Текст книги "После десятого класса"

Автор книги: Вадим Инфантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Я хотел написать донесение капитану Клепахину в стихах (настроение было бодрое – как-никак такой склад взорвали), но раздумал и отправил как положено.

Ночыо проснулся от грохота, криков и треска. Большой деревянный особняк горел, фейерверками раскиды-вая головни и искры. Красное пламя клубами уходило в небо. Кругом рвались снаряды. Кричали раненые...

Оказывается, наши зенитные снаряды не взрываются от огня и не детонируют от близких взрывов.

Штабель наших боеприпасов горел. Гильзы лопались с глухим звуком и ярким пламенем, отдельные порошины, как ракеты, догорали в воздухе. Снаряд вылетал из гильзы, от него отваливался дистанционный взрыватель, и тротил плавился, вытекал, сгорая рыжим коптящим пламенем.

Броневик пылал, как фанерный, потом взорвался. Огонь перекинулся на нашу пушку. И мы ее, с обгорелыми колесами, с трудом вытащили на руках. Снаряды рвались по всему парку. Осенние листья кружились в небе густыми стаями перепуганных птиц. Тяжелый снаряд угодил в большую землянку, битком набитую людьми. Наша Вера бросилась туда и возилась среди развороченных бревен и кричащих людей. Потом к ней на помощь подоспели другие санитары, и я отозвал Веру перевязывать наших раненых. Я помог ей оттащить раненого трубочного первого орудия в воронку. Он стонал сквозь зубы, чертыхался, потом прохрипел:

– Зря мы вас ругали за то, что не дали разместиться в больших землянках. В траншеях надежнее...

Если откровенно говорить, то лучше всех нас в этом переплете держалась Вера. Она как-то призналась, что ей ничуть не страшно, когда рвутся вражеские снаряды. А вот когда стреляют свои пушки, она почему-то боится. Раненых, а их было пятеро, и искалеченную пушку Федосова я отправил на батарею, а с одним орудием остался в парке, так как покидать свое место без приказа не мог.

Нарочный с приказанием на возвращение пришел днем. И на этом наша охота за «колбасой» закончилась.

Кстати, мне после этого стал понятен механизм возникновения суеверий. Побывав в такой переделке, мы отделались пятью ранеными, и то легко. И вот на следующий день, перед отъездом на батарею, стояли, курили и рассуждали о пережитом. И вдруг наводчик второго орудия Словакии с криком упал и начал корчиться. Вера была рядом, распорола сапог и перевязала ногу, раздробленную пулей. Мы, десять человек, стояли вокруг Словакина все время, и как это шальная, на излете пуля, миновав нас, угодила в него? Вера сказала, что наверняка боец останется без ноги.

Вот и попробуй потом не верить в судьбу или провидение! Конечно, здесь простая случайность, и вероятность попадания пули была ничтожно малой, но она нее таки была и превратилась в реальность.

Я

Ровно год назад я сидел в казарме на проспекте Красных Командиров и мечтал о том, как мы с Лялькой проведем Ноябрьские праздники.

В городе было сухо, бегали украшенные лампочками и флажками трамваи, спешили прохожие и толпились у магазинов покупатели. Монтеры устанавливали уличную иллюминацию.

А еще годом раньше в столовой военного городка молодым курсантам полковой школы, в числе которых был и я, артисты ленинградской эстрады давали предпраздничный концерт. Не знаю, интересно они выступали или нет. Я сидел у окна, смотрел на темное небо, редкие звезды, и мне было не до артистов. Все, что произошло со мною п моими товарищами, трудно укладывалось в сознании.

...Учились в институте, слушали первые лекции. Новое «Положение о всеобщей воинской обязанности», принятое на сессии Верховного Совета осенью 1939 года, прочитали с интересом, решив, что это к нам не относится, поскольку мы уже студенты.

Двадцать пятого октября нам объявили, что все мы подлежим призыву на действительную военную службу, а о том, что поступили в институт, нам дадут справки, по которым после службы нас снова примут на первый курс без вступительных экзаменов. Второго ноября мы уже стояли в строю. Вот и все. Кто и как тогда переживал эти события – об этом, видимо, никому никогда не расскажет. И я тоже.

Прошло немного времени, и стало казаться, что все идет так, как должно быть.

Три года назад я танцевал, вернее, учился танцевать на нашем школьном вечере, украдкой поглядывал на Ляльку и злился на нее. Она вдруг отказалась танцевать со мной и за весь вечер не подошла ко мне.

Это было давно. А позавчера два «мессершмитта» решили охотиться за нашей «колбасой». Ее подняли недалеко от батареи. Пузатая серебристая рыба плавала в воздухе и ничем не походила на колбасу, но это прозвище осталось за ней еще со времен первой мировой войны. И теперь аэростатчиков, поднимающих по ночам над городом аэростаты заграждения, прозывают «колбасниками». Прозвища есть у всех. Прожектористы – «лунатики». Звукоулавливатели – «глухари», а мы, огневики,– «верхоплюи».

«Мессершмитты» появились со стороны солнца. Длиннохвостые, поджарые, они описали большой круг, делая вид, что не замечают аэростат, а потом враз, поводя хвостами, кинулись на него. Этого момента мы и ждали. Дали залп. Звеня моторами, самолеты взмыли вверх и скрылись в туче. Они вынырнули из облаков уже над Пулковом и удалились за горизонт. Мы развернули пушки в сторону солнца и стали ждать.

«Мессершмитты» выскочили из-за Пулковских высот точно под солнцем и пошли на «колбасу» бреющим полетом. Мы снова дали залп. Самолеты разошлись в стороны и сделали то, чего я особенно боялся. Они пошли на цель с разных сторон и на разных высотах. А бата-рся-то не может вести огонь с одним прибором сразу по двум целям! И если соседняя батарея правильно выберет цель (договариваться с ней по телефону уже поздно, а дивизионный командный пункт почему-то молчит), то все будет хорошо. Но может получиться и так, что обе батареи откроют огонь по одному и тому же самолету, а второй достигнет цели беспрепятственно.

К счастью, оба самолета попали под обстрел и улетели несолоно хлебавши.

Окончив наблюдение, аэростат опустился.

Наступила морозная ночь. Луна светила так ярко, чю прибористы различали самые мелкие деления на алюминиевом лимбе планшета-построителя. Погода лет-1 .1 Vi Вскоре город огласила воздушная тревога. Слушая ее, невольно вспоминаешь стихи:

Ребенок вдали закричал:

«Не надо! Не надо! Не надо!»

Прерывистый крик отвечал Всему, чему сердце не радо,

Всему, чему чужды зрачки,

И руки, и уши, и ноги...

Растерзано время в клочки Стенаньем воздушной тревоги.

Навзрыд голосили сирены. Как раненые зайцы, вскрикивали паровозы, с Невы доносился тревожный рев пароходов.

Когда гул тревоги волнами укатился в другую часть города и замер, слух уловил приглушенное гудение немецких моторов. Синие лапы прожекторов беззвучно шарили в небе, от их ледяного света становилось еще холоднее.

Звукоулавливатели начали передавать параметры цели. Батарея ожила. Я командовал. Звук моего голоса гулко раздавался в пустых громадных зданиях. На орудиях возникла возня. Лязгали затворы, и все тонуло в ослепляющем треске залпа. Было слышно, как с шелестом уходили ввысь снаряды. Позиция покрылась тонкой светящейся пеленой порохового дыма.

Через час из города донеслись мелодичные звуки отбоя.

Перед сном я вышел на позицию покурить. Светила луна, отражаясь в замерзших лужах. Я стоял в окопе. Справа сквозь щели двери пробивался свет и доносился говор связистов, за спиной чернел ход сообщения. Впереди, выделяясь на фоне неба, неподвижно стоял дежурный разведчик в плащ-палатке с надвинутым капюшоном. Рядом со стойкой в виде виселицы, на которой чуть заметно покачивались гильза и кусок рельса, он выглядел романтично и зловеще. Вокруг поблескивали обледенелые бугры, за ними – черная зубчатая стена зданий. Откуда-то из сердца города доносился еле уловимый гул. Город дышал тихо, настороженно. Блеснет меж труб зеленая зарница – прошел трамвай. Высоко в небе, словно примерзнув к звезде, монотонно гудел наш истребитель.

А ведь придет такое время, когда всю ночь над городом будет полыхать электрическое зарево и сверкать трамвайные вспышки.

Разведчик шевельнулся, задел штыком гильзу. Она тонко и нудно заныла.

– Кажись, гудит.

Он спрыгнул на дно окопа. Мы присели. Из ямы самолет слышно лучше, чем с поверхности. Немного погодя донесся низкий пульсирующий звук. Шел «Хейнкель-111», со стороны Урицка. Но город молчал. Город не объявлял тревоги. Это было притуплением бдительности.

Я объявил тревогу и поиск цели. Командир батареи звонил в штаб дивизиона и требовал, чтобы оповестили городскую ПВО. Но штаб шума моторов не слышал.

В 22 часа 04 минуты наводчик прибора Сытов закричал, что самолет идет с фонарем. Действительно, между звезд пробиралась оранжевая точка. То ли раскалился выхлопной патрубок или по ошибке оказался включенным какой-то бортовой огонь, не знаю.

Прибор поймал цель. Мы открыли по точке огонь. В это время луч прожектора ударил в небо, и в нем ярко вспыхнул голубой крест летящего самолета.

Мы словно взбесились и стреляли без передышки. Город гудел тревогой. Уже шесть прожекторов держали самолет в своих ледяных лапах. Комбат успел ввести корректуру, и наши снаряды рвались близко от самоле-i.i Мимо пего блеснули топкие пунктиры трасс, потом мелькнуло узкое тело. Бомбардировщик осел на хвост,

Перевернулся и стал падать.

Он грохнулся в Таврическом саду. Его протаранил летчик Севастьянов.

Мам сразу стало тепло, расхотелось спать, и весть о том, что немцы под Москвой, не казалась такой тревожной и угнетающей, как ранее.

Сегодня, когда я пишу эти строки, идет мелкий снег. (Сквозь изморозь и звуки канонады из города репродукторы доносят неторопливый глуховатый голос. Он заявляет о том, что и на нашей улице будет праздник.

А

Сижу в землянке на обрубке дерева. Справа по-домашнему льет тепло вмазанная в землю печь. Рядом с позицией 203-мпллиметровой гаубицы ведут редкий огонь. Oт каждого выстрела половик, закрывающий вход в землянку, взлетает к потолку и доносится из домов разноголосый звон стекол. Когда они все вылетят, непонятно.

Вчера Вере Лагутиной, нашему санинструктору, исполнилось восемнадцать лет. Полностью ее звать, как

Комиссаржевскую,– Вера Федоровна. Она сидит за столом, плотно сдвинув коленки и положив на них ладони. Ни к чему не притронулась. Правда, на столе не к чему было притрагиваться.

Звенел патефон. Струилось танго. Андрианов танцевал с Мариной. И до чего же она хороша! Как ей идет форма! Все ей соответствует, все влито и все гармонирует от носков сапожек до чуть растрепавшейся прически и на одну пуговицу расстегнутого воротника. Полные красные губы, большие светящиеся глаза. В них страшно смотреть. Андрианов танцует легко, будто между делом. Клара Савченко с соседней батареи плывет в объятиях огромного Федосова. Тот хмуро поглядывает на Марину.

Командир батареи старший лейтенант Комаров, наклонившись ко мне, дышит прямо в лицо:

– Золотой вы народ, ребята, золотой. Школить вас надо? Надо. Командир дивизиона из-за вас чуть под трибунал не угодил, когда приказали вас отчислить. «Не дам,– говорит,– хоть к стенке ставьте. Это готовые командиры взводов, батарей и дивизионов. Они лучше нас будут воевать, и не тратьте их по мелочам». И отстоял.

Струится танго «Брызги шампанского», шуршат танцующие пары. За занавешенным окном молчит осажденный город.

У Марины сегодня какое-то бесшабашное настроение. Подсела ко мне, обхватила за шею, обожгла дыханием щеку:

– Пойдем станцуем, чумазик.

У нее странная привычка: с кем бы ни разговаривала, с начальством или подругой, внимательно, даже жадно разглядывает лицо. Невольно становится не по

себе.

– Может, это мой прощальный бал,– призналась она.

– И куда? – усмехнулся я.– В высший свет?

– В высший свет или кромешную тьму – это не так уж важно.

Мы сели рядышком на диван и закурили.

– А все-таки?

– В городе люди начинают умирать с голоду. А вы в пушечки играете, палите в белый свет, как в копейку. Клепахин красивые схемы рисует, раскрашивает...

– По законам статистики, на один сбитый самолет расходуется около тысячи снарядов. По данным войны в Испании, на одного убитого приходится десять тысяч выстреленных патронов,– блеснул я эрудицией.

. Может быть... Расходуйте... А хочется не расходовать а нападать... Уничтожать. Спасать! – Марина и вздохнула а и  задумалась.

Клара Савченко снова завела патефон. Он пошипел, гак капал у гранаты, п опять знакомая музыка вонзилась в душу. Марк Вернее пел:

Пройдет товарищ сквозь бои и войны,

Не зная спа, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны...

Марина вдруг встала, подошла к патефону, сдернула пластинку. Патефон взвизгнул, как от боли. Посмотрела на нас с тоской, сжалась, закрыв глаза, прижимая пластинку к груди, потом с такой горечью произнесла сквозь зубы:

Любимый город может спать спокойно...

Грохнула пластинку об пол и ушла из комнаты.

Мне стало не по сабе, тоскливо и гадко, словно я в чем то сильно-сильно виноват.

Клара подбирала обломки пластинки. Комбат, подагрой кулаком подбородок, задумчиво смотрел перед собой. Мышкин заводил патефон.

Я вышел из комнаты и стал одеваться.

– Ты куда? – Марина стояла в дверях соседней комнаты, прислонившись к косяку.

– На позицию. Там один младший лейтенант Раки-тин, а по времени должен быть налет.

– Какой налет – снег валит. Да и добежать успеете – рядом. Оставайся!

– Нет, пойду. Надо.

– Оставайся! Когда еще так придется?

Я ушел. А как хотелось остаться – побыть в милой обстановке! Но разве теперь до этого?

По улице мела поземка. Двигались люди с поднятыми воротниками шинелей. Город не спал. Над передним краем взлетали ракеты. Редко перестреливалась артиллерия. Была война. Я вернулся на огневую позицию, и на душе стало немного легче.

И все-таки как странно устроен человек! Он может думать об одном и прийти к мысли о совершенно другом, ну даже ни чуточку не похожем на то, о чем думал.

Взлетали и падали ракеты, освещая штабеля снарядных ящиков в орудийном котловане. Снарядов у нас еще много, мы окопались в полный профиль, и штабеля ящиков в человеческий рост размещены в нишах вокруг орудия. Все снаряды подготовлены к стрельбе, протерты и легко смазаны, проверены... Но в последнее время, когда много приходится стрелять по ночным бомбардировщикам, стали часты случаи заклинивания орудий. Не дойдет патрон в ствол на несколько сантиметров – и все, орудие замолчало. Надо осторожно деревяшкой догнать патрон на место и разрядить орудие выстрелом. Вытаскивать обратно при помощи ручного экстрактора было нельзя. Часто снаряд оставался в стволе, приходилось снова забивать гильзу и выстреливать.

Приезжали арттехники, начальство, проверяли боеприпасы, орудия и не могли понять, в чем дело. И так на многих батареях. Начали стрельбу – орудия бьют безотказно. Проходит время – и то одно заклинит, то другое...

И вдруг сейчас здесь, в котловане, мне стало ясно, почему это происходит. Ну конечно так!

Когда мы отступали к Ленинграду, окапывались наспех, подготавливали немного снарядов, и штабеля были невысокими. Крышка снарядного ящика ручек не имеет, и второпях ее не откроешь. Боец скребет ногтями за ее край, по никак не уцепится. Для того чтобы быстро отбросить крышку, стальные петли, на которые она закрывалась, номера подворачивали внутрь ящика. Образовывалась щель, куда можно легко просунуть пальцы и все было нормально. Теперь мы поступаем так же , но только штабеля сейчас высокие и давят на крышку нижнего ящика с' большой силой. А подвернутые петли своими концами упираются в латунные гильзы, и на них образуются вмягпны причина заклиниваний.

После непродолжительной стрельбы израсходованные снаряды из верхних ящиков заменяются новыми, а нижние как лежали, так и лежат под тяжестью, и трубочные добираются до них только во время продолжительного боя. В какой мелочи все дело! Правильно говорил лейтенант Курдюмов: «На военной службе мелочей нет». Прорвутся танки к батарее, а орудия начнет заклинивать. Завтра же запрещу подворачивать петли, пусть иодкладывают деревянные плашки. И надо позвонить на другие батареи.

П сразу стало легко. Я спустился в свою землянку, лег и сквозь дремоту услышал голоса возвращавшихся из позицию комбата, Мышкина, Андрианова, Веры, а во 1 Федосова что-то не слышно, наверно, пошел провожать Марину.

«Любимый город может спать спокойно...» А в нем люди начали умирать с голоду, и, может, где-то сейчас обессиленная Лялька-Ольга с тоскою смотрит в потолок п все надеется, что я к ней приду...

Город молчит, как вчера и позавчера. Как вчера и позавчера, грохочет фронт. Он будет грохотать завтра и послезавтра.

А Марины нет.

Она погибла.

Клепахин с группой штабистов пошли выбирать новое место для дивизионного командного пункта. Шли вдоль минного поля. И в это время на нем подорвался какой-то связист. Марина была с Клепахиным. Услышав взрыв и крики, она пошла на помощь точно по следам пострадавшего и оступилась. Поскользнулась... ошиблась. После взрыва несколько минут лежала неподвижно, потом очнулась.

Ей кричали, чтоб не шевелилась, побежали за досками, шестами.

Марина села. Осмотрелась. Потрогала руками свою изуродованную ногу. Потом стала шарить вокруг себя. Замерла. Затем пальцами осторожно сгребла снег с ближайшего бугорка, сняла кубанку и опустила голову на мину.

Она не хотела быть калекой.

Только после войны люди узнали, какую чудовищную участь готовили Ленинграду враги.

В конце сентября 1941 года немецко-фашистское командование в секретной директиве «О будущности города Петербурга» писало: «...После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупного населенного пункта не представляет никакого интереса. Предполагается окружить город тесным кольцом и путем обстрела артиллерией всех калибров и беспрерывной бомбежкой с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения».

Гитлеровцы мечтали не только уничтожить все население города, не только сровнять его с землей, но и изменить местность в том районе до неузнаваемости, чтобы ничто не напоминало о существовании города человеческого разума.

В начале ноября 1941 года враг захватил город Тихвин.

С потерей Тихвина Ленинград лишился последней железной дороги, связывающей побережье Ладоги с Вологдой. И в это время в городе оставалось хлеба всего на 9     10 дней.

Уже со 2 сентября Лснгорисполком был вынужден сократить норму выдачи хлеба населению. Через 10 дней последовало второе сокращение. Рабочие стали получать 500 граммов, служащие и дети – 300, а иждивенцы 250 граммов хлеба в день. В хлеб добавлял-сч овес, солод, хлопковый жмых и... целлюлоза.

20 ноября норма выдачи упала для рабочих до 250 граммов, для всех остальных категорий – до 125 граммов сырой зеленовато-серой массы, именуемой хлебом.

В районе маленького древнего городка Тихвина решалась судьба Ленинграда. К 6 декабря воинские гм и население менее чем за месяц проложили обходной же автодорожный путь длиною в 200 километров, но пользоваться им пришлось лишь несколько дней. По снегу, по незамерзшим болотам 4-я армия пошла на штурм Тихвина. В бой двинулись спешно сформированные из населения части, получившие старое русское название народного ополчения. Утром 10 декабря Тихвин был освобожден. К 24 декабря была очищена железная дорога Тихвин – Волхов.

За провал операции по взятию Ленинграда командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Лееб, отличившийся еще при прорыве линии Мажино, был снят. На его место гитлеровская ставка назначила генерал-полковника фон Кюхлера. Но и это не помогло. Город стоял и боролся. Радио сухо сообщало в эфир: «На Ленинградском фронте без перемен».

8

Полгода в земле живем.

Летит за снарядом снаряд.

За нами, за домом дом,

Раскинулся Ленинград.

Мы не устали в борьбе,

И отдых не нужен нам.

Махорки бы пачки две И хлеба бы... килограмм.

Нуждою не тронешь нас,

Коль каждый к победе рос.

И даже слезы из глаз Не выдавит этот мороз.

Секрет безмолвен и тих,

Он глаз не сомкнет до утра,

Белея в халатах своих,

На фронт идут снайпера.

Рождается день в пальбе Сквозь мутную неба синь.

Мы пушки везем на себе,

Для танков копя бензин.

Ударь же, мороз, холодней,

Как нож, отточи пургу.

Весь ужас осадных дней Сторицей вернем врагу.

Почему я пишу стихи? Не знаю. Хочется. На батарее осталось по одиннадцать снарядов на ствол. Когда привезут – неизвестно. Теперь нечего беспокоиться о том, что подвернутые внутрь ящиков петли выдавят вмятины на гильзах. Хотя в ответ на мою докладную записку командир дивизиона издал строжайший приказ не подвертывать петли у снарядных ящиков, орудийные номера горько усмехались: «Все это ясно, но вот ящиков мало».

...Вдруг меня вызвали к телефону. Звонил ноль-пя-тый «Эльбруса». Я не знал ни «Эльбруса», ни ноль-пя-того.

– Товарищ Бирюков?

Что отвечать? По телефону я ноль-третий «Облака». II голос незнакомый. Но ответил:

– Так точно.

Мне очень поправилась ваша записка. В ней мно-к) подмечено важных практических деталей. Я на сборе буду дедам, доклад и использую для него ваш матери-ал Гели вы не возражаете, я отправлю записку как статью в   наш бюллетень.

Спасибо...– ответил я растерянно.

Долго дышал я в трубку, пока в ней не щелкнуло. Телефонистка спросила:

– Кончили?

На мой вопрос, кто такой ноль-пятый «Эльбруса», командир батареи удивленно поднял брови, долго соображал и вспомнил, что это начальник артиллерии корпуса подполковник Ступалов.

Я вышел из землянки телефонистов растерянный и озадаченный. Моя записка на пятнадцати тетрадных листках была направлена в штаб дивизиона. Значит, ее переслали дальше. В ней я писал не только о петлях на снарядных ящиках, но, посоветовавшись с командирами орудий и номерами, еще разобрал ряд досадных и опасных мелочей. Фактически автор записки не я, а вся наша батарея...

Л сердце в груди щебетало, как весенний воробей. Оно билось то у горла, то под правой лопаткой.

Я – автор статьи! Не заметки в стенгазете, не стихотворения, а деловой, почти научной статьи в артиллерийском бюллетене!

Как все нелепо! Город в осаде. Люди умирают с голоду. Снарядов нет, и неизвестно, когда подбросят. И вдруг совещание о том, как лучше стрелять! Статья «О некоторых деталях, снижающих эффективность зенитного артиллерийского огня»!

Значит, будут и снаряды и хлеб.

Метет поземка. Ежатся у орудий дневальные. Закутанные, сгорбившиеся, повернувшиеся спинами к ветру, они уже мало похожи на солдат.

Наша позиция в 600 метрах западнее деревни Каменки, той самой, где мы в сентябре укрывали пушки, охотясь за «колбасой» под Пулковом. Теперь в ней остался один кирпичный полуразрушенный дом. Остальные или сгорели или растащены на блиндажи.

Этот дом тоже надо взорвать. Он стоит возле шоссе и является единственным ориентиром на равнине перед Пулковскими высотами. А наш участок просматривается противником. Пристрелявшись по дому, противник может точно переносить огонь по любой обнаруженной в этом районе цели.

В ответ на мое предложение комбат отмахнулся:

– Ишь куда хватил! Это же последний дом.

Капитан Клепахин мне ответил:

– Это не наше дело.

По вечерам, черпая сапогами снег, я ходил на ближайшую зенитную батарею городской ПВО, там к моему предложению отнеслись холодно. Зато артиллеристы гаубичных батарей, стоявших поблизости, согласились. Они ж специалисты по наземной стрельбе и знают, что к чему.

Но пока дом стоит, обозначая, что здесь недавно была целая деревня.

Со стрелковым вооружением на батарее стало получше. По дороге мимо нас с передовой, впрягшись в волокуши или санки, санитары на себе возят раненых в город. Как положено, их везут с оружием, иначе раненого и медсанбате не примут.

Возле батареи санитары делают передышку, забега-Ю1 погреться и перехватить одну-две затяжки табаку. Они без особых уговоров обменивали автомат раненого на наши карабины «Тульского императора Петра Великого оружейного завода». Не все ли равно, что сдавать с раненым, было бы оружие.

Оружие убитых возят на себе старички из запаса третьей очереди. За самокрутку, добрый разговор с земляком они отдавали автомат, винтовку, пулемет. Кто проверит, сколько они насобирали оружия па поле боя и сколько доставили на склад? А тащить на себе пятнадцать километров, в мороз, с кишками, прилипшими к позвоночнику... А тут, на батарее, тоже свои ре-бя I а,

Командир батареи, политрук и мы, командиры взводов, смотрим на это сквозь пальцы. Когда осталось по одиннадцать снарядов на ствол, стоит подумать и о самообороне.

V меня теперь превосходный «ТТ» выпуска 1940 года е двумя обоймами. Его мне подарила Вера Лагутина. Отжала в сторонку, порылась в санитарной сумке и протянула мне пистолет и добротной кожаной кобуре.

Берегла Хотела Марине подарить па прощанье, когда пойдет на большое дело. Не успела.

Оставь себе. У меня четыре пушки.

Возьми. Все-таки командир огня и без личного оружия. А мне он не пригодится. Как Марина, я все равно поступить не смогу. Ведь умереть сейчас легче, чем выжить.

У нас с Верой добрые отношения, но особых симпатий мы друг к другу не питаем, а подарила мне пистолет, видимо, в благодарность за то, что ничего никому не сказал об одном случае.

Мы с ней шли через развалины Авиагородка. Оба возвращались из штаба дивизиона. Я ходил требовать зимнюю смазку для орудий. Вот-вот усилятся морозы, и летняя смазка замерзнет. А Вера выпрашивала медикаменты. Ей немного дали, а мне заявили, что зимней смазки на складах нет.

Светило солнце. Снег искрился и визжал под сапогами. Было тихо. И вдруг перед нами взлетели огромные столбы земли. Загрохотало, стало темно. Мы с Верой забились в какую-то ямку. На нас сыпалась мерзлая земля и кирпичная пыль. Потом я понял, что мы попали под огневой налет дальнобойной артиллерии, снаряды ее падают со скоростью, превышающей скорость звука, поэтому сначала видишь взрыв, потом слышишь визг, и после долетают звуки выстрелов.

Что-то душило меня и влажное, горячее трепетало в ухо. Чуть очухавшись, я понял, что Вера, прижавшись ко мне, торопливо шептала: «Погибаем за Родину... погибаем за Родину...»

Когда налет прекратился, мы бегом направились на позицию и больше не разговаривали ни о чем. И вот теперь она мне подарила пистолет.

Вчера вечером вернулся из города политрук батареи капитан Луконин. Я застал его в землянке командира батареи.

В расстегнутой шинели он сидел возле печки, шапка с распущенными ушами была сдвинута на затылок, глаза красные, а все лицо в глубоких морщинах. Мне показалось, что политрук пьян. Он даже покачивался, сидя на табурете. Потом посмотрел на меня мутными глазами и хрипло спросил:

– Слушай ты, студент, искусство любишь? А картину Перова «Тройка» помнишь?

– Кик же! Знаменитая картина. По заснеженной улице трое изможденных детей везут на санках огромную обледенелую бочку с водой. Здорово написано!

Здорово, говоришь? – Луконин с трудом поднялся и пошел на меня. Водкой от него не пахло.– Сейчас по городу передвигаются эти тройки. Воду из Мойки, Фонтанки и Обводного доставляют, где раньше ничего живое не плавало... На кладбище друг друга на детских саночках везут... Вот такие шпингалеты стоят на ящи-кач у перста ков, автоматы делают и просят: «Дяденька, зазми тисы. > Ручонки у них грязные, тоненькие, вот-вот сломаются... Политрук дохнул мне в лицо, снова сел на тбурет и произнес четко, с каждым словом опуская голову ниже:     А    мы хлеб жрем, вояки!

Судьба иногда любит зло подшутить. Именно сейчас, несколько дней назад, я впервые в жизни попробовал паюсную икру. Выдали ее по пять граммов на человека. Папка черный, поблескивающий кубик – помещалась на ногте большого пальца. Когда я положил ее на язык, мне показалось, что она зашипела и запенилась, как цинк в соляной кислоте, испарилась, исчезла. И долго в закоулках организма замирал вопль разбуженного голода.

Я родился в 192! году, когда в стране свирепствовали голод и разруха. В 1933 году ел хлеб из лебеды и видел заколоченные окна домов опустевшего Хвалынска..1. И вот спустя восемь лет осажденный врагами Ленинград. Hе– слишком ли много для жизни в каких-то двадцать лет? Ведь я даже не поколение. Поколение по довоенным нормам – лет пятьдесят...

Вы зачем пришли? – спросил меня командир батареи.

Как ему доложить? Что подаренный мне пистолет я впервые поднял не на врага, а на своего же бойца?

До прихода из города политрука я был на позиции. К вечеру мороз усилился, и город утонул в синей дымке. Он был безмолвен. Окоченевшие за день расчеты ушли в землянки. Из железных труб заструился дым, посыпались искры.

Я осмотрел орудия и вдруг уловил запах жженого пороха. Печь порохом растапливают! Я вбежал в котлован первого орудия, открыл ящики. Так и есть, одного снаряда не хватает. Сам я раньше использовал порох для растопки. Расшатаешь снаряд в гильзе, вытряхнешь гильзу и выбросишь. Из гильзы вынешь миткалевый картуз, в нем около трех килограммов пороху. Миткаль идет на носовые платки, а порох на растопку. Горит ярким жарким пламенем. Но сейчас по одиннадцать снарядов на ствол! Всего на батарее сорок четыре, вернее, уже сорок три!

Я влез в землянку. Весело трещала железная печь. Командир орудия сержант Голованов смотрел на меня невинными глазами и заявил, что никакого пороха они не жгут. Голованов принял орудие у Федосова. Василий теперь где-то под Невской Дубровкой, как и я, командует огневым взводом.

Я полез в угол землянки и нашел картуз с порохом. Меня это взбесило страшно. Я выхватил пистолет и стал трясти им перед лицами бойцов, кричал, грозил... Потом выскочил из землянки. Постоял, подумал и решил доложить командиру батареи. Там и застал политрука.

Комбат кричал на меня так же и теми же словами, что и я несколько минут назад, и тоже хватался за кобуру. Потом приказал немедленно построить батарею.

– Погоди малость,– вставил политрук, потирая обеими руками виски.– Еще есть... В общем, приказано строжайше сдать все стрелковое оружие, оставить только то, что получили при формировании.

Комбат глухо простонал, опустил голову, потом посмотрел на меня:

– Ведомость выдачи у вас?

– Нет. Должна быть у старшины.

– Пошлите за ним.

К старшине я пошел сам. Надо было предупредить его п что-нибудь придумать. Все оружие, полученное нами при формировании, мы обменяли на более новое.

В землянке старшины, в углу за плащ-палаткой, спала Вера. Старшина сидел перед печкой и финкой вы-i гругивал деревянный мундштук. Сейчас на такие мундштуки пошла мода. Их делают из липы, ольхи или осины Во время употребления они насквозь пропитывают-никотином, и когда кончается табак, а с ним сплошные  перебои, мундштук строгается и свертывается последняя цигарка. От одной затяжки можно свалиться без памяти.