Текст книги "Свадебные колокола"
Автор книги: Валентин Селиванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Валентин Иванович Селиванов
Свадебные колокола
Друзьям, ставшим героями этой книги, и героям,
ставшим моими друзьями.
Автор
АНЯ
Она работала радисткой в сорок первой колонне.
Ей было неполных девятнадцать. У неё были маленькие руки и вьющиеся от природы волосы, которые она никогда не укладывала ни в какие причёски, и они свисали ей на плечи, как у русалок в сказках братьев Гримм.
Мальчишки, свой рабочий люд, составлявший колонну, – верхолазы, лесорубы, слесаря-ремонтники, мастера по проводу, трактористы и шофёры, встречая её, в упор разглядывали Аню, словно у неё стёрлась губная помада или был порван капроновый чулок. Многие из них с большой охотой приударили бы за ней.
Но Аня не замечала этих взглядов или делала вид, что не замечала, и никогда не смущалась. Чего ей смущаться? Она знала, что пользуется у ребят успехом.
Время от времени Аня водила кого-нибудь из мальчишек за нос, но в этом не было ничего серьёзного. Ей просто хотелось развлечься.
Про неё говорили, что она влюблена в Веню Калашникова. Это было враньё.
Веня, конечно, ей нравился. Он нравился всем девчонкам в колонне. Правда, Аня с ним несколько раз целовалась, и он дарил ей цветы в день её рождения. Интересно, где он доставал цветы зимой? А она связала ему шерстяные носки на память.
Веня был высокий симпатичный парень. Только двое ребят в колонне были выше и шире его в плечах, и он без особого труда мог сломать руки, ноги и оторвать голову всякому, кто посмел бы её обидеть.
Но никто никогда не обижал Аню.
Ане нравился и Филин. Валерка Филин держался особняком, гордо и независимо, как английский король. Он жил в одном вагончике с Веней. Какая ирония судьбы! Ни к одному из них она не могла прийти в гости.
У Филина был красивый шёлковый галстук, который завязывался тугим узлом и держался на месте булавкой с цепочкой в форме кинжала. И от этой булавки и от галстука, который Филин надевал, когда приходил с гармошкой на танцы, веяло чудовищной уверенностью в себе. Иногда Ане казалось, что, если Филин услышит от кого-нибудь грубое слово – случалось такое на танцах, – он снимет свой маленький кинжал с цепочкой и отрежет грубияну язык, а захочет, и уши в придачу. Но это ей только казалось. Плечи у Филина были узкие. Но они не выдавали его на танцах, прячась под надёжную ватную прокладку пиджака. Да и стоит ли обращать внимание на плечи? Ей жить не с плечами, а с человеком. Ане хотелось разобраться и в себе и в мальчишках. Но разобраться было не так-то просто. Оба были видные, заметные в колонне, любили бузить, шутить и смеяться. Пойми, когда они говорили серьёзно.
Она знала, что сегодня в полдень между Веней и Филиным состоится какой-то спор. Какой именно, Аня не знала, она только слышала, как они поспорили в столовой. Это было вчера за ужином. Веня засмеялся и сказал Филину:
– Зачем споришь, Валерка? Ты всё равно проиграешь.
– Не будь нахалом, – сердито ответил ему Филин.
Веня снова засмеялся и сказал:
– Лучше быть нахалом, чем кретином.
Вообще Венька не мог жить без этих споров, и Ане это не нравилось: они привлекали внимание колонны и становились предметом толков и пересудов.
Аня надеялась поехать сегодня на трассу, чтобы посмотреть, чем закончится этот спор. Интересно, что Венька придумал снова? Удивительный он человек, даже страшно в него влюбиться.
Но, как назло, после двенадцати было ужасно много работы – радировали через каждые тридцать минут, и нельзя было отойти от рации.
Аня сидела за столом и смотрелась в маленькое зеркальце. На обратной стороне зеркала был нарисован Карлов мост через Влтаву. Это зеркало ей подарил Венька. Он что-то долго объяснял ей про этот мост. Веня в прошлом толу ездил в Чехословакию и привёз оттуда подарки девчонкам.
Аня подкрасила губы и провела пальцами по светлому пушку над верхней губой.
Мне давно пора что-то решить, думала она, давно пора. Я нравлюсь им обоим. Филин разведённый и понимает толк во многих вещах. Он говорил, что любит меня. А Веня этого не говорил. Страшно сделать ошибку. Кто проиграет из них сегодня, тот, наверное, больше нуждается в моей поддержке.
Аня задумчиво смотрела в окно, не решаясь сделать окончательного выбора. Провода убегали вдаль…
НЕНОРМАЛЬНЫЙ
Они цеплялись за небо, за плечи опор, эти провода, натянутые, как струны гитары, и дрожали и звенели под зимним солнцем, как август в степи.
По тонкому проводу бежал Веня. Ему нужно было спешить. И он торопился, торопился скорее добежать до опоры.
Внизу под его ногами чернела молчаливая осенняя тайга, словно подстриженная под гребёнку, неподвижно стоял одинокий трактор, и с закинутыми вверх головами замерли у костра верхолазы, у которых захватило дух – и в цирке ведь срываются с проволоки люди.
Синеглазый Филин, худой, горбоносый, смуглый, в кожаном коротком реглане, следил за секундной стрелкой часов. Часы «Вымпел», лёгкие, тонкие как пятак, купленные в отпуск в столице, принадлежали ему.
Филин сморщился. Ещё бы! Эти часы – последний писк моды. Он купил их с рук, выложив пятьдесят целковых, и расставаться с ними обидно и жалко. А расставаться, верно, придётся.
А Веня спешил. Он чувствовал, как под его ногами пружинил знакомый провод. Левой рукой он скользил по соседнему проводу, и она нагрелась от трения, а правой, отброшенной в сторону, поддерживал равновесие. Получалось довольно ловко, и Веня улыбался. Почему бы ему не улыбаться? Он репетировал это чудо ровно месяц. Тридцать дней. А сегодня тридцать первый. Сначала он пробовал бегать с монтажным поясом, а потом и без него. Но об этом никто не знал. Зачем? По утрам, когда занимался тяжёлый на подъём осенний рассвет, Веня поднимался на провод и бегал, бегал, бегал. Человек ведь всё может. Нужно только очень хотеть.
С земли, от прыгающего на ветру костра видно, как Веня едва не сорвался. Чуть-чуть… Кое-кто из монтажников вздрогнул. Лёша Ловский, здоровенный детина в чёрном бушлате, с медной, как у индейца, кожей, с раскосыми глазами и длинными руками, в которых можно было спрятать по арбузу, носивший кличку папа Чингис, несдержанно выругался:
– Жеребёнок! Газует на первой скорости! – Голос у него был низкий и грубый.
Боря Зарян, маленький и лысый астроном-любитель, спокойно поправил:
– Электрифицированный жеребёнок.
Зарян работал шофёром и по совместительству монтёром. Но совместительство это было добровольное, как и вступление в кассу взаимопомощи. Хорошее и славное это слово – добровольный. Иной раз за этим словом стоит весь человек. Добровольное дело не всякому доверят, да и не всякий на это согласится. А вот Боре Заряну доверили, и он согласился быть монтёром на общественных началах.
А Веня всё бежал. Бежал изо всех сил, что было духу, и всё равно улыбался.
Я должен выиграть этот спор. Три минуты – это не так уж и мало, думал Веня. Я успею. Я не люблю проигрывать. Филин знает об этом. А ещё я не люблю носить полосатых пижам. В пижаме мужчина мало похож на мужчину. Я куплю такую пижаму в Иркутске и подарю её на праздник Филину.
К костру подъехал помятый «козлик». Казалось, что машина прошла огни, воды, медные трубы и ещё сто тысяч без капитального ремонта. В сорок первой колонне работали хозяйственные люди.
Из машины устало выбрался белоресницый усатый мужчина, начальник колонны Гуревич. Он тоже задрал голову вверх, спрятав руки в карманы расстёгнутого полушубка. Из-под полушубка виднелся синий свитер. У Гуревича были тонкие чёрные усы, зелёные глаза и полушубок на рыжей, почти красной овчине. Он был похож на альбом с цветными марками.
Но пожаловал Гуревич к шапочному разбору.
Веня уже добежал до опоры. Он поднялся на ней во весь рост на фоне спокойного пасмурного неба и, размахивая руками, пронзительно засвистел.
– Ну? – повернулся к Филину папа Чингис.
– Ровно три минуты, – горько сказал горбоносый Валерка Филин и опустил руку с часами. На его лице появился отпечаток тоски и грусти.
Папа Чингис улыбнулся и ответил:
– Плакали твои часики, Филин. – Улыбка у него была добрая и сочувствующая.
Но победителей судят.
Когда Веня, потный, сияющий и довольный (таким довольным обязательно будет Брумель, когда возьмёт высоту в три метра), спустился с опоры и подошёл к костру, начальник колонны Гуревич сказал сердито:
– В цирк можешь ехать хоть завтра. Понял?
Лучше всего было молчать. Когда человек тонет, ему бросают спасательный круг, а когда человека ругают, спасательный круг для него – молчание. Веня знал об этом не хуже других. Он ничего не сказал Гуревичу, а хотел сказать очень многое. Веня только посмотрел на его тонкие, чисто выбритые усы и виновато опустил голову.
– Кто разрешил подниматься на высоту без пояса? Канатоходец нашёлся. Сегодня получишь по колонне выговор. Строгий! – Гуревич старался говорить сурово. Он бы сказал Вене совсем другое, но не имел права. Он, например, мог сказать ему: «Ты отличный парень, Венька. Если бы я был директором московского цирка, ты бы у меня был гвоздём программы». Но белоресницый Гуревич не стал шутить и хмуро добавил: – Голова у тебя, Калашников, кедровыми шишками набита.
Всё было высказано. Начальник колонны поправил синий свитер под полушубком, повернулся и молча пошёл к помятому «козлику». У машины он остановился и сказал:
– Зайди ко мне после работы.
Хлопнула дверца «козлика», забрызганная таёжной грязью, и скоро шум мотора затих где-то за деревьями.
Веня присел у костра и вздохнул.
Вот так всегда, подумал он. Всегда так у меня. Я к чудесам рвусь, а меня за уши держат. Разве так можно? Ни к чёрту не годится такая философия. Ни к чёрту. Если Гуревич хочет, чтобы я стал другим, пусть возьмёт что-нибудь потяжелее и стукнет меня по голове. Это единственный выход, разумный и правильный.
Веня выбрал на совковой лопате, на которой жарились толстые кружочки варёной колбасы, кусок потемнее – прожарился, значит, получше – и, обжигаясь, ел без хлеба. Есть ему не хотелось.
Была суббота, короткий день на трассе. Обед всухомятку – привычное дело.
Потом он полез в кабину трактора перематывать портянки.
– Дела, Венька, – сказал горбоносый Филин. – Пятый выговор у тебя. Теперь ты у Гуревича вот где сидеть будешь.
Он постучал ребром ладони по своей грязной шее. У Филина был хороший аппетит. Он резал перочинным ножом колбасу и тщательно прожёвывал её с хлебом.
– Не будь сплетником в сто лошадиных сил, – повернулся к Филину Боря Зарян.
Ребята улыбнулись.
– Но мне бы не хотелось быть на его месте, – ответил Филин.
Веня перематывал портянки. Резиновые сапоги у него были свободные. Они разносились за три года на разных таёжных дорогах, по которым шагала их сорок первая мехколонна. И каждое утро Вене приходилось подкладывать пару газет в сапоги. Поэтому Веня выписывал не одну, а три газеты, одна всегда оставалась под рукой на всякий случай. Но бумага в сапогах к концу дня стиралась в мелкие кусочки.
– Ты помалкивай, Филин, – невесело сказал Веня. Он разозлился и на портянки, и на Гуревича, и на Филина. – Сегодня получка, не забудь жене алименты отправить. Нашёлся тоже моральный критик.
Он надел сапоги и, зазвенев цепочкой монтажного пояса, выпрыгнул из кабины трактора.
– Впрочем, пожалуйста. Могу открыть пресс-конференцию. Можешь спрашивать, Филин. Только сначала отдай часы.
Он поймал брошенные часы, с которых Филин снял ремешок, и спрыгнул на землю.
Вот я и часы выиграл, думал Веня. Хотя при чём здесь часы? Разве в них дело? Я готов к любому чуду, к любому подвигу, чёрт возьми. Подвернулся бы только. Пешком в Индию? Пожалуйста. Не в часах ведь дело.
Он подошёл к костру, снял с совковой лопаты последний кусок жареной колбасы и сказал:
– Слушаю тебя.
– Сколько тебе лет? – спросил Филин.
– Мой паспорт в отделе кадров. В моём возрасте Наполеон был генералом, а я лучший высотник области. Мне кажется, это одно и то же.
– Это ты брось! – махнул рукой Филин и улыбнулся. Улыбка у него была скупая. – Ты вот мне честно скажи, как есть: если человек везде суёт свой нос, что делают с таким человеком и его носом?
Веня задумчиво посмотрел на костёр и тихо ответил:
– Я когда-то жил в Москве. В цирк любил ходить. Ты вот Кио видел?
– Ну видел.
– Где?
– В Братске на гастролях.
– Так вот, Филин, запомни: Кио – шарлатан и жулик. Очки втирает. Это называется мелко плавать. Надо настоящие чудеса творить. Тебе удобно живётся – никакой ответственности перед самим собой, скорее бы лечь в постель и позабыть обо всём на свете.
– Ты псих! – грубо сказал Филин. Пресс-конференция кончилась, он обиделся. А кто, интересно, не обидится после таких слов? Филин встал у костра и упрямо повторил: – Псих ненормальный!
Может быть, и так, решил Веня. А может, и нет, кто знает. Псих – это не так уж и плохо. Есть в этом слове и что-то хорошее. Всё дело в том, какими глазами смотреть на эту штуку, которую люди называют жизнью.
Есть ещё люди, которые смотрят на жизнь, как на свою собственную жену. В Венином воображении они делились на две простые категории – воинствующие кретины и кретины поневоле, двоюродные братья дураков. Если у первых огрубели души, как сухари на батарее, то у вторых её нет вовсе. О, с виду это порядочные и даже неглупые люди. Их никогда не называют психами, и они не идут против течения – боже упаси! На всех собраниях, если они на них бывают, голосуют «за» или «против», оглянувшись на соседа. Они не предадут, как отступники, не нагадят, как подлецы, но именно они самые страшные враги. Пользы от них ни на грош, как с козла молока. Они поют с чужого голоса, потому что нет своего, и научились красиво плеваться по ветру. Они не строят, а разрушают.
Веня, раздумывая, подошёл к опоре.
Он быстро забрался на неё и, усевшись на траверзе, махнул рукой. Бригада готовилась к подъёму гирлянды с изоляторами. Отвечая на взмах Вениной руки, зарычал и сдвинулся с места трактор, за рулём которого сидел папа Чингис.
Говорят, что нет незаменимых людей. Враньё это. Мало, но такие люди встречаются. Папа Чингис как раз принадлежал к их редкой категории. У него было четырнадцать рабочих профессий. Он умел делать всё. Всё абсолютно. В колонне мальчишки шутили, что ему не хватает остаться за Гуревича, когда начальник уйдёт в отпуск, да ещё, пожалуй, научиться рожать детей.
На трассе продолжался рабочий день.
Шумел ветер, и пели провода, словно струны гитары, свою бесконечную раздольную песню.
ВЕДРО ПИВА
Солнце с трудом пробивало ленивую мглу осеннего дня. Цепкие руки ветра без жалости срывали с таёжных берёз мелкие листья, и они медными пятаками рассыпались по сырой земле. Иногда листья грустно опадали в лужи и оставляли в них свои автографы.
Веня выпрыгнул из кузова «ЗИЛа», крытого толстым тёмно-зелёным брезентом. Это была дежурная машина, развозившая монтажников по домам после работы, а в обед доставлявшая их в столовую.
Калашников отошёл от машины и постучался в дверь походного лэповского {1}1
ЛЭП – линия электропередачи.
[Закрыть]вагончика.
Эти вагончики ничем не отличались от обычных товарных вагонов. Только были они не на колёсах, а на полозьях – куда хочешь, туда и тащи. В сорок первой колонне их было двадцать. Двадцать домиков, которые двигались по тайге за трассой, не имея постоянной прописки. Хотя всё же прописка была – Советский Союз. Вагончик делился на две половины, две комнаты. В каждой комнате было четыре полки – две внизу и две вверху, на выбор. Перед окном стояла тумбочка, на ней радио. Больше ничего не было. Скромность украшает человека.
Женатые занимали одну комнату целиком. Это считалось невиданной роскошью. Они ломали полки, обзаводились диван-кроватями и прочим барахлом, создавая семейный уют.
Гуревич на правах начальника колонны занимал один целый вагончик. Никто и подумать не мог, что это несправедливо. Все давно привыкли к этому и считали чем-то вполне естественным и обычным, как и десятку, которую зарабатывали за один день.
Веня вытер сапоги о тряпку, которая когда-то называлась солдатской гимнастёркой, и открыл дверь.
Гуревич стирал в новом цинковом ведре белую сорочку. У окна рядом с тумбочкой стояла самодельная железная печка размером с табуретку, а за окном виднелся крошечный посёлок Топорок. В вагончике приятно пахло прачечной.
– Я пришёл, – сказал Веня.
– Вижу, не слепой. Заглотни-ка свежего пивка, – ответил Гуревич и подул в усы.
Начальнику колонны было тридцать шесть. Ни один человек в колонне не сомневался в его джентльменстве и порядочности. Если и были у него кое-какие отклонения от нормы (он же живой мужчина, а не монах), Гуревич умел прятать концы в воду, и никто никогда ничего не замечал. Но, честное слово, подумал Веня, он похож на Дон-Жуана, немного пополневшего, постаревшего и усталого. Всё же течёт, и всё изменяется. Говорят, что неукротимый обольститель прекрасного пола давно расстался со своей шпагой и был доставлен по этапу в чистилище, где свора молодых чертей издевалась над ним в меру своего темперамента. Но если бы и.о. бога, который, по точным сведениям, ушёл на пенсию, не оставив себе достойную смену, расщедрился и сделал бы этакий широкий жест – предоставил амнистию Дон-Жуану по случаю предстоящего карнавала космонавтов на Луне, то, пожалуй, его можно было перепутать с Гуревичем.
Веня загромыхал рукомойником, вытер руки о вафельное полотенце, которое несколько дней назад было ещё чистым, и взял алюминиевую кружку. Он запустил её в ведро, стоящее на тумбочке, и с наслаждением, которое знакомо холостякам, не имеющим ни кола ни двора, выпил свежего, холодного, хмельного пива. В кружке было ровно двести граммов, и Веня повторил приём три раза.
Пьют же в Чехословакии пиво на метры, а в метре, считай, кружек десять будет. В Словакии проводят даже пивной чемпионат. Победитель, а он обычно выпивает два с половиной метра, если не больше, награждается памятной медалью и правом в течение года бесплатно пить пиво. Это не трёп. У Вени после поездки за границу по путёвке обкома комсомола остался в Топольчанах хороший друг Ян Пиллар. Он может подтвердить. Ян уже год пишет ему письма по-русски и всё сетует на то, что у Вени нет постоянного адреса. Да разве он виноват?
Но письма ни разу не пропадали и рано или поздно находили Веню в глухих таёжных посёлках. Это же письма из-за границы, их не пошлёшь обратно, как свои. Культурный обмен. Солидно звучит.
Гуревич не удивился жадности, с которой Калашников набросился на пиво, или просто сделал вид, что не удивился. Он начал беседу издалека, будто и не было у них никакого серьёзного разговора на трассе:
– Как дела?
– Ковырнули две нормы. Утром дождь прошёл. Провод скользкий. Приходилось копаться на каждой распорке.
Гуревич снова подул в усы и намылил рубашку крошечным тёмно-жёлтым куском хозяйственного мыла. Этот кусок мыла уже никуда не годился, он был в мелких песчинках и мылил плохо. Но Гуревич был человек экономный.
– Из горкома партии радиограмма пришла, – сказал он. – Парткомиссия в среду. В пять часов. Тебе собираться радо.
– Я в понедельник тронусь, – ответил Веня.
Он посмотрел на ведро с пивом. Пить больше не хотелось.
Как же пьют его чехи, подумал Веня, и куда оно у них умещается?
Гуревич молча возился с рубашкой.
– До города два дня езды. Я успею, – сказал Калашников.
Веня был прав. Они жили почти на краю света. До областного города езды ровно двадцать часов, если в час делать не меньше сорока километров. А больше по такой погоде и не дашь.
Начальник колонны обернулся.
Веня сидел на полке в расстёгнутой телогрейке, под которой виднелся зелёный пуловер грубой толстой вязки. Он был без кепки, и волосы его, давно не стриженные, торчали в разные стороны.
– Не забудь с собой взять чёрный костюм и белую сорочку, – строго напомнил Гуревич. – В городе зайди в парикмахерскую. Чтобы пришёл в горком в полном параде и там рты пооткрывали. Пусть знают наших.
Веня улыбнулся легко, по-мальчишески, а Гуревич нахмурился.
– Небось полгода не стригся? Под Миклухо-Маклая работаешь! Тоже мне потомок шуар! – Он считался в колонне начитанным человеком, любил мыслить широко, конструктивно и говорить броско. – Это ты брось. Не к лицу тебе всякий стиль разводить.
– Так стричься всё равно негде, – виновато сказал Веня, поправив свою индейскую причёску.
Действительно, в колонне не могло быть парикмахерской. Она бы в первый месяц прогорела, не оправдав себя. Ребятам приходилось самим брать в руки ножницы, но что из этого получалось, догадаться нетрудно. Придумали ведь электробритву. Три минуты – и как огурчик. Почему бы не придумать что-нибудь вроде электроножниц? Надел их на голову – и полный порядок: хочешь – молодёжная «полька», а хочешь – «французский бобрик».
Гуревич всё понимал прекрасно, но он всё равно ответил:
– Порядок прежде всего.
– А я с Хрулёвым поспорил, что не буду стричься до Нового года. А под Новый год Дедом Морозом оденусь. А Снегурочкой возьмём Аню-радистку, – сказал Веня. Он сказал об этом совершенно серьёзно, как будто Новый год должен быть через несколько часов.
Начальник колонны бросил рубашку в ведро и повернулся к Калашникову. С его рук капала мыльная пена, а в глазах засветились зелёные звёзды.
– Что, больше заниматься нечем? – с раздражением спросил он. – Мне уже надоели твои фокусы! То ты бегаешь по посёлку в трусах! То ты ешь солому! То ты играешь в футбол, когда лопаются от мороза градусники! Сегодня гонял на высоте без пояса! Навёл бы лучше порядок в красном уголке. Люди же с тебя пример берут.
Лгу без зазрения совести, думал Гуревич, и не краснею. Мне нравятся все эти фокусы, и без них в колонне было бы скучно. Ей-богу, скучно.
Но он об этом не сказал.
Веня сидел на полке и молчал.
Всё верно. Он очень любит спорить и удивлять товарищей. Он ведь поэтому и приехал в тайгу – искать и творить чудеса.
Зимой вся колонна только и говорила о том, что Венька бегал в капроновых плавках, которые ему прислал Ян Пиллар из Словакии, по сорокапятиградусному морозу.
Весной, когда в тайге по утрам снег становился алым под солнцем, Веня поспорил и съел полкилограмма соломы. Съел, как будто поужинал в ресторане. А что? Лет через семь-восемь здесь такой ресторан отгрохают, всем на удивление. Это будет лучший ресторан в Европе и Азии. Во-первых, он будет самый дешёвый, во-вторых, самый красивый и, в-третьих, ресторан построят в городе, который назовут его именем. Есть же в столице улица пилота Нестерова. Там живёт одна Венина знакомая. Она так и сказала ему перед отъездом:
– Я не удивлюсь, если какой-нибудь город назовут твоим именем.
– Ну, а приедешь жить в этот город? – спросил её тогда Веня.
Она, понятно, не ответила. Глупая, её и не пустят в такой город. В нём будут жить люди, которые творят в тайге чудеса.
А вообще-то не в этом дело. Ведь никто в Советском Союзе не ел соломы. Ни один человек. Ели кирзовые сапоги и гармошки. Ели ремни и бумагу. А вот солому никто не ел. Штейнберг, заместитель Гуревича по коммерческой части, пробовал солому на вкус, не надувает ли ребят Веня. Нет, Венька никого не надувал. Он просто хотел творить чудеса.
А летом он на спор сделал распорки на тридцати шести «кустах». Это почти четыре нормы. Не было такого высотника на востоке, который выдавал на-гора столько за одну смену.
– Если хотите, это подвиг, – сказал на планёрке начальник участка Надеждин. Павлу Надеждину за пятьдесят. Он поставил в Сибири первую опору и прошёл по проводам шесть тысяч километров. Такому поверили на слово.
Ни одна драка без Вени не обходится. Это тоже точно. А что вы думаете? Разобраться в гадине и первым набить такому морду – это неплохое дело. Самосуд, конечно, анархия. Но в законах пока ещё нет статей для проходимцев, хапуг и гнилой человеческой совести. Такие люди наизусть знают Уголовный кодекс и по любому поводу кричат: «Моя Конституция!» Но они забывают, что Конституция написана для порядочных людей.
Насчёт красного уголка Гуревич хватил лишку. В прошлую субботу сделали там концерт. Веня читал Бориса Слуцкого «В райбане были вы иль нет?». Аплодисменты честно поделил пополам – половину поэту, пятьдесят процентов себе.
Вспомнив обо всём, Веня вздохнул, виновато посмотрел на Гуревича и робко возразил:
– Так я же поспорил.
Гуревич махнул рукой, у него не было больше ни аргументов, ни слов.
Сбросить бы мне сейчас этак пятнадцать лет, думал Гуревич, я бы потягался с тобой, чёрт возьми. Я бы показал тебе где раки зимуют и удивил людей чудесами.
И он молча принялся за недостиранную сорочку.
Они помолчали.
– Сегодня кому-то надо поехать в город и на обратном пути завернуть на узловую, – сказал начальник колонны и нахмурился. Он знал, когда ему нужно было хмуриться, потому что имел на людей особое чутьё, как рыболов на крючки.
Веня отлично понял, что эти слова относятся к нему. Он вытер тыльной стороной ладони у себя под носом и сделал вид, что ничего не понял.
– Ясно? – хмуро спросил Гуревич.
Притворяться было бессмысленно, но Веня всё-таки сказал с надеждой:
– Так сегодня в посёлке танцы. А до города два дня езды.
– Никаких танцев! – сердито оборвал начальник колонны.
Но ему самому стало неудобно – ведь для танцев стирал он белую сорочку.
– Соображай, что говоришь. Танцы. Нашёл тоже занятие. Отмахал вон двадцать два года! Какие могут быть танцы? Да и дождь к вечеру будет как из ведра.
– Конечно, дождь, – с радостью подхватил Веня. Он легко, по-мальчишески улыбнулся. – Когда за окном дождь, хорошо танцевать.
Гуревич снова нахмурился и подул в усы. Он не любил, когда его не понимали или валяли дурака. Да и больше ему никого не хотелось посылать. Послать-то можно. Но поручиться, что сделает, нельзя. А за этого можно.
Этот не подведёт, думал Гуревич, никогда не подведёт. Что я сам поеду, что его пошлю, одно и то же. Разница только в том, что мне в управлении нагоняй устроят, а ему всё спишется.
Начальник колонны поправил кистью руки волосы и тихо спросил:
– У тебя есть совесть, Веня? Ты головой соображай, понимаешь? Бригада Баянова всю неделю сидит без дела, а у тебя в голове танцы. Непорядок.
Веня ничего не ответил. Да и что ответишь, когда нажимают на совесть.
– Всё понимаю. Всё, – говорил Гуревич. – Сегодня суббота. Ваша бригада без выходных сидит целый месяц. Но мы скоро сдаём трассу. Войди в моё положение.
Он ловко, по-женски выжал рубашку, стряхнул с неё остатки воды и повесил сушиться на самодельную вешалку, прицепив её к тонкой трубе.
Веня безнадёжно молчал.
– Ты не серчай и не дуйся, – устало попросил начальник колонны и шумно закашлялся в красный волосатый кулак. – Синоптики снег и пургу предсказывают, а у нас уголков для опор нет. Кажется, мелочь…
Гуревич тяжело вздохнул и на какой-то миг превратился в старого обиженного человека, покинутого женой. Ушедшие жёны, как и истраченные деньги, обратно не возвращаются. Так когда-то случилось и с Гуревичем. Он уселся на полке рядом с Веней.
Он славный малый, подумал Веня. Круглая дура та женщина, которая его бросила. Хорошего человека бросила, а к дураку, верно, ушла. Глупые женщины.
Веня поднялся с полки и ответил:
– Чего там… поеду сегодня.
– К тебе в машину войдёт полторы сотни ящиков, а нам больше и не нужно.
– Хорошо.
– Ты только пробей в управлении разрешение. У нас лимит кончился. А на обратном пути загрузишься на узловой. У тебя там много знакомых, помогут.
– Что ж, выходит, я без шофёра поеду? – удивился Веня.
Гуревич тоже удивился и посмотрел ему в глаза. Потом он скрестил на груди руки, ну вылитый Дон-Жуан, и сказал:
– Как собрание, ты больше всех дерёшь глотку – три профессии… Куда смотрит дирекция? Бюрократов на мыло!
– Я что? Я только спрашиваю. Что, и спросить нельзя?
– А я вот отвечаю – не девчонка, справишься: знай крути по тайге. У нас сейчас каждый человек на вес трактора.
– Хорошо. Я один поеду, – согласился Веня и пошёл к двери.
– Обожди.
Гуревич полез в тумбочку, в которой был такой беспорядок, что только он один мог в нём разобраться.
Он достал из-под вилок, газет, чертежей, рюмок и ножниц какой-то свёрток и протянул его Калашникову:
– Держи. Из области прислали. Не зря, выходит, ты весь отпуск играл в шашки.
Веня развернул свёрток и увидел новенький «Зоркий». Фотоаппарат светился и блестел, как солдат на смотре.
Роскошная игрушка, подумал Веня, она как раз кстати. Не зажилили, прислали всё же.
Он улыбнулся и сказал:
– Мы тогда с главбухом поспорили. Он клялся и божился, что мне никогда в жизни не занять первого места.
Гуревич тоже улыбнулся. Он помнил этот случай: проиграв пари, главбух всё воскресенье ходил босиком, как беспризорник, держа в руках свои парусиновые туфли. Таково было условие пари, которое он сам предложил. Ну и Тимощук! Ну и главбух у него!
