Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

– Думала, это от папы телеграмма, а это он мне денег прислал. Вот! Теперь я к зиме сошью самое модное пальто – коричневое с капюшоном. Ты рад?

– Мне все равно, – ответил я. – Наденешь ты на себя мешок или самое фасонистое что-нибудь – ты для меня одна и та же Леля... А сейчас я домой пойду, позырю, как там Костя. Сегодня я дежурный по пище.

– Но завтра ты приходи ко мне, – сказала она. – Хочешь, поедем на лодке кататься?

20. Еще один день

Когда я пришел домой, то застал Костю в довольно бодром состоянии. Он тоже только что вернулся, но откуда – не сказал. Наверно, со свидания с Л.

– Слушай, Толька, – обратился он ко мне, – ты не можешь завтра днем смыться куда-нибудь из дому?

– Могу, – ответил я. – Я могу даже на ночь куда-нибудь смотаться. Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.

– Ты – рыцарь постельной любви! – взъелся Костя. – Не говори мне пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.

– Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?

– Своей болтовней, – ответил Костя. – Ты можешь разболтать Любе что-нибудь из моих прошлых ошибок. Или просто брякнуть какую-нибудь глупость. Да и вообще – ты только не обижайся, – одно твое присутствие может создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.

– Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.

– Ну, спасибо, – оттаявшим голосом молвил Костя. – У тебя все-таки есть отдельные хорошие качества. Только не забудь, что сегодня ты дежурный. Кисель и сардельки в шкафу.

Я медленно пошел на кухню и принялся за готовку обеда. Кроме меня в этот час там держала свою кухонную вахту тетя Ыра; она была в отпуску, но проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она, старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: «Святые и «пророки» в свете современной материалистической науки». Потом, устав от чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.

Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.

– Ты тут в командировке был, а тут без тебя чудо случилось, – тихо начала она. – В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают. Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит – навстречу ей женщина самоходом идет по воздуху. То, конечно, не женщина была, а святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: «Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смерётное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет!» Тут эта вдова бряк с катушек – час пролежала.

Я ничего не сказал тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной. Я понимал, что ее не переубедишь. И тогда она завела разговор на более конкретную тему:

– Вот ты обед готовишь ничего себе, аккуратно, а вот Костя не так готовит. Он человек хороший, ничего не скажешь, а киселя его я бы есть не стала. Я уж давно заметила: он кисель в том кипятке разводит, что от сарделек остается. Я ему раз намек об этом сделала, а он мне: «У вас, тетя Ыра, старые понятия».

Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно, до своего отъезда в Амушево, заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе попадаются жиринки, а иногда даже и веревочки. Значит, это было из-за сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.

– Да, это правда! – нахально ответил Костя. – Этим я экономлю керосин, время и труд. Это рационально – следовательно, я за этот способ. А ты просто отсталый мещанин.

– А ты просто лодырь! – рассердился я.

– Пойми, мы живем в век техники, в век конструктивизма, – начал подводить Костя научную базу. – Пищу тоже надо готовить конструктивно. Вкус пищи – внешний, привходящий фактор. Главное – калорийность и витамины. Если в моем киселе попадаются жиринки от сарделек, то это надо только приветствовать – кисель становится более питательным. Я за конструктивизм в кулинарии!

– А ты бы жареную крысу стал есть, она тоже калорийная?!

– Не прибегай к демагогическим приемам в споре! – огрызнулся Костя и с умным видом уткнулся в учебник неорганической химии. Прозрачная жизнь продолжалась уже шестые сутки.

На следующий день Костя с утра принялся наводить в комнате порядок. Хоть в ней и так было чисто, но он заново подмел мокрой шваброй белые и голубые плитки пола, и они заблестели, как новенькие. Он даже попытался кое-где протереть той же шваброй стены, но кафельные белые квадраты не стали от этого светлее, а даже немного помутнели. Костя бросил это дело, занялся сам собой и произвел ППНЧ (Полный Процесс Наведения Чистоты). Надев чистую рубашку и повязав сиреневый галстук, он с самодовольным лицом уселся за стол и стал ждать, когда я наконец уберусь из комнаты. Но я не очень-то торопился: неудобно было идти к Леле в такую рань. Я заставил Костю накормить себя – благо дежурным был он – и, наевшись, начал задавать ему провокационные вопросы.

– Костя, а где твоя Люба учится? – спросил я. – Или она работает?

– Она не моя, не навязывай мне частнособственнических взглядов. Люба учится в институте имени Лесгафта. Точнее – она еще не учится там, а готовится учиться в будущем году. В этом году она не смогла сдать экзаменов.

– По здоровью? – коварно спросил я.

– Нет, она вполне здорова, – терпеливо ответил Костя. – Ей не повезло с русским языком и политэкономией.

– Ну, для физкультурного института это неважно – русский язык, политэкономия. Главное там – уметь прыгать, бегать и кувыркаться. Не огорчайся за нее, она еще сдаст.

– Я огорчаюсь не за нее, а за тебя, – печально произнес Костя. – У тебя идиотское представление об этом институте.

– А тебе очень нравится имя Люба?

– Какое твое дело, что мне нравится и что мне не нравится! – уже сердясь, ответил Костя. – Если уж на то пошло, то все эти так называемые христианские имена – предрассудок. В будущем людей будут называть по цветам, по растениям, по предметам заводского оборудованья, по предметам быта. Например: Фиалка Гиацинтовна, или Фреза Суппортовна, или Резец Победитович. Такие имена рациональны, и они быстро привьются.

– На всех цветов и суппортов не хватит, – возразил я. – А ты бы назвал своего сына Стулом или дочку Этажеркой? Этажерка Константиновна. А то еще хорошо такое имя-отчество: Унитаз Константинович.

– Когда ты наконец выкатишься отсюда! – возмутился Костя. – Ты вчера обещал очистить помещение на день. Будь человеком!

– Сейчас выкатываюсь, – ответил я. – Желаю вам приятно провести время в очищенном помещении.

* * *　

Я зашел за Лелей. Она уже ждала меня. Вскоре мы перешли по деревянному Тучкову мосту на Петроградскую сторону и взяли лодку на прокатной станции, что против стадиона Ленина. Леля села на корму, я на весла; и вот из узкой Ждановки я быстро выгреб на широкую Малую Неву.

Опять стоял серенький, теплый, безветренный день. Лодка легко шла по течению – мимо стадиона, мимо Петровского острова с его высокими деревьями. Мы замедлили ход возле темного скопленья старых судов, стоящих на приколе в затоне около верфи. Это были отплававшие корабли, предназначенные на слом. У них не было уже имен, ничего нельзя было прочесть на бортах – все съела ржавчина. Их очертания были странные, угловато-наивные. От обшарпанных бортов пахло солью и запустением. Вместо стекол иллюминаторов зияли круглые дыры, и за ними была натянута плотная, как черное сукно, темнота. Торопливый буксир, прошедший мимо, всколыхнул воду. Волны, заходя в узкие темные промежутки между бортами, ёкали, глухо вздыхали. Старые корабли сонно и скрипуче покачивались. Им было уже все бара-бир. Казалось, они сами пришли сюда умирать, в этот тихий затон. Так умные старые звери, чуя смерть, забиваются в самые глухие места.

Когда мы выгребали в залив, там шла легкая волна, над отмелями Лахты вились чайки. Яхты стайками торчали у горизонта – ждали ветра. Вдали, по морскому фарватеру, медленно шел большой океанский пароход. На черном его борту, от самой ватерлинии, белел огромный квадрат, а в квадрате был нарисован красный флаг. Леля удивилась, зачем это.

– Теперь такой порядок для нейтральных стран, – пояснил я со знающим видом. – Каждое нейтральное судно должно иметь свой флаг на борту, чтобы его немцы или англичане не потопили по ошибке. С подводных лодок этот флаг очень хорошо виден. Это по-моему, очень умно придумано.

– Ничего не умно, – сказала Леля. – Все это плохо...

– Что плохо? – не понял я.

– Да вся эта война... Я за Колю беспокоюсь.

– Чудачка ты, мы ведь не воюем.

– Все равно все это плохо... Давай повернем назад. Мне что-то холодно. Ты поверни лодку, и я сяду на весла.

Мы осторожно поменялись местами. Теперь я сидел на кормовой банке, лицом к городу. Слева виден был огромный бурый земляной кратер – чаша будущего стадиона, намытая землесосами. Впереди, как большой сложный цветок, всплывший из моря, раскрывался город. Петропавловский шпиль торчал над ним золотой тычинкой. С залива теперь тянуло ветром, он дул нам в корму. Легкая серая облачность, с утра висевшая над землей, кое-где прорвалась, и над Ленинградом плыли широкие солнечные блики. Я смотрел то на город, то на Лелю. У нее было озабоченно-грустное лицо, и мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но что сказать, я не знал. Вскоре мы вошли в устье Ждановки; от «Красной Баварии» вкусно и терпко потянуло солодом. Я снова сел на весла и, когда мы менялись местами, успел обнять Лелю.

– Не смей больше этого делать, – уже с улыбкой сказала она, – в лодке обниматься нельзя. Ты читал Кони?

– Нет, – признался я. – Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?

– У него там описано одно судебное дело. В этой Ждановке один человек утопил свою жену.

– Ну, ты мне еще не жена, – ответил я, – так что я тебя не утоплю. Но читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.

– А как его прозрачная жизнь?

– Продолжается. Сегодня к нему должна прийти некая Л. Я боюсь, не вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.

– Один? – спросила Леля. – А я?

– Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то в комнате только двое.

– Вот и причал, – сказала Леля. – Ты меня до дому проводишь, а потом я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.

Проводив Лелю, я пошел шляться по городу, чтобы попозже вернуться домой: ведь я же обещал Косте очистить от своего присутствия комнату до вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился к воде. Внизу, у подводного основания камней, колыхались тонкие темно-зеленые водоросли. Нева текла светло-серая, небо опять задернулось бездождевой сизоватой дымкой.

Не спеша пошел я мимо университета к Дворцовому мосту. На набережной было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек попадалось мне навстречу. Но теперь я уже не думал, как прежде, что вот хорошо бы познакомиться с этой, и с этой, и с той, и вот еще с этой, что в берете. Девушки не стали хуже, а я не стал лучше – но теперь я шагал по городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь стало по-другому.

Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным – и еще отдельно мне. Теперь он принадлежал всем остальным – и еще отдельно двоим: Леле и мне.

Перейдя мост, я сел у Штаба на трамвай, поехал по Невскому, сошел у Владимирского. У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного, я медленно, с удовольствием зашагал по нему. Это был очень уютный проспект, на таком проспекте можно жить, не заходя в квартиру. Просто поставь кровать на тротуар – и спи, и тебе будет тепло, и на душе будет спокойно, и никто тебя на этой улице не обидит. А ведь есть улицы неуютные, как больничные коридоры, их хочется проскочить, не глядя по сторонам.

В подвальном буфете, куда я зашел, было малолюдно и тоже уютно и хорошо. А пиво – холодное и свежее, а вареная колбаса – вкусная, что надо. Сидел я за крайним столиком возле открытого, но зарешеченного окна, выходящего на задний двор. За окном валялись потемневшие ящики и рассохшиеся бочки. Где-то во дворе, в чьем-то высоком окне, крутилась на патефоне пластинка: «Может, счастье где-то рядом, может быть, искать не надо?..» Я сидел, ел, пил, слушал – и думал: «Уж очень все хорошо идет в моей жизни. Не слишком ли все хорошо?»

* * *

Когда я часов в восемь вечера вернулся домой, дверь открыла мне Антонина Васильевна, одна из жиличек нашей квартиры, – инженерша, женщина серьезная.

– Костя дома? – первым делом спросил я ее.

– А разве не слышите? – задала она мне контрвопрос. – Загулял наш Константин Константинович. Неужели не слышно?

Я прислушался. Действительно, хоть на кухне гудели два примуса, издалека по коридору донеслись до меня звуки гитары и невнятное пение. Я понял, что прозрачная жизнь кончилась. Каждый раз, порывая с прошлым, Костя гитару свою прятал в шкаф, он считал ее греховным инструментом. Теперь он, значит, восстановил ее в правах.

– А кто у него там? Не девушка?

– Там у него дядя Личность, – грустно ответила Антонина Васильевна. – Хорошего не ждите.

Дядя Личность занимал большую комнату, но комната была пустынна. Ни вещей, ни людей. Мебель он давно продал и спал на голом матрасе. Жена и дочь от него ушли. Он сильно пил. Когда-то у него все шло хорошо, работал мастером на «Красном гвоздильщике», выпивал в меру. Потом его брат попал под трамвай. Тогда дядя Личность стал выпивать все чаще и чаще, и его стали понижать в должности все ниже и ниже. Теперь он работал на заводе «по двору», то есть подметалой, а в доме выполнял разные поручения. Это был тихий, добрый пьяница, он никогда не скандалил. Когда напивался, то ходил по квартире, негромко стучался в двери и тихо спрашивал жильцов: «Извиняюсь, личность я или нет?» Ему отвечали, что личность, и он вежливо кланялся и шел к следующей двери.

Когда я вошел в нашу изразцово-плиточную комнату, я увидел, что Костя возлежит с гитарой на своей койке, а за столом сидит дядя Личность. Одна поллитровка водки была уже пуста, другая опорожнена наполовину. В воздухе плотно стоял табачный дым. Плаката с самоагитацией против алкоголя на стене уже не было. ОППЖ (Обязательные Правила Прозрачной Жизни) тоже были сорваны со стены и валялись на плитках пола, среди окурков.

– Костя, значит, кончилась прозрачная жизнь? – обрадованно спросил я.

– Ну ее к черту! – сердито ответил Костя и, тронув гитарные струны, запел громким, но сиплым голосом:

 
Эх, да пусть играют бубны,
И пусть звенят гитары,
Сегодня цыгане, и сердце мчится вдаль!
Пляшите, смуглянки,
На родной полянке, —
Для молодой цыганки мне ничего не жаль!
 

Костя пел с воодушевлением, и дядя Личность подпевал ему несмелым тенорком, а сам поглядывал на меня – ждал, когда я выпью и стану нормальным человеком.

– Пей, Чухна! Наливай себе по потребности! – вскричал Костя. – Довольно мы пили детский плодоягодный напиток! Будем пить водку! Я жестоко ошибся в ней!

– В ком в ней? В водке?

– В ней, в ней! В Любе, а не в водке! Она оказалась малоинтеллигентной. Ошибка! Ошибка! Я ей: «Ты хочешь жить по „Домострою“?» – а она: «Это что, стройтрест такой?» Я ошибся в ней! – Костя схватился за гитару и запел «Стаканчики граненые». Потом встал, подошел к столу, и мы с ним выпили; и дядя Личность выпил с нами, а потом, пошатываясь, вышел из комнаты.

Костя снова возлег на кровать. Но играть на гитаре он уже не мог. Он долго лежал молча, а потом вдруг громко заявил:

– Ребята, похороните меня под раскидистым дубом! – Когда Костя сильно напивался, он всякий раз завещал себя где-нибудь похоронить – и каждый раз в новом месте. Иногда под тенистой елью, иногда в горах, иногда в широкой степи. В прошлом году, когда он ошибся в интеллигентной девушке Нине, он просил бросить его труп в море, а сейчас вот ему понадобился раскидистый дуб.

21. Осенью

Опять начались занятия. На занятия теперь ездили мы вдвоем: я да Костя. В техникуме все было вроде бы по-прежнему. Но кое-что изменилось. Все прошлые грехи спали с меня, как шелуха. С Амушевского завода пришло в техникум письмо, подписанное Злыдневым, где было сказано, что работал я хорошо, и даже высказывалась благодарность в адрес техникума за то, что в нем прививают студентам чувство дисциплины и ответственности. Письмо такое писать было вовсе не обязательно, это была, по-видимому, инициатива Злыднева. А может быть, кто-то из техникума послал ему запрос и натолкнул его на это благое дело?

Однажды, войдя в Машин зал, где опять висела свежая стенгазета, я прочел в ней заметку за подписью «Общественник». Заметка называлась так: «Один из лучших».

«В то время как учебная дисциплина в техникуме еще не поднялась на должную высоту и еще имеются случаи хронической неуспеваемости, а также случаи игры на занятиях в чуждую, антисоциальную игру «крестики-нолики», мы имеем право гордиться отдельными передовыми студентами, которые высоко несут знамя нашего техникума. Честь и слава тем студентам, которые добровольно отправились на Амушевский завод, чтобы там наладить производство и поднять его на новую высоту! Одним из лучших является...»

Дальше шло мое имя и фамилия. На душе стало совсем легко. Я взглянул на Голую Машу. Она с одобрительной улыбкой глядела на меня с окна. За окном простиралась осень, шел дождь, падали листья. Два мокрых пятипалых кленовых листа налипли на спину Маши с улицы – а ей было хоть бы хны! Вид у нее был совсем летний, праздничный.

– Не стыдно глазеть на нее? – спросила меня подошедшая Веранда. – Ты бы лучше на Люську поглазел, девочка что надо.

Действительно, Люсенда похорошела за лето. Но для меня это значения не имело. Никого на свете не было лучше Лели.

Теперь мы с Лелей встречались часто. Иногда я заходил к ней, но чаще мы назначали свидания на Большом под часами и потом шли бродить по городу. Иногда мы даже брали билеты в «Форум», хоть кино мы не так уж и любили. Но в кинозале было тепло, уютно, и на экране все время что-нибудь да происходило. Ведь можно не очень любить кино, но все равно смотреть на экран интересно. Потом мы выходили под осенний дождь и опять бродили по улицам до ночи.

Я провожал Лелю до дверей. В квартиру поздно заходить я не решался. Даже и днем стеснялся заходить – это все из-за Лелиной тети, Любови Алексеевны. Хоть она хорошо каждый раз меня встречала и человеком, видно, была добрым, но иногда она говорила со мной каким-то таинственным тоном, и я не знал, как себя вести. При ней я чувствовал себя в чем-то виноватым, будто я что-то скрываю, а она знает, что я скрываю, но делает вид, что ничего не знает. Мне ведь известно было, что она уверена, будто у нас с Лелей «очень серьезные отношения». А никаких очень серьезных отношений у нас еще не было. Мы только каждый раз долго целовались на лестнице.

Однажды Леля зашла в наше с Костей жилье, в нашу изразцово-плиточную комнату. Она пришла в новом коричневом пальто с капюшоном, обшитым по краям узенькой полоской меха. Костя был дома, он сразу же подскочил к Леле и помог ей снять пальто. Потом повесил его в шкаф, где висело, стояло и лежало все наше имущество.

– Леля, это – Костя; Костя, это – Леля, – представил я их друг другу.

– Вам надо сделать отдельную вешалку для пальто, – сразу заявила она. – А то тут в шкафу у вас и хлеб рядом, и тарелки, и все-все-все.

– Отдельная вешалка – это нерационально, – возразил Костя. – Рационально, когда все сконцентрировано в одном месте. Меньше лишних движений.

– А по-моему, отдельная вешалка – очень даже рационально, – возразила Леля. – А нерационально разводить неряшество. – Она сказала это довольно сердитым тоном, и у меня вдруг мелькнуло опасение, что сейчас у нее случится нахлыв: сорвется, наговорит Косте чего-нибудь такого-этакого, и начнется у них перепалка. Но в это время наверху, в семействе парнокопытных – так Володька прозвал семью, живущую над нами, – завели патефон и начали долбить в пол каблуками – танцевать румбу с притопом.

– Опять пляс завели! – Костя погрозил потолку кулаком. – Чтоб им провалиться!

– Если они провалятся, то провалятся к вам сюда, – спокойно сказала Леля.

Костя внимательно посмотрел на нее, потом на потолок и захохотал. Я тоже представил себе, как в потолке образуется дыра и к нам сыплется штукатурка и с ней парнокопытные, и я тоже захохотал.

– Ну, раз такое дело, я ненадолго смоюсь, – сообщил Костя, торопливо надевая пальто и выходя из комнаты.

– Куда это он убежал? – удивленно спросила Леля. – Или это у вас всегда так, если приходят девушки?

– Девушки к нам почти никогда не приходят, такое у нас правило. Мы сами к ним ходим. А Костя побежал в угловой за плодоягодным. Ты, видно, ему понравилась.

– Не так уж и плохо у вас тут, – сказала Леля, осматривая комнату. – И даже не очень грязно. Только вот стены надо бы помыть. В следующий раз я приду с мылом и тряпками и вымою вам стены. Картинок я не трону, не бойся.

– Вот это Гришкина картинка, – объяснил я. – Здесь стояла его койка. А вот здесь стояла Володькина койка.

– Но ведь Володька-то ваш жив. А ты так говоришь, будто...

– Еще бы не жив! Еще как жив! В форме тут к нам приходил. Но, знаешь, он как-то отошел от нас. Отрезанный ломоть.

– А у тебя тут мягко! – сказала Леля, сев на мою кровать. – Я думала – куда жестче.

– Панцирная сетка, чего же еще мягче, – проговорил я, садясь рядом с ней. – Хотела бы отдохнуть на панцирной сетке?

– А что? Ну и хотела бы!.. Что ты! Нет! Нет, только не сейчас!.. Какой ты смелый у себя дома! – Она встала и, оправляя платье, не спеша пошла к окну. Каблучки ее застучали по метлахским плиткам, полупустая комната откликнулась тонким эхом. Леля стояла у окна лицом ко мне, упершись ладонями в подоконник. – Какой ты смелый у себя дома! – повторила она и тихо засмеялась. – Вот скажу твоему Косте, что ты ко мне пристаешь!

Вскоре из коридора послышались Костины шаги. Он принес не дешевое плодоягодное, а какой-то дорогой немыслимый ликер, настоянный на лепестках роз. С торжественным видом поставил он бутылку на стол. Мало того, из кармана Костя извлек коробку «Мишки на Севере».

Мы разлили ликер по простоквашным стаканам и стали пить. Он был очень густой.

– Напиток богов и сумасшедших, – сказал я Косте. – Долго ты, наверно, выбирал его.

– Совсем неплохой ликер, – примиряюще проговорила Леля, облизывая губы. – Я такого никогда еще и не пила. Такой сладкий!

– В будущем не будет ни ликеров, ни водки, ни вина, – объявил Костя. – Будет один чистый спирт. И не будет никаких бокалов, фужеров, рюмок и стопок. Желающим опьянеть алкоголь будет вводиться при помощи шприца. Это разумно и целесообразно.

– А куда будут делать уколы? – задал я провокационный вопрос.

– Туда же, куда их делают при разных прививках, – смело ответил Костя. – В руку, в плечо, в... Ничего тут нет смешного, – строго добавил он, взглянув на Лелю. – Это рационально.

– А как в ресторанах будет? – спросил я. – Вот пришли мы втроем в «Золотой якорь» на Шестой линии...

Леля опустила глаза и фыркнула. Простоквашный стакан с ликером задрожал в ее руке. Костя поглядел на Лелю, покачал головой и расхохотался.

– Ну вас всех, – сквозь смех проговорил он, – вы все излишне конкретизируете...

Наверху перестали обрабатывать пол каблуками, теперь оттуда доносилось ритмичное шарканье подошв под плавную музыку: танцевали танго «Огоньки Барселоны».

Я проводил Лелю до ее квартиры. Мы долго стояли у двери, не нажимая на кнопку звонка. Губы у Лели были сладкие от ликера. От нее и в самом деле пахло розами.

– Хорошая девушка, – сказал Костя, когда я вернулся. – И красивая, и интеллигентная, и в то же время своя в доску. Но не по себе, Чухна, ты дерево рубишь! Уж слишком она намного лучше тебя. Вот увидишь – пройдет два-три года, и она в тебе разочаруется и отошьет тебя. И правильно сделает!.. А у тебя, конечно, серьезные планы?

– Очень даже серьезные... Ну чего ты ко мне пристал?

– Все равно она когда-нибудь уйдет от тебя, помяни мое слово. Уйдет и не вернется.

– Заткнись, перестань каркать! – сказал я. – Я и сам боюсь этого.

* * *

Через день в нашей комнате появилась новая мебель: вешалка. Чтобы прикрепить ее возле двери, пришлось нам расколоть два изразца и забить в стену деревянные пробки. Вешалка представляла из себя обыкновенную доску, в которую мы, под небольшим углом, забили двенадцать гвоздей. Двенадцать гвоздей на двенадцать гостей, хоть мы и не ожидали, что когда-нибудь придет к нам столько народу. Для пущей красоты доску мы покрыли красной тушью. «Леля нас, наверно, похвалит за эту вешалку, – думал я. – Ведь на днях она зайдет сюда опять, она обещала вымыть наши стены».

И действительно, через несколько дней Леля пришла. И я сам торжественно повесил ее пальто на новую вешалку. Она одобрила нашу работу. Только цвет ей не очень понравился.