Текст книги "Советская морская новелла. Том 2"
Автор книги: Валентин Катаев
Соавторы: Лев Кассиль,Леонид Соболев,Константин Бадигин,Юрий Рытхэу,Юрий Клименченко,Александр Батров,Вилис Лацис,Гунар Цирулис,Николай Тихонов,Константин Кудиевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Из кубрика вышли капитан с Круминем. Потоптавшись у двери, они подошли к Арнису.
– Штурман! – начал Коротыш. – Бросай ты это дело. Пошли!
– Сегодня не могу. – И Арнис отложил шланг. – Письмо домой надо написать…
– Да ну тебя, не выламывайся! Сказано – пошли, значит – пошли! – прошипел Эрнест, глядя за реку, откуда тянуло влажной распаханной землей.
– И верно, старик, давай с нами! Посмотрим на наших девочек, по рюмочке пропустим, глядишь, и жизнь по-иному заиграет.
Круминь не успел закончить. Подхватив его под мышки и поставив на трап, Арнис, посмеиваясь, направился к открытой двери кубрика.
– В другой раз, Коротыш… Не задерживайся.
Капитан с сердцем плюнул и, махнув рукой, сошел на берег.
Оставшись один, Арнис торопливо принялся действовать. Прежде всего подмел пол, перестелил койку, взбил подушку. Небольшая лампочка под потолком светилась красновато и тускло – как от нее неуютно!
Потом долго мылся на палубе речной водой, поглядывая на потемневшие строения рыбокомбината.
В одном из окон все еще был свет. Но скоро он погаснет – Арнис это знал. Вернувшись в кубрик, он достал чистую рубашку. Сыроватая, какой-то прелью отдает, но тут уж ничего не поделаешь – бутылочка капитанского цветочного одеколона пуста. Арнис сел и стал ждать. И сразу время как будто остановилось. Арнис не выдержал, вылез на палубу и уставился на далекий огонек, пока тот наконец не погас.
Вечер был пропитан прохладной сыростью и такой тихий, что шаги Норы послышались бы еще далеко, у первых причалов. Прошла минута, десять, полчаса, и только тогда Арнис вдруг понял, что ждет напрасно. Выбравшись на крутой берег, он еще долго вслушивался в редкие вечерние звуки и, наконец, вернулся к себе. Норы не было.
Лежа на койке, Арнис разглядывал шершавые доски над головой и думал о Норе. Снова вспомнил тот день, самый первый…
В тот день, вытаскивая трал, Арнис поскользнулся и расшиб локоть. Серьезного ничего не было, но капитан не успокоился, пока не отвел его на медпункт. Эрнест чувствовал себя здесь как дома. Лихо сбив фуражку на затылок, он осторожно приоткрыл дверь, причем в голосе его не было и следа обычной угрюмой сдержанности.
– Можно, Нора? У меня тут один – медведь, а не человек – корабль хотел вверх килем поставить. Починишь?
Посреди комнаты стояла стройная брюнетка в белом халате. Поздоровавшись с Эрнестом, она пристально взглянула на Арниса.
– Добрый вечер, – сказала она тихим глуховатым голосом.
Арнис почему-то смутился от ее взгляда.
– Да чепуха… – показал он свой локоть, завернув рукав. Растерянность, охватившая его с первой минуты, не проходила.
– Ну, вот и готово. Если завтра не будете в море – приходите, я сменю повязку.
Арнис молча кивнул.
– Это верно, что вы из Риги?
Значит, Нора что-то о нем уже слышала?
– Да, – сказал он и наконец-то улыбнулся.
– Из Риги… – Нора задумчиво переложила из руки в руку бинт и опустила голову. – Так вы приходите, я перевяжу…
На другой день штормило, и корабли остались в порту. Арнис встал рано. Долго брился, мылся, потом, устроившись на койке, перечитал скопившиеся за неделю газеты. Отсыревшие страницы расползлись, и Арнис чертыхался. Сегодня его раздражало все, даже стенные часы. Тикают еле-еле, будто у них одышка. Арнис почистил ботинки – минута. Растопил плиту и сварил кофе – пятнадцать минут. В такой день можно сходить на край света и к ужину вернуться домой.
Около четырех он закрыл кубрик и пошел в гору к амбулатории.
Нора при виде его резко вскочила, и Арнису показалось, что и она ждала этой встречи. Но почему тогда молчит? И почему избегает его взгляда?
– Так, – опустив рукав, сухими губами произнес Арнис. – Спасибо…
– Не за что, это моя обязанность.
– Ну, так я пошел… – пробормотал он.
Нора подняла голову и вслушалась в тишину, заполнявшую помещение.
– Погодите, – сказала она шепотом, подошла к двери и, открыв ее, выглянула в коридор. Заметив удивление Арниса, она попыталась улыбнуться.
– Жители этого поселка не любят, когда у меня кто-нибудь задерживается. Прошу. – И она кивнула на стул в углу комнаты.
Арнис послушно сел, и вновь установилось напряженное молчание. Где-то далеко работал мотор. Сюда шум его доносился приглушенным, как гудение шмеля Нора медленно провела рукой по лбу, сняла белую шапочку, и только теперь Арнис заметил, какие у нее густые и темные волосы.
– Вы знаете, что меня зовут Нора?
– Да.
– А что вам еще про меня говорили? – Хотя она и улыбалась, глаза ее смотрели серьезно.
– Больше ничего. Я здесь всего несколько дней.
– Ну и хорошо. – Нора резко встала. – А теперь ступайте.
И впервые она улыбнулась открыто и свободно.
Арнис вышел на дорогу и, закинув голову, принялся разглядывать бегущие к восходу облака. Вон зюйд-вест как свистит, затягивая серым туманом корявые сосны. В такую погоду в море не пойдут, и думать нечего. И, значит, завтра он еще раз увидит Нору. Дорога была покрыта свежей щебенкой, и Арнис, как в мальчишеские годы, шел, пиная большие серые голыши.
На следующий день Нора, сняв повязку, легко прикоснулась пальцами к зажившему локтю.
– Ну, вот… медведь. Вот и все…
Они стояли так близко, что Арнис чувствовал ее дыхание.
– Нора, – услышал он свой голос, чужой и срывающийся. – Нора, я хотел бы вам кое-что сказать…
Нора поправила волосы и долго, как-то испытующе, вглядывалась в Арниса. Потом отвернулась и подошла к окну.
Над рекою поднимался туман.
– Сегодня вы уйдете в море. А я море не люблю, – грустно покачала головой Нора. – Если бы вы знали, как мне тяжело каждое утро видеть прежде всего его зеленую прорву!.. Побудьте еще немного, – торопливо произнесла она, услышав за спиной шаги Арниса. – Если никуда не торопитесь…
Арнис нашарил маленький клеенчатый диванчик.
Когда Нора села рядом с ним, комнату уже заполнила густая тьма. Долго они не произносили ни слова. Арнис отыскал теплые пальцы Норы. Она не отняла руки, и Арнис, широко раскрытыми глазами глядя в темноту, чувствовал легкий ток крови в спокойной ладони Норы.
– Нет, Арнис. Нет, нет!.. – Нора резко встала. Подойдя к столу, она долго шарила в ящике. Чиркнула спичка, осветившая ее лоб и густые тени ресниц.
– Уже поздно, Арнис, ступай! Не хватало еще, чтобы кто-нибудь увидел нас вместе… Если бы ты знал, как все это сложно…
– А чего нам бояться? – прошептал он.
Нора распахнула форточку и выкинула крошечную звездочку сигареты.
– Послушай, Арнис. – Голос Норы звучал уже твердо и ясно. – Сюда ты больше не приходи, слышишь? Обещай мне – и я приду к тебе…
– Но ведь я…
– Я знаю. Но ночью на корабле ты один. Когда на комбинате никого не будет, я спущусь. Если в моем окне погас свет – значит, я иду к тебе…
Позднее, когда они уже несколько раз встречались на корабле, Арнис пообещал, что не будет заговаривать с Норой при встречах на комбинате, ни на песчаных уличках Зарциема. Но почему?
– Это недолго, милый. Мы что-нибудь придумаем, а до того времени потерпи, ну прошу тебя… Ну хочешь, я брошу курить?
Последний раз она пришла только на полчаса. Уходя, долго стояла у двери, и Арнису показалось, что и ее гнетут эти встречи украдкой.
– Послушай, давай уедем отсюда. Я больше не могу. Мне кажется, что о нас уже знают. А эти люди мне никогда не простят, и тебе тоже…
– Почему? Ну почему мы не можем им сказать об этом сами? Ну разве же это жизнь? Ну скажи, что тебе мешает, – и мы… И мы тут же, если только ты хочешь…
– Нет, нет, Арнис, только не это! До субботы, когда ты вернешься с моря, я все решу. Может быть, мы все-таки уедем. Так вернее. А в субботу я приду.
И вот она, суббота.
Арнис потянулся за сигаретами, когда на палубе послышались шаги. Его так и подкинуло на койке, но тут послышался спокойный голос Эрнеста.
– Ну, Коротыш, если уж бог дал тебе язык, так умей им пользоваться.
Первым в кубрик влез капитан, чуть не согнувшись вдвое. Взглянув га Арниса, он довольно улыбнулся.
– Это хорошо. Чистую сорочку надел. И побрился. Значит, мы в самый раз! А ну, Коротыш, ставь на стол…
Круминь водрузил на столик бутылку.
На минуту в кубрике установилось молчание. Подняв стакан, Эрнест уголком глаза наблюдал за Арнисом. К удивлению обоих, штурман встал с койки, взял стакан и выпил его единым духом.
– Та-ак… – вздохнул Эрнест. – По второй, что ли? Коротыш!
Не сводя глаз с Арниса, Круминь налил по второй. Молча выпили. Потом по третьей. На четвертой механик вопросительно взглянул на капитана.
– Тебе, Коротыш, хватит. Дальше мы с Арнисом одни поедем.
Эрнест погладил чисто выбритый подбородок.
– Черт с тобой. По мне, живи хоть под старой лодкой… Но сейчас-то пойдешь с нами?
Арнис кинул взгляд на часы. Одиннадцать. Что ж…
– Пошли!
И через минуту все трое карабкались в гору, туда, где светилась цепочка клубных огней.
У входа, сверкая огоньками папирос, толпились молодые парни. Они с жаром о чем-то спорили и заметили приближающуюся троицу, только когда ночную тишину прорезал громкий голос Круминя:
– Эй, дай дорогу, мелочь пузатая! Дай, говорю, дорогу – Томова бригада идет!
Люди в темноте раздались.
На росистую траву от двери ложился желтоватый прямоугольник. Войдя в это светлое пятно, Эрнест остановился.
– Не играют, – внимательно прислушался он, нагнув голову. Потом достал из кармана платок и протер забрызганные росой туфли. – А раз не играют, – продолжал он, отряхивая отвороты брюк, – то нечего и лезть. А то все глазеют на тебя… Закурим пока!
– Эрнест, что это еще за Томова бригада?..
– Что это там еще за придурок объявился? – откликнулся в темноте кто-то. Остальные фыркнули.
– Ребята, играют! – позвал от дверей Коротыш. – Валяй сюда!
Эрнест поправил узел галстука, откашлялся и вошел на крыльцо.
– Ну и битюги! – покачал головой старичок-контролер. – Задень таких – и весь вечер насмарку, только щепа полетит…
Через минуту они уже сидели за столиком. Круминь принес коньяк.
– Ты, капитан, не думай, что я тебя, как говорится, спаиваю. – Коротыш взглянул на помрачневшего Арниса и подмигнул. – Танцы, капитан, это такая профессия, что… Ну, ладно, ладно. – Заметив нахмуренные брови Эрнеста. Коротыш поднял стакан: – Поехали!
К столику кто-то подошел и завел разговор с капитаном. Арнис не прислушивался к нему, но неожиданно тот упомянул Нору, и Арнис насторожился.
– …в зале. Председатель велел сказать, чтобы ты поговорил. Она уже.
– Кто, Нора? – Арнис вскочил.
Поднялся и Эрнест.
– Я ненадолго, посидите… – Повернувшись к оторопевшему Арнису спиной, Эрнест вышел в зал.
Круминю коньяк уже основательно ударил в голову.
– Вот ты говоришь – Нора… Да ты хоть знаешь, кто такая в Зарциеме Нора? Ты скажешь – фельдшер. Руки-ноги перевязывает. И все? Эх ты, верзила… Жизнь, брат, это такая штука… Поживешь у нас – сам поймешь. Старики сперва головой качали – городская вертихвостка, где такой рыбацкую жизнь понять? Глядим, нет, осталась. И по сию пору живет. Не один уж с той поры махнул рукой и уехал, – мало ли в мире места, а наша Нора…
Арнис отодвинул стул, так что звякнули стаканы и закачалась недопитая бутылка.
– Да погоди ты, верзила, вот дурной…
Арнис не слушал. Войдя в зал, окинул взглядом стоящие вдоль стен ряды стульев. Первым он увидел Эрнеста. На голову выше всех остальных, скрестив на груди тяжелые руки, он сидел рядом с Норой и что-то говорил ей. Смолкла музыка, танцоры разбрелись, и Арнису показалось, что только они вдвоем остались в этом большом помещении – Нора и Он. Закинув голову, Нора смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Здесь, при ярком свете, она казалась ему еще красивее. От лампы в углу на волосы Норы падала узкая полоска света, и Арнису казалось, что они сверкают в темноте, как волны ясной, звездной ночью. Такой Арнис ее еще не знал. Казалось невероятным, что спокойно улыбающаяся девушка – та самая Нора, которая еще несколько дней назад горько шептала:
– Милый, прошу тебя, уедем отсюда…
Заиграла музыка. Стремительный ритм как будто подхлестнул Арниса.
– Разрешите? – Арнису показалось, что его голос слышит весь зал.
Нора повернула голову. Улыбка ее исчезла как-то не сразу. Еще какой-то миг улыбались глаза и губы. Потом только губы.
– Спасибо… нет. Вы же знаете, что я не танцую.
– Да ну пойдем! – тупо повторил он.
И тут послышался голос Эрнеста:
– Успокойся, Арнис. Нора не танцует.
Арнис выпустил ее руку.
– Хороший ты парень, Арнис, только не впутывайся сейчас. Да что ты про нас знаешь? Да хочешь я тебе скажу…
– Арнис! – прервал его полный страха возглас Норы. – Он же пьяный, Эрнест, неужели этого никто не видит!
Подошел председатель.
– Ты, парень, у нас еще новенький, – сказал он. – Так знай: Томова Нора не танцует, и не след тебе на это сердиться…
– Томова? – Арнис вздернул плечи и взглянул на Нору. – Томова, говорите?
Председатель кивнул.
Арнис достал сигареты, но тут же сунул их обратно в карман.
– Томова… – повторил он, морща лоб. – А где же он, этот ваш Том? Говорят, я в его бригаде числюсь… Пусть выходит – с удовольствием с ним потолкую! – Арнис заметил исказившееся от страха лицо Норы, но это не остановило его. – Если встретите его, передайте, что Нора…
Что-то тяжелое хватило Арниса в подбородок, и он осел.
– Вот черти, так я и думал!.. – донесся от двери старческий голос контролера.
Подбежали люди. Арнис провел рукавом по подбородку и, глядя на Эрнеста, поднялся. Между ними была только Нора.
– Ну, ладно, Нора, – сказал он. – Дай нам потолковать. Может, ты скажешь, Эрнест… за что?
Смущенный взгляд капитана остановился на председателе. Тот подошел к Арнису и положил ему на плечо руку.
– Вот что, парень, – сказал он тихо. – Том к тебе уже не выйдет. Вот уже два года… Шторм… Вот так… И остались мы без лучшего капитана. И мы и Нора… – Председатель помолчал. – А мы в тот день пиво на их свадьбу варили…
– Виноват, – произнес сухими губами Арнис и, разорвав молчаливое кольцо людей, твердо направился к выходу.
На корабль он не пошел. Засунув руки в карманы, бродил по темным песчаным уличкам Зарциема. Сонные собаки из-за заборов провожали его хриплым лаем. Легкий ветерок доносил горьковатый запах черемухи. И вот ноги сами привели его сюда. Окно Норы было темным.
Спит. Все спят – и Нора спит.
И Арнис повернул к причалу.
Возле самого корабля он наткнулся на темную фигуру.
– Арнис, нам надо поговорить, я ждала тебя…
Взяв Арниса за руку, она поднялась на палубу. Увидев широко распахнутую дверь кубрика, Арнис нерешительно остановился.
– Вниз не пойдем. – Нора села на рыбный ящик. – Отсюда увидим, если кто идет. Так вот, милый, уедем отсюда к тебе, в Ригу… Ты слышишь?
Арнис кивнул.
– И уедем порознь – чтобы не было подозрений.
– А почему я должен скрываться? Хватит этого! Практика практикой, а крадучись уезжать не хочу.
– А я?
– И ты.
– Что ты знаешь! Ты не знаешь, как здесь на меня смотрят. Когда он в тот шторм ушел искать Эрнеста…
– Том?
– Ну а кто же еще? Эрнест вернулся, а его так и не нашли. С того дня и прозвали меня Томовой Норой. То какие-то школьники вдруг придут, то какие-то старики. Я ведь только еще из Риги приехала… И зачем приехала!..
Нашарив в сумочке сигареты, Нора закурила.
– Каждую весну рыбаки в память о нем в море венок бросают. И приходят ко мне в этот день. Сидят и молчат до поздней ночи…
Поднялся ветер. Слышно было, как с легким плеском о борт бьется мелкая волна.
– А почему нам не остаться? Должны же они меня понять.
– Понять? Тебя? – Нора нервно рассмеялась. – Мне смешно тебя слушать. Ты их просто не знаешь. Вот Эрнест тебя сегодня избил. И Том так же поступил бы – и не извинился бы, это здесь не принято. Даже ребятишки здесь дерутся, как волчата, молча, зубами сверкают…
Арнис повернул голову и долго смотрел на восток. Над далекими вершинами леса занимался зеленоватый рассвет.
– И как же ты прожила здесь два года?
Нора затушила окурок об ящик и улыбнулась.
– Я же была Томовой Норой. Это же придает силы, так сказать, наполняет гордостью… Э, да что там! Пришел ко мне председатель, говорил о погоде, о том, как рыбу коптят. А я вижу, не о том все. Наконец и о том заговорил: «Ты, Нора, в нашем поселке человек свой. Все к тебе с добром, полюбили… Так ты уж не бросай нас. Опять же без доктора… Сама знаешь – до города далеко…» Тут у меня глаза и открылись. Тут я и поняла, что все эти разговоры, все эти венки в мере, все, все – только чтобы амбулатория без фельдшера не оставалась… Какая же тут любовь?
– Послушай, ты это серьезно?!
– А что? Тот же Эрнест… И ты поверил, что он это из-за Тома?.. Дурак ты!
Арнис выдернул ладонь из судорожно вцепившихся пальцев и поднялся.
– Ступай домой, – тихо сказал он, и в голосе его был такой холодок, что Нора вздрогнула.
– Арнис, но ты же… – Она испуганно загородила ему дорогу.
На востоке уже брезжила заря. При свете ее растерянное и испуганное лицо Норы было цвета выгоревшей парусины.
– Иди, иди! И не бойся! Я-то промолчу… – Арнис с трудом подбирал слова. – Уедешь скоро… И никто ничего не узнает… И жить тебе будет легче… Ступай!
Арнис отстранил Нору и спустился в темный кубрик. Включив свет, он увидел сидящего за столом капитана.
Подняв голову, Эрнест помолчал, потом с грустным уважением произнес:
– Сильный ты, штурман, человек…
Юхан Смуул
Лик океана
Два наброска
1
Это было в начале июля 1955 года.
В южной и средней части Норвежского моря, где наш траулер уже три недели вылавливал весьма жидкую, да еще и непостоянную добычу, сельдь вдруг совсем исчезла. У капитанов, доклады которых мы здесь, на флагманском судне, слушали каждый полдень по радио, голоса стали брюзгливыми, злыми. Да и что за радость сообщать изо дня в день: «пятнадцать кило на сеть», «тридцать кило на сеть», «суточная добыча – полторы-две тонны»? Эти брюзгливые голоса выдавали настроение сверхнеудачливых команд, по этим голосам можно было представить себе более или менее точно, что сейчас происходит на палубах и в каютах десятков СРТ, рассеянных вокруг нас в радиусе трехсот миль. Люди выбирают сеть без всякого азарта, обычные в их разговоре шутки уступили место колкостям и резкостям, в движениях появилось какое-то утомление, вялость. Изредка отдельные сельди выбрасываются из сетей не энергичным коротким взмахом, а яростным нетерпеливым рывком. И слизь медуз просачивается к запястьям, несмотря на целлофановые нарукавники, и вызывает багровые болезненные ранки.
В эти унылые дни мне часто мерещились глаза сотен сельделовов, которые смотрят на сети злобно, устало и равнодушно. Они мне виделись всюду: на воде, в иллюминаторе, на потолке каюты. Глаза эти по-своему гармонировали с окружавшим нас диском Северной Атлантики, которая катила вокруг судна то четырех-пяти-балльную взбаламученную ветром островерхую волну, то серую мертвую зыбь.
Вечера в такие несчастливые дни всегда одинаковы: люди вполголоса клянут мастера лова за то, что он не может найти рыбу, капитана – за то, что он слушается мастера и считается с ним, кока – за то, что не умеет стряпать. А не то друг накидывается с бранью на друга только потому, что тот ненароком зацепился за его сапог. Каждый, кому доводилось хоть раз выбирать в лодку из моря пустую донную лесу, понимает такие вещи.
А вокруг равнодушно гудит Северная Атлантика, волны через неравные интервалы с шипением обрушиваются на палубу, и от вида белесого и беззвездного северного неба на душе становится грустно и одиноко.
Данные радиоразведки показывали, что летние косяки сельди, плывущие быстро и неглубоко, движутся к северу и что больше всего рыбы у норвежского острова Ян-Майен. Поэтому мы пошли на норд-вест, делая каждый день скачок в 80–100 миль. Чем больше мы приближались к Полярному кругу, тем светлее становились ночи. Вернее, ночи, как мы привыкли их понимать, кончились. Просто часа на два, с одиннадцати до часу, над океаном опускались серо-серебристые сумерки, настолько светлые, что можно было свободно, не напрягая зрения, читать. Сильное свечение полярного неба достигало своим краем судна, а со стороны Гренландии нас обдавало дыханием льдов, таким же, какое я ощутил два года спустя в Южном Ледовитом океане.
Погода становилась все лучше, а лик океана – все холоднее, но вместе с тем и дружелюбнее. Однако сильнее и памятнее всего впечатляли ночи, настолько белые, что казалось, от них веет ароматом анемонов. Поднимешься в полночь на капитанский мостик – и видишь вокруг бескрайнее водяное поле, вдали мягко сливающееся с небом. У него цвет ртути, чистый и блестящий. С запада катятся вялые и пологие старые волны. Единственное, что темнеет на величественной глади океана, – это прямая как стрела линия буйков дрифтерного порядка. Последние буйки, чернеющие точечками в трех километрах от нас, можно разглядеть лишь в бинокль. На горизонте, в сумеречной дали, дрейфуют темные СРТ с горящим глазом на корме. Два кита с широкими бурыми спинами бесстрашно и лениво всплывают то слева, то справа от судна, шумно дышат, будто вздыхая, и снова погружаются в глубины океана. А на воде за кормой спят тысячи ленивых, жирных чаек. Порой одна из них, более злая и чуткая, ударит клювом подругу, подплывшую слишком близко, а то несколько птиц сразу начинают бить крыльями. Слышно, как плещет вода под их ударами и как прорезают воздух грозные крики. Потом все опять затихает.
Я писал тогда «Удивительные приключения мухумцев» и читал «Историю философии». Если бывала сельдь, работал часа два на палубе. Время от времени делал кое-какие записи. Страница, исписанная 5–6 июля, выглядит так:
«Три года ходил в сельскую школу, да и то два из них – был в парше» (об одном деятеле).
«Речь Мурки в Кадриорге на районном собрании комнатных собак» (Характеристика судовых и сухопутных псов).
Затем случайная строфа:
У помощника мастера лова
борода что метла, вот вам слово!
Я же, скромный поэт, для начала
отпустил лишь усы что мочало.
«Ветер в грудных реях воет…» (О хлипком человеке).
«Всегда находят то, чего не ищут. Выражение это слишком верно, чтобы в один прекрасный день стать пословицей» (Бальзак).
Конечно, эти записи отнюдь не являются достоверным отображением тогдашних моих интересов и настроений. Но вот в конце попадаются две-три строчки, которые сейчас едва можно прочесть:
«Внимание! Стаи сельдей появились на поверхности! Совсем на поверхности! Рыбы выпрыгивают из воды. Настроение тревоги. Их миллион. Демин ругается. Запас слов у него обогатился в полтора раза».
Стаи сельдей появились на поверхности! Редкий, необыкновенный случай! Даже наш мастер лова Демин, плавающий по океанам уже лет двадцать, видит такое лишь второй раз в жизни. И сейчас я пытаюсь восстановить в памяти, как все это было.
Пятого июля утром рыбы попадалось мало. Кроме того, в этот день было чертовски тяжело выбирать сети на палубу. Ветра и в помине не было, но по океану ходила давняя зыбь, хаотическая и очень сильная. Даже не замечаешь, как на воде возникает холм – плоский, лишенный определенных очертаний и проведенных ветром нарезов. Вдруг он появляется у борта, вздымается над ним, обрушивается на палубу, и неподвижное, менее устойчивое, чем на ходу, судно резко накреняется на 25–30 градусов, а скользящих людей бросает на стальные поручни. Хуже нет, когда тебя так швыряет.
После обеда мы снова двинулись на норд-вест. Шли мы примерно со скоростью в десять узлов. К вечеру зыбь утихла, и я впервые увидел океан зеркально-гладким, неправдоподобно светлым. Он был и молочным, и в то же время серебристым. Бескрайняя величественная гладь излучала интенсивный, до боли яркий свет. Казалось, этот свет отрезает нас, полностью изолирует от остального мира. Он проникал сквозь бычьи глаза иллюминаторов, и его круглая струя резко выделялась в полумраке кают, словно светящаяся балка; проходя под ней, хотелось невольно пригнуть голову, чтобы не ушибиться.
Как моноскоп, так и эхолот, которые на судне включали время от времени для поисков сельди, показывали, что у нас под килем рыбы нет. Лишь изредка на зеленом экране моноскопа вспыхивало похожее на гриб изображение, вызванное прохождением стайки сельдей (или медуз?), о которой сообщала в то же время и красная молния эхолота. Но происходило это так редко и нерегулярно, что сетям не было смысла мокнуть в этом квадрате. В половине одиннадцатого вечера мы еще продолжали плыть. Ничего не менялось – такой же молочный, лишь менее яркий свет, полное безветрие и безупречно отшлифованное зеркало океана. Эхолот и моноскоп безжизненно пялились на нас и ничего не отмечали.
Наконец – это было в одиннадцать – капитан передал бинокль вахтенному штурману и сказал:
– Погляди-ка! Соображаешь?
И одновременно перевел ручку телеграфа на «стоп». Винт перестал вращаться, и траулер плыл теперь лишь по инерции.
Мы в прямом смысле слова попали в кашу – в кашу из сельди. Слабая рябь на воде была вызвана не поднимавшимся ветром, как мы сперва подумали, а стаями сельди, всплывшей к поверхности. Всюду, куда хватал глаз, неторопливо перемещались эти стаи, оставляя на светлой глади океана темную рябь, похожую на весенние разводья. Сельдь пересекала наш курс перед самым носом судна, проплывала за кормой и вдоль бортов. И вдруг, словно по команде, стала выскакивать из воды.
– Вот он, этот чертов моноскоп, – проворчал кто-то, сердись на прибор, не отмечающий поверхностных косяков, тех, что плывут вровень с килем судна и выше.
Мастер лова Демин – невысокий, коренастый и кривоногий человек, который считал судно своим домом и каждое утро брился, человек с золотыми руками, огромным опытом, с блистательным, но несколько односторонним запасом эпитетов, адресуемых к тем или иным людям, и с абсолютно непригодным для суши нравом, – этот самый Демин с поразительной для своего возраста быстротой устремился на мостик. На его костлявом лице типичного помора отразилась такая напряженность, такое возбуждение, что с него почти исчезли все морщины.
– Видишь, Вайно Матвеевич! – обратился он к капитану.
– Угу!
– На сколько спускать? – спросил мастер.
– А ты как думаешь?
– От ноля до пяти, – ответил Демин.
Это означало, что сети, опускаемые зимой на глубину до шестидесяти метров, а летом, как правило, от десяти до тридцати метров, сегодня поставят на глубине от ноля до пяти метров, то есть совсем на поверхности.
Демин снова спустился на палубу. И тотчас всю команду охватил серьезный, молчаливый азарт. Выносить такое напряжение изо дня в день, наверное, невозможно, но это необычное ощущение запоминается надолго. Люди, не дожидаясь команды, заняли свои места, перебросали на сети буйки и привязали их прямо к верхнему вожаку. (В других случаях глубина погружения сети регулируется длиной специальных поводков).
– Малый вперед!
Винт заработал. Команда действовала как точный, хорошо выверенный механизм. Ни одного слишком поспешного или слишком медлительного движения. И все же из-за того, что буйки были прикреплены прямо к вожаку, две сети зацепились и затрещали. Но раньше чем эта весьма обычная беда успела случиться со следующими сетями, Демин завопил:
– Дайте нож, сапожники!
И ловким взмахом ножа порядок был освобожден. Все пошло своим чередом.
В эту светлую ночь лишь немногие из нас спали. Мы следили за буйками, которые вскоре глубоко и солидно осели в воде. Значит, рыба есть, и много! И хотя около часу ночи последние стаи сельди исчезли с поверхности и на безмолвной воде снова не было видно ни единой морщинки, все же всем нам в эту ночь лик океана казался необычайно красивым и родным. За кормой уже опустились на ночлег десятки тысяч чаек, что сулило нам хороший день.
2
Мы, эстонцы, неизбежно представляем себе моря и океаны такими же, как Балтийское море, Финский и Рижский залив и эстонские проливы. Ведь мы выросли на их берегах, ловили там рыбу и знаем, что, с какого борта ни зачерпни воды, – она везде одинакова. И в Финском, и в Рижском заливе можно потерять берег из виду; и здесь, и там волны могут стать высокими и крутыми; и в том, и в другом заливе есть немало безвестных могил эстонских матросов и рыбаков. Это море для нас свое, родное, близкое, и в воображении мы переносим его серые тона и на те водные просторы, которые на картах так заманчиво синеют.
Мы оставили позади Канарские острова и пересекли тропик Рака под 17 градусом западной долготы.
Как-то утром, выйдя на палубу и поглядев на океан, я чуть не воскликнул невольно:
– Какая пошлая мазня! Какие кричащие краски!
Океан в самом деле чем-то напоминал рыночную живопись, еще и посейчас красующуюся во многих домах. На этих картинах изображены пронзительно ультрамариновые пруды и озера. Отражение восходящего солнца перерезает картину, словно кровавый бандитский нож. Солнце, если использовать выражение Алле, похоже «на бычье сердце, на мухомор…» По озеру, пруду или заливу плывет пара лебедей с выгнутыми, как у английских рысаков, шеями. На берегу растет камыш цвета «синей прусской», кущи цвета «синей прусской» и белые цветы, вдали стоит дом с дымящейся трубой и прогуливается эстонская красавица с лицом герцогини и ножками тяжелоатлета.
Но будем справедливы к этим картинам. Увидев их в горнице приземистого домика на берегу и спросив, откуда они взялись, часто слышишь ответ: «Отец привез из Голландии» – моряки еще и сейчас привозят оттуда такие вещи – или: «Это брат достал, когда был с ребятами из Кясму в дальнем плавании». И голос говорящего звучит так празднично, в нем слышится столько уважения к «чистой половине» дома, а заодно к озеру с лебедями и деве на берегу! Картины эти кажутся красивее, когда подумаешь, что именно такими представляет себе дальние, неведомые моря и земли какая-нибудь морщинистая старушка, жена боцмана, плававшего еще на парусных судах. Эти озера и этих лебедей облагораживают и – не боюсь упрека в высокопарности – освящают те дни и месяцы ожидания, когда жены моряков смотрели на свои картины и, порой вздыхая, а порой плача украдкой, молились богу и в ультрамариновом пятне озера им виделись глаза мужа.
А когда моряк возвращался домой и к нему в праздничный день приходил гость, то они сидели под этой картиной, пили из одного штофа, курили привезенный «Доббельман» и еще в полночь хозяин гаркал, стуча кулаком по столу:
– А у нас был груз красного дерева и половина команды – желтые…
И прислушивавшаяся к разговору женщина вздыхала в другой комнате:
– Когда же он кончит!
В то утро, в первые минуты, тропический пояс Атлантики чем-то напоминал такую живопись. Но чем дольше я глядел, тем больше убеждался, что на этот раз картина написана очень хорошим художником. Большое красное солнце висело над Африкой и бросало к нашему левому борту поток кровавых лучей. Спокойный, ленивый океан отливал в его косых лучах чистейшим ультрамарином, а слабые кристально прозрачные волны дружелюбно подталкивали судно в белые борта. Теплый, влажный ветер словно бы поглаживал лицо пуховкой. И чем выше поднималось солнце, чем короче становились тени на палубе, тем ярче, тем синее, тем ослепительнее сверкал океан. Наша экспедиция состояла в основном из людей, чье представление об океанах основывалось на знакомстве с Северным Ледовитым океаном, поэтому мы час за часом прямо-таки впивали это синее сверкание, любуясь теплым и дружественным ликом Атлантики. Казалось, этот сказочный, словно бы выдуманный в своей красоте, спокойно рокочущий мир сохранит для нас свою новизну не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, всегда. Мы следили за дельфинами, которые носились и кувыркались в волнах. Над водой планировали, словно ласточки, сверкающие летучие рыбы, и это наводило на всякие несолидные, мальчишеские мысли. Мой друг, человек с железной волей, взявший себе за правило ежедневно просиживать минимум по три часа над курсом высшей математики, не выдержал и хватил своим толстым фолиантом о палубный люк:
