывая на картушку компаса, капитан убедился, что рулевой держит курсовую черту на полградуса левее компасного курса.

– А как у вас со зрением, Василий Петрович? – спросил матроса капитан.

Василий вздрогнул. Больше всего он боялся этого вопроса.

– Врачи говорили – нормальное, – неуверенно ответил он.

После разговора с Василием капитан побеседовал с судовым врачом, просмотрел медицинское заключение и, вернувшись на мостик, долго глядел на ровный-ровный кильватерный след, оставляемый судном, он любовался мастерством матроса.

Вечером, когда Василий сменился с вахты и сидел в своей каюте, его вызвали к капитану.

В каюте Ивана Ивановича собрались все штурманы, и это заставило Василия сжаться и ждать приговора.

– Садись, Василий Петрович! – сказал капитан, усаживая матроса рядом с собой.

Все смотрели на рулевого, и в их глазах Василий видел дружескую теплоту.

– Что же ты молчишь, дорогой? – обратился к Василию капитан. – Мучаешься и не знаешь, почему компас врет на полградуса. У тебя же осколки в груди. А железо, как известно, влияет на магнитные стрелки.

Василий молча посмотрел на капитана, и в глазах его вспыхнул огонек радости.

Капитан обратился к штурманам:

– На вахте Василия Петровича учитывайте девиацию – остовая полградуса.

– Есть! – ответили штурманы и сдержанно заулыбались.

– А плавать, Василий Петрович, ты будешь, – продолжал капитан, – вернемся из рейса, хирурги уничтожат девиацию, и снова в рейс.

От счастья, большого счастья Василию хотелось обнять капитана и штурманов, он чувствовал, как теплые слезы радости заволакивают его глаза, и тихо проговорил:

– Есть!

И выбежал из каюты.

Андро Ломидзе 

Моряна

Перевалило за полночь.

Капитан порта, еще не старый, высокий широкоплечий мужчина с длинными усами, и рослый молодой парень – старший надзиратель вошли в одноэтажное деревянное строение и сразу же направились к гудевшей чугунной печке. Большой орлиный нос капитана покраснел от холодного ветра, широкое лицо надзирателя посинело.

Согрев свои жилистые руки, капитан снял пальто, повесил его на гвоздь, вбитый в стену, присел к столу и, надев очки, стал перелистывать журнал.

Из дверцы печки то и дело вырывались клубы дыма. Капитан глухо кашлял, старший надзиратель прикрывал глаза рукой, чернобородый хромой береговой матрос чихал, словно кошка, а сын капитана прятал свое худое, с впалыми щеками лицо в воротник дождевика. Приходилось открывать дверь, чтобы дым развеяло ветром, – тогда в комнату с силой врывался грохот бушующего моря.

Дребезжало оконное стекло.

Хромой матрос бросил короткий взгляд на всегда суровое лицо молчаливого капитана, сидевшего с опущенной головой, тихонько открыл дверцу печки, сунул в нее полено и, опять пристроившись на длинной скамье, продолжал бороться со сном.

В эту ночь бодрствовали капитаны всех пароходов, стоявших в порту. Вахтенные не сводили глаз с натянутых до предела швартовых.

Через высокий бетонный мол, врезанный в море и укрывающий корабли в гавани, перекатывались огромные волны. На конце мола, у входа в порт, находились два маяка, огонь одного из них зажигался и «мигал» через определенные промежутки времени, второй маяк светил постоянно.

– Через час должна показаться «Украина». – Капитан встал, засунул руки в карманы и задумался.

– Поти – один из лучших на Черном море портов, – сказал старший надзиратель, – но одно плохо – в шторм пароходам трудно входить в него.

– Совершенно верно, – согласился капитан.

Дверь распахнулась, в комнату вошел маленького роста юноша – младший надзиратель.

– Капитан, погасла мигалка. Мы пытались подойти к маяку на катере, но волны чуть не разбили катер о мол. Подле маяка вода прямо кипит. Придется «Украине» остановиться на рейде.

– Не смогли подойти к маяку на катере? Да что он, в открытом море, что ли? – закричал вспыливший капитан. – Где это слыхано, чтобы в такой шторм теплоходы останавливались на рейде!

– Если с «Украины» увидят, что горит лишь один маяк, они пройдут мимо, курсом на Батуми, – вмешался в разговор старший надзиратель.

– Ну что ты говоришь, Нестор, – рассердился капитан, – а еще опытный моряк! У нас элеватор простаивает, ждет «Украину» с зерном. Да оставим элеватор, ты видишь, море точно сумасшедшее, если теплоход и добредет благополучно до Поти, то кто даст гарантию, что он дотянет до Батуми?

– Да-а, пожалуй, выход один, – проговорил старший надзиратель, – надо кому-то пройти по молу до маяка и зажечь его.

– И я так думаю, – сказал младший надзиратель, – но все береговые матросы отказались, даже самый отчаянный Леван и тот испугался.

– Значит, никто не рискнул? – усмехнулся капитан. – И это моряки! Левану передай от меня, что он крыса береговая!

– Я попробую, капитан, – тихо промолвил младший надзиратель и заморгал большими карими глазами.

Но капитан не услышал его слов.

– Капитан, я пойду! – повторил надзиратель громче.

Капитан повернулся к нему, вытирая платком усы:

– Ты же только оправился от болезни.

– Ничего со мной не случится.

– Нет, тебе нельзя.

– Я пойду, отец, – донесся голос из угла комнаты.

Капитан с гордостью посмотрел на сына, потом по лицу его проплыло облачко печали.

– Иди, Вано, – сказал капитан.

Вано вышел из комнаты.

– Будь осторожнее! – крикнул ему вдогонку старший надзиратель. Поглядев на пустой рукав Вано, он подумал, что капитан порта удивительный человек. Ну кто бы другой послал с таким заданием сына, вернувшегося с фронта одноруким!

Капитан надел пальто и нахлобучил фуражку.

– Когда Вано вернется, спиртом разотрите! – приказал он, вышел из дежурки и вздрогнул от порыва моряны. Ураганный ветер бил капитану в лицо песком и мелким галечником. Но в реве моря он отчетливо разобрал гудок «Украины».

«Доберется ли Вано до маяка? Вдруг его смоет волна?»

На набережной мигали, то погасая, то вновь вспыхивая, электрические лампочки.

Капитан сам не знал, куда и зачем шел.

Остановившись у причала, он долго стоял, глядя в ту сторону, где находился вход в порт. Затем зашагал по железнодорожному полотну между складами. Вдруг остановился, как вкопанный.

Где-то совсем близко гудела сирена теплохода. «Уж не мерещится ли мне?» – подумал капитан и опустил воротник плаща.

Он увидел, что в конце мола сверкали два огня. Теплоход уже вошел в порт, и береговой матрос размахивал фонарем, указывая ему причал.

«Маяк светит, значит, жив Вано, – обрадовался капитан, – хоть бы он сообразил пробыть всю ночь на маяке… Нет, замерзнет, не стоит ему там оставаться. Наверно, он сейчас ползет по молу, окоченевший. Только бы не смыло его волной! Пойду навстречу, помогу. Если нам на роду написано погибнуть, то погибнем вместе».

Идти невозможно. Каждый шаг грозит оказаться последним Капитан опустился на колени, протянул вперед руки и пополз, ощупывая шероховатую поверхность бетона.

Из открытого моря через мол обрушивались в порт волны. Одна из них ударила и протащила с собой капитана. Он провел рукой по краю мола и убедился, что еще немного – и он был бы в море.

Капитан боком, словно краб, отполз на середину мола и опять стал продвигаться вперед, с трудом цепляясь за бетон сведенными от холода пальцами рук.

Вода то перекатывалась через его голову, то снизу заливала грудь.

К утру ветер ослабел и море бушевало уже не с такой силой. Волны разбивались о мол, и лишь их брызги попадали в порт.

Капитан поднялся на ноги. Мокрая одежда плотно прилипла к его телу, и он скрючился, весь дрожа. Напрягая зрение, капитан все пытался увидеть сына.

Холодный ветер слепил глаза капитана солеными морскими каплями. Он шатался как пьяный. Вдруг нога его поскользнулась на мхе, и капитан тяжело упал, ударившись головой об острый край мола…

Вано, не спавший всю ночь, совершенно закоченевший и посиневший от холода, покинул маяк и направился в порт. По дороге он заметил на краю бетона пятна крови. «Наверно, коршун растерзал чайку», – подумал Вано и ускорил шаг.

Эгон Лив 

Нора

В синеватой дымке уже отчетливо различалась зубчатая кромка берега, когда в рубку вошел капитан. Весь он благоухал цветочным одеколоном, и в голосе его слышалась необычная торжественность.

– Ну-ка, пусти меня, Арнис, а сам ступай приберись – через час будем дома.

Рослые, сильные парни поменялись местами. Капитан взялся за рулевое управление и вгляделся в полоску далекого берега.

Но Арнис не пошел в кубрик. Привалившись плечом к двери, он равнодушно следил за ленивой игрой волн.

– Все упираешься? Зря ты это…

Арнис выжидательно взглянул на Эрнеста.

– Ребята… да и я… – Капитан замялся, не сводя глаз с носа траулера, который ритмично взлетал на встречной волне. – Ну, поспорили мы, что ты сегодня пойдешь с нами в клуб. Коротыш, он верно говорит: «Как Арнис живет, это не жизнь». Это он в точности. Уже третью неделю на корабле ошиваешься, будто в Зарциеме свободной комнаты не найти. Люди ведь… поговаривают они… – Но тут Эрнест понял, что Коротыш Круминь выложил бы все куда яснее и доходчивее, и, нахмурившись, замолк.

Во взгляде Арниса промелькнуло беспокойство, но он постарался скрыть его.

– Ничего сегодня не выйдет, капитан…

– А я говорю, пойдешь! Если денег нет – будут. Ясно? – И, окончив разговор, капитан распахнул дверь. Арнис уже переступил комингс и вдруг обернулся. – Значит, поговаривают люди?

– Да черт с ними, пусть говорят что хотят, лишь бы ты сам…

– А ты скажи, что говорят! Раз начал, то договаривай.

Эрнест еще больше помрачнел, и на черта было затевать этот разговор!

– Да, Коротыш говорил, будто бабы болтают, что видели…

Хлопнула дверь, и Арнис уже исчез в кубрике.

Бабьим пересудам в поселке капитан не придавал особенного значения, но то, что Арнис живет все время на корабле, этого и он не мог понять.

Все шло как надо, и вдруг что-то стряслось с парнем. И без того был молчаливый, а тут еще больше замкнулся. Кое-кто из команды считал, что новенький «чересчур о себе понимает».

А что плохого, если человек не пересыпает пустые слова, как чешую? Высокий и сильный штурман в первый же день понравился Эрнесту. Сам капитан кончил всего семь классов, здесь же, в Зарциеме, поэтому с молчаливым почтением поглядывал на практиканта-штурмана, уже кончающего Мореходное училище. Потому и с комнатой готов был помочь. Но Арнис отказался. Нет – и все. А ведь жить на корабле, когда вернешься с моря, когда промок и промерз, – Эрнест знал, что это значит. Печка дымит, хлеб на другой же день плесневеет, а одежда никогда и не просыхает. Поневоле начнешь прислушиваться к бабьим разговорам.

В морских воротах с грохотом выплясывали зеленовато-седые валы. Вот они схватили корабль так, что он затрясся до самого киля, и Эрнест выкинул из головы мысли об Арнисе…

Последний ящик с рыбой был выгружен. Арнис взял шланг и принялся окатывать палубу. Громко переговариваясь, от рыбного комбината поднимались в гору работницы. Вскоре голоса их растаяли в вечерних сумерках, и снова над рекою нависла тишина. Ветер, днем срывавший с волн пенные шапки, унялся, и только ясный, испещренный ранними звездами небосвод говорил о том, что на сегодня норд угомонился и теперь дремлет где-то на горизонте.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю