Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Она мыла руки в копанке, вытирала их о подол и шла в дом. Там она раскупоривала бутылку горькой, ставила на стол миску с капустой. Нам с Надей, как не потребляющим вина, давалось по блюдцу варенья. Затем она посылала Надю за какой-нибудь соседкой. Чаще других приходила к ней Зинаидка, отставная монашка. Жила она через дом и промышляла стежкой ватных одеял, а также чтением и толкованием божественных книг, – их было у нее много. Еще она тайком гадала по «Белой книге», – это была книга для слепых, где вместо букв виднелись какие-то бугорки и ямки; по ним Зинаидка водила пальцем и предсказывала судьбу. На монашку Зинаидка совсем не походила, – это была остроглазая, не старая еще женщина, носила она модные тогда короткие узкие юбки, и пахло от нее помадой. О себе она говорила, что выгнали ее из монастыря «за мужские грехи», и добавляла: «Я, сестры мои, на семи сковородах жарена, я, кроме Бога, никого на свете не боюсь!» Агриппина подсмеивалась над Зинаидкой, но была с ней дружна и считала ее умной. После того как умер муж, Агриппина находила утешение в разных библейских историях, которые читала ей отставная монашка. Надя рассказала мне, что Агриппина вначале не хотела идти в ликбез, но потом пошла туда по совету Зинаидки – чтоб выучиться грамоте и самой читать священные книги.

Зинаидка любила дразнить Надю. Выпив рюмку, она строгим голосом обращалась к ней:

– Ну, пионерка, сестра моя во Христе, не нашла еще ухажера?

– Оставьте вы меня в покое, – отвечала Надя, сердито покраснев и уткнувшись в блюдце с вареньем.

– Я-то тебя, голубка, оставлю, да Бог-то не оставит, он к тебе скоро ангела приставит, – нараспев говорила Зинаидка, заливисто смеясь своей шутке. – Ты какого ангела хочешь – блондинистого или брюнетистого? А может, рыжего – под масть? – Потом, обращаясь к Агриппине, добавляла: – Эх, вырастет девка – от женихов отбою не будет! Мужчины таких любят, в рыжих бес сидит.

– Отвяжись ты от девчонки, блудня пресвятая! – говорила ей Агриппина. – А вы, ребята, брысь отсюда! На огород ступайте!

Мы с блюдцами удалялись на огород и садились на скамейку у копанки.

– Эта Зинаидка вредный человек, – начинала разговор Надя, беря ложечкой варенье. – Она сама-то в бога не верит, а другим пропаганду разводит. Только я вот что придумала: как мама немножко читать научится, я сразу же ей книгу одну подсуну. Там про то, как все на свете устроено, как человек от обезьяны произошел, – я уже с учительницей нашей говорила об этом. Только надо успеть ей в самый раз эту книгу подсунуть, чтоб Зинаидка ей про святых раньше не всучила.

Хоть Надя была одних лет со мной, но я чувствовал, что она начитаннее и умнее меня. Правда, я объездил много городов, но ума это мне не прибавило: в городах я помнил только вокзалы. В Харькове был красивый вокзал, и там меня какой-то дяденька накормил борщом; в Киеве тоже был красивый вокзал, но там меня побили: думали, что я хочу украсть чемодан; в Одессе вокзал был так себе, но там моряки накормили меня и еще дали два куска сахару; кроме того, в Одессе было море, это я сам видел. А пока я бродяжничал, эта девчонка тихо жила в этом тихом городке и набиралась ума-разума. И удивляло меня не то, что она умнее меня, а то, что она этим не задается.

– Ты уже съел свое варенье, – прерывала она мои размышления. – Как ты быстро.

– Солить его, что ли! – отвечал я.

– Ладно уж, возьми ложечку моего варенья, – соболезнующе говорила она, приближая ко мне свое блюдце. – Тебе надо сочувствовать, ведь ты в чужедомье живешь.

Я привык к Агриппине, и мне уже не казалась странной ее отрывистая, грубоватая речь в сочетании с непонятными ни мне, ни ей самой библейскими изречениями. Я привык к ее грубой заботливости, как привыкают к тем теплым шерстяным фуфайкам неуклюжей домашней вязки, которые хоть и натирают шею и саднят кожу, но зато греют в любой мороз. Мне нравилось, что она всегда за делом, что она никогда не жалуется, нравилось, что она всегда говорит правду, что она всегда готова помочь кому угодно, – недаром, несмотря на ее грубость, все соседи ее уважали и часто обращались к ней за помощью и советом. Удивляло меня в ней только одно – что она недолюбливала своих постояльцев. А ведь это были спокойные, солидные люди. Две комнаты, которые они временно снимали у Агриппины, содержали они в чистоте и аккуратно платили за них. Сам Аркадий Степанович приходил домой обычно поздно, его и не видно было. Это был хорошо одетый, всегда бритый человек. И если Надя находила, что Нина Петровна похожа на Мери Пикфорд, то Аркадий Степанович напоминал мне Дугласа Фербенкса – только усов не хватало. Они не походили на других встречавшихся мне в жизни людей и потому казались таинственными. Наверно, думалось мне, у них свои, непонятные другим интересы, своя жизнь, и когда они остаются одни, у них свои разговоры, умные, интересные, непонятные другим жителям этого захолустного городка. С посторонними же они говорили только о делах и деньгах, и о том, что деньги даются тяжело и что в городке негде купить хорошей одежды и мебели.

Отставная монашка Зинаидка, как и Агриппина, не любила Коркиных, – наверное, из зависти, думал я. Однажды она, проходя к Агриппине мимо крыльца, где сидела Нина Петровна, спросила ее ехидным голосом:

– В новый дом-то, сестра моя во Христе, скоро въедете?

– Скоро, – ответила Нина Петровна.

– Четыре комнаты в доме-то, говорят, будет?

– Четыре, – ответила Нина Петровна.

– Ну, одна, значит, столовая, другая гостиная, третья – самая главная – спальня, а четвертая, верно, про запас под детскую? Уж будет у вас, верно, херувим какой-нибудь, голубка?

– Никаких херувимов, – брезгливо поджала губы Нина Петровна. – Четвертую комнату будем сдавать. Мы с мужем высчитали, что если будем сдавать комнату, то через двадцать семь лет дом окупится.

– Ну, будь по-вашему, голубка, – шутовски поклонилась Зинаидка, – вы прямо игуменья премудрая, все разрешили: тут тебе и трактир, тут тебе и сортир, тут тебе и ликованье ангельское!..

– Все глупости говорите, – презрительно сказала Нина Петровна своим певучим грудным голосом. И мне стало обидно за нее, что какая-то Зинаидка говорит с ней как с какой-нибудь обыкновенной женщиной.

Да, думал я, может, в Нине Петровне и не все хорошо, но не любят ее не за то, что в ней плохо, а за то, что она умнее и красивее других, а к плохому в ней только придираются. На белом-то всякое пятнышко видно.

Мы с Надей часто ходили на постройку, смотреть, как работают плотники, и всегда видели там и Нину Петровну. Однажды, уходя с работы, один из плотников связал веревкой охапку крупной щепы и собирался унести ее домой, но Нина Петровна его остановила.

– Постойте, куда вы это несете? – спросила она своим певучим голосом.

– Да домой, для плиты, Нина Петровна.

– Нет, уж оставьте это для меня, – мягко возразила она, – ведь и я плиту топлю.

Она ловко развязала веревку и сама, своими маленькими, округлыми загорелыми руками взяла охапку и отнесла ее под навесик возле старой березы.

– Вот так будет справедливо, – удовлетворенно сказала она.

Ничего не скажешь, это было справедливо, но я почему-то ждал от нее другой какой-то справедливости. Я все время ждал от нее чего-то особенного, чего-то такого, что сразу бы и навсегда возвысило ее над всеми людьми.

Не нравились мне скучные ее рассуждения и мелкая практичность, но сама она нравилась. Я был уверен, что эти однообразные, мелкие заботы, эти денежные разговоры – только ничтожный слой в ее жизни, и оттого, что я еще не знаю людей, мне виден только этот маленький краешек ее жизни. Мне казалось, что у нее есть другая, настоящая жизнь – широкая, красивая, но недоступная и непонятная мне.

По утрам я любил смотреть издали, как Нина Петровна сидит на скамеечке крыльца и, слегка прищурясь, смотрит вперед, на свою постройку. Сквозь зубчатые, выщербленные края драночной крыши крыльца пробивались косые солнечные лучи, и она сидела словно за золотым частоколом, светлая и легкая.

Еще я любил наблюдать, как идет она утром по дорожке сада на рынок – неторопливо, с милым и озабоченным лицом. Я нарочно старался к минуте ее возвращения быть возле крыльца, чтобы она прошла мимо меня. Она шла по дорожке легкой, пружинящей походкой, плетенная из белого корья корзиночка с продуктами покачивалась в ее руке в такт шагам. Ее яркий, слегка подкрашенный рот был как алый мотылек.

– Здрасьте, Нина Петровна, – робко говорил я.

– Здравствуй, мальчик! – спокойно отвечала она, скользнув по мне большими серыми глазами.

Она всходила на крыльцо, оставив струю запаха духов, смешанную с еле уловимым запахом пота. Поставив корзиночку на перила, она привычным, плавным движением закидывала руки за голову и поправляла прическу, и тогда под мышками на шелковой цветной блузе видно было влажное пятно, и синие цветы казались на этом месте тусклыми, выцветшими. Мне было чуть стыдно и в то же время приятно глядеть на нее. А она садилась на скамеечку и, промолвив, ни к кому не обращаясь; «Не умеют у нас делать обувь!», снимала белые туфли на высоких каблуках и ставила их на перила. Вытянув красивые полные ноги и стараясь не касаться ими досок пола, чтоб не запачкать чулки, она сидела и со спокойной улыбкой смотрела вперед, туда, где золотились стены ее нового дома. Я уходил в сад, но, уходя, оглядывался. В волосах ее переливалось солнце, и туфли ее, как пара голубков, белели на серых перилах.

Я садился на скамейку возле копанки. От нее тянуло прелью, запахом водяной травы. В зеленоватой воде деловито шныряли головастики. Я сидел и думал о том, что если я, паче чаяния, когда-нибудь и женюсь, то только на такой вот красивой и необыкновенной женщине, как Нина Петровна. А случится это, очевидно, так. Я буду сидеть в цирке, и вдруг тигр на арене взбесится и выпрыгнет в публику. Начнется всеобщая паника. Неизвестная красавица, сидящая в соседнем кресле, упадет без сознания. Но я выну наган и пристрелю зверя. «Где я, что со мной?» – спросит красавица, приходя в сознание. «Не волнуйтесь, гражданка, я пришил этого тигра из шпалера», – равнодушным голосом отвечу я. Тогда она полюбит меня на веки веков.

Часто от этих мечтаний меня отрывала Надя.

– Что ты тут нахохлился, как воробей? – говорила она, подойдя ко мне. – Идем лучше картошку окапывать.

– Ну идем, – равнодушно соглашался я,

Работал я не очень-то прилежно, мысли мои блуждали далеко. Иногда в земле попадались осколки тех цветных стекол, что бывают на террасах. Я вытирал такой осколок, подносил к глазам и смотрел сквозь него на грядки, на Надю.

– Ты сейчас вся розовая, – говорил я Наде. – Посмотри сама.

Она, смешно прищуриваясь, глядела сквозь стеклышко на небо и говорила:

– Будто пожар где-то. – Размахнувшись всей рукой, она бросала стеклышко на дальние гряды. – Какие мы с тобой лодыри!

Потом говорила задумчиво:

– Нина Петровна говорит, что розовый цвет идет и к брюнеткам и к блондинкам.

– А тебе идет? – спрашивал я.

– Я шатенка, и мне он не идет, – с оттенком грусти отвечала Надя и испытующе глядела на меня, словно ждала, не скажу ли я вдруг: «Никакая ты не шатенка, ты просто рыжая». Но я честно держал слово.

– Тебе синий цвет идет, – нерешительно говорил я, взглянув на ее каштановую голову и синее в белых горошках платье.

– А мне кажется, что и синий ко мне не идет, – серьезно отвечала Надя. – Надо будет спросить об этом у Нины Петровны.

Она без ума была от Нины Петровны, всюду ходила за ней и с радостью исполняла ее разные мелкие поручения.

Дело шло к осени, но дожди выпадали редко, было сухо, и над городком висела синеватая дымка и весь воздух был чуть горьковатым: где-то горели торфяные болота. Уже наливались яблоки и давно поспела черная смородина, а крыжовник был еще зеленый, но его уже можно было есть.

Однажды днем Надя подвела меня к клумбе, где росли посаженные ею цветы, и сказала:

– Видишь, не зря я их посадила, вот какие они выросли.

И правда, цветы выросли, у них уже раскрылись бутоны. У одних цветов лепестки были матово-белые, как сметана, у других – розоватые, будто в молоко подмешали клюквенного соку.

– Красивые ведь цветы? – спросила Надя. – Вот только я забыла, как они называются.

– Цветы как цветы, – степенно ответил я. – В Симферополе около вокзала я получше видел.

– Ну а вот я не видала! – сердито сказала Надя. И добавила уже спокойно: – Теперь я их срежу и Нине Петровне подарю.

– Дари, мне-то что, – ответил я. – Это уж ваше бабье дело – возиться с разными там цветами.

Надя зло посмотрела на меня, тряхнула головой, раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Получилось как в кино – кино тогда было немое.

Я пошел в дом, а вскоре туда пришла Надя. В руках у нее был большой букет. Она взяла с полки высокую круглую голубую банку, на которой было написано выпуклыми буквами: «Карамель ароматная. Ландрин. Поставщик Двора Его Императорского Величества» и было вытиснено изображение медали с двуглавым орлом. В банку она налила воды и поставила в нее цветы.

– Красиво? – спросила она меня.

– Ничего себе, – снисходительно ответил я. – Только банка зачем с белогвардейским орлом? Ты что – за старый режим?

– Но нет ведь другой банки, – кротко ответила Надя.

Потом, подумав минуту, она подошла к своему столику, раскрыла посредине тетрадку и, расправив скрепки, вынула из нее двойной лист; ножницами вырезала какой-то узор по краю бумаги – получилось вроде кружева. Обернув банку этой бумагой и обвязав ее ленточкой, она поставила это сооружение на стол и, отойдя – почему-то на цыпочках – в сторону, поглядела на букет.

– А теперь красиво? – спросила она.

– Теперь ничего, симпатично, – сказал я, чтобы отвязаться.

Забрав свой букет, она ушла и скоро вернулась. Дело в том, что супруги Коркины с утра ушли, а дверь их, разумеется, была заперта, – они всегда запирали дверь, даже если уходили ненадолго. Но Надя знала, как открыть их окно. Она открыла окно, поставила банку с цветами на подоконник и снова закрыла раму.

– Нина Петровна очень обрадуется, – сказала она. – Придет домой, а у ней цветы в комнате.

Но вот уже стемнело, а соседей все не было. Не было дома и Агриппины – она опять на весь день ушла куда-то стирать белье. Мы зажгли лампу и сели за стол есть картошку с постным маслом. Но вот послышались шаги, голоса – это вернулись Коркины.

– Вот они и пришли, – таинственно сказала Надя. – Сейчас Нина Петровна увидит букет.

Надя, видно, ждала, что та, увидев ее букет, сразу прибежит благодарить. Это было заметно по ее лицу. Она даже есть перестала. Но время шло, а никто не приходил.

– Знаешь что, Димка, – тихо сказала она, – идем послушаем, что они между собой будут говорить про букет.

И она объяснила мне, что из кладовушки в сенях очень хорошо слышно, что делается в крайней комнате соседей. Когда отец Нади лежал больной в той комнате и Надю к нему не пускали, она забиралась в кладовку и слушала оттуда, как дышит отец. Она боялась, что он умрет. Он и действительно умер.

– Идем туда, только тихо! – сказала она.

– Подслушивать нехорошо, – лицемерно возразил я.

– Никто и не собирается подслушивать, – обиженно ответила Надя. – Я же сказала – послушаем, а не подслушаем. Это если кто один слушает, и что-нибудь плохое – значит, он подслушивает. А если вдвоем и хорошее – то это уже не подслушивание, это уже другое дело.

– А что это? – заинтересовался я.

– Ну, это уж другое дело, – неопределенно повторила Надя, – это уж вроде как в театре.

Я охотно согласился с Надиным предложением; я и возражал-то ей только из чувства противоречия. Ведь Коркины – хорошие люди, думал я, и скрывать им нечего, и нет греха в том, что мы послушаем, что они говорят между собой. И я, быть может, прикоснусь к широкой, таинственно-красивой, но до сих пор недоступной для меня жизни этих людей. Я услышу не будничные, скучные разговоры, которые ведут они с соседями, снисходя к ним, – я услышу что-то совсем другое – радостное, светлое, как песня.

Мы прокрались через сени в чуланчик, где стоял низенький изрезанный верстак и рядом с ним – кадушки, крышки которых были придавлены булыжниками. Мы сели на верстак, приблизив лица к самой стене.

Из-за стены слышалось шуршание бумаги и почавкивание.

– Это, наверно, Аркадий Степанович ужинает и газету читает, – шепотом сказала Надя, приложив теплые губы вплотную к моему уху. – Подождем.

Мы сидели уже долго, а из-за стены слышалось то же почавкивание. В чулане стоял застарелый запах кожаного товара и соленых огурцов, но от Нади пахло какой-то травой, вроде дикой мяты, – наверно, потому, что девчонка вечно околачивалась в саду. Она сидела, касаясь меня плечом, и ее волосы слегка щекотали мне щеку. Я приложил губы к ее уху и разочарованно прошептал:

– И ничего интересного. Чавкает – и все. Так и каждый умеет!

Надя легонько толкнула меня локтем в бок – подожди, мол. Но пока все было по-прежнему.

Наконец издалека, очевидно из второй комнаты, послышались легкие шаги. Скрипнула дверь, и шаги стали слышны совсем отчетливо.

– Я ту кастрюлю, Аркаша, переставила, а то еще кошка проберется, – совсем где-то рядом услышал я мягкий, певучий голос Нины Петровны.

– Хорошо, хорошо, Ниночка, – послышался ответ Аркадия Степановича, и опять почавкивание.

– В общем, напрасно мы в Чеброво съездили, – снова услыхал я голос Нины Петровны. – Только на подводу зря потратились. Если здесь прикупить кирпича, то все равно дешевле обойдется. И Бахмутский еще обещал добыть с постройки.

– Ну, это знаешь чем пахнет, – вяло ответил Аркадий Степанович.

– Глупости, все так делают, – певуче возразила Нина Петровна. – Мы не буржуи, чтоб деньги на ветер бросать.

– А пожалуй, и правда, – много ли нам для печей нужно, – согласился Аркадий Степанович. – Другие вон что делают... Ты читала про это дело Чевякова?

– Нет еще. Ты не рви газету.

– Понимаешь, двести червонцев – как корова языком, а улик никаких. Его еще и оправдать могут...

– Как много, Аркаша, у нас воровства кругом, обмана! Трудно жить спокойно, в свое удовольствие.

– Да, уж воровства хватает, – охотно согласился Аркаша. – Ну, да нам-то что, мы не нэпманы, на наше добро никто не позарится.

– Ну, а все-таки... Ты знаешь, что эта Агриппина вчера мне сказала? Зря, говорит, вы под свой дом, под фундамент, золотую монету не положили – в доме счастья не будет. Я ей, конечно, в ответ: нет у нас никаких золотых денег. Но неужели она пронюхала?

– Ну, не думаю, – солидным голосом ответил супруг. – Это просто обычай такой.

– А я, Аркаша, все-таки те тридцать восемь перепрятала. Знаешь, не под той теперь доской, а через одну справа.

– Что ж, правильно. Предосторожность никогда не помешает, – согласился Аркадий Степанович. – За эти монетки держаться надо, это уж валюта твердая, она ни при какой власти цены не потеряет... Но только, Ниночка, ты зря Агриппины боишься, она, по-моему, честная.

Тут Надя торжествующе толкнула меня кулаком в бок.

– Может, и честная, но все равно людям доверять нельзя, – рассудительно ответила Нина Петровна. – Честная-пречестная, а возьмет и украдет.

Опять почавкивание.

– Знаешь, Аркаша, а мне этот беспризорник белобрысый, которого эта дура Агриппина пригрела, подозрительным кажется. Я пришла вчера с базара, а он все на меня поглядывал. И потом...

– Ну, Ниночка, что он может...

Надя начала приглушенно всхлипывать, и мне на руку капнуло что-то теплое – слеза.

– Нет, мне он вообще не нравится, – продолжала Нина Петровна. – Ты знаешь, он из приюта убежал, а там их добру не учат! Такой живет-живет рядом, а потом зарежет из-за денег, и не найдешь его. Их ведь много, этих беспризорников!.. И зачем их государство терпит! Я бы такой проект предложила, чтоб вылавливать их всех и уничтожать. Усыплять чем-нибудь... А то наплодили нищих...

– Усыплять не усыплять, но что-то государство должно придумать. Очень уж много их развелось, – степенно молвил Аркадий Степанович, и уже другим тоном сказал: – Опять ты, Нинесса, котлеты пересолила!

Надя тесно придвинулась ко мне и чуть ли не в голос начала всхлипывать. Я ее толкнул – не реви, мол; она как будто успокоилась.

– Как хорошо, Аркаша, что у нас нет детей! – задумчиво сказала Нина Петровна.

Аркаша неопределенно хмыкнул и сказал: «А вот в этой котлете соли в самый раз».

– А ведь есть идиоты, которым и своих детей мало, – гнула свое Нина Петровна, – вот наша замечательная Агриппина например. И так ее Надька эта в одном платье ходит, а тут еще этого карманника белобрысого подобрала. – И она добавила пророческим голосом: – Эту Агриппину ждет нищая старость!

– А мальчишка, надо сказать, продувной, – вставил словечко Аркадий Степанович. – Тут я как-то заметил, как он на эту девчонку посмотрел, – ну, думаю!..

– А девчонка, думаешь, лучше? Она с этим белобрысым на что угодно готова. А вот будет ей лет семнадцать – увидишь, принесет мамаше в подоле подарочек!

– Да, девица с огоньком, – согласился Аркадий Степанович. – За тобой она, однако, как тень ходит. Вот и цветы принесла.

– Цветы-то цветы, – сухо возразила Нина Петровна, – но меня беспокоит, как это она окно ухитрилась открыть. Надо завтра же задвижку исправить на раме...

Тут Надя начала всхлипывать слишком уж громко, и я схватил ее за руку. Опрокинув какой-то чугунок, мы выбежали из чулана и через сени бросились в комнату.

Агриппины еще не было дома. На столе горела трехлинейная лампа. Пока мы пропадали в чулане, она раскоптилась, в воздухе плавали черные ниточки копоти. Я убавил фитиль, распахнул окно и высунулся в него. Надя распахнула другое и тоже высунулась. Нам было стыдно друг друга. Я смотрел вдаль, но мне в лицо, как черное сукно, упиралась спрессованная темнота. Городок уже засыпал.

– Надя, ты не плачь, – сказал я из своего окна. – Хочешь, я им все стекла повыбиваю камнями, когда они в доме своем рамы вставят?

Но она продолжала всхлипывать. Потом из своего окна, повернувшись ко мне и всхлипывая, сказала:

– Я-то, дура, думала, что Нина Петровна хорошая, добрая, а она из них двоих – главная сволочь!

В это время в саду послышались шаги.

– Мама чтоб ничего не знала! – шепнула Надя и, отойдя от окна, села за стол перед лампой, схватив свою какую-то книгу и раскрыв ее посредине.

Вошла Агриппина и молвила:

– Судом-агамора! Экая познь и тьма египетская, а вы, ребята, не спите! – Потом, взглянув на Надю, спросила: – Что ты зареванная такая, аки Магдалина скорбящая?

– Так... Книгу такую читала... Грустное место попалось... – нашлась Надя.

– Надо бы и мне потом прочесть, коли грустное. Не все же хиханьки да хаханьки, не зря на ликбез хожу. Что за книга-то?

Она взяла книгу и по складам прочла на обложке: «Приклю-че-ни-я ба-ро-на Мин-ха-у-зе-на».

– Надо запомнить! – сказала она. – Люблю грустное, божественное! Ну, а теперь брысь спать, полуношники!

Вскоре соседи переехали в свой собственный новый дом и огородились забором. Дом стоял новый, красивый. Был он обшит досками и покрашен в сиреневый цвет, а крыша была железная – зеленая. И на трубе был флюгер – зеленый петушок.

Последнее время я бродил по городку, не боясь, что меня поймают и отправят в дефективный детдом: я просто устал бояться. На душе у меня было грустно и мирно, как это бывает осенью. Я выходил в поля или рощу, что за Семеновской слободкой, и шел куда глаза глядят. Я глядел на желтеющие деревья, на выгоревшую, сухую траву, и мне вспоминалось что-то такое хорошее, чего никогда и не было. И жалел я только об одном: что через городок не проходит железная дорога. Я очень любил поезда и вокзалы и все, что связано с ними, и скучал по ним, по тому чувству ожидания, которое охватывает человека на железной дороге. Мне вспоминались узловые станции, где красными и зелеными заборами стоят вагоны, и тот особый запах ржавого железа, шлака и сорной травы, который неразлучен с запасными путями. Здесь ничего этого не было.

Однажды Надя сказала:

– Идем собирать кислицу, – так она называла щавель.

– Нет уже никакой твоей кислицы, – сказал я, – уже осень.

– А может, и есть, ты же не знаешь, – сказала она в ответ. Это была очень упрямая девчонка, и если ей что-нибудь приходило в голову, ее уже трудно было переубедить.

Мы через изгородь выбрались в поле, где торчали трухлявые пни и валялись ржавые кастрюли и битые чугуны. Здесь я уже не раз бродил; но вот мы взошли на пологий холм, и стала видна зеленая ложбина и песчаные проплешины на ней и узенькая речка. Эта речка впадала в ту, большую, где погиб Колька. От дальних торфяных пожаров все было в синей дымке. Небо тоже было синее, и дым казался просто нижним слоем неба, вплотную легшим на землю. Сквозь эту синеву проступали дальние холмы и лес.

Мы быстрым шагом спустились с холма, и трава, короткая и сухая, не гнулась, а ломалась под ногами. Никакого щавеля здесь не было, да и не могло быть. Вот мы подошли к речке и пошли вдоль берега. Издалека плыли по течению желтые листья. Те, что были ближе к берегу, плыли медленно, словно надеясь еще зацепиться за что-то, отыскать себе тихую гавань; а те, что посредине, плыли быстро, напропалую, – этим было уже все равно.

– Когда я вырасту, я стану путешественницей, – неожиданно сказала Надя. Она легко и споро шла впереди меня, и, взглянув на ее спину, на ее каштановые волосы, красиво вздрагивающие при каждом шаге, я подумал, что она и в самом деле может много пройти. Однако я счел нужным одернуть ее:

– Путешественниц не бывает, бывают только путешественники! Уж я-то знаю, я сам много путешественничал!

– Ты не путешествовал, а бродяжил, это большая разница, – обернувшись через плечо, строго ответила Надя. – А может, я стану не путешественницей, а учительницей, – буду учить детей, чтоб не было таких, как ты, некультурных.

– Ну и учи, подумаешь! Я, может, к тому времени сыщиком стану, как Новый Нат Пинкертон, у меня два шпалера будет, меня не поучишь!

Дойдя до старой, поросшей травой проселочной дороги, мы перешли через ветхий деревянный мост и, свернув с дороги, зашагали полем. То здесь, то там видны были ямы, поросшие высокой темно-зеленой травой.

– Это воронки, – сказала Надя. – Здесь красноармейцы с белыми воевали. – Встав у ямы и заглянув в нее, она задумчиво сказала: – Здесь, может быть, кого-нибудь убило. А теперь вон там на дне лягушечка сидит и ничего не знает... Если будет война, я в санитарки пойду.

Я представил себе, что я раненый красноармеец, нет, лучше – командир. Я лежу в траве, а Надя наклоняется надо мной; она в белом халате, в руках у нее бинт, вата и компрессная бумага. Надя говорит сквозь слезы: «Как я горько ошиблась в нем! Я думала, что он бродяга, гопник, – а он герой!» А я равнодушным голосом отвечаю ей: «Не волнуйтесь, гражданочка, ваша помощь опоздала... Возьмите мой шпалер и передайте другому...»

Надя обернулась ко мне и подозрительно спросила:

– Ты о чем это думаешь?

– Думаю, что щавеля тут нигде нет, – ответил я.

– Значит, пора домой идти. Смотри, вон с той стороны туча идет, это гроза будет.

– Ну и пусть гроза.

– Тебе пусть, а мне не пусть. Я все-таки не мальчишка, – обиженно ответила Надя. – Идем назад!

Мы повернули и пошли узенькой тропкой к речке. Вышли мы к ней далеко от моста.

– Отсюда домой близко, – сказал я Наде, – идем через речку, здесь мелко.

– Тут пиявки водятся, я их боюсь.

– Так я тебя перенесу, вот и все.

– Да у тебя силы не хватит, – ответила она, – идем лучше к мосту.

Но сама осталась на месте.

– Вот еще, силы не хватит! – Я нагнулся, взял ее на руки и понес.

– Только не урони меня в воду, – сердито сказала она.

Она была не то чтоб очень тяжелая, но и не очень легкая. Вода доходила мне только до колен, но ноги вязли в иле, вытаскивал я их с трудом. Но потом началось песчаное дно, идти стало легче.

– Ты, значит, сильный, – услышал я у самого уха Надин голос.

– Ну уж и сильный, – сквозь зубы ответил я.

Но я действительно чувствовал себя сильным, когда нес ее, и нести мне было тяжеловато, но приятно. Едва ли понес бы я так легко мальчишку, будь даже он мне первым другом. Я дотащил бы его, пожалуй, до середины, а потом бы сказал: «Иди-ка теперь сам, я тебе не слуга!»

Вот дно стало повышаться. Я вышел на берег и осторожно поставил Надю на землю. Она оправила платье, серьезно посмотрела на меня зеленоватыми глазами. Потом покраснела и негромко засмеялась.

– Что это ты? – спросил я.

– Так. Это я не над тобой.

Мы молча пошли дальше. Шли мы теперь не гуськом, а рядом. Она – по тропинке, я – по траве.

Во второй половине августа начались затяжные дожди, стало не по-августовски холодно. Однажды Агриппина, охая и поеживаясь, пришла с чьего-то огорода, где помогала копать картошку, и легла спать средь бела дня, чего прежде с ней никогда не бывало. Ночью у нее начался бред. Вызвали утром доктора, тот сказал, что это воспаление легких. Пришли соседки, закутали Агриппину во всякое теплое тряпье и отвели в больницу. В доме сразу стало неуютно, пусто. Потянулись скучные дни. Надя часто ходила в больницу, она побледнела, осунулась и много плакала. Но вот однажды, вернувшись из больницы, она сказала, что у Агриппины дело теперь пойдет на поправку, только ей придется очень долго лежать.

Теперь в дом часто приходили соседки – Агриппинины знакомые. Они помогали Наде по хозяйству. Забегала сюда и Зинаидка, отставная монашка. Однажды, когда Надя вышла из комнаты, Зинаидка сказала мне:

– А ты бы, ангел залетный, летел бы отсюда до белых мух, здесь и без тебя зима трудная будет, а ты как-никак лишний рот. Это я не в обиду тебе говорю, – добавила она, – а такие уж дела тут пошли. А ты и один не пропадешь – одна голова не бедна.

Она ушла, а я призадумался. Последнее время я и сам чувствовал, что лучше бы уйти. Но куда? А не все ли равно куда!

Когда-нибудь я сюда, может, вернусь. Я к тому времени, вероятно, стану известным сыщиком. Я подойду к этому дому, и мне навстречу, как нарочно, выбежит Надя. Она будет бледная и испуганная.

– На наш дом напала шайка бандитов! О, что мне делать! – восклицает она.

– Не волнуйтесь, гражданка, – спокойно, не вынимая изо рта трубки, скажу я. – Вам повезло, – я именно тот, кого зовут Красный Нат Пинкертон, и мой шпалер не знает, что такое осечка.

Завяжется перестрелка, и бандиты убегут, оставляя кровавые следы.

– Вы спасли мне жизнь! – воскликнет Надя. – Чего вы хотите в награду?

– Мне ничего не надо, – отвечу я.

А сейчас мне надо было уходить отсюда, это я понимал.

Вечером того же дня я сказал Наде:

– Надя, я скоро уйду. Я в детдом вернусь.

– Куда это, в какой детдом? – испуганно спросила она.

– В такой детдом, в обыкновенный. Я беспризорник, цветок жизни, здесь таким не место.

– Дурак ты, а никакой не цветок, – убежденно сказала Надя. – Брось эти разговоры.