Текст книги "Туунугур (СИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Хм, – ответил Киреев. – Я вообще-то экономику преподаю, а не философию.

– Экономист, философ – какая разница? Не упустите свой шанс. Тем более, что и философию вы тоже когда-то преподавали.

– Хм, – почесал подбородок Киреев. – Хм.

– И последнее. Надо сверстать сборник по итогам конференции в честь годовщины победы, которую наша кафедра проводила вместе с музейщиками. Тексты уже есть, осталась чисто техническая часть. Я на вас рассчитываю.

– Ага... – протянул Киреев, вспоминая обещания Шрёдер снять с него часть нагрузки. – Ну, если только техническая часть...

– Да-да, ничего больше.

– Хорошо.

Обратно он шёл со смутным чувством, что слишком поспешно забрал своё заявление.

– Вот, – сказал он Вареникину и Джибраеву, водружая перед ними папку с образцами. – Грантов привалило. Осталось отработать.

– Опять что-то навесили? – сморщился Фрейдун Юханович.

– Да всё то же – комплексы дисциплин. Правда, если раньше мы их составляли за спасибо, то теперь получим денежку.

Вкратце он объяснил коллегам суть. Вареникин одобрительно закивал.

– Вижу, набираетесь опыта, Толя. Так держать!

Изучение содержимого папки выявило неожиданные факты. Оказывается, положение о грантах пришло ещё полгода назад, и всё это время Белая пилила выделенные средства вместе с руководством. Последним её фортелем стал прошлогодний дипломный проект одного студента по составлению электронного учебника, который завкафедрой оформила как "творческий коллектив" во главе с собой, и получила за него семьдесят тысяч. Студенту, который, собственно, и делал учебник, не перепало ничего.

– Она даже не еврейка, – ахнул Джибраев. – Она – жидовка. Так наживаться на студентах! Теперь понятно, зачем она сделала нашу кафедру выпускающей. Нашла себе кормушку.

– Да нет, всё проще, – пояснил неизменно ироничный Вареникин. – Белая хочет защищаться по экономике, для этого ей надо укрепить позиции на кафедре. Вот к нам и пристегнули экономические специальности. А махинации со студентами – побочный эффект. Халтура, так сказать.

Киреев никак не мог понять: если у Белой так замечательно получалось прикарманивать гранты, на кой ляд ей понадобился он и прочие шовинистические свиньи с мужской половины кафедры? Оставалось думать, что у хабалистой начальницы просто закончились идеи, и она милостиво позволила холопам растащить объедки с барского стола. Тридцать тысяч на троих – это даже не обглоданная кость, а её осколки. Впрочем, и на том спасибо. Тем более, что Кирееву и делать-то ничего не надо было – весь материал уже был готов.

Когда закончился рабочий день, Киреева перехватил Вареникин.

– Вот, – Александр Михайлович протянул ему засаленную методичку, в которую, судя по всему, заворачивали не только рыбу, – Родственник из Якутска просит помочь. Решите ему задачку? Для курсовой. А он отблагодарит.

Он наскоро пролистал методичку.

– Здесь же всё подробно расписано. Даже школьник решит.

– Анатолий Сергеевич, ему вообще не до этого. Ну помогите человеку.

– Ладно, – вздохнул Киреев, – Пусть позвонит мне вечером, я скажу, сколько будет стоить.

Киреев уже давно подрабатывал на стороне, стряпая дипломы и статьи на заказ. Халтура его ни для кого не была секретом. Джибраев по этому поводу шутил, что если б Толя был евреем на сто процентов, то купался бы в деньгах, шантажируя научные кадры Якутии. "С нашими научными кадрами лучше не ссориться, – отвечал Киреев. – А то всплывёшь где-нибудь в Вилюе с ножом в боку".

Дома его ждал сюрприз. Едва он перешагнул порог, как из кухни показалась встревоженная мать и протянула ему повестку в военкомат.

– Опять взялись за тебя.

В коридор вышла кошка Симка – палевая, с гладкой шерстью. Мяукнув, жалостливо уставилась на хозяина.

– Руки у них коротки, – хмуро ответил Киреев, разуваясь. – Надеюсь, они не передали повестку тебе лично?

– Нет, в ящик бросили.

– Ну и прекрасно. Насколько я помню, по закону на повестке должна стоять моя подпись. А если её нет, то с меня и взятки гладки.

– Очень они посмотрят на твой закон.

– Если начнут звонить в дверь, скажешь, что меня нет. Уехал в Туву искать второго хамбо-ламу.

Противостояние с военкоматом началось у Киреева прошлой весной, когда внезапно выяснилось, что он чудесным образом исцелился от гипертонии. Собранные за годы медицинские справки и выписки таинственным образом исчезли из его дела. Члены медкомиссии разводили руками и делали круглые глаза: "Документы мы отправляем в Якутск. Что вернули, то и есть. Езжайте и разбирайтесь сами". Терапевт из комиссии, снимая тонометр, выговаривала ему: "Вы же мужчина. Почему так боитесь армии? Специально утром дряни наглотались, вот давление и скачет. Обычная вегетососудистая дистония. Пройти службу она вам не помешает". Киреев настоял на больничном обследовании, но судьба очередного медицинского заключения, приобщенного к его истощавшему личному делу, была ясна заранее.

Поэтому, не дожидаясь осеннего призыва, Киреев выписал пункт из закона о воинской обязанности, где чёрным по белому было указано, что педагогических работников имеют право призывать лишь в период с 1 мая по 30 июня. Будучи преподавателем Политехнического института, Киреев однозначно считал себя педагогическим работником, но всё же на всякий случай решил наведаться к юристу. Выбрав по объявлению какого подешевле (вопрос казался ему очевидным и не стоящим больших денег), он обрисовал тому свою ситуацию. Юрист, ужасно похожий на гастарбайтера из южных республик (хотя и говоривший без акцента) долго рылся в своём компьютере, затем, напряжённо морщась, несколько раз перечитал статью закона, но никакая светлая мысль не посетила его голову. Тогда он не нашёл ничего лучшего, как тут же, в присутствии Киреева, позвонить коллеге из военкомата и спросить его, как там понимают данную статью закона. Получив ожидаемый ответ, что никак не понимают, а гребут всех подряд, он положил трубку, вздохнул и развёл руками. Киреев отдал причитающиеся ему пару сотен рублей и зарёкся впредь связываться с юристами. А вопрос решил просто: сначала подождал вручения повестки (минимум две-три недели из срока призыва), после чего оформил письмо с цитатой из закона и справкой о своей педагогической должности, которое и отправил в военкомат как заказное с уведомлением. Ответ военкомата, также присланный по почте, сводился к краткому "а нам плевать", но бюрократическая машина работала медленно, и к тому времени, когда Киреев получил его, срок призыва уже закончился.

Однако, теперь, весной, закон был уже на стороне министерства обороны, и Киреев напрягся. Пребывание в рядах вооружённых сил никак не входило в его планы.

Сопя, он прошёл в свою комнату и включил компьютер. Кошка проследовала за ним, буравя немым укором. Было в ней что-то от завкафедрой – такая же назойливость и досада на всё мироздание. Симкой ее окрестили в честь сиамской породы, но с распространением мобильников это имя внезапно обрело новый смысл. Острый на язык Вареникин по этому поводу говорил, будто Киреев таким образом выразил свою подсознательную мечту по сотовому телефону.

– Есть-то будешь? – спросила в спину мать.

– Не сейчас.

Чувствуя нарастающее раздражение, Киреев немного полазил по интернету, потом зашёл в свою почту и обнаружил там письмо от Джибраева. "Анотолий Сергевич вот дисертация од меня!", – написал ему беспокойный сын ассирийского народа.

С чувством обречённость Киреев погрузился в изучение джибраевского опуса. Тему историк выбрал животрепещущую: "Народно-освободительная борьба армянского народа с турецкими завоевателями". Изначально, насколько помнил Киреев, Фрейдун Юханович хотел писать про борьбу айсоров, но не нашёл материала, а потому взялся за других жертв ненавистных османов.

В диссертации было черным-черно. Историк без зазрения совести перетаскивал в свою работу куски из чужих статей и монографий, снабжая их боевыми комментариями. Киреев машинально принялся менять порядок слов в заимствованных кусках, чтобы обмануть программы проверки, а заодно начал вставлять собственные замечания, желая придать диссертации вид объективности. Занятие это понемногу увлекло его, так что он засиделся до двух часов ночи. В два, как по заказу, в "аське" нарисовался Генка.

"Я вот чо подумал, Толстый, – написал он. – У Туунугура созвездие другое. Не как у меня. Потому и концерт не удался. И надо ещё посмотреть гороскоп этого Красного быка".

Неукротимый славяно-арий до сих пор не отошёл от своей неудачи.

"Созвездие, да. И ещё фэн-шуй проверь", – ответил Киреев, размышляя над джибраевским трудом.

"Хы! Чаво?"

"Ничаво. Разломы тут не те, – написал Киреев, закрывая файл с диссертацией. – Энергии прут не вверх, а вниз".

"Во-во, вы там все долбанутые".

"Туунугур просто не дорос до твоего искусства. Успокойся".

"Ага, вот и я так думаю", – обрадовался Генка.

Киреев вырубил комп и пошёл спать.

Первым пунктом программы на следующий день значилось посещение лекции философини Салтыковой. Присутствие на чужих лекциях являлось обязаловкой и проводилось раз в год. По окончании заполнялась ведомость, где отмечалось всё, вплоть до внешнего вида преподавателя. Обычно Киреев скучал на этих мероприятиях. Но Лидия Васильевна была особым случаем. Её лекции вызывали фурор и изумление. Это была невероятная мешанина из исторического материализма, эзотерики и параноидальной отсебятины. Мысль её свободно парила по поднебесью, уносясь в такие дали, за которыми уже маячили двери специализированных учреждений.

Карьеру себе Салтыкова до поры делала в школе, где работала учителем географии и дослужилась до завуча. Однако, необузданная мечтательность накрывала её уже тогда. Полная творческого порыва, Лидия Васильевна научилась играть на баяне и быстро стала звездой школьных вечеров, исполняя песни собственного сочинения. А когда на горизонте забрезжил выход на пенсию, вдруг озаботилась получением научной степени. Жертвой своей она выбрала философию.

С самого начала Салтыкову отличал весьма своеобразный подход к данной дисциплине. Труды великих мыслителей представлялись ей лишь довеском к тайнам мироздания, открываемым на страницах жёлтой прессы и сайтах про летающие тарелки. На горе научного сообщества, Салтыкова обладала невероятными пробивными талантами. Диссертацию свою, посвящённую самоуправлению развитием личности (никто так и не понял, что это такое), она для солидности представила на суд кафедры философии в Якутске, причём, деньги на поездку вытрясла из администрации Туунугура. Кафедру же она допекла до такой степени, что сам заведующий правил её текст, лишь бы привести его в божеский вид, протащить на защиту и больше никогда не видеть. Ходили слухи, что при чтении этого сочинения неиллюзорно открывался третий глаз.

Успешная защита проложила Салтыковой дорогу в институт, причём, сразу на должность доцента. Но Лидия Васильевна не почивала на лаврах. Оглядевшись на местности, она поняла, что со степенью может замахнуться на большее. Поэтому глубоко оскорбилась, когда завкафедрой назначили неостепенённую Белую. Салтыкова увидела в этом действие незримых, но влиятельных сил. Самоутвердившись в собственных глазах как воин света, всех неприятелей она считала порождениями тьмы. Особенно доставалось в этой борьбе, как ни странно, безобидному Фрейдуну Юхановичу, который по своему обыкновению зачислил Салтыкову в еврейки, причём, в чистокровные ("Иначе откуда она такая взялась?" – резонно спрашивал он). Салтыкова неустанно писала на него доносы, обвиняя то в отсутствии на рабочем месте, то в пьянстве, то в приставаниях к студенткам (причём, всё это было чистой правдой). Доставалось и Кирееву, особенно после его вояжа с Белой в Питер. Саму же Белую Салтыкова изводила нравоучениями, всякую свою проповедь начиная заклинанием: "Мы, кандидаты наук...". Завкафедрой бесилась, но ничего не могла поделать с неистовой бабкой.

Не подкачала Лидия Васильевна и на этот раз. Формально её лекция была посвящена месту и роли человека в философии, но уже с самого начала стало понятно, что будет весело.

– Предки завещали нам тайное знание, – негромко, с расстановкой изрекла она. – Мы все – потомки водных обезьян. Дарвин был прав, но он многого не знал. Эти обезьяны произошли от допотопной расы лемурийских гигантов. Они были ростом три метра и плавали под водой.

Далее всё продолжалось в том же духе. От погибших цивилизаций Салтыкова перешла к строителям пирамид ("То, что мы видим – лишь одна сторона. А есть и другая – зеркальные пирамиды под землёй"), затем помянула Бермудский треугольник ("Вы, конечно, слышали, что там нашли одну зеркальную пирамиду. Скоро найдут и остальные"), потом прошлась по снежным людям ("Они выбрали единение с природой, и потому куда духовнее нас. Они продолжают дело лемурийцев"). Но подробнее всего остановилась на нетленном теле хамбо-ламы Итигелова.

Об извлечённом из-под земли хамбо-ламе Салтыкова готова была говорить часами. Каждое лето, взяв отпуск, она ездила в Улан-Удэ на поклонение ушедшему в нирвану буряту, мечтала свозить к нему и студентов.

– В нём воплотилась лемурийская мудрость. Он излучает древние энергии, – с упоением вещала философиня. – Через него придёт спасение России и Земли.

Затем пришла очередь баяна – обязательного атрибута всех салтыковских лекций. Лидия Васильевна обожала исполнять вдохновляющие песни на собственные стихи. Например, такие:

Ты – воин Света, достигающий мечты,

Извлечь урок Судьбы не убоялся,

Невинен в счастии свершенья ты,

Семь раз упал, но восемь раз поднялся.

Киреев хмыкнул, вспомнив, как верстал эти пламенные вирши в институтскую газету для материала о вузовской самодеятельности: одолеваемый ехидством, после слова «воин» он поставил запятую, а «поднялся» заменил на «отжался». Салтыкова даже не заметила подмены.

Это была мелкая месть завистника. Что уж там скрывать, он и сам хотел бы стоять на ушах и хамить начальству. Но не мог по причине отсутствия научной степени. В этом смысле в вузе господствовал полный феодализм: кандидат наук переходил в разряд дворян, а доктор вообще мог открывать ногой дверь в кабинет директора. Поэтому и результат посещения чужих лекций всегда был один и тот же: старшему преподавателю ставилось "удовл.", кандидату (доценту) – "хор.", доктору (профессору) – "отл.", даже если последний просто спал на занятии. А Лидия Васильевна могла свободно нести любую околесицу про лемурийцев и хамбо-ламу – руководство возмутилось бы, лишь если кто-то, не имея чина, вздумал бы её критиковать.

По окончании лекции Киреева опять вызвали к Белой.

– Анатолий Сергеевич, – сказала завкафедрой, обольстительно улыбаясь. – Заочники на сессию выходят, а читать им сетевую экономику некому. Возьметесь?

Киреев выразительно посмотрел на неё.

– Елена Викторовна, это приказ?

– Кто-то ведь должен вести этот курс. Хотите, чтобы мы пригласили преподавателя из Якутска? А нам срезали ставку?

– Учебников, конечно, по этой дисциплине нет. Правильно?

– К сожалению.

Белая испытывала страсть к введению на кафедре новых специальностей, под которые можно было выбить дополнительные места и финансирование. Последней её инновацией стали "финансы и кредит". Новые специальности, однако, влекли за собой и новые дисциплины, по которым, разумеется, никогда не было учебников, поскольку до самого конца не было понятно, кто их будет читать, и некому было составлять заявку на приобретение учебных пособий. Преподаватели выли на луну от неуёмной энергии своей начальницы. Особенно не везло экономике. Белая, хоть и писала по ней диссертацию, знала только азы, и то в обнимку с пособием (злые языки утверждали, что на первой предзащите она знатно осрамилась, перепутав в какой-то формуле числитель со знаменателем). Поэтому всё, что выходило за рамки её понимания, она поручала читать Кирееву, который считался специалистом в любой заковыристой белиберде. Киреев не обманывал её ожиданий – составлял курс лекций, отталкиваясь от здравого смысла и того, что удавалось нарыть в интернете. Половина читаемых им предметов оставалась загадкой для него самого – например, "экономика домашнего хозяйства" или "предметно-ориентированные экономические информационные системы". Но студенты прилежно внимали любым его откровениям, не просекая подвоха. Таким образом, Киреев и его коллеги пахали как лошади без перерывов на обед, а кафедра экономики и социально-гуманитарных дисциплин стабильно поставляла институту денежку.

– Что это хоть такое – сетевая экономика? – спросил Киреев.

Белая вновь одарила его очаровательной улыбкой.

– Анатолий Сергеевич, вы же – экономист. Разберётесь.

"Наверно, всякие там платежи в интернете и прочие форексы", – подумал Киреев, выходя из кабинета заведующей.

На кафедре Джибраев огорошил его заявлением:

– Анатолий Сергеевич, научный руководитель требует больше литературы на иностранных языках. Что делать – ума не приложу.

– Фрейдун Юханович, – медленно сказал Киреев. – Я посмотрел вашу работу. Там дел невпроворот. Да ещё литература. Меньше, чем за сорок тысяч, не возьмусь.

Джибраев испуганно взмахнул чёрными ресницами.

– Но мы же с вами договорились...

– Тогда я ещё не читал вашей диссертации, – отрезал Киреев.

Сын знойной Месопотамии развёл руками.

– Вы же знаете моё положение...

– А вы войдите в моё, – резко ответил Киреев. – У меня и так обязанностей выше крыши.

– А разве Шрёдер не обещала вас разгрузить? – подал голос Вареникин.

– Шрёдер обещала, а Белая накидала новых.

Вареникин усмехнулся.

– Для вас это неожиданность, Толя? Пора уже понять, что наше начальство – как тот чукча, который бросает кирпичи в воду. Кирпичи – это обязанности. Погружаясь на дно, они достаются тем, кто ниже всех в институтской иерархии. А чукча удивляется, почему кирпичи прямоугольные, а круги круглые.

Киреев сел за свой стол и вздохнул.

– Что поделать? Не получается у меня отстраниться.

– А вы попробуйте, – посоветовал Вареникин, покручивая ницшеанские усы. – Всё лучше, чем сообщать мирозданию очевидные вещи.

– Иногда, – тихо промолвил Киреев, – нужно говорить очевидные вещи, чтобы они продолжали быть очевидными.

– Прекрасно сказано. Вот эту фразу и выбьют на вашей надгробной плите.

Киреев отмахнулся.

– Вам бы, Александр Михайлович, всё шутить. Скажите лучше, как там с нашим творческим коллективом?

– Всё готово. Надо только оформить по образцам.

– А у вас, Фрейдун Юханович? – просил Киреев.

Но борец за права армян пребывал в ступоре, оглушённый суммой, которую ему озвучил коллега. Кирееву пришлось ещё раз окликнуть его, чтобы тот пришёл в себя.

– Нет, – рассеянно ответил Джибраев. – Я вчера целый вечер контрольные проверял, – он кивнул на стопку идеально сложенных тетрадей, лежавшую на полке. – И вообще, кому это надо...

– Ну, если вам не нужны деньги...

Джибраев поднял на него взор, полный боли. Такими глазами, должно быть, его предки созерцали пожар Ниневии и гибель библиотеки Ашурбанапала.

– Сорок тысяч – это окончательная цена? Вы не будете её больше поднимать?

– Клянусь вам, Фрейдун Юханович. Ещё и автореферат вам сделаю. Хотите, оформим договор?

Джибраев подумал и замотал головой.

– Нет, не стоит. Я вам верю.

– Кстати, коллеги, – сказал Киреев, – я говорил вам, что Белая попросила сверстать сборник в честь годовщины победы?

– Ну это уж чересчур! – воскликнул Джибраев, вскакивая со стула. – Что мы ей, рабы?

– О чём речь! – спокойно произнёс Вареникин, улыбаясь. – Сделаем.

– Тогда я беру на себя обложку. Есть у меня пара идей.

– Дерзайте, – ухмыльнулся Вареникин.

Джибраев в знак протеста вообще отказался участвовать в коллективном проекте и ушёл домой, а вернее, в студенческое общежитие, где жил уже десятый год. Киреев и Вареникин остались на кафедре вдвоём.

До позднего вечера Киреев лазил по интернету, выискивая изображения для обложки – такие, чтобы вогнать в оторопь всех причастных к сборнику. Азарт его, сам того не желая, подогрел Вареникин, который оформлял за соседним столом заказанный Белой проект творческого коллектива. Не удовлетворённый полученными от начальницы образцами, Александр Михайлович наведался в её кабинет (сама Белая уже ушла домой) и там, копаясь в папке исходящих документов, случайно обнаружил ходатайство о получении материальной помощи по сиротству для племянника завкафедрой. Племянник этот учился в институте и сиротой, насколько было известно, отнюдь не являлся. Ходатайство (а вместе с ним – и несколько предыдущих) Вареникин торжественно зачитал Кирееву.

– Ну всё, сама нарвалась, – прорычал Киреев и принялся лепить в фотошопе самую устрашающую обложку, которую смог придумать.

Закончив, он с довольным видом откинулся на спинку кресла.

– Вот, Александр Михайлович, полюбуйтесь.

Вареникин перегнулся к экрану его монитора и шевельнул усами.

– Хм, смело. На скандал нарываетесь?

На картинке за спинами радостных советских солдат догорали руины рейхстага, а чуть выше красовалась огромная медаль "За победу над Германией" с профилем Сталина.

– Творческий эксперимент. Посмотрим, что скажут.

К покойному вождю народов Киреев не испытывал особых симпатий, но уж очень хотелось полюбоваться на рожу Белой, когда она это увидит, а заодно уколоть директора краеведческого музея, который финансировал всё мероприятие. Директор был известным либералом и при имени Сталина наливался кровью.

– На сегодня я закончил, – сказал Киреев, бросая взгляд на часы. – Двадцать минут одиннадцатого. И кто нам оплатит это время? Эх... Вы как хотите, а я домой.

– Да и мне пора, – сказал Вареникин.

Обложку сборника Белая ожидаемо завернула.

– Вы что, с ума сошли? – прошипела она. – Немедленно уберите Сталина. Не хватало нам ещё неприятностей с городской администрацией! И солдаты у вас не в полный рост. Что за безобразие?

– Они такими были на оригинальном фото, – буркнул Киреев.

Завкафедрой сузила лисьи глаза.

– Не испытывайте моё терпение, Анатолий Сергеевич.

Сказано – сделано. Медаль Киреев заменил на орден Победы, а вместо солдат вклеил другое фото – с танком на фоне того же рейхстага. Танк стоял кормой к зрителям и имел на башне надпись "боевая подруга".

– Это вы так Белую увековечили, – громыхнул смехом Вареникин.

Глава третья

Гость из Якутска

Георгий Николаевич Слепцов возглавлял кафедру философии Восточно-Сибирского федерального университета в Якутске, чьим филиалом являлся Туунугурский политех. Именно ему выпало на долю править диссертацию Салтыковой, и он до сих пор вздрагивал, когда слышал эту фамилию. Холёное якутское лицо его сразу становилось испуганно-напряжённым, а любезная улыбка превращалась в оскал.

– Завтра повезём вас в Усалгу на шашлыки, – с энтузиазмом сообщил Киреев, сажая прибывшее светило в машину, которая должна была отвезти его из аэропорта в гостиницу. – Лидия Васильевна передаёт привет и извиняется, что не смогла встретить лично – у неё лекции.

Слепцов кисло улыбнулся, с такой безысходностью посмотрев в лобовое стекло, словно его везли в ГУЛАГ.

По пути Киреев развлекал учёного рассказами о достижениях Политехнического института, попутно выясняя, над чем сейчас работает прибывший корифей. Вопрос был не праздным. От ответа зависело, чему будет посвящена киреевская диссертация.

Это только несведущие люди думают, будто кандидатская, а тем более докторская, должны открывать новые глубины. В действительности диссертация – это штамповка, вся соль которой в налаженном производстве. То, что у нас считается научной школой – это когда некий авторитет подминает под себя тему, и те, кто попадают с ним в сцепку, встают на конвейер: у них есть готовый предмет исследования и образцы, а материалы им спускают. Диссовет у такого авторитета ручной, к защите принимает всё. На выходе имеется куча однотипных диссертаций, обсасывающих некий объект со всех сторон. Примеры этого были у Киреева перед глазами: в институте множество людей (математики, геологи, физики, строители) защитились по технике безопасности на горных работах, а главбух – вообще по философии. Всё зависело от того, с какими учёными у вуза налажено сотрудничество. Руководителю такого конвейера по выпечке диссертаций – прямой путь в академию наук, не говоря уже об административных постах, пусть даже символических, но хлебных. Место работы он выбирает сам, в провинции может вытирать ноги о начальство. Диссовет решает всё по его слову, и вообще кругом разводится немеряно холуёв. Плюс руководство и консультирование соискателей – это тоже некоторые копейки.

Поэтому Слепцов не удивился, когда Киреев начал подводить разговор к собственной кандидатской. Лишь попросил:

– Только не о самоуправлении развитием личности.

И оба засмеялись, вспомнив название салтыковского труда.

Когда на следующий день, утром, сановное тело загружали в микроавтобус, чтобы везти к горячим источникам Усалги, рядом вдруг нарисовалась Белая. Киреев думал, что она решила помахать ручкой на прощанье, но завкафедрой тоже залезла в машину и уселась возле Слепцова.

– А вы что же, Елена Викторовна, решили освоить философию? – спросил её Киреев, садясь рядом (все прочие места были заняты).

– Я делегирована руководством, Анатолий Сергеевич, – холодно сообщила та.

С другого боку Киреева подпёр Голубев – пышногривый, похожий на богемного художника, директор краеведческого музея. С Киреевым он был на короткой ноге – не раз отмечали вместе дни науки или годовщину воссоединения Якутии с Россией. Отмечания эти обычно заканчивались в здании музея, где можно было живописно разлечься на медвежьей шкуре, опершись о бивни мамонтов и потягивая пиво из бутафорской кружки древнего охотника. Поскольку Голубева звали так же, как и Киреева – Анатолием Сергеевичем, Вареникин не уставал пророчить, что придёт время, и Анатолий Сергеевич Второй сменит Первого на музейном троне. Голубева это почему-то ужасно пугало.

Протискиваясь к своему месту, Киреев услышал, как Вареникин, сидевший напротив директора музея, выспрашивал у того, зачем ему понадобилась философия.

– Ну ладно – мы, околонаучные приживалы. Но вы-то зачем лезете в наше болото?

– А вот чтоб с трона не скинули, как вы правильно говорите.

Расположившаяся рядом с Вареникиным Салтыкова демонстративно фыркнула, явно задетая словами про околонаучных приживал. Она повернулась к двум сотрудницам кафедры, сидевшим по другую руку от неё, и что-то зашептала, делая страшные глаза – те снисходительно прислушивались, улыбаясь уголками губ. Обе они были женщинами более чем зрелой красоты, и, как видно, до сих пор ещё не определились со своим отношением к мужской половине кафедры – по крайней мере, поглядывали на Киреева с Вареникиным с меньшей холодностью, чем это повелось со времён предыдущей начальницы.

Наконец, машина тронулась. Салтыкова, как по сигналу, принялась обрабатывать бывшего научрука, повествуя о своих грандиозных достижениях и не менее грандиозных планах. Заодно пожаловалась, что начальство (тут она бросила красноречивый взгляд на Белую) совсем не ценит её усилий, почему-то отдавая предпочтение молодым кадрам (не менее красноречивый взгляд в сторону Киреева), которым дарят часы и грамоты в обход заслуженных работников образования.

Киреев ухмылялся, делая вид, что его это не касается. Часы и грамоту он получил за вытягивание института за уши во время прохождения интернет-тестирования студентов, каковое проводилось с целью поднять рейтинг вуза. Естественно, ни одна кафедра не горела желанием выпячивать свои педагогические успехи. Поэтому для своих групп выбирались предметы, которые вели преподаватели других кафедр, чтобы в случае неудачи свалить вину на них. За тестированием должен был наблюдать ответственный работник. Все понимали, что основная задача ответственного – подсказывать студентам. У Киреева это получалось хорошо, ибо ему, в отличие от Белой или Салтыковой, не надо было таскать с собой полбиблиотеки. Он быстро понял механику и стал набирать высший балл, хотя периодически получал за это выговоры от начальства, перепугавшегося, что в Якутске спалят контору.

И действительно, организаторы тестирования смекнули, что дело нечисто, и прислали проверяющего – строгую мадам в стильных жёлтых очках. Институт охватила паника. Что делать? Для проверяющей соорудили стол, но полностью нейтрализовать понаехавшую тетку не удалось – она периодически наведывалась глянуть, как там дела у тестируемых. Были вызваны лучшие кадры. Киреева у кабинета встретила лично Шрёдер с трагическим лицом и кругами под глазами. Она даже сделала попытку ободряюще его похлопать или приобнять, но он увернулся и проследовал внутрь. Все прошло отлично. Киреев мерным шагом описывал окружность по периметру аудитории. Зрение позволяло ему читать тестовое задание на экране, не наклоняясь. Прочитав, он тихонько называл студенту правильный вариант. Со стороны это выглядело так, будто он просто слонялся по аудитории с руками за спиной. У проверяющей его вид не вызвал ни малейших подозрений. В итоге институт тестирование прошел. Все киреевские группы набрали необходимый балл, а сам Киреев за свой подвиг получил грамоту и часы с золотым ободком, вызвав лютую ненависть у поклонницы хамбо-ламы и восхищённую зависть у Джибраева, который укрепился в своих подозрениях насчёт неявного иудейства коллеги.

До Усалги доехали за два часа. По дороге Вареникин успел накатить с Голубевым и Киреевым по пятьдесят грамм за отечественную науку (Слепцов вежливо отказался), что несколько разрядило атмосферу, сгустившуюся было после обличений философини. Выгрузившись, Вареникин поволок профессора в раздевалку, а Киреев и Голубев под присмотром Белой принялись вытаскивать продовольствие. Салтыкова, как водится, отправилась к часовне приобщиться к духовному.

От мороза немели скулы и слипались ноздри. Водитель колдовал над мангалом. Кафедральные девицы мечтательно созерцали заснеженные кроны сосен, в тени которых прятались деревянные домики и открытые бассейны с лившейся туда из труб горячей минеральной водой.

– Хорошо-то как! – выдохнула Белая. – Иногда так хочется отрешиться от суеты, забраться куда-нибудь на край света и просто наслаждаться жизнью.

– И чтобы чёрные невольники приносили вам Мартини, – усмехнулся Голубев.

– Да, – вдруг резко заявила Белая. – Именно так. Почему бы и нет?

– Вузовских рабов вам, значит, мало?

– А вам бы только смеяться, Анатолий Сергеевич.

– Может, водочки принести, Елена Викторовна?

– Да отстаньте вы с вашей водкой.

Со стороны бассейна донеслись всплески и блаженные возгласы – авангард прибывшей делегации вкусил радостей бытия.

Как-то незаметно все быстро набрались. Даже Салтыкова, которая воздержалась от горячей ванны, опрокинула рюмку и, стоя в клубах пара, исходивших от бассейна, принялась клеймить перед Слепцовым казуистов с кафедры, поймавших её однажды на неправильном употреблении термина "утилитаризм".