Текст книги "После десятого класса"

Автор книги: Вадим Инфантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Наш старшина мужик разворотливый и хитрый. Когда-то он служил мальчиком в магазине известного купца Елисеева. Посоветовавшись, мы вернулись в комнату. Старшина заявил, что никаких ведомостей в документах прежнего старшины он не обнаружил.

Решили оставить по одной винтовке или автомату на расчет.

Мела поземка, свистел ветер. Над передним краем взлетали ракеты. Батарейцы в строю жались друг к другу и вбирали головы в плечи.

Политрук говорил о том, что творится в городе. Но и», о ч»м ои говорил, мы знали из газет и от проходив-I nix из передовую бойцов. И зачем он еще раз напоминил нам о страданиях города? Мы же ничем помочь не можем, разве  что умереть! А это легче всего. Посмотришь на безмолвно стынущий город, избегаешь взглядов товарища.

Затем политрук сообщил, что наступление под Москвой идет успешно. Освобожден город Калинин, наши гонят врага на запад. И закончил тем, что надо сдать незаконно приобретенное стрелковое оружие.

Нелегкая это обязанность на фронте – отбирать у своих же бойцов оружие. Глаза у бойцов жалостливо поблескивали, а пальцы еле разжимались, отпуская шейку приклада.

Шуршала поземка. Бойцы жались друг к другу.

– Вопросы есть? – спросил комбат.

– Какие там вопросы,– проворчали в строю.

Багровая вспышка осветила лица, содрогнулась земля, раскатисто прогрохотало. Никто в строю не шелохнулся. С шипением что-то ударилось в снег, подняв над позицией облачко белой пыли. Я подошел и взял в руки обломок кирпича. На месте каменного дома у шоссе медленно рассеивалась и оседала темная туча.

– Распускайте строй,– приказал комбат.

Почти каждую ночь мне снится одно и то же. Груда горячей рассыпчатой гречневой каши, в нее вместо ложки воткнута малая саперная лопата.

То спится какая-то необычайная пушка. Она без промаха сшибаете неба самолеты, вдребезги разносит танки, она может стрелять из Средней Рогатки прямо по Берлину. А после каждого выстрела из открытого затвора вместо стреляной гильзы заряжающий вынимает горячую, душистую-душистую и огромную буханку хлеба.

И очень редко снится Ольга. В комнате выскобленный, чистый пол. Доски огромные, с сучками и трещинами. Таких досок я никогда не видел. На полу – солнечный квадрат окна. За окном только свет и больше ничего. Ольга стоит посредине комнаты и смотрит на меня. Потом произносит, как всегда:

– Пришел?

Закрываю за собой дверь, скидываю с плеч мешок, стягиваю снаряжение и опускаю в угол у двери. Ольга смотрит на меня и не двигается. Я подхожу и обнимаю. Она, как всегда, сначала отворачивается, потом кладет голову мне на плечо и дышит в шею...

Сои настолько четок и реален, что, проснувшись, я тру шею и шарю в темноте руками... А она все дышит и дышит.

Бормочет и стонет во сне командир взвода управления младший лейтенант Ракитин. Скрипит снег под сапогами дежурного разведчика. На переднем крае перестукивают пулеметы. Их периодически прогревают стрельбой, чтоб не замерзла в кожухах вода.

Морозы ударили сильнее, и пушки окоченели. Нужно вдвоем вращать маховики наводки, чтобы повернуть г г иод. После выстрела он, отскочив назад, замирает в ы тем крайнем положении, а потом еле-еле ползет на место, как и замедленном кино. Что делать? Зимней смазки пег Сначала хотели разобрать механизмы и промыть детали в бензине или керосине. Полведра для тгого где-нибудь бы достали, но, вращая механизмы всухую, можно вызвать задиры, и тогда потребуется ремонт.

Вскоре подвесили под механизмы наводки жаровни с горячими углями. Дневальные сутки напролет следят за тем, чтобы они не потухли, и греют над ними руки.

После первого же выстрела угли разлетаются по всей позиции, попадают на одежду, за воротники. Л орудийные номера, бросив свои места, помогают заряжающему задвинуть на место орудийный ствол.

Как в петровские времена!

Па батарее осталось по пять артвыстрелов на ствол.

На исходе 1941 год. Если бы кто-нибудь в прошлом году сказал, что будет война и враг подойдет к Москве и Ленинграду, его в лучшем случае отправили бы в сумасшедший дом – в больницу Фореля.

Но фашистский блицкриг не удался, правда, и мы ведем войну совсем не малой кровью. И даже если с января погоним немцев прочь, война в следующем году все равно не кончится.

Пишу при свете коптилки, сделанной из 37-миллиметровой орудийной гильзы. Стол – крышка от снарядного ящика. В изголовье моего топчана сидит здоровенная рыжая крыса и черными бусинками глаз шустро следит за каждым движением моей руки, быстро поводя своим чутким носом. Шерсть у нее гладкая, уши остренькие, подвижные, на груди белое пятно. Она, наверно, по-ихнему, крысиному, красавица. Я давно хочу застрелить ее, но сейчас нельзя: разбужу лейтенанта Ракитина, во-первых, а во-вторых, в изголовье, где она сидит, моя полевая сумка и две ручные гранаты.

Сегодня вечером она съела остаток хлебного пайка Ракитина. Мою порцию не тронула, так как ее не было. У меня не хватает силы воли делить ее на три части.

Обнаружив пропажу, мы с Ракитиным зажгли аккумуляторный фонарь и с пистолетами в руках обшарили всю землянку. Но воровка скрылась. Поворчав, Ракитин завалился спать. Он спит много, и я ему завидую. Раньше лицо у него было круглое, веселое. Теперь стало угловатым. Говорит Ракитин мало. Целый день, поеживаясь, он приплясывает на позиции и следит за небом, не доверяя это дежурным разведчикам. Как стемнеет, идет в землянку и заваливается спать. Он уверен, что я схожу с ума, потому что невозможно так много писать– целыми вечерами и ночами. А я пишу, и мне от этого становится немного легче.

Теперь из нашего брата на батарее я остался один. Федосов – под Невской Дубровкой, Андрианов и Мышкин– на ладожской трассе, Гошка Романов – в штабе дивизии, Супруненко – где-то под Колпином. Все они пошли командирами взводов. Теперь по возрасту я самый младший на батарее, и это порой вызывает снисходительные усмешки у бойцов.

Еще в ноябре меня вызывали в штаб бригады, которой мы были тогда приданы. Капитан из отдела кадров сказал, что меня представили к званию младшего лейтенанта.

Я тогда ответил, что мне это не нужно, отвоюю и старшим сержантом, посвящать всю свою жизнь военной службе я не собираюсь.

Капитан был удивительно вежливый, видимо, из приписников, кадровый бы сразу отрубил: «Вам ясно? Пчитс!» И точка. Л этот улыбнулся, покачал головой и потрепал меня за плечо:

Видите ли, дорогой мой коллега, мы вас вызвали не для того, чтобы выслушать ваше мнение, а для того, чтобы сообщить вам о предстоящем присвоении воинского звания.

Конечно, мой ответ был глупым. Посвятить всю свою жизнь военной службе. Эвон куда загнул! Сколько продлится вся моя жизнь? Может, завтра вот эта рыжая красавица будет спокойно глодать мои холодные уши.

А так и оклад буду получать. Все отошлю родителям. Здесь деньги совершенно ни к чему, а там хоть немного помогут.

Говорят, смертность в городе ничуть не уменьшилась, Видно, голод тоже обладает инерцией, и ста граммами прибавки его не остановишь. Можно ли такой огромнейшим город накормить и снабдить оружием через голенькую ниточку, протянутую по льду Ладожского озера? Наверное, это все равно, что напоить слона через соломинку.

Но так или иначе одни боекомплект снарядов нам подбросили, и люди немного оживились. Хорошо, что на батарее пожилой и бывалый народ. Было всего несколько случаев кражи пайка друг у друга. На четвертом орудии случился самосуд, но, как я и политрук ни би-лись, все номера отрицали это, а пострадавший заявлял, что он поскользнулся и упал плашмя на орудийную платформу. Старшину батареи подозревают все. Мы решили присутствовать при выдаче пайков на руки и закладке в котел, а туда бросалась кучка сопревших, почти черных капустных листьев да пригоршня крупы.

В какую землянку ни зайди, говорят только о еде. По вечерам набиваются в самую просторную землянку прибористов послушать Бекешева. Это худощавый лысый мужчина с пышными поседевшими усами. Очень вежливый, рассудительный и спокойный.

Сидя перед раскрытой дверцей печки и помешивая стальным прутом угли, он с мельчайшими подробностями рассказывал, как приготавливается то или иное блюдо, начиная с выбора продуктов и кончая подачей на стол. Но когда он переходил к объяснению, как то или иное блюдо надо есть, его сразу обрывали:

– Ты нам мозги не забивай. Как и что есть, мы сами знаем. А вот как готовить – другое дело.

До войны Бекешев был каким-то главным кулинаром всех ресторанов большого областного города, потом за хищение продуктов угодил в тюрьму, а оттуда на фронт. Вообще, он дядька довольно интересный, и размышления его какие-то своеобразные, вывернутые, смешные.

Старшина вменил ему в обязанность добывать дрова для нашей с Ракитиным землянки. Это он выполнял аккуратно. Растопив печь, садился перед ней, порою сидел весь вечер и неторопливо рассуждал.

Тяжелая штука окопная война. Блокада. Ночи длинные, бесконечные, пурга над землянкой свищет, сиреной воет в трубе. Заснешь – каша снится, проснешься – мысли разные в голову лезут, и чего только не передумаешь!

До войны такие слова, как Родина, Отчизна,

Отечество, обыкновенными казались, мещанскими порой. А сейчас произнесешь «РОДИНА» – и за горло хватает, выть хочется и глотку рвать противнику.

Потом историки нас изучать будут. Все объяснят, разложат по полочкам, распишут по клеточкам, расскажут, где мы действовали правильно, а где не так, как надо. Мы над этим сейчас не думаем, некогда об этом думать, да и не к чему.

Когда возникает пожар – его сначала тушат и только потом выясняют причины его возникновения и ищут виновного. Иначе никто никогда не поступал.

В конце весны и начале лета этого года нам на политинформациях говорили об усилении бдительности и что на нашей границе немцы сосредоточили сто семьдесят дивизий и шестнадцать тысяч самолетов, а спустя немного затрещала граница, рухнул Минск, пал Киев, сгорел Смоленск, и мы окопались под самым Ленинградом...

Пожар надо потушить, а после разберутся, почему и как это произошло...

Но рассуждать и думать хочется, и не только потому, что ночи длинные...

Ракитин спит с самого вечера, пора ему подняться. Он много пьет кипятку, А то хуже: поднимется ночью и дверь спросонья не закроет как следует, землянку выстудит.

А рыжая крыса сидит и смотрит на меня, словно что-то понимает.

11

Здравствуй, угрюмый 1942-й и мой персональный 21 -й год! Победы ты не принесешь, но и хуже быть не может. Поживешь в таких условиях еще столько, и со Вселенной заговоришь на «ты».

Здесь все сложное делалось просто,

Сердце стало как камень, как лед.

Каждый прожитый день здесь – геройство,

Каждый камень ко мщенью зовет.

31 декабря на батарею привезли посылки с Большой земли. Досталось по полторы на расчет. К Бекешеву началось паломничество за консультацией.

– Слушай, Палыч, копченой колбаски нам прислали, может, ее как-нибудь приготовить?

Бекешев отмахивался и ворчал:

– Употребляйте как она есть. Не издевайтесь над ней.

Старшина привез винный паек по полной норме, и в посылках было кое-что обнаружено.

На позицию выйдешь – в землянках говор слышен, посылки делят:

– Кому?

– Командиру.

– Кому?

– Андропову.

– Кому?

– Заряжающему. Что, самая малая досталась? Жаль, его подкармливать надо.

Часов в десять ко мне пришли командиры орудий.

– Товарищ командир взвода, как бы там в ноль часов по штуке на ствол фрицев поздравить?

Я и сам думал об этом. Данные для стрельбы подсчитал по школе в деревне Александровке. Наверняка там на Новый год офицеры соберутся. Школа цела, мне разведчики говорили. Но комбат ни в какую. Не положено, говорит, и спрашивать разрешения не буду. Заранее знаю ответ.

Жаль, конечно. И расчеты обиделись. Может, одного там пришибем – и то дело.

Командир батареи с политруком обошли расчеты и всех поздравили с наступающим Новым годом. Потом пригласили командиров взводов, старшину и Веру к себе. Сели за стол, и даже весело стало: есть куда ложку воткнуть. Выпили по одной. Старшина заявил, что старику все простительно, и обнял Веру, а мне видно, как его лапа через ее подмышку к груди ползет. Вера плечами передернула, стряхнула.

Чокнулись. Встретили Новый год. С непривычки здорово в голову ударило. Я на старшину волком стал глядеть, он от Веры отодвинулся. Я встал и, не одеваясь, вышел из землянки.

Ночь морозная, звонкая. На катке бы в такую ночь или на лыжах! Вдруг впереди огонь сверкнул – тяжелый миномет бабахнул. Слева вспышка – дивизионка врезала. На переднем крае пулеметы заголосили. Сзади донесся тяжелый раскат. Ах так? Я подбежал к бывшему своему орудию и сказал дневальному:

Один снаряд, трубка сто тридцать пять,– и з дверь землянки крикнул: – Голубев, я из твоей пушки пальну!

Азимут и угол возвышения я запомнил, установил. Был когда-то неплохим заряжающим. Снаряд как миленький вошел в патронник. Брызнуло оранжевое пламя, зазвенело в ушах.

Пошел обратно и столкнулся с комбатом.

– Кто стрелял?

– Я стрелял по школе в Александровне.

– Предупреждал же,– проворчал комбат и спустился в свою землянку.

Еще по одной налили – дверь распахнулась, кружки подпрыгнули.

– Что это?

– Четвертое орудие вдарило.

– Прекратить сейчас же! – рассердился комбат, а политрук заметил:

– Ладно уж, пусть. Хоть этим отведут душу. А может, и действительно кого-то и зацепят там.

Снова распахнулась дверь и задребезжали кружки. Второе бахнуло. Дольше всех не стреляло первое: вид-

юз

но, совесть за сожженный в печке порох мучила. Наконец грохнуло и оно.

Запищал зуммер. Командир дивизиона спрашивал, что за стрельба. Комбат ответил, что, идя навстречу пожеланиям трудящихся, разрешил по одному снаряду на ствол. Комдив не ругался, но велел больше не стрелять. Политрук покосился на часы:

– В два ноль-ноль он нам по берлинскому времени ответит. Снарядов у него пока побольше, чем у нас.

Комбат послал меня предупредить расчеты, чтоб не стреляли. Я обошел орудия. Расчеты уже угомонились и укладывались спать. Передний край затих, над ним реже, чем обычно, взлетали ракеты.

Постояв и чуть поколебавшись, я направился к каптерке, где жили старшина, повар и Вера. Возле входа в каптерку в распахнутом полушубке и сдвинутой на затылок шапке стоял старшина. Он попыхивал папиросой, глаза его возбужденно поблескивали в лунном свете.

– Что, комвзвод, тоже пришел поздравить Верочку? Подождать придется, там комбат.

– Да нет, просто позицию осматриваю.

– A-а, а то подожди, он сейчас выйдет, не задержится.

Вскоре комбат вылез из землянки. Он был в меховом жилете и шапке. Сердито посмотрел на нас и спросил с раздражением:

– Чего не спите?

– Так,– безразлично ответил старшина,– разговариваем...

Комбат постоял в раздумье и сказал:

– Вы бы ей выгородку сделали. Что она у вас, как бедная родственница, в углу за плащ-палаткой ютится?

– Сделаем,– равнодушно ответил старшина,– но только забор вору не препятствие.

– Идите отдыхайте,– оборвал разговор комбат и направился к своей землянке.

Старшина не спеша докуривал папиросу. Я нехотя повернул к своей землянке, на ходу размышляя: «Н-да, одна восемнадцатилетняя девчонка и сто два бывалых мужика. Чуть подкормились, подвыпили – и все на нее смотрят. У комбата семья в городе, он к ней иногда ездит, а ведь тоже поперся к Вере заботу проявлять... Старшина смачно кривит губы... Да и я, конечно, тоже хорош!

Вдруг огневой налет? Мы все будем лежать, нацелив задницы в зенит, а Вера будет носиться под обстрелом от одного раненого к другому. Попадемся в лапы врага – нас просто поставят к стенке, а что сделают с ней? По позволь она что-нибудь, остальные сто один бросят в нее прозвище жгучее и липкое, как расплавленный гудрон».

У входа в свою землянку я остановился и окликнул комбата:

– Ее лучше поселить на батарейном командном пункте. Там бодрствуют дежурный радист и дежурный телефонист, у входа – дежурный разведчик. И землянка просторнее.

– Спать идите,– проворчал комбат.

Среди искрящегося, залитого лунным светом поля мы стояли трое, как столбики.

– Ого,– вдруг произнес комбат, глядя на запад.– Что-то будет.

Надвигалась огромная черная туча.

Я долго не мог заснуть. Разные картины в голове рисовались.

Разбудил меня Ракитин.

– Вставай! Вот дрыхнет! Вставай! Подъем! Беда: пас завалило!

В землянке было удивительно глухо. Я сплю очень крепко и порой даже не слышу близких разрывов снарядов. Так что вполне возможно, грохнулся рядом тяжелый и замуровал нас,

Мы пытались высадить дверь. Она не поддавалась. Начали стрелять в потолок, но перестали – пороховые газы разъедали глаза и можно было отравиться ими. Разобрали железную трубу и стали палить в темноту дымохода.

Через полтора часа нас откопали. Мы действительно были завалены... снегом.

И вот третий день страшная пурга и снегопады. Ночью дневальные у орудий меняются через каждый час, вымотавшиеся донельзя. Они непрерывно выбрасывают снег, и все равно утром весь расчет откапывает котлован заново. В землянку спускаешься, как в колодец. Если снег выбрасывать только на брустверы орудийных котлованов, то орудия станут действительно зенитными – будут стрелять только вертикально.

Непрерывно расчищаем секторы обстрелов вокруг позиции, но это бесполезно. Впечатление такое, что батарея медленно погружается в землю, тонет в ней.

Потом мы ограничиваемся тем, что расчищаем секторы только для обстрела самолетов, и все равно наводчики уже не видят вершины Пулковской высоты. Правда, по такому снегу ни пехота, ни танки не пройдут. А если лыжники? Ведь занесло толстым слоем и дзоты, и проволочные заграждения, и минные поля. Но немцам сейчас тоже не до лыжных атак и вылазок. Они тоже доходят там, за горой.

В Красногвардейске они захватили склады патефонного завода и все время на переднем крае, под горой, крутили русские и советские песни. А в декабре уже притихли и ходят скрюченные, замотанные разными тряпками.

Каково же сейчас в городе? До проруби не докопаться, а растапливать снег для питья, наверное, уже нечем.

Чудес на свете не бывает, но, оказывается, и слона можно напитать через соломинку. Как это удалось? Чего это стоило?

Еще осенью на западном берегу Ладожского озера в самые кратчайшие сроки в бухте Осиновец был построен порт. В него с восточного берега озера шли корабли Ладожской военной флотилии, шли днем и ночью, в штормы и бури, под непрерывными налетами вражеской авиации, переправляли продовольствие, боеприпасы, топливо, обратно, на Большую землю, везли людей.

Начался ледостав, и только транспортная авиация поддерживала связь с городом. Каждый самолет совершал по нескольку рейсов в день, и непогоду не считали препятствием. По город был велик. Ему не хватало всего – и оружия и хлеба.

22 ноября шины первых грузовиков заскрипели на неокрепшем ладожском льду.

Захлебываясь в студеной воде, под вражеским обстрелом и бомбами рождалась Дорога жизни. За месяц, к 22 декабря, в Ленинград было доставлено 700 тонн, груза, а уже на следующий день – 800.

К началу января по озеру было проложено четыре пути. Вскоре их стало шесть. С 10 февраля 1942 года железнодорожные составы стали вплотную подходить к восточному побережью Ладожского озера по вновь проложенному рельсовому пути, и пробег автомашин сократился почти вдвое.

Пенятся волны неспокойной, капризной Ладоги, туристские белые теплоходы идут на остров Валаам. Памятники на воде не воздвигают, и невозможно установить столбы на Дороге жизни. Но она осталась в вещественных реликвиях, легших на грунт по всему пути бывшей героической трассы. Уходят в ил расстрелянные машины со скрюченными останками шоферов, навсегда застывших за баранками, ржавые зенитки с поднятыми вверх стволами. Играют солнечные пестрые блики и окрашивают вечным камуфляжем крылья погибших самолетов.

До первой весны Дорога жизни дала Ленинграду свыше 300 тысяч тонн грузов. По ней было вывезено более полумиллиона ленинградцев.

12

Стоим под самой Пулковской высотой, чуть западнее ее. Окопались здорово. Крытые ходы сообщения в полный профиль, просторные сухие землянки. Эту позицию мы заняли в конце апреля.

Весь январь и февраль мы в основном были полярниками. Воевали со снегом и морозом. В феврале с окраины города долетел звонкий, заливистый паровозный гудок. Я очень люблю музыку, но отродясь не слышал более приятной мелодии. Что там, серебряные трубы? Гудок обыкновенной маневровой кукушки, веселый и заливистый: у-ух! Всей батареей мы стояли не шевелясь и цыкали на тех, кто пытался выразить свое восхищение словами. На кой черт слова и речи! Паровоз в Ленинграде ожил! Как придорожные столбы, застыли на шоссе фигуры солдат, идущих на передовую. Санитар перестал тащить волокушу, присел на корточках, развязал уши у шапки раненого и приподнял его голову. Это было от нас далеко, я близорук, но тут без очков видел выражение глаз раненого. Мне кажется, что и раненый, и стоящие на дороге бойцы, и все мы на батарее безмолвно просили: «А ну-ка дай еще, милый, дай еще разок».

...Все в мире относительно. И хорошее, и плохое. Даже наши ощущения.

Помню, на выпускном вечере в школе Ольга впервые надушилась, но не сильно, чуть-чуть» Рассвет мы встретили вдвоем на берегу Камы. Потом часто встречались уже в Ленинграде. Ольга, в отличие от других девчонок, духи не любила и с того времени ими больше не пользовалась. А вот летом перед войной как-то нам удалось уволиться из лагерей в город. Еду в трамвае, мимо прошла женщина, я даже не посмотрел на нее. И от нее повеяло теми самыми духами. Это меня оглушило, как взрыв фугаса. Сердце заколотилось, захватило дыхание, голова пошла кругом Сразу вспомнился тот вечер со всеми подробностями: как мы шли, как сидели на бревнах у берега, какого цвета была вода, какие щепки проплывали мимо, о чем мы говорили, и запах росы, и крохотный пупырышек на шее Ольги, и кусочек глины, приставший к левому носку ее туфли... Встретимся или пет?! По запах Ольгиных духов для меня остался навсегда, как и совсем другой, другой запах. Его я тоже не забуду...

Пег ничего противнее запахов тесного скопления людей, людей, давно не мывшихся. Но, оказывается, и это не всегда так. В феврале ночью, проверив несение дежурной службы, я заглянул в землянку третьего орудийного расчета и чуть не свалился. Густота! Куда там топор, кувалда к потолку всплывет. А я обрадовался: людьми запахло. Живыми людьми! В декабре, помню, зайдешь в землянку – чуть теплее, чем снаружи, и только по вздохам и бормотанию догадаешься, что здесь есть живые. А сейчас... Я приказал дневальным у орудий время от времени приоткрывать двери землянок, проветривать. Это не землянки, а норы, их сделали в самую тяжкую пору.

Март пришел солнечный и тихий. Сверкал снег, тени на нем казались упавшими кусочками неба. Авиация противника показывалась редко, а наша еще реже.

Однажды над фронтом прошел один «Ю-88Д-1», приспособленный для разведки и фотографирования с больших высот. Мы могли дать по нему только два залпа, и то на предельных делениях трубки. Самолет тя« нул в небе прямую белую линию. На пересечение ее пошли еще две линии – истребители.

Наш радист включил рацию, и в наушниках стало слышно хрипение летчиков. Они в выражениях не стеснялись.

– Васька, бей ему под брюхо, я прикрою! Так ему. Так! Отваливай вправо. Прикрывай меня. Сейчас я ему врежу!

Белые линии в морозном небе перепутались петлями.

– Колька, стрелок-радист накрылся. Заходи с

хвоста!

– Ух ты, гад, какой живучий! Не уйдешь!

Вспыхнув, оставляя за собой черную полосу дыма,

самолет упал где-то за Колпином.

Часто, развернув дальномер, смотрю на город. Двадцатичетырехкратное увеличение позволяет различать подробности. Разрушенные или растащенные на дрова дома и бараки пригорода. За ними – стена зданий, над нею редко-редко где вьется чахлый дымок. За стеною зданий синеет купол Исаакия, как богатырский шлем. Рядом, как штык у плеча,– шпиль Адмиралтейства, поодаль – копье Петропавловки. Все оптикой придвинуто, смещено, и стереоскопический эффект – ощущение глубины пространства – не кажется натуральным.

Может, сейчас где-то по улице идет Ольга. Может, еще зимой ее, спеленатую, отвезли на санях. А может... Все может быть.

В начале февраля мне присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь я —средний комсостав. Ракитин пожертвовал из петлиц гимнастерки второго срока два кубика, я их прикрепил на шинель, а к петлицам своей рубахи пришил тряпичные.

В апреле мы превратились в голландцев Выйдешь ночью, оглядишься – словно на острове посреди моря.

Кругом звезды в воде отражаются. Уровень ее выше батареи сантиметров на двадцать. Мы огородились земляной плотиной. Вода прорывается то там, то здесь. По нескольку раз за ночь вскакиваем по тревоге и хватаем лопаты, таскаем землю, откачиваем воду.

Ящики с боеприпасами уложили на горбы землянок, замаскировали землей. Дело в том, что участок местности, на котором мы стоим, просматривается противником. Он часто стреляет в нашем направлении, но всегда были четырехсот-пятисотметровые перелеты, и нас это особенно не беспокоило.

И если бы не эта высотка, чуть выглядывавшая из-за Пулковской гряды, с крохотной деревенькой на вершине, го противник бы не видел, что делается здесь, на южном участке Ленинградского фронта. А с Вороньей горы, занятой немцами, много не увидишь – далеко.

Недавно к нам на позицию зашел погреться боец, возвращавшийся из госпиталя на передовую. Он рассказал, что осенью прошлого года ту деревню на высотке долго удерживала горсточка бойцов во главе с ефрейтором не то Курдюковым, не то Курдюмовым. Боец описал внешность этого ефрейтора, и я почти убедился, что это был наш прежний начальник школы лейтенант Курдюмов.

Боец рассказывал, что ефрейтор сумел организовать оборону высотки из бойцов-артиллеристов. Потому что пехота ушла раньше, артиллеристы же держались при орудиях в ожидании тракторов, которых так за ними и не прислали.

Ефрейтор велел окопаться, закрепиться, насобирать кой-какой боезапас для уцелевших орудий и отбил несколько атак противника. Правда, немцы особенно и не лезли на эту высотку. Получив по морде под Пулковом и Глиняной горкой, они, видимо, решили, что и здесь оборона крепкая.

Ежедневно ефрейтор посылал нарочного с запиской в любой штаб. В записке сообщал, что высота в наших руках, ее можно удержать, и просил помощи.

Ни один нарочный обратно не вернулся. То ли они, выбросив записку, пристраивались к какой-нибудь часту, а скорей всего, их хватали как дезертиров или окружендев. Ведь записка, написанная на клочке бумаги, без печати, и к тому же подписанная каким-то ефрейтором, вряд ли кого могла убедить.

А может, уже было доложено командованию фронта, что высота сдана, и вдруг надо сообщать, что ее удерживает горсточка невесть откуда взявшихся бойцов. За такие донесения по головке не гладили, особенно в то горячее время...

Так или иначе, полностью расстреляв весь боезапас и съев все, что было найдено в уцелевших домах, ефрейтор с группой своих бойцов оставил без боя деревню и ушел в Ленинград.

Там их направили на пункт переформирования и, видимо, растасовали по разным частям.

На мои более подробные расспросы о ефрейторе боец отвечал все неохотней и неохотней. Он, видимо, не ожидал, что я заинтересуюсь личностью ефрейтора, стал торопиться, закинул за плечи мешок, попрощался. И я подумал, что это, наверно, один из тех нарочных, что не возвращались к ефрейтору.

4 апреля был громадный налет. Только через наш участок прошло более сотни самолетов. Стоял сплошной грохот и рев. Дождем сыпались с неба осколки, вода в лужах кипела и пузырилась, как в ливень. Какая-то дрянь валилась с неба – куски фанеры, клочья, тряпки. Артиллерия противника пыталась подавить наши зенитные батареи. Снаряды выли над нашей головою и рвались по-прежнему с большими перелетами. Небо почернело от разрывов. Несколько самолетов грохнулись на окраине города. Они прорвались к нему уже не строем, а в беспорядке и бомбы швыряли наугад. Хотя это почти все равно. Куда ни кинь – попадешь. Всюду дома, всюду люди.

Такой же налет был 24 апреля, и если бы ночью нам не подвезли снарядов, то утром нечем было бы стрелять. От орудийных стволов можно было прикуривать. Они почернели, и краска на них облупилась. Все пропахло порохом – одежда, волосы, вода и пища.

27 апреля мы прибрали позицию, ожидая какое-то начальство, привели в порядок обмундирование. Покрасить пушки было нечем, и комбат велел протереть их веретенным маслом. За это мы и поплатились.

Во второй половине дня проходивший с фронта разведчик нам крикнул:

– Эй, на батарее! Ваши пушки словно свечки на солнце горят, аж с передовой видно!

Мы не придали этому значения.

Потом группа бомбардировщиков пыталась прорваться к городу. Она прошла западнее нас, и мы с трудом доставали до самолетов огнем. Но городская ПВО встретила их дружно, они свернули и разгрузились над Автовом.

Во всех налетах до апреля у противника участвовали однотипные самолеты. Это понятно: иначе не сохранишь строй. А в последних налетах летел разный сброд. Значит, враг уже ие в силах для крупного налета подобрать одинаковые машины.

Только мы отстрелялись, над нами прогудели снаряды и глухо лопнули за позицией. По земле поползли густые белые клубы дыма. Я крикнул:

– Противогазы к бою!

С тоскою подумал, что только газов и недоставало. Снова прогудели снаряды и разорвались сзади нас, метров на двести ближе. Ракитин догадался:

из

– Это он для пристрелки дымовыми садит. На черном фоне земли дым здорово видно.

И действительно, следующие снаряды разорвались недолетами. Все ясно: мы в вилке. Сейчас противник споловинит ее и перейдет на поражение беглым огнем. Так и получилось.

Самое страшное – без дела лежать под вражеским обстрелом, зарываться лицом в землю, прижиматься к ней и все думать: вот сейчас тебя убьет, вот это твой летит... И ты совершенно беспомощен, ты ничего не можешь сделать. Только лежишь и ждешь... По тревоге я надеваю очки, у меня зрение 0,7. Попав под обстрел, я их всегда снимаю, боюсь: ударит взрывной волной или землей – и осколки стекол поранят глаза.

Метался и стонал воздух, сыпалась земля. Мы с Ракитиным лежали на дне ровика в обнимку. Донесся пронзительный свист.

– Что это? – прошептал Ракитин.

– По-моему, накатники у орудий пробило, азот выходит.

После обстрела позиция стала неузнаваемой. Третье орудие разбито прямым попаданием. Один снаряд вдребезги разнес землянку. Расчет уцелел только потому, что вдруг сержант Голубев закричал:

– Все в траншею!

А в ней выше колена воды.

Голубев схватил карабин и навел его на своих бойцов. Ругая нещадно своего командира, бойцы разбежались по траншее, ища место посуше. И в это время снаряд угодил в их землянку. Потом бойцы смотрели на Голубева, как на пророка, и все ломали голову, как он догадался, что сейчас снаряд попадет в землянку.