Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

16. Двое

Прошло недели три. Ранним утром, когда все в поселке еще спали по случаю выходного дня, я пришел на берег с веслами на плече и с потрепанным дорожным мешком за спиной. Весла, ключ от лодки и даже мешок дал мне во временное пользование хозяин, у которого я жил. В мешке лежал хлеб и пачка печенья «Челюскинцы».

Отомкнув у прикола тяжелый амбарный замок и подтянув за цепь лодку, я сел на заднюю банку и вставил весла в уключины. Лодка была тяжелая, грубо сбитая, и так обильно ее просмолили, что смола выступала изо всех деревянных пор. Но на плаву она оказалась легкой: едва я сделал несколько гребков, как тонко запела вода под носовой рейкой, важно и плавно проплыл мимо меня берег. В этот ранний безветренный час на реке не было ни морщинки, ни рябинки. Приятно было вспарывать эту гладь; далеко за кормой тянулась прямая, вдавленная в воду кильватерная линия – будто я тащил на буксире невидимый корабль.

Поминутно оглядываясь через плечо, я греб мимо покосившейся пристаньки, мимо ручья, мимо сточной трубы, по которой шла с завода в реку отработанная вода.

Началась роща. На полянке, примыкавшей к берегу, стояла Леля. Я помахал ей рукой, потом налег на весла. Лодка с жестким, приятным шуршаньем врезалась в береговой песок.

– С добрым утром, Леля!

– С добрым утром, – без улыбки ответила Леля. Она была бледна и серьезна – может быть, не выспалась. В платье из небеленого холста, с красным пояском, она казалась нарядной. Я так и сказал ей:

– Ты сегодня какая-то нарядная.

– Ничего я не нарядная, – проговорила она с сердитым смущением. – Знаешь, давай-ка я сяду на весла.

– Леля, я не принадлежу к числу тех мужчин, которые заставляют женщин работать на себя, – произнес я вычитанную откуда-то фразу.

– Да нет, какой ты... Мне просто холодно.

Она гребла старательно, но не очень умело: то слишком глубоко опускала весла, то чиркала ими по самой поверхности воды. Утреннее солнце светило ей в лицо, она досадливо жмурилась и все сильнее упиралась ногами в поперечную дощечку. Когда она откидывалась назад, занося весла, холстинковое платье натягивалось и выше колен видна была полоска белой, не тронутой загаром кожи и краешек темно-синих трусиков. Я старался не смотреть ей на ноги.

Потом мы осторожно поменялись местами, и я долго греб, а она сидела на кормовой банке и о чем-то думала, и видно было, что ей не хочется разговаривать. И я тоже молчал, чтобы не мешать ей. Когда мы проплывали мимо высокого, отвесного берега, где в песчанике темнели гнезда береговушек, одна ласточка пролетела совсем близко возле нас, и Леля улыбнулась. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым, что даже сердце кольнуло.

– Теперь отдохни, а я сяду на весла, – прервала молчание Леля. – Побереги силу, нам еще придется убегать от коварного старика.

– От какого коварного старика?

– А вот от такого! При кладбище сторож живет, он не любит, когда сирень ломают. За это мальчишки и прозвали его «коварным стариком». Они нарвут сирени, а он за ними гонится, а они дразнят его, поют: «Не смейся над нами, коварный старик!» А он старенький, ему их не догнать... Не понимаю, как это он может один на кладбище жить. Ведь там так грустно: все жили, жили – и все умерли.

– Леля, я ни за что на свете не стал бы на кладбище жить. Некоторые беспризорники жили в склепах, но мне не приходилось. Да и не стал бы. Другое дело – на бану... Леля, пароход идет. Суши весла.

– А что такое бан?

– Бан – это значит вокзал. На банах я иногда спал, под лавками, да и то редко. Ведь я недолго был беспризорником. В милиции тоже несколько раз спал – меня туда за ширмачество приводили, за воровство... Это ничего, что я тебе все это говорю?

– Ничего. У меня просто ничего такого в жизни не было, а то бы я тебе тоже все-все рассказала. Даже обидно немножечко, что мне нечего тебе рассказать о себе.

Тут я заметил, что она гребет наперерез пароходу. Это был короткий колесный пароходик с длинным названием «Всесоюзный староста Калинин».

– Что ты делаешь! – сказал я. – Табань!

– Мы срежем ему нос, так это называется, да? – Она продолжала жать на весла. Мы приближались перпендикулярно курсу парохода.

– Леля, он наедет на нас.

– Нет-нет-нет! Мы проскочим!

Она гнала лодку вовсю, откуда только сила взялась. Надо было отнять у нее весла, но я побоялся: подумает, что я трус.

Темно-зеленый борт вырос перед нами. Послышались звонки. «Всесоюзный староста» затормозил. Слышно и видно было, как стеклянными волдырями вскипает и лопается вода у форштевня. Лодка проскочила перед самым носом парохода и стала бортом параллельно его борту. В лодку плеснула одна волна, потом вторая. С мостика «Калинина» свесился человек в белой фуражке с батоном в руке. Он жевал и махал кулаком. Потом прожевал и крикнул:

– Ветерок в голове! На воде, девушка, не шутят!

Я думал, что он обложит нас в мать твою канарейку. Речники это умеют. Но он, видно, постеснялся Лели. Леля сидела на мокрой банке, бросив весла, побледневшая, сердитая, очень красивая. Сомкнув колени, она обеими руками держалась за подол юбки, пробуя отжать его. Ей было холодно и неловко. Несколько пассажиров внимательно глядели на нее с палубы, но никто не отпускал никаких шуточек. Пароход забил плицами, дал гудок, отвалил чуть-чуть вправо и пошел своим курсом.

– Да-да-да! Очень глупо! – сказала Леля. – И нечего смотреть на мои ноги.

– Я и стараюсь не смотреть, но они же перед глазами. Ножки у тебя – что надо. А что глупо?

– Я поступила глупо, вот что! У меня бывают такие выходки. Ты должен был меня остановить.

– Тебя остановишь! – Я взял берестяной черпачок и стал вычерпывать за борт воду. Лодка свободно плыла по течению. Мне виден был то высокий правый берег, то дальний лес – там, далеко, за пойменными лугами левого.

– Давай пересаживаться, только осторожно. Теперь я буду грести. Ты не испугалась?

– Совсем немножко, – ответила она. – Была бы одна, так, наверно, больше бы испугалась, а с тобой не так страшно.

– Факт, я бы тебя спас. У тебя и челка очень удобная для спасения. Схватил бы за челку – и плыл бы до берега.

– Так вот почему тебе моя челка нравится, – засмеялась Леля. – А я-то думала...

– Что ты думала?

– Нет, ничего... Вот уже и наш берег виден. Все в сирени!

– Леля, только ты не смейся, вот что я тебе скажу. Знаешь, когда кто-нибудь очень нравится, а все идет без всяких происшествий, то хочется иногда, чтобы с этим человеком какое-нибудь несчастье случилось, чтобы сразу его выручить. Ну, пожар там или еще что-нибудь. Только чтоб никому от этого плохо не было, разве что самому себе. Это я глупости говорю?

– Нет, совсем не глупости, – строго ответила она. – Я понимаю... Вот мы и приехали.

Я выскочил на береговой песок, подтащил лодку, чтобы не унесло. Здесь было уже совсем тепло, пахло сиренью и нагретой зеленью. За узкой полоской песка берег взмывал вверх, весь лиловый и белый от сирени. Поднявшись по узкой тропке, мы с Лелей стали ломать ветки то с одного, то с другого куста.

– Здесь ее слишком много, никакого интереса нет, – сказал я. – Все равно что веники ломаешь.

– Ты просто ленивый, – ответила Леля сквозь ветки. – Еще не набрал настоящего букета, а тебе уже надоело. Помочь тебе?

– Ясно, помоги!

Она положила свой огромный букет на тропинку и подошла ко мне.

– Вот эту ветку нагни, – приказала она. – Нечего лентяйничать.

Я нагнул большую ветку, и Леля стала отламывать от нее веточки для букета. Она была совсем рядом со мной, ее плечо касалось моего плеча, и, когда она тянулась за сиренью, я чувствовал на щеке ее дыханье. Совсем нечаянно я выпустил ветку, и та с мягким влажным шуршаньем взвилась вверх. Леля потеряла равновесие и оперлась на мое плечо.

– Леля!.. – сказал я. – Лелечка!..

– Что? Ну что? – тихо проговорила она, глядя мне в глаза. Но вдруг послышался какой-то шорох, чьи-то негромкие шаги. Леля покраснела и отодвинулась от меня. Мы с неловкой внимательностью стали выравнивать гроздья в моем букете.

– Коварный старик идет, – шепнула мне Леля.

По тропинке спускался маленький старичок с козлиной седой бородкой. На нем была военная выгоревшая фуражка без козырька, заплатанные брюки галифе и пестроватый пиджачок из домотканого сукна.

– Вот так так! – звонко пропищал коварный старик, подойдя к нам. – По цветочки, по ягодки... Сиреньку ломаете? Ох, сиренька эта здешняя многим девушкам во вред пошла, через эту сиреньку много алиментиков вышло... Не горюй, голубка, не ты первая, не ты последняя, – ободряюще обратился он к Леле. Леля сделала обиженное лицо, но не выдержала, фыркнула.

– Не одолжите ли папиросочкой, молодой человек? – продребезжал коварный старик, придвинувшись ко мне и обдавая меня спиртным запахом. – Грешен, грешен, люблю хорошей папироской полакомиться.

– Нате, пожалуйста. – Я раскрыл пачку дорогих «Борцов», и старик забрал сразу три папиросы, поблагодарил и пошел вниз по тропинке. Перед тем как скрыться за поворотом, он обернулся к нам и звонко прокричал:

– Я не то чтобы против, чтобы сирень брали, но ломайте культурно, самостоятельно, без вредительства!

– Какой смешной, – сказала Леля. – Он, говорят, в кладбищенской сторожке самогонку потихоньку гонит... Давай снесем сирень нашу в лодку, а сами гулять пойдем.

Мы отнесли букеты вниз. Я забрался в лодку, взял оттуда еду. Мы сели на песок. Леля развернула свертки, расстелила газету.

– Скатерть-самобранка, – сказала она. – Ты ешь.

– Царский обед, – высказался я. – Хлеб слегка подмок, но масло, колбаса!.. Где ты ее достала?

– В Хмелево сходила-съездила, там вчера давали. А что?

– Так. Ты мне как-то говорила, что тетка твоя мясного почти ничего не ест, да и ты не очень любишь.

– Но ты же любишь сардельки, – сказала Леля. – Вот я и купила колбасы, раз нет сарделек. Мне хотелось немного о тебе позаботиться.

– Даже странно как-то, – заявил я. – Кто-то вот идет в далекий магазин и покупает жратву специально для меня. Ни одно существо в юбке еще не делало этого.

– Значит, я первая в юбке, которая ходила для тебя в магазин? А ты доволен?

– Очень. Очаровательная девушка берет авоську и топает ради меня в Хмелево.

– Не говори глупостей. Это только тебе так кажется.

– Что кажется?

– Ну то, что ты обо мне сказал.

– Это не я сказал, а Злыднев. «Очаровательная девушка». Это его персональные слова.

– Это идет очаровательная девушка. – Леля встала, растрепала челочку, сделала большие глаза и пошла по песку нелепой, деревянной походкой. – Так ходят очаровательные девушки?

– Садись и ешь, – сказал я ей. – Или давай купаться, пока мы не съели всего.

– Ты купайся, – ответила Леля. – Раздевайся и купайся. Я не буду.

– Но почему? Вода не такая уж холодная.

– Я не буду, – повторила она. – Только ты не смейся.

– Чему не смейся?

– Видишь ли, тетя моя, как узнала, что я поеду с тобой за сиренью, спрятала куда-то мой купальник. Я его искала, искала, а она говорит: «Ума не приложу, куда он делся». Вообще она считает, что девушка не должна купаться наедине с молодым человеком.

– Мещанка она недорезанная – вот кто твоя тетя.

– Нет, ты так не говори. Просто она считает, что отвечает за меня. Но купальник, конечно, прятать смешно. Я бы сейчас искупалась.

– Так купайся в том, что у тебя под платьем. Ведь под платьем не только ты, и еще что-то.

– Нет, в этом «что-то» купаться нельзя, – улыбнулась Леля. – Ничего-то ты не понимаешь.

– Просто стесняешься. Как же, архивариус – и вдруг в бюстгальтере!

– Я не архивариус, а чертежник-архивариус, это совсем другое, – засмеялась она. – И то только по званию, а не по должности... Но очень далеко ты не заплывай! Говорят, здесь есть водовороты.

Я разделся до трусиков, разбежался и бросился в воду. Она была очень холодная.

– Ледяная! – крикнул я Леле. – Правильно сделала, что не купаешься. Такая вода, будто не июнь сейчас, а январь.

Выбравшись на берег, я лег животом на горячий песок возле расстеленной газеты. «Положение во Франции, Нью-Йорк, 11 (ТАСС). Французское правительство переехало в различные части Франции». «Лондон, 11 (ТАСС). Как сообщает агентство Рейтер, Париж сегодня с утра окутан дымом от пожаров, возникших от зажигательных бомб, сброшенных в окрестностях столицы... Повсюду видны вереницы беженцев. Парижские газеты вышли сегодня в последний раз. Они сообщили об объявлении Италией войны Франции».

– Что ты там нашел? – спросила Леля. – Это позавчерашняя газета.

– Я знаю... Тут про войну. Газеты вышли в последний раз... А ты, Леля, наверно, из библиотеки газеты таскаешь?

– Иногда таскаю, – честно призналась Леля. – Один экземпляр – в подшивку, а второй иногда домой беру, тете на выкройки... Ты знаешь, сегодня утром, когда я одевалась, тетя включила радио, передавали про Париж, последние сообщения. Немцы вошли в Париж.

– Что же ты мне сразу не сказала, в лодке? – обиделся я. – Ведь ты понимаешь, чтó это такое! Странные вы все, женщины. – Я встал и подошел к воде. Берег отражался в реке – по воде плыли белые, лиловые и зеленые пятна и полосы.

– Не знаю, почему не сказала. Наверно, подумала, что ты тоже знаешь... Я пробовала представить себе, чтó там сейчас делается, и ничего у меня не получилось. Может быть, я просто какая-нибудь бесчувственная?

– Нет, ты не бесчувственная. Просто, наверно, это надо видеть своими глазами. – Я снова лег на песок и уткнулся в газету. – «В помощь читателю», – машинально прочел я. – «Военно-воздушные силы Германии...» – Я отодвинул ломоть хлеба, лежавший на строчках ниже заголовка. – «Стандартными бомбардировщиками люфтваффе являются „Хейнкель-111“ и „Дорнье-217“; пикирующими бомбардировщиками – „Юнкерс-88“ и „Юнкерс-87“; истребитель – „Мессершмитт-109“ и истребитель-штурмовик „Мессершмитт-110“. – Все эти типы самолетов я знал, то есть уже читал о них.

– Одевайся! – сказала Леля. – Пойдем наверх.

Мы поднялись по косогору на кладбище. Все оно было в зелени, на могильных холмиках рос кукушкин лен, цвели туманно-синие лесные колокольчики. Я смотрел на серые староверские кресты с голубцами, на редкие каменные плиты, покрытые мхом и совсем вросшие в землю. Все это было такое ветхое, такое отошедшее и забытое всеми, будто люди на всем свете давно перестали умирать. Возле заколоченной каменной церкви, у самой ее стены, где обычно хоронят священников, возвышалось странное сооружение в виде усеченной пирамиды, облицованной коричневыми глазурованными плитками. Надпись на гранитной доске извещала, что это фамильный склеп бывших владельцев Амушевского завода. От чугунной решетки, ограждавшей вход в усыпальницу, солоновато пахло ржавчиной, крапива теснилась у каменного порога. Было очень тихо кругом, лишь какая-то птица настойчиво, как заведенная, через равные промежутки времени прокалывала эту тишину тонким писком.

Мы вышли с кладбища через покосившиеся кирпичные ворота, пересекли заросшую травой дорогу и, миновав топкую низинку, поднялись на продолговатый холм, где рос молодой сосняк и можжевельник. Здесь было солнечно; от короткой сухой травы, от серого, как зола, песка веяло сухим теплом. Внизу, слева от нас, текла река. Тут она расширялась, и посреди нее виден был островок. Над островком, в голубоватой дымчатой высоте, парил ястреб. Он забрался в такую высь, что ему уже и завидовать было нельзя, – можно было только любоваться его полетом. Вдруг, высмотрев что-то, он кинулся вниз. Летел он с такой метеорной скоростью, что казалось – вот-вот задымится на лету, вспыхнет падучим комком огня. Но внезапно он плавно затормозил и лениво, нехотя полетел над осокой.

– Как это он!.. – с каким-то детским удивлением сказала Леля. – Будто хвастается перед нами.

– Очень здорово летает, – согласился я. – Хоть вообще-то это птица вредная.

– Ну и пусть! – возразила Леля. – Этот не вредный!

– Не спорь, Лелечка.

– Хорошо, не буду, – без улыбки сказала она, смотря мне в глаза.

– Леля, Лелечка... – начал я. – Понимаешь, в чем дело...

– Ну что? Что? – придвинувшись ко мне, с нежной беспомощностью спросила она.

– Вот, Леля... – Я обнял и поцеловал ее в губы. – Вот понимаешь... – Она на мгновенье прижалась ко мне щекой, потом отвернулась и тихо пошла вниз по некрутому откосу.

– Леля, – сказал я, догоняя ее, – ты понимаешь, с первого дня, как тебя увидел...

– Я тоже с первого дня, – не оборачиваясь, глухим, невыразительным голосом произнесла она. – Когда ты в библиотеку пришел, а у меня еще сахар подгорел. Ты помнишь?

17. Без заглавия

Через несколько дней, когда я работал у пятого горна, в цех неожиданно заглянула Леля. Шла последняя фаза обжига; беспаровые форсунки с негромким шипеньем вбрызгивали в топки распыленный мазут. Фрамуги окон были открыты, и горячий воздух, рвущийся из здания на волю, слоился, ходил прозрачными слюдяными волнами.

– Леля, неужели ты ко мне пришла? – обрадовался я.

– Да, Толя. Я телеграмму получила. Отец на две недели приедет в Ленинград, я еду туда. Я завтра сдам библиотеку, тем более Мария Павловна меня заменит... А тут всегда так жарко?

– Нет, не всегда. Скоро закрываю горн, это перед закрытием... Значит, берешь расчет?

– Да. Меня обещали быстро оформить... Дай-ка я примерю твои очки. Нет, ты сам завяжи тесемки... Как темно стало! Вечер в глазах... На кого-нибудь я в них похожа?

– Не знаю, на кого ты похожа. Может, на русалку, а может, на царевну-лягушку. Идем, покажу тебе огонь. – Я подвел Лелю к горну и открыл смотровую заслонку. – Видишь?

– Как там все бело! – сказала она. – А если без очков?

– Нет, нельзя. Там сейчас тысяча триста... А тебя, наверно, тетя твоя почтенная будет персонально провожать, да? Мне одному тебя провожать не позволит.

– Ты знаешь, Толя, она немножко изменила свое мнение о тебе. Она теперь считает, что ты вполне порядочный, – это я ее все агитировала. Ты доволен?

– Ужасно доволен! Румбу сейчас начну плясать от радости.

– Я пойду, Толя. Ведь у меня сейчас так много хлопот, – деловито-счастливым голосом сказала она. – А провожать ты меня будешь, ты только отпросись у своего начальника.

Она ушла, будто ее здесь и не было. Вот только что была, разговаривала со мной – и вот ушла. Что, если она когда-нибудь полюбит другого и вот так уйдет навсегда? И на прощанье скажет: «Я думала – ты умный, а ты не умный; я думала – ты смелый, а ты трус; я думала – ты честный, а ты не честный». Ведь может такое случиться? Слишком уж везет мне, это не к добру.

Стараясь отогнать такие мысли, я стал ходить вокруг топок. У одной форсунки засорилась горелка-пульверизатор, я ее сменил, промыл в керосине. Потом заглянул внутрь горна. Последний зегер согнулся от жара, пора было кончать обжиг. Я сбегал в соседнее помещение, принес ком глины и сделал из нее шесть затычек. Потом поочередно перекрыл вентильки у всех топок, вытянул штоки форсунок и вместо них забил в отверстия шамотовых конусов глиняные кляпы, чтобы не просасывался холодный воздух. Потом позвонил в котельную, чтобы отключили донку. В цеху настала тишина.

Я вышел на заводской двор. После сухой жары цеха июльский вечер казался сырым и прохладным. Вдали, за громадными штабелями поленьев, за серым заводским забором, горел тревожный, пожарно-красный закат. Мне вдруг стало неуютно, холодно. Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми – как во время моего недолгого беспризорничества. По старой бродяжьей памяти, я не любил вечеров и закатов – ни зимних, ни летних, никаких. День может подбросить что-то хорошее, но вечер – это поиски ночлега и ощущение того, что никому ты на этом свете особенно-то не нужен.

* * *

Через два дня я провожал Лелю до городка, где была железнодорожная станция. Мы отправились местным пароходом, тем самым, который когда-то нас чуть было не утопил.

Теперь мы сидели на его палубе за штабелем каких-то ящиков, и никому нас не было видно, а нам был виден плавно плывущий мимо пароходика берег, весь свежезеленый после недавнего дождя. Под острым углом бежала от форштевня волна, качала прибрежный камыш, пузырясь, накатываясь на берег. Из обитого медью люка тянуло машинным маслом и слышался равномерный, вдумчивый стук судовой машины.

– Ты пиши мне, – сказала Леля. – Ты тоже скоро вернешься в Ленинград, но ты все равно пиши. – Она пристально посмотрела на меня и отвернулась.

– Ну, не плачь, Леля, – сказал я, целуя ее.

– Нет, только не в глаза! Они сейчас, наверно, соленые. Ведь соленые?

– Прямо как свежепросольные огурцы, – ответил я.

– Господи, как глупо! – засмеялась она. – Нет, ты не должен меня смешить. Нам надо быть серьезнее... А ты до меня со многими целовался?

– Нет, не очень со многими, ведь я ж тебе говорил. Да это теперь и не считается, это пройденный этап. Я мог бы тебе соврать, что у меня ни с кем ничего не было, но зачем же врать.

– Верно, верно, – согласилась Леля. – Мы никогда ничего не будем друг от друга скрывать. Мне бы даже хотелось сознаться тебе в чем-нибудь, но мне совсем не в чем. До тебя я и внимания ни на кого не обращала.

Пароходик загудел, и мы сошли на пристани и отправились на станцию. Тогда, ранней весной, городок был весь в снегу и показался мне совсем маленьким. Теперь он, весь в зелени, стал больше и выше, и улицы стали длиннее. И еще шире стала площадь возле старых торговых рядов. В этот небазарный день она была совсем пустынна и пахла пылью и теплой сорной травой.

Мы подошли к будочке фотографа-пятиминутчика и снялись на открытом воздухе на фоне полотна, где был нарисован дворец и сад с фонтаном. Когда фотограф выдал нам шесть еще мокрых снимков, Леля одну карточку взяла себе, одну дала мне, а остальные разорвала.

– Это только наши с тобой карточки, – сказала она, – Одна у тебя, одна у меня, а больше ни у кого на свете.