Текст книги "Свадебные колокола"

Автор книги: Валентин Селиванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

ПАРИ

По старинной петровской традиции все центральные организации и учреждения находят себе приют в самом центре города, пугая жителей своими названиями. Но ведь Пётр Первый тоже делал ошибки. И было бы гораздо справедливей разбросать их по окраине города. Тогда бы город был как на ладони перед лицом тех, кто должен о нём постоянно заботиться.

И в этом городе тоже повторили ошибку Петра Первого. Повторили и не думали её исправлять.

На площади Восстания (если в Москве одноимённая площадь годится для парадов и её украшает высотное здание, то здесь центральная площадь города была раз в двадцать меньше) пестрели десятки громких названий, начиная от областной прокуратуры и кончая комитетом ДОСААФ.

Веня остановился перед парадным входом управления «Востоксибэлектрострой».

Придумали тоже – двадцать одну букву. Выговорить трудно. Тяжёлое название, как гусеницы от трактора. Но гусеницы почему-то не повесили над парадной дверью, а прилепили двадцать одну букву.

Взрослые люди, которые придумывают такие названия, совсем лишены фантазии. Они мыслят чётко, прямолинейно и перпендикулярно, чего избегают даже дети. Они и детей наказали, придумав для них такие названия, как ясли, детсад, интернат. Дали бы Вене волю, он придумал бы совсем другие названия: вместо детсада – «Красная шапочка», вместо интерната – «Синяя тетрадь», а над этой дверью повесил бы вывеску – «Белые ночи». «Вы где работаете?» – «В „Белых ночах“». Здорово! И работать стало бы веселее. Те солидные взрослые люди, которые придумывают названия, ответят ему, что всё это несерьёзно. Серьёзно. Гораздо серьёзней, чем им кажется.

Веня с грустным разочарованием посмотрел на двадцать одну букву и открыл тяжёлую дверь. И она, жалобно заскрипев, согласилась с Вениными мыслями. А разве ей не хочется быть распахнутой в «Белые ночи»?

Штейнберга Веня нашёл быстро. Он имел портфель начальника отдела снабжения. А когда-то Штейнберг работал у них в колонне коммерческим директором, замом Гуревича, и проворачивал такие дела, что начальник колонны не мог им нахвалиться.

Маленький и толстый Штейнберг встретил Веню тепло и сразу забросил все свои дела. Он вызвал свою секретаршу, полную седую еврейку, и попросил к нему никого не пускать, ссылаясь на большой серьёзный разговор с товарищем Калашниковым. Штейнберг был в тёмно-синем костюме и яркой оранжевой рубашке.

Они поболтали о прежних делах, о былой славе Штейнберга, когда он мог из-под земли доставать вертолёты и самосвалы, не говоря уже о таких пустяках, как утолки. Склады их колонны при Штейнберге вечно были забиты до отказа и тем, что было нужно, и тем что не нужно. Но то, что было не нужно, долго не занимало места и не задерживалось на складах. Всё ненужное пускалось в оборот, обменивалось, выторговывалось на то, чего не хватало.

Удивительнейший человек был Штейнберг! Он родился на свет, чтобы быть коммерсантом, и он был им до мозга костей. В молодости его много ругали и били за деляческие склонности. За битого двух небитых дают, любил говорить Штейнберг, а за меня и трёх не пожалеют.

Он знал всех снабженцев Сибири, их домашние телефоны, которые записывал в толстую записную книжку в кожаном переплёте, и поддерживал тесные деловые отношения со всеми стройками на востоке. Ему, случалось, звонили с Чукотки, из Игарки, из Байкальска и просили помочь. Он никому не отказывал.

А все в свою очередь помогали ему. Поэтому в колонне всегда был фронт работы и никто никогда не сидел без дела.

Гуревич умел подбирать себе заместителей. Ай да Гуревич. Вот это Гуревич!

Штейнберг был страстным, одержимым болельщиком. Но мало того, что он слушал все радиопередачи, – он мог уйти на эти передачи с любого совещания. Штейнберг был фанатично предан футболу: он вёл свою собственную таблицу класса «А» и «Б», до тонкости знал возможности каждой команды, фамилии всех тренеров, начальников команд и футболистов.

Россия – самая спортивная страна, пылко уверял всех Штейнберг, и её будущее в футболе. Нет такого человека в Советском Союзе, который хотя бы один раз не ударил по футбольному мячу. В этом заключалось спортивное кредо Штейнберга.

Но странное дело – у него не было любимой команды, а самое удивительное было в том, что Штейнберг отлично знал, когда и кто победит на футбольном поле. Ошибался он очень редко. Почему он не работал в федерации футбола? Может быть, тогда наши ребята не проиграли бы испанцам в Мадриде Кубок Европы?

Но Штейнберг работал снабженцем. Он никогда не был жуликом и аферистом, всегда оставаясь чистокровным образцовым коммерсантом. И ни разу за всю свою долголетнюю работу он не был на краю финансовой пропасти.

Другой его страстью была игра на бильярде. На собственные деньги Штейнберг купил во Владивостоке большой бильярд с белыми тяжёлыми шарами и частенько играл в «американку». Но слепые кони фортуны часто подводили его, потому что играл старик плохо, выигрывал очень редко и остро переживал свои поражения. За всю свою жизнь Штейнберг не научился играть на бильярде.

С годами ему стало трудно колесить по тайге с колонной, и он перешёл работать в управление, оставив в колонне бильярд с белыми тяжёлыми слепыми шарами, за который выложил из собственного кармана сбережения многих лет.

И теперь Веня сидел за его столом, положив на колени Сёмкину кепку, и слушал его. Когда они наговорились, пресыщенные воспоминаниями, Веня сказал:

– Выручайте нас, горим. Уголки все разбазарили. Ящиков двести нужно обязательно.

Каково же было удивление Вени, он даже не мог поверить своим ушам, когда услышал от Штейнберга отказ.

– У нас теперь строгий учёт, – оправдался он, пряча от Вени глаза. – Новый начальник управления. А новая метла известно как метёт. Двести ящиков! Он голову мне оторвёт и сделает из неё футбольный мяч. Я могу позвонить в Усть-Илим. Может, у Володи что-нибудь есть?

– Может быть! – с обидой ответил Веня. – У нас нет времени ждать. Бригада Баянова сидит без работы. А трассу мы обязались сдать на два месяца раньше срока.

Он хмуро смотрел на Штейнберга. Начальник отдела снабжения молчал. Как он изменился за год. Он никогда не молчал раньше. Постарел. Угомонился. Опал с лица. Может, и обюрократился? Если бы он работал в «Белых ночах», стал бы он таким?

– Я пойду к нему! – твёрдо сказал Веня и поднялся из-за стола.

– К Ганке? – удивился Штейнберг. Он встал из-за стола и снял пиджак. В оранжевой рубашке он стал похожим на апельсин, выставленный для продажи. – Пустая затея. Это идеальный руководитель, к которому ни с какого бока не подберёшься. Он Асуанскую плотину строил.

– Я ему скандал закачу, – грозно сказал Веня.

– Плевать он хотел на твои скандалы. Он не такие скандалы видел. – Штейнберг задумался и добавил: – Если лимит кончился, сверх него вы не получите ни одного уголка.

Веня хорошо знал, что Штейнберг редко ошибался, давая людям характеристику. Он был единственным у них в колонне, кто разгадал фамильную тайну Кадыра Ошен-оглы и не позволил снять с себя часы. Это он предложил Гуревичу три года назад взять Веню Калашникова учеником верхолаза-высотника, и, кажется, из Вени получился не такой уж плохой верхолаз. Кто знает, вдруг ошибся Штейнберг на этот раз. И Пётр Первый ошибался.

– Я достану уголки, – упрямо повторил Веня в лицо Штейнбергу. Ему захотелось почему-то взять маленького толстого старика Штейнберга за шиворот и как следует потрясти. Но он ведь ничего не сделал для Вени плохого. Зачем же его трясти?

– Нет, – спокойно покачал головой Штейнберг и стал вдруг совсем таким, каким он был раньше, совсем прежним, упрямым и твёрдым коммерсантом, который видит сквозь землю и воду, что сделка не состоится. – До конца квартала у вас не будет уголков. Даже я не достал бы их у Ганки. И трассу вы будете сдавать по обычному графику. Это так же точно, как и ничья сегодня у «Спартака».

– Я могу поспорить, – предложил Веня. Он разозлился.

Штейнберг знал, что Калашников не проиграл ни одного спора за три года, и он приходил смотреть, когда Веня кушал солому, сам пробовал её на вкус и всё качал головой. Он ответил:

– Я тоже могу.

– Будут уголки, вы сами доставите их в колонну.

– Не будет уголков, ты ведёшь меня в ресторан, потом отвозишь домой и укладываешь спать.

Дуэль без секундантов началась, и каждый был уверен в успехе.

– Хорошо, – сказал Веня.

– Помни, ресторан и кровать. Я могу написать тебе на память.

Веня совсем разозлился и ничего не ответил.

– Ты можешь отказаться от пари, – сказал Штейнберг.

– Зачем? Я достану уголки.

– Что ты, Веня! Ты любишь шашлык по-карски? И к нему много вина?

– Вы не выиграли ещё пари, – ответил Веня. Он обиделся на великого коммерсанта.

Веня направился к Ганке, начальнику управления «Востоксибэлектрострой». Его кабинет находился через две двери.

Конечно, было бы гораздо лучше, если бы он был начальником управления «Белых ночей». Тогда бы у Вени не было никаких сомнений, что Штейнбергу придётся самому отвезти уголки в колонну, А пока сомнения оставались, и они не обманули Калашникова.

ЖМОТ ГАНКА

У человека были страшные глаза. Они готовы были выскочить из орбит и оставить слепым человека. На груди у него была лёгкая порванная рубаха, а на лице глубокие морщины, как складки на одежде. Человеку было лет тридцать. Но почему же у него такие морщины? И этот могучий человек был рыбаком, который стоял в лодке и смотрел на солнце. Сколько раз он смотрел на солнце с такой надеждой? Сегодня, верно, эта надежда кончилась. А солнце уходило за море.

Веня с интересом разглядывал картину на стене в кабинете Ганки, ожидая, когда тот окончит свой длинный и бестолковый разговор по телефону. Разговор не заканчивался. Рыбак по-прежнему смотрел на уходящее солнце.

Ганка откровенно сказал Вене, что из этой затеи с уголками ничего не выйдет. Зря он так сказал. Уголки ведь нужны для дела. И хотя в управлении их мало, но они всё-таки есть. А раз есть, их рано или поздно кому-нибудь отдадут. Почему бы их не отдать сорок первой колонне?

А солнце, словно пришитое, висело над морем. В глазах у могучего рыбака было несчастье, и он, может быть, хотел протянуть руки к солнцу, но у него не было надежды.

Наконец Ганка положил трубку. Он не бросил её, как когда-то делал его отец, а положил аккуратно на рычаг. Вене понравилась эта привычка.

– Мне кажется, что мы с вами всё уже выяснили, – сказал со вздохом Ганка.

– Только начали выяснять, – мягко поправил Веня. И тут же он решил держаться немного понахальней и независимей. Он помнил, что скромностью часто его подводила. – Мы остановились с вами на том, что из-за нехватки уголков наша колонна простаивает уже третий день.

Веня, ясное дело, преувеличивал. Но Ганка, должно быть, догадывался об этом.

– Вот видите график, – Ганка сдвинул на переносице лохматые брови и уже во второй раз показал Вене лист ватмана, расчерченный и расписанный вдоль и поперёк. – У вас впереди ещё целый квартал, и вам спешить некуда.

В другой бы обстановке Веня не постеснялся и закричал бы: «Бюрократов на мыло!», а вот здесь не мог. Конечно, он бюрократ, подумал Веня. Его нужно поставить к стенке и немножко попугать винтовкой. Неужели он такой колоссальный жмот? Сроду таких не встречал.

– Мы взяли обязательство сдать трассу на два месяца раньше, – тихо сказал Веня. Он обязан был соблюдать правила вежливого обращения со старшим по возрасту и положению.

– Я этого обязательства не читал. Узнал только сегодня утром из «Комсомольской правды», – сухо ответил Ганка. Это был тонкий намёк, что подобных вещей он не прощает.

Яша Риловский, выходит, уже получил мою телеграмму, подумал Веня. Отличный парень этот очкарик Яша!

Это воспоминание придало ему силы, и он с улыбкой ответил:

– Если говорить о газетах, то сегодня вечером в набор идёт очень интересная статья о бюрократах.

Ганка засопел. Если ему сейчас сбрить его лохматые брови, подумал Веня, он будет похож на бегемота. Интересно, что делают из кожи бегемота?

– Вы мальчишки! – загремел Ганка. Он решил отчитать по первое число этого молокососа, который приставал к нему с ножом к горлу, требуя уголков. Хитёр Гуревич: он должен был сейчас сидеть на его месте. – И я вам уже сказал, молодой человек, что вы всё получили, что вам причитается по лимиту, и запускать руку в государственный карман вам никто не позволит! Для кого, спрашивается, существует лимит? Для кого составляются графики? Ваша колонна не исключение! И не стоило вам ехать сюда, чтобы выслушивать прописные истины.

– Я не за этим сюда приехал, – тихо отозвался Веня. Он сидел у Ганки целый час и уже устал спорить и почти смирился со своим поражением. Почти, но не совсем. – У меня дела в городе.

– Вот идите и занимайтесь своими делами. Пусть приезжает Гуревич, и мы с ним во всём разберёмся.

Ганка был ещё относительно молод, ему не было и сорока пяти. Но у него была седая голова. У него были большие руки и белые ровные зубы, которые Веня от злости хотел бы выбить. Но зачем выбивать ему зубы? В сущности, Ганка милый человек. Он отлично с ним поболтал. И может, это не беда, а достоинство, что он такой жмот?

Ганка открыл пачку папирос и закурил, всем видом показывая, что аудиенция была бесполезной и повестка её исчерпана полностью и окончательно.

Сказочного конца не получилось. Ничего не получилось. На папиросной пачке, которую положил Ганка на стол, были одинокие горы, покрытые снегом, и мимо них скакал всадник верхом на лошади. Он куда-то спешил. Вене тоже надо было торопиться. Но он сделал ещё одну попытку, зная, что и она окажется бесполезной. Всё-таки совесть будет спокойней, когда ты сделаешь всё, что в твоих силах.

– Это особый случай, – сказал Веня.

Ганка словно оглох. Он больше не хотел замечать Веню и спрятал в стол свои голубенькие и зелёненькие палки, словно отнял у Калашникова цветные детские игрушки. Подчёркнутым, официальным тоном, будто прокурор, лишая Веню последнего слова, он обратился к нему:

– У меня всё. Больше ничего не могу сообщить вам.

Голубенькие папки, исчезнувшие со стола, и отточенные простые карандаши, смотрящие в потолок острыми грифелями, как копья в руках музейных рыцарей, и официально обиженный тон Ганки натолкнули Веню на неожиданную мысль. С отчаянием и упрямством он ответил:

– А у меня не всё! Я не уйду отсюда, пока вы не дадите нам уголки.

Ганка сдвинул свои лохматые брови и грозно посмотрел на Веню. Сейчас он похож на стервятника, который был готов броситься на цыплёнка. Но Ганка не бросился и даже не закричал. Он почему-то устало улыбнулся, обнажая свои белые зубу. Веня не знал, почему он улыбался. Откуда он мог знать?

Начальник управления посмотрел на часы и кивнул головой.

– Хорошо. Оставайтесь. Диван у меня удобный. Мне приходилось ночевать на нём. Я попрошу, чтобы вас не выпроваживали отсюда.

Ганка взял со стола чёрную блестящую кожаную папку и пошёл к дверям. Остановился и сказал на прощанье:

– Не забудьте, засыпая, загадать желание. Новое место – сон сбудется.

И он ушёл из кабинета. Веня остался один.

При чём тут сон? Рыбак всё смотрел на уходящее солнце. Его глубокие складки на лице, наверное, были пропитаны морской солью. И рыбак ненавидел эту морскую соль, и море, у которого не было конца и края, и солнце, потому что у него не было никакой надежды.

Веня понял, что проиграл спор. Если Пётр Первый и ошибался, то Штейнберг и на этот раз оказался прав. После матча, который они прослушают по радио, и «Спартак» сыграет вничью, Веня отвезёт Штейнберга в ресторан. Они погорюют там вместе за шашлыками по-карски, и потом он отправит старого коммерсанта спать, а сам позвонит Наташе.

А поздно ночью, когда он уляжется в постель, приняв на ночь душ и тёплую ванну, он обо всём расскажет Наденьте боты. Он что-нибудь посоветует. Нельзя ему возвращаться с пустыми руками в колонну. Не за этим его посылал Гуревич. И чёрт возьми, зачем люди придумали эти лимиты, графики и правила? Развей можно всегда жить по правилу – без стука не входить? Может, и жизнь отпускает свои дни строго по лимиту? Можно ли заставить сердце биться по графику? Плевать он хотел на такие графики!

Веня вышел из кабинета в коридор, в котором кресла, маленькие красные столики, кадки с пальмами были расставлены, как фигуры на шахматной доске. Никакой путаницы. А у выхода на лестницу у таблички «Курить здесь» дымили папиросами люди. Они курили, должно быть, с горя, такие люди были сосредоточенные, серьёзные, деловые. Вене захотелось набить каждому из них физиономию, до того было гадко на душе.

К нему подошёл Штейнберг и положил на плечо руку. У него были тоже белые ровные зубы, на одном из них Веня заметил большую пломбу. От него пахло апельсинами, и сам Штейнберг был как апельсин.

– Это тебе не солому есть, – сказал он.

– Я зайду за вами в шесть, – торопливо отозвался Веня. Ему захотелось поскорее уйти из этого образцового здания, которое величалось двадцать одной буквой.

– Я же говорил тебе, – шепнул Штейнберг, – что тот, кто надует Ганку, святым станет.

А что Ганка? На Ганку не было никакой злости и обиды. Жаль было рыбака, который смотрел на уходящее солнце, и Гуревича, который через пару дней получит здесь невиданный нагоняй. А уголки не купишь на базаре, как солёные огурцы. Без них они скоро будут сидеть сложа руки. Каждого работягу тогда придётся завернуть в цветной фантик и уложить на костлявую полку вагончика. И будет у них не колонна, а коробка с конфетами. Если Ганка понимает всё это, тогда он не просто супержмот, а активный враг их колонны. Он, верно, думает и рассуждает только по графику. А таких, известное дело, нужно на мыло!

Веня подошёл к горкому партии, четырёхэтажному серому зданию, над которым развевался широкий алый стяг. Когда он поднялся на крыльцо, гладкое и твёрдое, как кусок отполированного гранита, он вспомнил, что оставил в кабинете у Ганки трубу.

Ничего страшного, подумал Веня. Даже к лучшему. У меня будет повод зайти к нему перед отъездом и сказать несколько слов на прощанье. Выскажусь откровенно. Пусть знает наших. У меня будет в кармане партийный билет, и мы с ним поговорим, как мужчины и как коммунисты. Интересно, партийные билеты тоже выдают по графикам? И чего я к этим графикам привязался? Ведь без графика тоже далеко не уедешь. Ганка, наверное, Асуанскую плотину тоже по графику строил. Там, на берегу Нила, засыпая, он, может быть, загадал желание – пошлют ли его работать в Сибирь? В сущности, Ганка славный парень, и я к нему зла не питаю. Вот только уголки.

В раздевалке Веня сдал телогрейку и Сёмкину кепку и получил номерок, словно билет на проезд в автобусе. Причёсываясь у зеркала, он посмотрел на свою лохматую шевелюру и пожалел, что не успел постричься. Веня усмехнулся – придётся ему быть таким, каким он бывает каждый день. Ему стало обидно, потому что день у него сегодня был совсем не обычный.

Электрические часы над зеркалом показывали без пяти минут пять. Часы были круглые, как большое блюдце, светло-жёлтые, напоминая полную луну, страждущую над уснувшей тайгой.

КОЛОКОЛА

Приёмная городского комитета партии никогда не бывала пустой. Она была как маленький вокзал, который никак не мог угомониться. В приёмной были три двери, за которыми сидели три секретаря, занятые по горло работой. Если к ним кто-нибудь прорывался даже не в приёмные часы, они бросали свои дела и занимались другими. Наверное, у них было не одно сердце, а два, а может быть, и три, несмотря на то, что вид у секретарей был сердитый. Они умели и понимать людей, и помогать им, и наводить порядок в городе. У них никак не могло быть одного сердца. И если когда-нибудь у них останется одно сердце, они не будут больше работать здесь.

С утра до позднего вечера город звонил к ним по пяти телефонам, приходил посоветоваться, попросить, потребовать, объяснить, пожаловаться, устроиться на работу, получить дров на зиму, отчитаться за прошедший квартал. И три человека, у которых было не одно сердце, отвечали на телефонные звонки, советовали и советовались сами, помогали, требовали, объясняли и выслушивали объяснения, устраивали на работу и разбирались в жалобах.

На бюро выносились самые острые вопросы, которые нужно было решать немедленно и не в три головы, а в три, умноженные на пять. Раз в неделю заседала партийная комиссия – приём в партию.

И те, которых принимали, молча сидели на стульях, расставленных по стенам приёмной, выкрашенных масляной серой краской, и дожидались своей очереди. Ждать было трудно, и они волновались.

Среди тех, которых принимали, преобладал молодой возраст, словно в финале соревнований на приз братьев Знаменских.

У многих из них на лацканах выходных пиджаков или шерстяных кофтах были приколоты комсомольские значки. Здесь были и свои модники – у них значки покрыты серебром и поставлены на винт.

Спросите у этих ребят, почему они вступают в партию? Вас плохо поймут, а кое-кто снисходительно улыбнётся, никто не будет агитировать вас за советскую власть и убеждать, какая она хорошая, никто не произнесёт страстной речи и не станет доказывать, что через десять лет у каждого будет своя легковая машина. Ответят очень просто. И тогда вы окажетесь в глупейшем положении, словно сели в лужу на центральной площади города, и вам станет неловко и стыдно, будто вы задали вопрос, впадает ли Волга в Каспийское море.

Этих молодых ребят, случалось, называли психами и непутёвыми, когда они очертя голову бросались в драку и ссоры за каждую мелочь, которая для кого-нибудь была обычным милым пустяком, не стоившим выеденного яйца, а для них оказывалась вопросом жизни. Но никто никогда не называл их кретинами – для этого не находилось повода. Этих ребят любили товарищи и с уважением отзывались о них старики, ставя номер своего партбилета на рекомендации.

Они носились, как стрижи, у себя на работе, всегда копошились и чего-то добивались (для этого всегда есть сотни причин), ругались с начальством и плевали с высокой колокольни на все авторитеты. Они имели десятки поручений и нагрузок, не стесняясь, выполняли их, фантазировали и стремились неудержимо к многообразию большего.

Это они могут выколачивать в завкоме и у директора деньги на новогодний вечер, подпольно продавать билеты на этот вечер, чтобы разыграть в лотерею пять телевизоров. И лотерея у них бывает особенная. В полночь, когда поднят первый бокал, разыгрывается первый телевизор. «У кого в кармане пять гвоздей?» – кричит кто-то из них, поднявшись на сцену. «За пять гвоздей – телевизор!» Второй телевизор выиграть совсем просто – нужно назвать по фамилии, имени и отчеству бюрократа, подхалима и пьяницу среди своего коллектива. Об остальных новогодних проделках они вам расскажут сами.

Среди таких молодых ребят появился Веня. Он был здесь как рыба в воде. Многих он знал в лицо и кивком головы здоровался с ними.

На вешалке не было ни одного свободного места, словно и не было внизу раздевалки, да и рядом на столе в беспорядке лежали плащи и деми.

Веня, бросив взгляд на вешалку, улыбнулся.

Так раздеваются лишь там, где чувствуют себя как дома. Они, конечно, помнят, что находятся в гостях. Этот дом для них, как материнский. Здесь никогда не обманут, не наобещают вагон с тележкой, не отвернутся. Разве может мать отвернуться от своего сына?

В приёмной за столом в окружении пяти телефонов, один из них был красный, как в холле «Подковы», сидела совсем юная девчушка в серой плиссированной юбке и белой рубашке из тонкого поплина с короткими рукавами. Ей было не больше восемнадцати.

На стенных часах пробило пять.

Веня наблюдал, как стрелка медленно отсчитывала минуты, прыгая вперёд на одно деление. Раз – минуты нет. Два – вторую долой! Эти минуты не вернутся. Почему-то старички всегда грустят, что молодость у них не повторится, что дайте им их прежние двадцать, и они тогда таких дел наворочают. Пройдут твои двадцать два, и двадцать пять, и тридцать, как эти минуты. А молодость свою не выставишь, как картину на выставке, останется только память. И как хорошо, когда твоей памяти нечего стыдиться.

Ход его мыслей прервал голос юной девчонки, похожей на кассира в государственном банке, которая отметила красным карандашом фамилии всех собравшихся в приёмной и пригласила первого из них на комиссию.

Первым оказался Веня Калашников.

Его фамилия прозвучала в приёмной легко и в то же время торжественно.

Веня кивнул головой, глубоко вздохнул, набрав полную грудь воздуха, словно он собирался нырнуть глубоко под воду, и пошёл к двери, на которой висела табличка с фамилией секретаря: Зенина. Эта скромная небольшая табличка ничего не могла сказать Вене. Но фамилия ему понравилась сразу.

Несколько десятков пар глаз насторожённо проводили его до двери.

Веня открыл дверь и очутился в просторной светлой комнате. В глаза ему бросился застеклённый шкаф, который стоял напротив окна, и солнечные лучи спокойно отдыхали на его стёклах. В шкафу было много цветных оригинальных сувениров, вымпелов, как на прилавке универсального магазина. Но Веня сразу же забыл о них.

Он посмотрел на длинный стол, покрытый зелёным сукном: графин с водой, две хрустальные чистые пепельницы, записные книжки. За столом сидело человек пятнадцать. Преобладал старший возраст. Так случается в финале соревнований на приз братьев Знаменских, когда самые строгие участники собираются за судейским столом.

Веня волновался. Впрочем, он всегда волновался, когда выступал на собраниях.

Неожиданно Калашников опешил. К своему величайшему удивлению, он увидел за столом долговязого Наденьте боты, сидевшего за столом в его чёрном костюме. Миша Спиноза тоже заметно смутился и принялся что-то писать в своей записной книжке.

Ещё больше удивился Веня, когда увидел Ганку. Тот сидел за длинным столом и с улыбкой смотрел на него.

Дела будут, подумал Веня и тяжело вздохнул. Он почувствовал, как на его лбу появились бусинки пота, а его сердце, натренированное, безотказное, отбивающее в минуту ровно семьдесят три удара, лихорадочно забилось.

В конце стола сидела черноволосая смуглая женщина. На ней было строгое чёрное платье. Женщин было несколько, но эта была хозяйка таблички, и она командовала здесь парадом.

Зенина пристально посмотрела на Веню и властно сказала:

– Представляйте.

Она похожа на хозяйку Медной горы, подумал Веня. Какая чепуха в голову лезет! С чего это я растерялся? Я и здесь могу пристыдить Ганку, пусть все знают, какой он великий жмот.

Веня прислушался к голосу невысокого мужчины в очках. Мужчина держал в руках анкету и докладывал, что Веня с тысяча девятьсот сорок второго года, что он русский, член ВЛКСМ с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого…

Веня посмотрел на стеклянный шкаф. На его стекле дрожал солнечный колокол. И вдруг Веня отчётливо услышал звон, тихий, раскатистый и далёкий. Веня очень хорошо слышал этот звон. Ему захотелось схватить в руки этот дрожащий солнечный колокол и зазвонить в него изо всех сил, чтобы все слышали его. Он улыбнулся и прислушался.

Мужчина в очках закончил и сел за стол.

Зенина снова посмотрела на Веню, строго обвела всех быстрым взглядом и спросила:

– Будут вопросы к товарищу Калашникову?

Члены комиссии молчали, а может быть, придумывали вопросы.

– Мне кажется, вопрос ясен, – сказала Зенина. – Товарищ Калашников – лучший высотник области. Есть у него общественная жилка, он хороший спортсмен.

Она даже знает такие подробности, подумал Веня… Они, очевидно, здесь знают обо всём на свете.

Веня посмотрел на дрожащий солнечный колокол, перевёл взгляд на Ганку и вздрогнул, как от толчка.

Начальник управления пошевелил лохматыми бровями, и Вене пришла в голову мысль, что он похож на того рыбака, который смотрел на уходящее солнце.

– У меня есть несколько слов, – сказал Ганка.

Зенина кивнула ему головой. Ганка повернулся лицом к Вене, насмешливо посмотрел ему в глаза, как боксёр, который прикидывал, в каком раунде он сможет разделаться со своим противником.

Вене было не страшно, он слышал звон серебряных колоколов, и этот звон придавал ему силы, и, кроме того, здесь было много секундантов.

Но Ганка задал совершенно безобидный вопрос:

– Как вы добились таких успехов?

– Если сказать честно…

– Конечно, – улыбнулся Ганка, и глаза у него заблестели, как пуговицы на генеральской шинели.

– Это длинная история, история моей жизни, а её рассказывать очень долго. У меня было такое ощущение, что я жил, спал и работал в резиновых рукавицах. Понимаете?

Ганка кивнул головой.

– И мне, честное слово, надоело ходить в этих перчатках. Мне хочется знать, любить и понимать своими руками. Ну, а потом я поспорил, что поставлю распорки на тридцати шести «кустах». Вот и всё, если коротко.

– Но почему именно тридцать шесть? – спросил Ганка. – Это почти четыре нормы.

Веня помолчал немного, но, чувствуя, что все, кто сидел за столом, с повышенным интересом разглядывают его, ответил:

– Никто в Советском Союзе не делал столько. Делали тридцать и тридцать четыре. Вот мне и захотелось. А потом кому-нибудь захочется сделать сорок. У нас ребята в колонне заводные, им всё хочется делать и получше и побыстрей.

– На рекорд, выходит, пошли? – уточнил Ганка.

– Нет, – ответил Веня, хотя он мог сказать «да». Ему не хотелось давать лишние козыри начальнику управления. Разговор у них ещё впереди, и Веня это чувствовал. – Я поспорил.

– И если не секрет, на что вы поспорили? – Ганка сложил руки в кулак и положил кулак на зелёное сукно стола. Кулак получился внушительный, крепкий, мускулистый. Им можно было спокойно свалить с ног молодого быка. И в этом кулаке Веня почувствовал какой-то непонятный подвох.

Веня густо покраснел, он чувствовал, как покалывают его щёки, и бусинки пота на его лбу стали горячие и тяжёлые, готовые в любую минуту сорваться, как спелые плоды с дерева, и покатиться по лицу. Но он не опустил голову, сдержал мимолётную робость и ответил:

– На ведро пива.

Члены комиссии, строгие, солидные судьи, улыбнулись и сразу стали похожи на маленьких детей, которые услышали новую интересную сказку.

– Будут ещё вопросы? – спросила Зенина.

Но никто не придумывал больше вопросов, а Ганка, хмуря брови, закурил «Казбек». На папиросной коробке куда-то спешил человек верхом на лошади. Веня посмотрел на коробку и спросил:

– Можно мне?

– Да.

Ганка, который строил на Ниле плотину, который всё понимал и которого нельзя было обмануть, не дал ему сказать ни одного слова.

– Заходите ко мне завтра с утра. Продлим вам лимит в порядке исключения.

А потом Зенина поздравила его с вступлением в партию и пожала ему руку. Рука у неё была сухая и крепкая. Приятно пожать такую руку.

Веня вышел на улицу и остановился на крыльце.