Текст книги "Свадебные колокола"
Автор книги: Валентин Селиванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
ЛЖЕ-ГОГОЛЬ
Каждый город не только строит новое, но и чинит старое. Этому люди научились давно. Наверное, с той поры, когда из крапивы был сделан первый мешок, а из разного утиля – калоши. Можно купить новое пальто, а ведь можно и не покупать, перелицевать его и с чистой совестью выдавать за новое. На разницу же тогда можно купить жене новое пальто или сыну велосипед. Практично.
Такие практические люди являются постоянными клиентами разных ремонтных мастерских.
В одну из таких мастерских по ремонту металлоизделий и отвёз Веню на своей машине Наденьте боты.
В небольшой комнате, в которую вошёл Веня со своей трубой на плече, была собрана роскошная, неподражаемая коллекция различного железного хлама, ещё бытующего на периферии, и самых последних творений человеческого разума, не оправдавших своей гарантии, выданной бесплатным авансом. Откровенно говоря, этот бесплатный аванс подводит людей не только на востоке.
В мастерской на полках, может быть по чистой случайности окрашенных в радикально чёрный цвет, стояли кастрюли и самовары, дедушкин патефон, которому, видно, больше не суждено было издавать никаких звуков, и магнитофон «Мелодия», который могла постичь та же участь, ржавые ножницы, сломанные портфели, ремни и подтяжки, древнее охотничье ружьё, из которого было страшно стрелять (вот пойдёшь с таким ружьём на охоту, и чем эта охота окончится, сказать трудно), будильники и ключи, ведро, испачканное в нитрокраске, очки, балалайка без струн и ослепительно белый холодильник «ЗИЛ», чайники и термосы, из которых не пили, тазы, из которых не умывались, ручки от дверей и новый пылесос «Чайка», хозяйственные и женские сумки, которые не закрывались, швейные машины, которые шили со свистом или совсем не шили, спиннинги, зажигалка из гильзы, карманный фонарик и карманный приёмник, десятка два утюгов.
Пахло жжёной канифолью и гуталином.
Среди всех этих вещей, находящихся на излечении в мастерской, за хрупким столиком на алюминиевых ножках – за такими столами в кафе-автоматах едят сосиски и пьют из толстых кружек хмельное пиво – сидел лохматый загорелый старик.
У него был тонкий длинный нос крючком, который почти касался бескровных губ, седые виски и толстая байковая рубаха в зелёную клетку. Старик с мрачным видом копался в дряхлом старом зонтике. Своим крючковатым носом и серьёзным видом, несуразной причёской и серебряными висками, маленькими усталыми глазами, какими-то плоскими и очень грустными, он напоминал Гоголя.
Если этого старика снять в фас и профиль, подумал Веня, а фотокарточки повесить на стену рядом с портретом Гоголя, то между ними будет очень много общего.
Веня положил на стол трубу и сказал:
– Мне очень срочно, отец. Спешу.
Лже-Гоголь отложил в сторону чёрный зонтик, молча кивнул и так же молча принялся осматривать трубу.
У старика были удивительные руки. Его тонкие сухие длинные пальцы сразу бросались в глаза. Может быть, у Рихтера вот такие пальцы? Они казались специально вытянутыми, чтобы охватить целую октаву, бледными, нервными, с мягкими пухлыми подушечками, накрытыми белыми ногтями. Пальцы постоянно двигались по трубе, не останавливаясь ни на одной царапине, будто ощупывали её душу, а не скользили по ней в поисках дефекта, и вдруг неожиданно замирали, прислушиваясь к металлу, и двигались дальше.
Лже-Гоголю было, конечно, за шестьдесят. Работы у него было много, и работать ему было трудновато. Это Веня отметил сразу. Но старик обладал удивительным свойством – он умел из старых вещей делать новые, и, наверное, все хозяйки в округе были его клиентами.
Старый мастер быстро понял, какой болезнью заболела труба и чем нужно её лечить, и принялся за работу.
Тем временем Веня взял табуретку и уселся поближе к старику, решив с ним поболтать.
Потравить баланду со стариками – истинное удовольствие. Имея за плечами прожитые полвека, человек знает такую пропасть страшных и весёлых приключений, непридуманных рассказов, столько человеческих характеров прошли через его жизнь, да и сам он побывал в различного рода переделках, что, услышав только совсем немного из такой жизни, начинаешь вдруг понимать, что твои мальчишеские ребусы и гипотезы оказываются такими простыми и ясными.
– На пенсию скоро, отец? – спросил Веня.
– Да можно было бы.
– Дети и внуки, поди, никак не дождутся?
– Таковых не имеется,
– Бобыль, выходит?
– Выходит, так.
– Ну и как?
– Да так-сяк, нашим-вашим давай спляшем.
Разговора не получилось. У Лже-Гоголя был низкий хриплый голос, полный безразличия и тоски. Должно быть, толковать за жизнь он не был охотником, имея на то свои причины.
Но Веня не любил молчать и не считал, что молчание – золото. Он снова посмотрел на старика и, решив, что надо начинать разговор с другого конца, сказал:
– Ты, отец, на Гоголя похож.
Старик неторопливо отозвался, продолжая возиться с трубой:
– У каждого свой запас, у кого – пиво, у кого – квас. Я, почитай, давно бы знаменитым стал. Только люди у нас какие? Каждый думает о своей шкуре.
Веня никак не ожидал, он даже и не мог подумать, что разговор вдруг обернётся таким образом, и поэтому не знал, что ответить.
А старик и не ждал ответа, возвращая своими удивительными пальцами трубу к жизни. Он горько вздохнул и продолжил свою незаконченную мысль:
– Не дают мне хода. Не хотят. Наплевать им на меня и на всё на свете. Что я для них? Соболь без шкуры.
И он снова вздохнул, словно искал у Вени сочувствия.
А как Веня мог ему посочувствовать? Ему почему-то показалось, что старик шутит, и он несмело улыбнулся.
Лже-Гоголь понял Венину улыбку по-своему. И сразу же его глаза вспыхнули, как зажжённые свечи в темноте комнаты, и голос задрожал, зазвенев от негодования:
– Смеёшься?
– Мне показалось…
– Смеёшься? – не слушая никаких возражений, грозно спросил старик и отодвинул трубу в сторону на край стола. – Не веришь?
Меньше всего в этом хриплом низком голосе было угрозы. Он был наполнен глухой обидой, зашифрованной тоской, светившейся в его усталых глазах.
Лже-Гоголь медленно, словно ещё не решившись, достал из ящика, стоявшего на столе, толстую пачку бумаги и спросил Веню:
– Ты откуда?
– Я? – машинально повторил Веня. – С Лисьей горы. Слышал? Трассу тянем. А к вам, батя, в город на побывку приехал.
Старик кивнул головой и положил перед Веней пачку исписанной бумаги.
Калашников бегло просмотрел эту пачку бумаги, в которой было не меньше килограмма веса. Это были десятки писем и ответов на них, повторные письма и повторные ответы, жалобы, просьбы, заявления, аннотации, апелляции, выводы комиссий, заключения учёных советов. На всех ответах, которые были напечатаны на машинке, стояли круглые, четырёхугольные, квадратные, элипсообразные печати. Веня увидел письма в Верховный Совет, Академию наук, Центральный Комитет, в различные научно-исследовательские институты. Боже мой! Переписка длилась пятый год.
В письмах речь шла о каком-то уникальном изобретении, несомненно талантливом, как утверждали многие авторы ответов, но которое не может найти себе практического применения. Выводы всех комиссий сводились примерно к одной мысли: случай очень редкий в истории науки и техники, который говорит о чрезвычайной одарённости автора, совершившего напрасный подвиг.
Одно из писем Веня перечитал дважды. Известный профессор Московского университета тепло и трогательно писал, что он удивлён изобретением, что считает его просто чудом, совершённым руками русского человека, что он долго раздумывал над его судьбой и с огорчением признаёт, что изобретение Лже-Гоголя может служить только игрушкой для молодёжи, влюблённой в технику.
Веня ничего не мог понять.
Как так? Уникальный шедевр, который никому не нужен? Талант, который все отвергают, признавая его в одно и то же время? Как так могло получиться?
Он окончательно запутался в письмах и ответах и честно признался старику, который, подперев голову руками, смотрел на него немигающими глазами, что ничего не понимает.
Лже-Гоголь ничего не стал объяснять. Он поднялся из-за стола. Тяжёлой походкой направился в другую комнату. Веня прошёл следом за ним.
Эта комната была побольше, попросторней. Здесь, наверное, коротал свои вечера одинокий старик. Мебели никакой не было. Хозяин или распродал всё, что у него было, или стремился к суперпростоте, во что было трудно поверить.
Почти всю комнату занимал миниатюрный макет. Удивлённый и поражённый, Калашников остановился перед ним. Было чему удивиться! Честное слово! Конструкция, которую увидел Веня, состояла из тысяч шайб, проводов, передач, сцеплений, гаек, винтиков, очень крошечных и маленьких, и представляла собой двухэтажный автоматический ресторан. На маленькой медной пластинке Веня прочёл название ресторана: «Белые паруса».
Никакой фантазии! Никакого сна! Веня увидел перед собой творение простых человеческих рук, хотя и с трудом верил в то, что видели его собственные глаза. Веня принялся внимательно изучать макет.
Лже-Гоголь ласково смотрел на своё изобретение, он как-то весь распрямился, стал моложе и бодрее. И Вене показалось, что его глаза улыбались, сделались глубокими, словно и не было в них никакой тоски и грусти.
Он взял с крошечного столика, за которым стояли три таких же маленьких стула, несколько монет и опустил деньги в кассу. Касса сработала и выдала несколько маленьких стальных шариков.
– Ну, будем обедать? – улыбнулся старик. Он улыбнулся сам себе и сам себе ответил: – Будем.
После этих слов Лже-Гоголь опустил стальные шарики в едва заметные дырочки на столе. Шарики медленно один за другим раскатились в разные стороны.
И вдруг, как по команде, в движение пришли все тысячи деталей макета. Заработала кухня, зазвенели ножи на первом этаже, послышался звон тарелок, заиграла тихая музыка на втором. А все детали двигались, поворачивались, приводя в движение различные устройства передачки тарелки с первым, вторым и третьим из разных уголков кухни медленно поднимались наверх. Вслед за ними на столе появился хлеб, графин с водой, ложка, вилка, бутылка вина, салфетки. Словом, всё, что нужно было к обеду.
Веня был в немом восхищении. На какой-то миг он решил, что всё это ему показалось, почудилось, и тогда, не отрывая глаз от макета, он сам своими руками повторил операцию, бросив маленький шарик в отверстие.
На этот раз сработали другие пружины и механизмы, за которыми сразу было трудно уследить. Всё медленно убиралось со стола, менялась скатерть, продолжалась тихая музыка, а на первом этаже мылись тарелки, вытирались и расставлялись по шкафам.
Веня посмотрел на старика, улыбнулся и сказал:
– Премьера чуда.
– Сначала все так считают, – иронически ответил Лже-Гоголь. И вдруг он снова изменился, как-то сморщился, постарел, осунулся, и его глаза устали и загрустили и показались Вене плоскими. – Очарование проходит быстро, – тихо добавил он и засмеялся неприятным, злым смехом.
Потом он уселся на единственный жёсткий стул в комнате и медленно заговорил:
– За моими плечами приходская школа, четыре класса. Но это я сделал своими руками и своей головой. Всё сам. Всю жизнь я работал над этим. Здесь двенадцать тысяч деталей, сделанных без всяких чертежей. Вот этими руками, – и старик вытянул вперёд сухие руки с длинными нервными пальцами. – Сорок два года работы… А они предлагают отдать «Паруса» на выставку в Дом пионеров. – И он снова засмеялся злым, неприятным смехом.
Скоро Вене всё стало ясно. А когда он понял, ему стало жаль старика, но он не мог ничем ему помочь.
Изобретение пять лет назад привлекло внимание, но после несложных расчётов инженеров (у самого старика не было ни одного чертежа) выяснилась трагическая судьба, ожидавшая его многолетний труд.
Стальной шарик, который приводил в движение весь механизм автомата, должен был при обычных размерах ресторана весить сто пятьдесят килограммов. Это практически зачёркивало всю работу одержимого чудака. У него не было ни одного собственного расчёта, всё делалось на ощупь, по интуиции. Всю работу нужно было начинать заново, и прежде всего на бумаге, с карандашом в руках. Риск не оправдал себя. Теория торжествовала победу над практикой.
Старик ещё никак не мог в это поверить. Он настойчиво просил и писал без конца, думая, что его обманывают, водят за нос, умолял и требовал. Больше писать было некуда и некому. Может быть, поэтому он с такой страстью излил Вене свою душу?
Они молча вернулись в мастерскую.
Веня взял починенную трубу и надел её на плечо, понимая, что ничего утешительного он не может сказать старику. Да и нужно ли ему было это утешение? Трагедия вступила в брак с горем, с разочарованием, со злостью. И только время, если оно в силах, могло утешить старика.
Лже-Гоголь выписал квитанцию и протянул её Вене.
– Девяносто копеек, – сказал он.
Веня полез в карман, но денег не нашёл. Все деньги остались в чёрном костюме, который Наденьте боты взял напрокат до вечера.
Веня вздохнул и ответил:
– У меня нет с собой денег.
Старик уже принялся за чёрный дряхлый зонтик и, не отрываясь от работы, сказал:
– Я до пяти работаю. С восьми утра.
Веня молча кивнул головой и пошёл к двери. Около неё он остановился, медленно повернул голову и спросил:
– Где здесь областная газета?
– За углом эти жулики, – с горечью ответил Лже-Гоголь, быстро поворачивая в руках зонтик. – Это они предложили мне выставить «Паруса» в Доме пионеров. Ты квитанцию прихвати, а то адрес забудешь.
– У меня память хорошая, – тихо ответил Калашников.
Он открыл дверь и ещё раз оглянулся на старика.
Лже-Гоголь сидел, низко наклонив голову над лёгким столиком на алюминиевых ножках, и стариковские руки находились в постоянном движении. Золотые русские руки.
Ему осталось жить совсем немного, этому загорелому человеку, думал Веня, шагая по улице. И, доживая свой век, он ещё не понял, что жизнь незаметно для него прошла стороной. И не он виноват в этом. Человек дерзнул, бросив вызов природе, но его красивая мечта стала для него горем и несчастьем. Упорный труд обернулся предательством. Талант от рождения не спас его. Он был, наверное, счастлив, когда создавал своё чудо, так и не создав его. Тернисты дороги изобретателей. Исправят ли люди когда-нибудь ошибку Лже-Гоголя? И какая же это балда придумала, что век учись, дураком помрёшь?! А есть люди, которые, как желторотые попугаи, повторяют эти глупые слова. Ведь всё могло быть иначе.
В ГОСТЯХ У ЗЛОДЕЙКИ
Редакция областной газеты встретила Веню выстрелами печатных машинок и урнами, наполненными окурками.
В коридорах редакции шёл ремонт. Кругом торчали ведра с известью, кисти, испачканные мелом козлы. Пахло лаком.
Калашников пошёл к главному редактору газеты. Но кабинет редактора оказался пустым.
Оставался отдел «Сельская жизнь», где Веня мог найти поддержку (ведь картошка – их кровное дело), и отдел фельетонов, в котором тоже могли заинтересоваться статьёй лысого Иваныча.
Веня раздумывал недолго. Орешка – село, орёл – фельетон, и он подбросил пятак в воздух. Монета упала на ладонь орлом вверх. Выбор пал на сатиру. Ей отдают предпочтение журналисты бойкие, напористые, пробивные, их авторучки набиты порохом и бомбами. Именно такие люди сейчас интересовали Веню.
В самом конце коридора он нашёл отдел фельетонов и открыл дверь.
В комнате висел хохот, которому, верно, нравилось в этой комнате, и он давно привык к этим людям, а они привыкли к нему.
Смеялись только двое – мужчина с лицом диверсанта и девушка с пышной причёской тёмных волос. Её лица Веня не разглядел, она смеялась, наклонив низко голову. Третий, мрачный, краснощёкий, с унылым видом, словно только что вернулся с похорон и раздумывал, пойти ли ему на поминки или нет, уныло сказал Вене:
– Закрывайте дверь и вытирайте ноги.
А Вене послышалось другое: «Ты пришёл не вовремя, и лучше тебе постоять за дверью».
Но он не собирался стоять за дверью, и ему было совсем не до смеха.
В комнате пахло линолеумом, свежей краской и белели недавно покрашенные стены. Веня зачем-то потрогал стенку – высохла ли краска.
Когда девушка подняла голову, он узнал Наташу и улыбнулся.
– Привет, Злодейка! – сказал Веня.
Он снял с плеча трубу и подошёл к её столу. Ему показалось, что молодой журналист с лицом диверсанта с подозрением посмотрел на него.
Наташа перестала смеяться. Она смотрела на него большими глазами, немного синими, немного зелёными, и вышла из-за стола с протянутой рукой.
– Родственная душа! – радостно сказала она. – Я рада увидеть тебя даже через сто лет.
Ладонь у Наташи была мягкая и тёплая. Веня задержал её руку.
Двое других журналистов забрали свои авторучки с бомбами и покинули сатирический центр. Они же не знали, зачем Веня пришёл к ним в гости. Но ушли они зря. Со Злодейкой придётся ругаться. Обязательно придётся! Да и в картошке она ничего не понимает.
Наташа была всё такая же, как и год назад, стройная, с дерзкой улыбкой. Она всегда улыбалась. Улыбка её украшала, как и тёмный серебряный браслет на руке. Браслет был широкий и, очевидно, тяжёлый. Это была дань моде и жертва ради красоты. На ней было желтоватое шерстяное платье с чёрными пятнами, словно шкура, содранная с леопарда, очень молодого и очень красивого, и застёгивалось двумя «молниями» по бокам, обтягивая грудь и бёдра. Только очень молодая и очень хорошенькая женщина, которая знает цену себе и своей фигуре, могла позволить себе надеть такое платье. Наташа знала об этом.
Она достала сигарету и, щёлкнув зажигалкой, закурила.
На столе Веня заметил цветной календарь Аэрофлота. На нём были обведены две цифры – второе августа и девятое нюня, как над кроватью Наденьте боты. Весёлое совпадение.
У Злодейки были красивые колени, чуть худые и чуть полные. Веня поймал себя – на мысли, что любуется этими коленями вместо того, чтобы изложить дело о картошке.
– Ты так и не бросила курить? – спросил Веня.
– Пыталась. Бросала несколько раз. А во сне мне казалось, что я курю снова, и, просыпаясь, ощущала во рту знакомый привкус никотина. И я начинала сначала.
Курила Наташа явно подчёркнуто, как и большинство женщин, превращая курение в какой-то священный обряд. Но Вене было всё равно, курит она или нет.
Они были старые добрые приятели, пусть и виделись всего несколько раз. Разве в этом дело? Они приехали на восток в одном купе. Веня сошёл в Тайшете, а она поехала в этот город. Тогда Веня похоронил дядю Сашу, а Наташа получила диплом и сбежала от мужа-аспиранта, который заставлял её чистить ботинки.
«Мой муж – удивительный кретин, – говорила она Вене тогда под стук колёс, – каких свет не видел. Кретины ведь ничем не интересуются, они не переживают и не умеют волноваться». Наташа не хотела такого мужа. Пусть он и аспирант, которому пророчили будущее. И в будущем он всё равно будет кретином, рассуждала она. Поэтому она и уехала.
Работать она начала в этом городе корреспондентом местного радиокомитета. И второй раз они встретились, когда Наташа брала у Вени интервью. Никакого интервью у них не получилось, но вечер они провели весело за бутылкой вина в кафе. Через неделю Наташка выдала в эфир про него всякую чепуху, но Веня не обиделся.
Он просто послал ей доплатное письмо, назвав Наташу Злодейкой, и пожелал ей поменьше врать в своих репортажах, которые он всё-таки слушал, находя их интересными. Она откликнулась таким же ироническим ответом и окрестила Веню Родственной душой. Потом они встречались на совещании, на слёте и последний раз год назад на областном шашечном турнире. Тогда у Наташи сломался репортофон, и Веня целый день чинил его.
На слёт Веня приезжал с Костей Луньковым и папой Чингисом. Веня познакомил её с ребятами, и мальчишки твердили и пророчили ему умопомрачительную любовь. Но всё это была ерунда. Они оставались добрыми друзьями. Как ни пытался Веня разжечь себя, расшевелить, раздразнить, когда находился со Злодейкой вместе, желание ни разу не шевельнулось в нём. Ни раньше, ни теперь, ни через сорок лет Вене и в голову не пришло бы серьёзно приударить за ней. Ему казалось странным увидеть себя с ней в постели, и Веня не кривил душой.
Наташа была модницей. Она умела одеваться и произвести впечатление. В этом-то она могла дать фору кому угодно. Репортажи её по радио о химии казались Вене намного лучше других, да и не только ему одному. Злодейка не отличалась скромностью, причисляла себя к высшей аристократии города и не собиралась замуж. С ней можно было толковать о чём угодно, поспорить, отвести душу, когда не везло. Она никогда не говорила глупостей и не стремилась выставить его в ресторане на круглую сумму (денег ему не жалко, чёрт с ними, с деньгами, но такая привычка ему не нравилась). Подружились они как-то легко, незаметно и быстро и были друг с другом запросто. Наташа была принципиальна до крайности и упряма, как дочь ишака.
Поэтому Веня обрадовался, когда увидел Наташу, и пожалел, что ушли её коллеги.
Статью Иваныча Наташа читала медленно, на ходу исправляя языковые шероховатости, а Веня разглядывал её браслет и думал, что вот такой же браслет ему нужно купить для Валентины.
Наташа прочитала статью два раза, поправила на руке тяжёлый браслет и одёрнула платье: колени стали видны ещё больше.
– У нас в три часа летучка, – сказала она. – Ты меня немного обожди, я скоро приду.
– Ты скажи сразу – будете печатать или нет? – спросил Веня. Ему стало жарко, и он снял телогрейку. – Что нам с тобой в жмурки играть.
Наташа вышла из-за стола и закурила новую сигарету. Улыбнулась.
– Материал интересный. – Её рука дотронулась до его плеча. – Ты где остановился?
– В «Подкове».
Наташа кивнула и от самых дверей сказала:
– У меня в столе интересные журналы, посмотри.
Дверь мягко закрылась за ней.
Журналы были о кино и театре. Новая пьеса Розова. Премьера украинского театра. Олег Видов играет роль Владимира в новом фильме Басова «Метель». Интересно, что испытывает актёр, когда играет свою первую роль? Чухрай закончил съёмки в Инте, приполярном городе шахтёров. Ишь куда забрался. Французский кинокомик Пьер Этекс начал снимать новую кинокомедию. Что получилось, если бы Чухрай снял комедию?
Зазвонил телефон.
Веня снял трубку – звонили с лесокомплекса и просили прислать журналиста на товарищеский суд.
– Позвоните немного попозже. У нас летучка, – ответил Веня и положил трубку.
В польском журнале «Фильм» Веня увидел фото невысокого, смуглого, худого парня. Что-то знакомое показалась ему в этом лице. Веня, конечно, ошибся, но что-то общее было между этим лицом молодого польского актёра и их высотником Жежкой Сиротой.
Когда Веня три года назад впервые поднялся на провод, он сорвался. Болтаясь вниз головой и замирая от страха и тяжести монтажного пояса, охватившего его своей цепочкой, он разрешил Тоське Котляровой за четыре килограмма винограда снять себя с провода. А через два года Тоська вышла замуж и уехала на Карпаты.
Между двумя этими событиями длилась история Жежкиной любви.
Тоська была боевая девчонка, и всё для неё было трын-трава. Злые языки, которые везде имеются, болтали, что ей провести ночь в чужой постели ничего не стоит и в порядке вещей отбить чужого мужа на неделю-вторую.
Но Тоське было наплевать на эти разговоры. Когда Гуревич вызвал её к себе, чтобы поговорить с ней откровенно, то никакого разговора не получилось. Тоська с усмешкой заявила начальнику колонны, что у неё есть собственная голова, и она доверяет ей больше, чем посторонним советам. Это было её наивное женское убеждение.
У Тоськи каждый день был новый яркий маникюр. У неё, у простой малярши-высотницы, были красивые руки, которые она берегла. Таким рукам могла позавидовать любая кинозвезда. Только маникюр, который Тоська делала каждый вечер, никто не видел, потому что она целый день работала в рукавицах, испачканных в сурике. Для кого она делала маникюр? Этого никто не знал, и на этот вопрос никто в сорок первой колонне не мог ответить.
Не было у них такого парня, который бы не целовался с Тоськой, не проболтался с ней ночь в тайге и не дарил ей подарков. Но сами ребята никогда и нигде не говорили про Тоську ничего плохого. Мужчины любят поговорить в тесной компании о женских недостатках, а о Тоське Котляровой, выходит, нечего было сказать. Все за ней ухлёстывали по очереди, и кто кого бросал первым, было трудно понять и разобраться. Хотя никто особенно рьяно и не разбирался в этом. У ребят было много других забот.
Жежка Сирота любил Тоську.
Об этом знали все в колонне. Знала и сама Тоська. Знала и не верила. Она никому не верила, и ей нравилось издеваться над взрослыми. Взрослых Тоська принимала за детей, а детей за взрослых. Все детишки были её друзьями. У Котляровой была своя собственная философия на этот счёт, которой она ни с кем не делилась.
Жежка был тихий, неприметный парень на земле. Он и смеялся тихо, и обедал тихо, и не храпел во сне на весь вагончик, как горбоносый Валерка Филин. И так же тихо Жежка исчез из колонны, оставив Тоське письмо. Это письмо, рассказывали, было на семидесяти страницах, но письмо в глаза никто не видел – Тоська не дала.
Ребята ходили и посмеивались: «Жежка роман написал. Что там Бальзак, мы теперь Сироту читать будем».
Всё воскресенье Тоська не выходила из вагончика – она читала письмо Жежки, а весь понедельник плакала. А со вторника её никто не узнал. Это был совсем другой человек – не было больше её смеха, злых и двусмысленных шуток, она как-то на глазах увяла, похудела, сторонилась людей.
Часто вечерами Тоська читала Жежкино письмо. Что там было написано, так никто и не узнал. И никто не посмеивался и не шутил. Все мальчишки вдруг поняли, какая же может быть любовь человеческая, о которой всё в книжках да романах пишут, и какое это большое горе – не понять, не разглядеть и потерять свою любовь, равной которой, верно, ничего не может быть на свете.
Целый год Тоська искала Жежку по всей стране, по всем стройкам. Попробуй найди!..
Так и не нашла Тоська тихого, незаметного парня Сироту. И теперь ей было всё равно, как жить. Вышла она замуж за геолога-молдаванина, краснощёкого, усатого, который влюбился в неё с первого взгляда, заехав пообедать в столовую сорок первой колонны.
И Тоська уехала с ним в Ужгород. Забыла ли она Жежку?
Вене стало как-то не по себе. Он попытался вспомнить Тоськино лицо и не мог. Стёрлось в памяти её лицо. Представлялись только её красивые руки с ярким маникюром. А у Жежки Сироты был маленький шрам на нижней губе, который не бросался в глаза, и короткие курчавые волосы. На земле он был незаметным человеком, непримечательным и обычным, но когда Жежка поднимался на высоту – только поспевай за ним.
Гуревич умел подбирать себе ребят. У Гуревича есть врождённый нюх на людей. Только не помог начальник колонны ни Тоське, ни Жежке Сироте. Гуревич сам потерял свою жену. Вот ведь как бывает, как случается в жизни. Очень нехорошо случается. Бродит где-нибудь Жежка теперь по свету и не может забыть свою Тоську. Это точно. И Гуревич не может забыть свою жену. Вот ведь какие странные эти мужчины. А про них говорят, что это народ сильный. И помочь им никто не сможет. Обидно, очень обидно.
Веня смотрел на польский журнал «Фильм» и грустил.
Открылась бледно-розовая дверь, блестевшая как леденец, и в комнату вошла Наташа.
Вене показалось, что её глаза светились, как капли утренней росы на кедровой ветке под первым лучом солнца.
Наташа внесла на тонких шпильках свою очаровательную фигуру, обтянутую шерстяным платьем, словно леопардовой шкурой. Она улыбалась, и без этой улыбки, не отделимой от неё, Веня не мог представить себе Злодейку.
– Хочешь закурить? – спросил он.
– Пожалуй.
Она взяла одну сигарету из пачки, которую ей протянул Веня, и, закурив, глубоко затянулась.
– Что ты такой грустный? – Злодейка с улыбкой смотрела Вене в глаза.
– Грустный… Может быть, всё может быть, всё можёт быть. Я влюбился, Злодейка. И кто знает, чем всё это кончится, – тихо ответил Веня.
– Всё будет хорошо. Поверь, Родственная душа.
Она пришла и принесла какое-то спокойствие, подумал Веня. Красивые женщины всегда, верно, приносят с собой уверенность и спокойствие. И мужчин тянет к таким женщинам не потому, что они красивы. Совсем нет. Им нужна эта уверенность и спокойствие, которых порой им не хватает.
– Твоя статья идёт в набор сегодня же, – сказала Наташа.
– Это не моя статья. Почему мне повезло сегодня?
У Наташи потухла сигарета. Она посмотрела на Веню каким-то ожидающим взглядом, чего раньше он никогда не замечал или не обращал внимания, и, щёлкнув зажигалкой, прикурила снова. Потом она поправила свой широкий тяжёлый браслет и ответила:
– Не говори глупостей, Родственная душа. Ты сам понимаешь прекрасно, что такой материал интересен редакции. Ты можешь, если хочешь, стать внештатным корреспондентом нашего отдела. У тебя есть нюх на сенсации.
– Сенсации меня интересуют меньше всего.
– Ой ли!
– Обо всём поговорим позже, – сказал Веня. Он надел телогрейку и поднял с пола трубу. – Я позвоню тебе вечером, Злодейка. У тебя тот же телефон?
Наташа уже начала разбираться в хаосе своих бумаг, разбросанных по столу (у неё, наверное, было много работы), но она всё-таки ещё раз улыбнулась ему и кивнула, принимая приглашение на вечер.
В коридорах, по которым шёл Веня, по-прежнему пахло лаком и негашёной известью.
За одной из дверей он услышал раскатистый смех. Там, за дверью, должно быть, смеялись те двое фельетонистов, чьи авторучки были набиты порохом. Веня мысленно проник сквозь каменные стены редакции в комнату и увидел их за столами, на которых стояли пепельницы, набитые окурками.
Но он тут же забыл о них, о Наташе. Он вспомнил Гуревича, так похожего на постаревшего и пополневшего Дон-Жуана, и об уголках, которые нужно было срочно пробивать в управлении. Легко сказать – пробить: в управлении зимой снега не допросишься. Он не стал говорить об этом Гуревичу, не хотел расстраивать начальника колонны. Да ещё и без лимита. Хотя для чего его послали? Могли, допустим, послать горбоносого Филина, который только и может, что на гармошке играть и выставлять напоказ свою дурацкую булавку с цепочкой. И что это Костя с ним возится? Надо будет за починенную трубу оброк с него потребовать – пусть он Филина в люди выводит. А уголки – Веня умрёт, а достанет. Штейнберг ему поможет провернуть это дело.
