Текст книги "После десятого класса"

Автор книги: Вадим Инфантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Паша хвастался. Дорога иа Габрово была свободной, а та ярость, с какой были отбиты все девять атак, заставила Сулейман-пашу перестраивать свои силы и заново проводить рекогносцировку. Защитники Шипки выиграли один день. Весь этот день их позиции долбила артиллерия всех калибров, а защитники таскали камни, складывали брустверы, подкатывали к обрывам глыбы, чтоб сбрасывать вниз. Лица защитников уже ничего не выражали, кроме тупой обреченности. Люди не падали наземь при близких разрывах снарядов, они уже отрешились от всего и знали только одно, что отсюда не уйдут.

С четырех утра следующего дня турецкая артиллерия вновь обрушила огонь, а пехота пошла в атаку на позицию «стальной» батареи. Она называлась так потому, что у пушек были стволы из стали, но после шип-кинской эпопеи все были уверены, что название батарея получила за стойкость и мужество. Артиллеристы вместе с ротой брянцев штыками и камнями отбили все атаки неприятеля.

В горячке боя Николов вдруг ощутил тревогу, сначала даже не поняв ее причины. Потом вспомнил, что сзади, на стыке с 1-й дружиной, находится овраг. Защищен ли он? А может, его уже некому оборонять? Ополченцы роты Николова, укрывшись за камнями, стреляли редко, тщательно прицеливаясь, и не ежились от ударов пуль поблизости. Неприятель огня не усиливал: наверно, готовился к очередной атаке и собирал силы. Райчо вскочил, подбежал к оврагу и несколько секунд оторопело смотрел вниз, не понимая, зачем здесь сейчас игра в пятнашки.

Внизу на склоне, пытаясь выбраться наверх, быстро перебирая руками и ногами, метался мальчишка, а за ним, растопырив руки, гонялся запыленный солдат без шапки. В оглушенное и истощенное сознание проникла нелепая мысль: «Нашли время для забавы». А потом еще глупее: «Поймает или нет?» И вдруг Райчо понял, что это турецкий солдат, потерявший феску, ловит болгарского мальчишку. Увидев Николова, мальчишка стал что-то кричать, показывая вниз, а турок схватил ружье. Николов опередил его выстрелом из револьвера, и тотчас вверх полезли турецкие солдаты. Сначала, когда подкрадывались, они не стреляли в мальчишку, боясь выдать себя, теперь палили вовсю.

Николов кричал, звал па помощь, бесполезно щелкал курком разряженного револьвера, подавляя в себе желание укрыться за камнями. Надо было, чтоб турки стреляли, тогда услышат наши. Трясущимися от усталости пальцами Райчо засовывал в гнезда горячего барабана патроны.

Мимо пробежал ополченец Леон Кудров, держа над головой неразорвавшуюся турецкую шестидюймовую гранату, крича:

– Помирать так помирать, братцы!

За ним бежали еще десятка три дружинников. Брошенная граната, ударившись головкой о камень, взорвалась. В дыму образовалась свалка сцепившихся в рукопашной людей. Отбив атаку и оставив несколько ополченцев для прикрытия, Николов вернулся в свою роту, лег за камнем. Снизу с пороховой вопью поднимался смрад разлагающихся трупов. Прерывистое дыхание возле уха заставило Райчо обернуться. Тот самый мальчишка, вытянув грязную худую шею, с любопытством разглядывал панораму боя. Николов заорал на него, отпихнул, а он лез, умолял дать посмотреть и хоть разок стрельнуть. Николову удалось его отправить с запиской в лазарет к доктору поручику Вязанкову: «Доктор, сбереги мальчишку. Николов». Но вскоре увидел и самого Вязанкова, Он вел забинтованных, ковыляющих на самодельных костылях ополченцев на помощь сражающимся.

Находившийся в командировке на «стальной» батарее артиллерийский инженер Киснемский с группой раненых батарейцев и солдат, оставшихся без патронов, ухитрился организовать тут же на позиции «поточное производство» ручных гранат из неразорвавшихся вражеских снарядов и подручных материалов. И тут же бросали гранаты на головы атакующих.

До полудня было отбито шесть атак огнем, штыками и камнями. Защитники страдали от голода и жажды. Сухари кончились, кончался и брезент палаток, которые рвали на бинты. На некоторых батареях осталась только картечь для самообороны.

Еще вчера Радецкий известил, что высылает помощь. И сейчас защитники надеялись на нее. Только один Столетов знал, что помощь подоспеет в лучшем случае к концу дня, а то и к утру следующего. Войскам предстоял путь из Габрово в 60 верст, и все в гору. Подольскому и Житомирскому полкам нужно было одолеть не менее 76 верст.

Идущие на Шипку солдаты побросали ранцы. От солнечного удара свалились полторы сотни человек. Командиры, видя измождение людей, были вынуждены в трех верстах за Габрово объявить привал... А с перевала прискакивали озверевшие казаки-ординарцы, кричали на солдат и офицеров, молили о помощи, ругались и уносились обратно. Солдаты, кто мог, поднимались и тащились в гору, останавливаясь для передышки через каждые 40—50 шагов.

На Шипке начался кризис обороны.

К пяти пополудни почти полностью кончились снаряды на батареях. Лишь у немногих солдат осталось по одному-два патрона. Некоторые ложементы были завалены трупами, и некому было защищать. Даже такой боевой командир, как полковник Липинский, прислал Столетову записку: «Скажите верно, будет нам свежая помощь? Нельзя так обманывать солдат». А что Столетов мог ответить?

Командир 4-й дружины майор Редькин приказал знаменщику оторвать знамя от древка и спрятать его под мундиром. Знаменщик долго не мог понять приказания. Потом огляделся с тоской и отчаянием и попытался оторвать полотнище, но не хватало сил. Потускневший от времени и невзгод, лев с саблей, казалось, вздрагивал, как от боли, вспыхивали и гасли буквы: «Свобода или смерть!» Ополченец подошел к товарищам, которые за камнями пытались изготовлять ручные гранаты из дополнительных зарядов, подобранных у разбитых пушек, стал запихивать их в карманы и за пазуху. Потом снова ухватился за полотнище и умоляюще посмотрел на майора. Редькин, чувствуя на себе такие же умоляющие взгляды других ополченцев, опустил голову и молча отошел в сторонку.

А по Габровскому шоссе, растянувшись, брели в гору солдаты подмоги, останавливались в изнеможении, и знойное балканское небо отражалось в их глазах звериной тоской.

По обочинам стояли беженцы, у которых не хватило сил добрести до Габрова, прижимали к себе детей, вслушивались в грозовые раскаты, катившиеся с гор, что-то шептали, увидев солдат, осеняли их крестным знамением, вместе с детьми опускались на колени, кланялись... Не то благословляли, не то отпевали...

Сгорбленный старик у нераспряженной, груженной скарбом повозки вдруг начал кричать, махать руками, подзывая солдат к себе. А они, не останавливаясь, брели мимо.

Тогда старик начал сбрасывать с воза узлы с пожитками, затем присел, пытаясь плечом опрокинуть повозку, К нему подбежали женщины и помогли свалить поклажу. Поставив повозку на колеса, старик стал настегивать изможденную клячу и выехал на дорогу, прямо к солдатам.

– Стой, братцы! – прохрипел унтер, подняв руку.– Не садись, клади ружья и ранцы!

И повозка пошла в гору, нагруженная оружием, снаряжением, облепленная солдатами, держащимися за телегу и оглобли.

...В косых лучах заходящего солнца на Габровское шоссе, ранее только простреливаемое турками, вышли первые группы вражеских солдат. Их становилось все больше и больше. Кольцо замкнулось. Турецкие солдаты кричали, размахивали ружьями и фесками, приветствовали мчавшуюся на помощь конницу.

Сулейман-паша, получив донесение о выходе войск на Габровское шоссе, застыл, тяжело глядя на заваленные трупами, дымящиеся и грохочущие кручи, только молча кивнул в ответ и не решился послать в бой последние резервы.

Скачущие к Шипке всадники вдруг начали раздваиваться, и на турок со штыками наперевес бросились солдаты 4-й стрелковой бригады. Это было настолько неожиданным, что турки разбежались в панике.

Снова выручили неприхотливые казачьи лошадки. Донцы посадили с собой в седла по солдату и двинулись к перевалу. Командир бригады Цвецинский забрал артиллерийских и обозных лошадей для доставки пехотинцев.

Скорее чутьем, а не слухом поняли шипкинцы, что помощь пришла. Потом с севера донеслись выстрелы горных пушек Радецкого.

К ночи на перевале собралась вся 4-я стрелковая бригада, и генерал Радецкий вступил в командование всем гарнизоном. Вместе со стрелками, сгибаясь под ношей, появились габровцы с провизией, водой, вином и бинтами.

За этот бой турецкие историки окрестили Сулейман-пашу палачом и мясником. А он в донесениях просил у султана помощь в 15—20 тысяч штыков.

В течение трех последующих дней Радецкий посылал на штурм турецких позиций, достаточно укрепленных, все новые и новые силы. Турки, засевшие на ближайших высотах, снарядов и патронов не жалели: об этом позаботились англичане. Кстати, артиллерией у Сулей-ман-паши командовал англичанин Леман-паша.

Наконец после больших потерь, понимая, что может случиться новая Плевна, Радецкий прекратил атаки. Был убит командир Габровского отряда генерал Деро-жинский, ранен командир 14-й пехотной дивизии генерал Драгомиров.

Ополчение вконец измоталось и понесло такие потери, что держать его на перевале не было смысла, и Радецкий приказал отвести его в Габрово вместе с уцелевшими орловцами и брянцами.

Николов сидел, привалясь к камню так, чтобы видеть позицию своей роты и что творилось внизу под склоном. Оттуда доносился лязг лопат и кирок. Солдаты, ополченцы и жители ближайших деревень, пришедшие на помощь, копали братские могилы. Неприятельские позиции молчали. Но от турок можно было ожидать любой каверзы, и поэтому рота Николова находилась в немедленной готовности прикрыть огнем или контратакой похоронные команды.

14 В. Н. Инфантьев

417

Глядя на своих ополченцев, Райчо с горечью подумал, что сам стал походить на тех заносчивых офицеров, которых высмеивал с товарищами в полку. Высмеивал и презирал тех ротных командиров, которые порой не знали в лицо даже своих фельдфебелей, а рота для них была только безликим строем в столько-то штыков, разделенная на взводы и отделения. Молодые офицеры отвергали такое отношение к солдатам, и не только под влиянием новых демократических веяний, но и потому, что в повседневной службе, на учениях и, конечно, в бою убеждались, как важно офицеру знать характер, особенности, настроение каждого подчиненного. По-разному выполняются команды: «Эй, ты, вперед!» или «Рядовой Петров, вперед!» А иногда, в минуту опасности, можно и по имени: «Вперед, Алексей!»

Так было у Райчо на прежней службе, так было в Сербии. Но с началом этой войны он стал «мальчиком на ответственных побегушках» у генерала, а для своей роты в двести человек, в двести личностей и судеб – мертвой душой. Он не успевал познакомиться с подчиненными, как снова вызывали в штаб и давали новое поручение Столетова.

Так рассуждая, Райчо рассеянно следил, как вдоль линии стрелков шел фельдфебель Опара. И хотя его мундир, брюки были заношены (как и у всех), фельдфебель сделал все, чтоб привести обмундирование в порядок, и теперь делал замечания ополченцам, заставляя чиститься и латать тут же, на позиции, одежду.

Ополченцы в ответ что-то говорили фельдфебелю, и по тому, как иногда осторожно косились на своего ротного командира, Райчо догадывался, что разговор касался и его.

Фельдфебель еще раз оглядел себя, четко подошел к Николову и доложил, что весь личный состав роты, как и других рот, просит не сменять их с позиции, так как 4-я дружина не участвовала в боях за Стару Загору, а охраняла перевал, и поэтому дружинники считают себя в долгу перед остальными ополченцами.

Райчо рассмеялся, догадавшись, почему на него косились: ведь он-то с отрядом новобранцев защищал Стару Загору. Встав, капитан ответил:

– Я целиком согласен, фельдфебель, с желанием роты и тотчас доложу об этом по команде.

Майор Редькин, выслушав доклады командиров рот о единодушном желании ополченцев остаться на охране перевала, облегченно вздохнул. Райчо понял, что командир дружины не может себе простить малодушия, когда незадолго до победы он приказал знаменщику оторвать знамя от древка и спрятать под мундиром. Согласившись с желанием дружинников, майор отправился с докладом к командиру бригады полковнику Вяземскому.

...Садилось солнце, освещая скалы и сверкая на штыках строившихся в походную колонну батальонов и дружин. Ополченцы 4-й дружины стояли на своих боевых местах и даже не оборачивались на уходящих, всем своим видом показывая, что выполняют свой долг,

4-ю дружину сменили через неделю.

Глава в. ЛИЦО ВОЙНЫ

Столетова Райчо встретил, когда тот выходил из госпиталя.

Конечно, было нарушением субординации обращаться через голову своего непосредственного начальника, но Николова в который раз откомандировывают в личное распоряжение генерала, и, хотя Райчо все указания получил от нового начальника штаба графа Келлера, назначенного вместо раненного на Шипке Рынкевича, хотелось выложить свои соображения самому генералу.

Поздоровавшись, Столетов спросил:

– В штабе были? Прихватили вашу белую папаху?

– Все инструкции и документы получил, ваше превосходительство. А в отношении папахи превращаюсь в мистика. Мне кажется, что она живая и существует сама по себе. Но у меня есть к вам просьба...

Столетов вынул часы:

– Н-да. Я сегодня зван на ужин к его высочеству, но около часа имею. Идемте в коляску. Потом навестите своих раненых.

Усевшись в коляску, Райчо начал:

– Ваше превосходительство, после отдыха в Габрово, насколько я наслышан, нас намереваются разбросать – кого в Червен Брег, кого в Стоманевцы, кого в Боевици, кого в Зелено Древо...– Николов умолк, подбирая слова и видя, как у ворот госпиталя мнется с ноги на ногу адъютант по строевой части штаб-ротмистр Сухотин с папкой в руках. Райчо спросил прямо: – Нас на гарнизонную службу определяют?

Столетов ткнул ножнами сабли кучера в спину и бросил:

– Погуляй-ка, братец, с полчасика. Да недалеко. Кликну, коль понадобишься.

Кучер тотчас соскочил с облучка и заспешил, ловко лавируя между телегами и повозками, видимо, точно зная куда. А Столетов перешел на официальный тон:

– Ваш булавочный укол, капитан, направлен в свежую штыковую рану. Сие самое мне только что изложили командиры бригад. Нового вы мне ничего не сказали. Мы настолько измотаны и истощены, что отдых необходим. Но стратегическая обстановка заставляет создавать опорные пункты на флангах армии, хотя бы для защиты от набегов черкесов и башибузуков. А то, о чем вы спросили...—Столетов умолк, о чем-то размышляя.

Штаб-ротмистр Сухотин демонстративно извлек из папки бумаги и стал их листать, стараясь обратить на себя внимание генерала. Мимо проходили люди, проезжали казаки, тарахтели телеги. Столетов вздохнул:

– Я вчера вернулся из Главной квартиры. Мое донесение о целесообразности формирования крупных болгарских соединений с прощальным письмом генерала Гурко оставлено без последствий. Ну что может быть убедительней боев под Стара Загорой и тем более на Шипке, где мы, ополченцы, составляли основу гарнизона?.. И все в штабе согласны: да, болгары – молодцы, герои, львы и надо формировать новые части... А все упирается в князя Черкасского. Он, как привидения, боится крупных болгарских формирований. К самому великому князю мне пробиться не удалось. Может, сегодня на ужине представится случай? Единственное, что обещал Непокойчицкий, это с получением для армии «берданов номер два» дать нам «крынки».

И тут Райчо, решившись, сказал напропалую:

– Ваше превосходительство, нельзя разбрасывать ополчение. Сегодня я слышал, что рота ополченцев-но-вобранцев в Никополе учинила расправу над тамошними чиновниками и чорбаджиями, ранее служившими османам. – Генерал даже вздрогнул и потер руки.– Но ведь это только слухи, ваше превосходительство,– поправился Николов.

– Это неважна Но мне козырь для разговора в штабе в пользу крупных болгарских формирований: нельзя их дробить.

Столетов наконец заметил Сухотина, подозвал, взял у него бумаги и сказал Николову:

– Наконец-то убедил Радецкого представить к Георгию Олимпия Панова за Шипку, а реляцию на него после Ески-Загры не пропустил Черкасский, узнав от кого-то, что Панов был председателем вашего Центрального благотворительного общества.

– Он еще отлично воевал в Сербии,– добавил Николов.

– Ну это уже до нас, – ответил Столетов, передавая бумаги Райчо.– Вот список местных болгар, которые помогали нам на Шипке. Непокойчицкий сначала его вернул, потребовал сведения о имущественном положен нии, вероисповедании, откуда родом, когда родился и тому подобное. Да кто же в горячке боя об этом думал? Далеко не все фамилии удалось восстановить по памяти солдат и ополченцев, получилось тридцать девять фами-лий. Попробуй найди этих болгар.

Действительно, в списке были типичные имена и фамилии, которые встречаются в Болгарии сплошь да рядом. Райчо рассказал о подвиге мальчишки, который, может, решил судьбу обороны горы Святого Николая, но имени не запомнил. После боя не нашел его – значит, уцелел – и попросил разыскать, сообщив приметы. Потом назвал несколько фамилий ополченцев родом из Габрова и Прибалканья, они помогут отыскать героев–местных жителей, и еще раз напомнил про мальчишку, Столетов рассмеялся:

– Будут ходить по деревне и спрашивать, а он не признается. Ибо неизвестно, получит награду или нет, а вот порку от отца за то, что удрал на Шипку без спросу, наверняка. Вам тоже доставалось в детстве от отца, капитан?

– И от отца, и от хозяина.

– Да и сами, наверно, не раз прикладывали руку к своему чаду?

– У меня дочь, ваше превосходительство, и я ее с рождения видел только урывками.

Потом генерал стал рассуждать о том, что формирование новых дружин пойдет труднее: территория, освобожденная армией, невелика, а большинство участников Апрельского восстания, кто пошел бы добровольцем, в тюрьмах и на каторге.

Николов вздохнул:

– Многие крестьяне хотят воевать только за свою околию, а потом по поговорке: моя хата с краю.

Столетов заметил:

– Мои просьбы предоставить какие-либо льготы добровольцам также оставлены без последствий. Князь Черкасский прямо заявил, что никаких аграрных реформ, в том числе и льгот, не предвидится, и в этом смысле ничего болгарам не обещать. Так-то. Получат справки, что с такого-то по такое-то время находились в ополчении, и все.– Помолчав, генерал добавил: – Да и болгары ныне стали сомневаться в нашем успехе. А ну как мы, выговорив, что случалось в прежние годы, у турок для болгар какие-нибудь послабления на бумаге, заключим мир и уйдем, оставив их наедине с турками? Хотя в этой войне сие вряд ли возможно. Так и говорите, капитан, при вербовке добровольцев, что эта война будет до победного конца. Мы не уступим. А болгарское ополчение – это не только помощь армии, а основа, становой, Балканский хребет будущей болгарской армии.

Райчо подумал, что беда еще в том, что после Апрельского восстания нет в живых тех руководителей, которые могли бы воодушевить народ на борьбу... И неожиданно выпалил:

– Надо создать временное болгарское правительство и объявить мобилизацию.

Столетов снисходительно потрепал Николова по плечу:

– Горячая голова у вас, Райчо Николаевич. Да от этих слов у Черкасского судороги начнутся. Лучше об этом не заикайтесь.

В августе русские войска обложили Плевну с трех сторон, но не перерезали Софийское шоссе, по которому шло снабжение армии Осман-паши. К этому времени оборона Плевны тоже имела с юго-запада разрыв в восемь верст, куда опять предлагали атаковать Скобелев и другие генералы, но призрак Седана заставил командование назначить штурм в лоб.

Четыре дня русская артиллерия обстреливала неприятельские позиции, но цели не были разделены на главные и второстепенные. 20 осадных орудий бросали снаряд за снарядом, и каждый выстрел стоил 300 рублей. Боясь турецких дальнобойных орудий, пушки били с предельных дистанций и поэтому не причиняли большого вреда.

На ночь стрельба прекращалась, и к утру турки успевали восстановить поврежденные укрепления.

Войсками Западного отряда командовал румынский князь Карл, по фактически всеми действиями руководил начальник штаба генерал-лейтенант Зотов.

Утром 30 августа появилась царская кавалькада. Государь проехал мимо выстроенных у холма войск резерва и кавалерии, здороваясь с батальонами и эскадронами. Увидев Верещагина, крикнул:

– Здравствуй, Верещагин!

– Здравствуйте, ваше величество!

– Ты поправился?

– Поправился, ваше величество!

– Совсем поправился?

•– Совсем, ваше величество!

Если бы художник не покинул армию сразу после заключения мира или оказался бы в Петербурге на каком-нибудь ближайшем параде, то наверняка его диалог с царем повторился бы со стереотипной точностью.

Во время молебна по случаю тезоименитства войска пошли на приступ. Потом свита и гости завтракали на свежем воздухе, хлопали бутылки шампанского, пили, закусывали и смотрели на развернувшуюся панораму боя.

Иногда приезжали фельдъегери с докладами, но чаще к позициям и обратно к царской свите скакал в широкополой шляпе американский капитан Грин. Судя по его докладам, все атаки русских отбиты. Штаб считал

Грпвицкий редут воротами к Плевне и всю надежду возлагал на правый фланг своих войск.

Время начала штурма было выбрано – 3 часа пополудни, якобы для того, чтоб как следует поработала артиллерия, а скорее потому, что князь Карл и генерал Зотов не верили в успех и считали, что начало темноты не позволит Осман-паше перейти в контрнаступление.

Необстрелянные солдаты полковника Ангелеску подходили к редуту на триста шагов и откатывались обратно, потеряв за три атаки более трех тысяч человек, не зная, что Гривицких редутов не один, а два и построены они были еще до второй Плевны. Только после 6 пополудни в атаку вместе с румынами пошли солдаты 1-й бригады 5-й пехотной дивизии и взяли один Гри-вицкий редут.

С громадным трудом и большими потерями, но более успешно продвигались к южной окраине Скобелев и генерал Имеретинский. Причем несколько дней назад последний был подчинен Скобелеву, а за несколько часов до штурма Скобелева подчинили Имеретинскому. Солдаты Скобелева рвались к редутам Кованлек и Исса-ага, которые возвышались над городом, и попали под фланговый огонь еще трех редутов, о существовании которых русское командование не знало. Скобелевцы все-таки захватили Кованлек и траншею к Исса-аге. Скобелев слал гонцов, умоляя о помощи, доказывая важность захваченной им позиции. Турки не прекращали контратак. И хотя Кришинские редуты уже стреляли в спину русским, три роты полковника Мосцевого взяли Исса-агу.

Таким образом, к вечеру городские редуты были в руках Скобелева, но части были настолько обескровлены, что Скобелеву тут же на поле боя пришлось формировать сборные отряды из остатков рот и батальонов со случайными командирами во главе.

Отовсюду неслись крики и стоны раненых: подбирать их было некому. Патроны кончались. Некоторые солдаты уже не спали четвертые сутки подряд и с трудом держали ружья. Они ковыряли землю штыками, тесаками, загребали манерками и руками, чтоб как-нибудь укрыться от огня с трех сторон ¹. Сооружали брустверы из трупов своих и вражеских солдат. Командование прислало помощь – два батальона калужан и спешенных донцов* Полевые лазареты, развернутые для приема трех тысяч раненых, уже приняли шесть тысяч. Раненые лежали прямо на земле, без подстилки. Иногда из палатки выходил врач в нижней рубахе и кожаном окровавленном фартуке, шатаясь от усталости, садился на что попало и жадно курил.

Опустилась ночь. Грохот боя смолкал, над позициями полз смрад разлагающихся трупов. Гремели только охваченные пламенем Гривицкий и городские редуты, уже названные Скобелевскими редутами.

Осман-паша, выслушав доклады командиров орд и таборов, долго смотрел на громыхающие городские редуты, потом резко сказал:

– Там генерал Михаил Скобелев. Я его знаю еще по Парижу. Все силы туда. Если к утру не выбьете, готовьтесь покинуть город.

Скобелев, оставив с собой немного солдат, послал остальных собирать и выносить с поля боя раненых и только потом приказал отходить. Ему самому пришлось бегать по траншеям и чуть ли не за шиворот оттаскивать от брустверов солдат. Майор Горталов, все время находившийся впереди, возмущенный тем, что оставляют такую важную позицию, с горсткой солдат бросился в атаку, и все они погибли в рукопашной.

В изорванной черкеске, измазанный копотью и землей до неузнаваемости, похудевший так, что остался только большой нос и огромные глаза, Скобелев вернулся в свою палатку. То ли от простуды, то ли от сильного нервного расстройства к утру генерал стал жел-тым-желтым, а к вечеру начал покрываться волдырями.

...Догорали бивачные костры, только ярко горели костры у лазаретов.

Император давно покинул холм и отправился почивать. На холме в своем экипаже спал главнокомандующий. Вокруг в лунном свете блестели пустые бутылки из-под шампанского и консервные банки.

Под деревом, прижавшись лбом к шершавой коре, неподвижно стоял Верещагин, переживая страшную весть о гибели второго брата – Сергея. Он приехал в армию, узнав о ранении Василия, навестил его в бухарестском госпитале, и там старший брат сказал ему:

– Если ты приехал только для того, чтобы помочь мне, то лучше поезжай назад. Но если ты не прочь посмотреть войну – съезди в Главную квартиру, а оттуда к действующим войскам, послушай, как свистят пули. Когда вдоволь наслушаешься, уезжай обратно.

И Сергей, молодой художник, стал волонтером, ординарцем Скобелева. Ходил в разведку, осуществлял развод войск, отлично и быстро рисовал кроки местности, несколько раз бросался вместе с войсками в атаку, порой забыв саблю и орудуя только нагайкой. Под ним было убито восемь лошадей, а сам – пять раз ранен, от госпиталя отказался и ходил только на перевязки... Но вот пуля нашла и Сергея. А старший брат даже не может его похоронить: там сейчас неприятель...

А в это время из Главной квартиры ехал к Плевне Александр Верещагин и вез брату Сергею Георгия.

Василий Васильевич, стоя под деревом, безучастно слышал, как кто-то осторожно стучит в дверцу экипажа великого князя, потом донесся голос генерала свиты Чингиз-хана:

– Ваше высочество, а ваше высочество.

Сонный голос ответил:

– Чего тебе?

– Ведь Гривицкий редут-то взят!

– Врешь, поди.

– Ей-богу, взят.

– Говорю, врешь,– проворчал великий князь, открывая дверцу.– Ты откуда знаешь?

– Капитан Грин приезжал, да и сам я побывал там, говорил с солдатами и офицерами.

– Ну ладно, пошлю узнать. Ежели правда – расцелую тебя, а коли соврал – выдеру за уши.

– Извольте, ваше высочество, я готов.

– Струков!– крикнул главнокомандующий.– Стру-кова ко мне!

Подбежал маленький, как подросток, генерал и доложил неожиданным для его роста глубоким и сильным голосом. Великий князь сказал:

– Струков, поезжай к Гривицкому редуту и узнай, в чьих он руках.

Главнокомандующий вылез из кареты, подошел к костру, стал греть руки и говорить что-то веселое.

Верещагин, опираясь на палку, спустился с холма, где стоял его конь, бросил на траву бурку и лег.

Костер на холме разгорелся ярче. Донесся голос великого князя:

– Капельдудкина с его жидами быстро ко мне!

Вскоре вернулся Струков и заявил, что один Гривицкий редут взят совместно с румынами. Командир Архангелогородского полка Шлиттер смертельно ранен. Прибежали музыканты, и на холме грянул бравурный марш. Великий князь расцеловал Чингиз-хана и тотчас отправил его с донесением к государю. Тот немедля наградил вестника золотой саблей.

...Вечером следующего дня Александр II стоял у окна; багровый закат освещал лицо. Прибывшему по высочайшему вызову военному министру вдруг пришла в голову мысль: «Стоит как Наполеон на Кремлевской стене во время московского пожара...» Услышав шаги, царь покосился через плечо и сказал:

– Придется отказаться от Плевны, отступить.

Милютин стал доказывать, что это чревато весьма

пагубными последствиями. Император ответил:

– Что ж делать? Надобно признать, что нынешняя кампания нам не удалась.

– По ведь уже подходят подкрепления,– возразил министр.

– Пока эти подкрепления не прибыли, я не вижу возможности удержаться под Плевной... Если считаете сие возможным, то и принимайте команду, а меня прошу уволить.

Подавив горькую усмешку, Милютин покосился на царя. Он после такого заявления был по-прежнему грустно-невозмутим и, пожалуй, добродушен. Военный министр сказал:

– Ваше величество, кто знает, в каком положении сами турки... Каковы будут наши досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным долее держаться в этом котле, обложенном почти со всех сторон нашими войсками!

Кажется, этот аргумент подействовал на царя более других.

Через несколько дней на военном совете было решено произвести Скобелева-младшего в генерал-лейтенанты и дать ему 16-ю дивизию. Михаил Дмитриевич попросился в Бухарест для лечения и отдыха.

Когда его поздравил Верещагин, он отмахнулся:

– Чему тут радоваться? Я до этого числился в свите, а теперь потерял аксельбанты.

Верещагин смотрел ему вслед, застыв с поднятыми плечами и ничего не понимая. Ведь для того чтобы быть в свите, вовсе не надо лезть в пекло боя. Попробуй пойми этого человека, который, насколько уже знал его художник, представлял собой узел обнаженных нервов, тщеславия и таланта...

Скобелев вдруг обернулся, тоже развел руками и пробормотал:

– Конечно, мужика в России много, но зачем же им пруды прудить?

К осени большинство ополченцев снова стали походить на хэшей. Донельзя оборванные и голодные, они бродили по деревням в поисках хлеба и одежды, изготовляли себе обувь... Впрочем, и русские солдаты были не в лучшем положении.

В штабе армии Столетов вел борьбу с переменным успехом. То добивался свести все дружины вместе в Велико Търново и Габрово для переформирования, отдыха и обучения. И дружины пешим строем, над которым редко колыхались штыки уцелевших и исправных ружей, направлялись к месту сбора... Но вот снова, благодаря стараниям князя Черкасского, в ведении которого находилось ополчение, следовал приказ отправить одну дружину туда, другую – сюда. И снова рваные сапоги и старые опинцы месили осеннюю грязь дорог.

Столетов слал телеграммы Аксакову в Москву с просьбой ускорить высылку теплого обмундирования, заготовленного для ополченцев. Иван Сергеевич метался по первопрестольной, ругался с железнодорожным начальством. Но дороги были забиты поездами с новобранцами, оружием, боеприпасами, и начальство с отправкой зимнего обмундирования ополченцам не спешило, зная по курсу гимназии, что Болгария – южная страна, там растут виноград, розы и абрикосы.,,

А уже 20 сентября в Северной Болгарии начались снегопады, словно русские принесли с собой свою зиму.