Текст книги "После десятого класса"

Автор книги: Вадим Инфантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

«ПАТРИОТИЧЕСКО ПОЛКАНВАНИЕ КАМ

БОЛГАРСКИТЕ, БРАИЛСКИТЕ И ПО ДРУГИТЕ МЕСТА И СТЕН СКИТЕ СИ НО BE НА БЪЛГАРИЯ.

С ядресът си, с който са обръщате към мене, за кого-то от сърце и душа Ви благодаря, аз още не съм заслужил...»

Это был патриотический призыв к болгарам, проживающим вне родины, подниматься за ее свободу. Он заканчивался: «Само с този начин ние ще, може ме да избавиме поробената наша обща майка България.

Да живее България, да живеят нейните искрени и юначни синове.

Кишново, 27 януария 1877,

Майор Райчо»,

Возвращая газету, Столетов сказал:

– Ничего особенного не вижу. Открытое патриотическое воззвание к соотечественникам, и нам оно на руку.

Непокойчицкий насмешливо посмотрел на генерала:

– Интересно получается, государь император еще только думал, формировать или нет болгарское ополчение, а какой-то пехотный капитан, а не майор, выскакивает наперед его.

– Это обращается народный герой к своему народу.

– У болгар есть более видные и авторитетные люди, хотя бы митрополит Панарет и другие. Так что давайте вашему герою роту, и хватит.

– Как же без предъявления претензий назначать офицера с понижением в должности?

– Ваше ополчение создается на сугубо добровольных началах. И ежели оному капитану не нравится, то пусть отправляется обратно в свой полк, А ежели ему невтерпеж драться, пусть подает в отставку, переплывает обратно Дунай, собирает чету и гоняется за башибузуками.

– Ваше превосходительство, по этому вопросу я буду вынужден обратиться к главнокомандующему.

– Ступайте-ступайте, ваше превосходительство, са-мое-самое время. Их высочество сейчас пребывает в состоянии крайнего раздражения, получив монаршее неодобрение за то, что ваш Милютин самовольно отправил в Румынию – якобы на помощь вам – полковника... как его? Из болгар...

– Кишельского?

– Вроде. А тот там так распоясался, что вопреки утвержденным инструкциям стал набирать в ополчение разный сброд. Ладно, нашелся добрый человек и предупредил государя телеграммой. Этого полковника срочно отозвали, Милютину – нагоняй, великому князю – замечание. Вот и ступайте сейчас к нему да напомните, что этот ваш капитан был тесно связан с Болгарским центральным революционным комитетом, так называемым благотворительным обществом, был избран его почетным членом. А оный комитет князь Черкасский требует распустить.

«„Ваш Милютин”! С какой злобой сказано! – невольно подумал Столетов.– Видимо, до Непокойчиц-кого дошли сведения о том, какую убийственную характеристику давал ему Милютин на совещаниях у государя и на Государственном совете, как и самому великому князю Николаю. Да и как не дойти, когда об этом знал почти весь Петербург. Но плетью обуха не перешибешь!» Столетов сказал:

– Разрешите, я тотчас впишу Николова командиром первой роты Четвертой дружины.

Прочитав списки еще раз, начальник штаба наискось написал на титульном листе: «В приказ» – и протянул бумаги:

– Не откажите в любезности, передайте тотчас к исполнению.

– Честь имею.

Выйдя из кабинета, Столетов с раздражением подумал, на кой черт он вдруг стал просить назначить Нико-лова офицером особых поручений, когда это во власти Столетова. Подберет в роту Николова наиболее толковых офицеров, чтоб справлялись без него, и все. Столетов поискал глазами в приемной полковника Захарова, но тот, видимо, ушел слоняться по городу в ожидании поручений.

Столетов, чуть остыв, успокоил себя: начало хоть и трудное, но неплохое. За исключением Николова, удалось утвердить всех офицеров, которых наметил. Скорее бы приезжали начальник штаба ополчения и командиры обеих бригад. Надо формировать штаб, службы, а пока есть только он, начальник болгарского ополчения, с адъютантом и писарями да капитан Николов на Армянском подворье Кишинева.

Придя к себе на квартиру, Николай Григорьевич вдруг подумал, что капитан Николов своей неудачей при назначении невольно сослужил доброе дело для ополчения. Он, как настоящий солдат, принял на себя весь гнев и внимание этого выживающего из ума ретрограда Непокойчицкого и тем самым позволил Столетову провести в штат более двадцати офицеров-болгар, назначить подполковника Кесякова командиром 1-й дружины. Сосредоточившись на Николове, Непокойчицкий пропустил в штат Олимпия Панова – одного из руководителей Болгарского центрального революционного комитета в Бухаресте.

Николов поселился в крохотной, полутемной комнатушке рядом с канцелярией, чтоб недалеко было ходить. Поднимали и ночью по нескольку раз. А здесь под боком можно было урвать полчаса-час, чтобы передохнуть, собраться с мыслями. Вот и сейчас, повесив мундир на спинку стула и сняв сапоги, Райчо вытянулся на жестком топчане, с удовлетворением слушал доносившиеся со двора голоса:

– На пле-чо! Ать-два!

– К но-ге! Ать-два-три!

– Ты шо в руках держишь? Це ружжо, а не лопата!

– Я из ружья турка убил.

– Мабуть, прикладом по башке, це и дрыном можно.

– Нет, пулей на двести шагов.

– Брешешь. На двести из шомполки? Мол-чать. Смирно! Размахался ружжом, что метлой на майдане. Своих переколешь!

Поскольку офицеров и унтеров еще не было, Николов разбивал прибывающих добровольцев на роты и взводы, назначал по собственному наитию старших. Исправник Иванов на свой страх и риск выдал сотню ружей Шаспо без патронов. Для занятий Николов поначалу выпросил у командиров стоящих в Кишиневе частей унтеров. Но они могли заниматься только по вечерам и воскресеньям, не получая при этом никакого вознаграждения, были усталыми и смотрели на занятия как на лишнюю обузу. А потом и их отозвали в свои части.

Тогда на помощь снова пришел Иванов. Он собрал живущих в Кишиневе и округе старых отставных фельдфебелей и унтер-офицеров и чисто по-человечески попросил их помочь в обучении болгар, обещая как-нибудь и когда-нибудь их за это вознаградить. То были седые, покалеченные вояки николаевского времени. Они пропустили мимо ушей обещания исправника, пошептались между собой и, построившись во фрунт, дружно рявкнули:

– Для братушек болгар рады стараться, ваш ско-родь!

И так ретиво взялись за дело, что стон пошел по всему Армянскому подворью. Староста Хаджихристов только за голову хватался. Единственное, что запретил Николов,– это рукоприкладство, а на жалобы своих соотечественников отвечал суворовской и казацкой поговорками: «Тяжело в ученье – легко в бою», «Терпи, казак, атаманом будешь». Иногда пояснял особенно разошедшемуся жалобщику:

– Из тебя за месяц можно выжать несколько ведер пота, и ничего с тобой не сделается, а крови в тебе и полведра не наберется. Сам считай, что лучше пролить. Марш на занятия!

...Хотелось пить. Николов сел на топчане и крикнул:

– Вылчев, кружку воды мне!

На пороге вырос писарь, оторопело посмотрел на своего начальника и показал глазами в угол:

– А это? Неужели все выпили?

Николов только сейчас заметил в углу корзину. Писарь поставил ее на стол. Под чистой холстиной были разная вкусная снедь, бутылка вина и запотелая кринка, завязанная белой тряпицей, под которой торчала записка:

«Любезный друг наш Райчо Николаевич!

Мы понимаем, как тебе недосуг. Два раза проскакал мимо наших окон и не обернулся. Урви минутку, загляни хоть за полночь. Соскучились по тебе. Как Катюша? Сашенька, наверное, уже разговорами одолевает – четвертый годик пошел. Наша Ксюша с мужем из Екате-ринодара шлют Вам привет. Ждем Вас с нетерпением. Бояринцевы».

«Какой же я все-таки свинья,– подумал Николов.– Забыл навестить этих добрых людей – крестных отца и мать Сашеньки. Да и Катину тетку тоже забыл и не знаю, жива ли она. Давно от нее писем не было. И Кате давно сам не писал...» Конечно, письмо письмом, а Кате деньги нужны, но Райчо и сам не знает, какое жалованье и где будет получать. Штаб, вероятней всего, сформируется в Румынии, и Николов получит деньги, когда доставит туда добровольцев из Кишинева.

За последние два года Райчо побыл с Катей и Сашенькой от силы две недели, вернувшись из Сербии измотанным, оглохшим и заикающимся. Хорошо еще, что быстро поправился и получил назначение в 56-й Житомирский пехотный полк. Катя просила взять ее с Сашенькой с собой в Бендеры, но Россия уже объявила мобилизацию, полк в любой момент мог уйти. После удавалось заскакивать в Комрат, где жила Катя у своей матери, на день-два, и все.

Получив телеграмму от Иванова, отпросившись у полкового командира на десять суток, Николов приехал в Кишинев и увидел на Армянском подворье удручающую картину. Добровольцы голодали. Работы для них не было, средств ниоткуда не поступало. Об обращении к богатым горожанам нечего было и думать...

Лавочники разнюхали, как их ловко провел студент-медик. Они было возбудили судебное дело против Коваль-Жеребенко за мошенничество и вымогательство. Но студент был не дурак и заявил следователю, что на самом деле видел в микроскоп подозрительные бациллы, посоветовал исправнику изъять зараженные продукты. Виденных им микробов он зарисовал, а штаммы уничтожил, боясь распространения заразы.

Студент заявил, что передал реквизированное продовольствие голодающим ополченцам, но при этом сам лично проследил, чтоб все было прокипячено и прожарено, даже селедка. Коваль-Жеребенко попросил следователя занести в протокол все его показания и добавил, что сам напишет покаянное письмо генерал-губернатору о том, что вовремя не доложил о своих подозрениях в зараженности продуктов. К протоколу следователя студент приложил зарисовки виденных им бацилл, которые, как он позже признался Николову, перерисовал из учебника.

После допроса следователь помчался к прокурору и вместе с ним к городскому голове. Тот срочно вызвал исправника и всех городских врачей. Иванов, заранее предупрежденный студентом, заявил, что в лавках, трактирах и ресторанах такая грязища, что ежели нагрянет комиссия, то наверняка обнаружит какую-нибудь заразу. Врачи добавили, что в ответ на следствие приедут несколько комиссий, а возможно, и комиссия по высочайшему повелению, поскольку в Кишиневе дислоцируется целая армия, а в прошлом году на юге Малороссии наблюдались вспышки холеры. Комиссии найдут не только дизентерию и глистов, но и заразу похуже, и тогда никому из городского начальства несдобровать.

После этого городской голова вызвал к себе истцов – лавочников, обрисовал им создавшееся положение и заявил:

– Вот так, господа купцы. Нагрянут четыре комиссии! И какие! Достанется и мне, и исправнику, и врачам, а вы, несомненно, смените свою толстую мошну, раздутую за время пребывания в городе войск, на холщовую суму и пойдете со своими чадами по России с протянутой рукой.

На следующий день истцы попросили свои жалобы обратно, а Иванов сказал студенту:

– Вот что, братец, пока не поздно, уезжай подальше. Я не хочу обнаружить в переулке твое мертвое тело или тушить горящий дом твоего дядюшки.

Коваль-Жеребенко ответил, что не хочет зла своему дяде и очень боится погибнуть от удара в спину, но турецких пуль не боится, и поселился на Армянском подворье.

Трофеев студента тогда хватило ненадолго, доставать провиант было неоткуда. Иванов тянул до последнего дня, с ужасом думая, что придется распускать добровольцев и самому же потом возиться, как исправнику, с отчаявшимися от голода и лишений людьми.

После мучительных колебаний Николов отправил письмо в Петербург, своей давней покровительнице Александре Михайловне, что опекала его еще в стенах кадетского корпуса. Он писал, что ни за что бы не унизился просьбой для себя, но голодают около тысячи болгар-добровольцев, все возможные средства исчерпаны, остается только протягивать руку за помощью.

Через двое суток Николов получил перевод на триста рублей, не веря в такую скоропалительность почты, но еще больше удивился, прочитав сопроводительное письмо:

«Друг Райчо!

Только по слухам понял, что в Кишиневе собирают болгар-добровольцев, и ежели ты после Гредетины остался цел и не искалечен, как я, то ты должен быть в Кишиневе и наверняка вместе со своими сородичами пребываешь в нужде. Посылаю наугад. Риск не велик – почтовые расходы в оба конца. Большей суммы послать не могу. Мой весьма дорогой папаша выделил крохи, хотя после Сербии везде хвастался мною и превратил чуть ли не в монстра. Скриплю деревяшкой, гавкаю старым псом. Ежели станет лучше, и таким пойду с тобой в дело.

Твой А. Незагоров».

«Триста рублей! Это можно кормить почти пять дней! – подумал Николов, спеша к Иванову.– Есть же на свете такие славные люди, как Сашка Незагоров».

Через неделю снова нависла угроза роспуска, и опять повезло. Аксаков из Москвы прислал две тысячи– почти целый месяц жизни. Иван Сергеевич писал, что более не может добавить средств, так как все истрачено на покупку оружия и обмундирования ополченцам.

Спустя неделю пришел перевод на пятьсот рублей из Петербурга и письмо Александры Михайловны:

Милый Райчо!

Да соединится в тебе пыл прапорщика с рассудительностью ветерана. Верю в тебя и молю Бога, да ниспошлет он тебе победу, удачу и здоровье.

Благословляю, гр. Александра».

А это еще неделя жизни ополчения!

И вот наконец-то! Дотянули! Ура! С божьей и русских людей помощью. Высочайшее повеление от 5 апреля 1877 года и приказ главнокомандующего о формировании болгарского ополчения, зачислении его на провиантское, приварочное, вещевое и денежное довольствие Дунайской армии. Скоро начнут прибывать офицеры, фельдфебели и унтера, станет легче...

Размышления прервал стук в дверь, и вошел староста.

– Что там, бай Йордан?

– Еще четырнадцать, Райчо. Я им говорю, что не можем принять без поручительства. А они рвут на себе последние рубахи, шрамы показывают, кричат: «Вот наши поручительства. Пусти к капитану Райчо!»

Натягивая сапоги, Николов сказал:

– Передай кому-нибудь из свободных унтеров: построить пополнение. Сейчас выйду, заодно кликни писаря.

Йордан Хаджихристов был грамотным, хозяйственным, исключительно честным человеком, но сугубо цивильным. Он с ужасом смотрел, как полуголодных добровольцев до изнеможения гоняли по двору унтера и фельдфебели.

Когда Николов, одетый, как на парад, вышел во двор, унтер со скрюченной левой рукой отрапортовал гулко» как из бочки. При каждом слове его длинные седые усы подлетали до ушей.

– Смир-на! Равнение направо! Ваш скородь, прибывшие болгары-охотники в количестве четырнадцати душ построены для встречи! Старший унтер-офицер Устименко.– И замер, уставившись на начальника немигающими бесцветными глазами.

Звякнув шпорами и приложив руку к шапке, капитан крикнул:

– Здорово, балканские львы!

В ответ вразброд ответили кто по-русски, кто по-болгарски, кто по-украински. Устименко не выдержал, возмущенно фыркнул и чисто по-стариковски проворчал:

– Львы... а мяукают, шо тебе котята.

Гневно покосившись на него, Николов сказал:

– Это я авансом заявил. Уверен, что будете балканскими львами. Этому всех нас обязывает родина. Вольно! – Здороваясь с каждым за руку, стал расспрашивать, кто откуда. Это были рыбаки из разных мест, а судьба у всех одна: или был в чете и разгромили, или не поладил с полицией и бежал. Сейчас пришли пешком из Одессы. Кто был матросом, кто грузчиком...

Николов пояснил:

– Накормить вас накормим и кров дадим, а о зачислении буду хлопотать перед начальством. У нас с этим строго, нужны поручительства. Бай Йордан, займись ими. Устименко, распускайте строй.

Но унтер снова зычно крикнул:

– Смир-на!

И уже за дверью Райчо услышал:

– На-пра-во! – И почти стон: – Боже, як раки в котелке. Чуть лбы друг другу не порасшибали. Ничого. казаки, вышколим.

Расстегнув мундир, Николов сел на топчан, задумался и прошептал, что Христо все-таки оказался не прав в споре с Иваном. Этот спор Ботева с Вазовым как-то

Николов слышал в Бухаресте. Иван Вазов страстно доказывал, что в болгарской революции и освободительной борьбе все слои общества будут едины. А Христо Ботев заявлял, что чорбаджии и крупные чиновники подведут...

Вот сейчас пришли хэши – босяки, оборванцы, а на столе перед Райчо – приготовленный для доклада начальству список тридцати добровольцев, и все они не только из зажиточных, а даже богатых семей. Подав прошения, они разошлись по домам и скоро придут сюда. А как быть с этими четырнадцатью?

Райчо вдруг вспомнил свое первое увольнение из кадетского корпуса на рождество и притчу, рассказанную ротмистром, о больном мужике и попе, который ел скоромное в великий пост, и решил не просить начальство о зачислении в ополчение этих четырнадцати хэшей. А ну как откажут?

– Э, будь что будет. Когда-то еще сформируется штаб. И если тогда спросят, на каком основании зачислены хэши, то отвечу, что два месяца крутился один, потом дали неопытных писарей и половину документов растеряли. Ведь никто же не помогал. Ну, а когда начнется война, будет не до канцелярщины.

Николов крикнул писаря, тот принес список. Райчо его подписал. Вылчев сказал:

– Там к вам какой-то древний старик просится.

– Пропусти.

И вошел настоящий рождественский Дед Мороз, с длинной седой бородой, в долгополом кафтане, опираясь на суковатую палку. Не хватало только мешка с подарками за спиной. Николов расхохотался:

– Чего тебе надобно, старче? Уж не добровольцем ли ко мне собрался?

– А мне бы, ваш скородь, годков десяток скинуть, то показал бы, как саблю держать и молодого коня обуздывать.

“ Так зачем ко мне?– Николов пододвинул старику стул. Дед отрицательно помотал головой:

– Мне, ваш скородь, днем садиться, шо старому коню лечь. Можно и не встать.

– Так слушаю тебя, дед.

Старик откашлялся и начал, мешая русскую и украинскую речь:

– Шо такое робытся? Все бегают, все шукают, с ног сбились: где капитан Микола? Нема капитана Миколы. Був капитан Микола, сгинул капитан Микола.

– А что делать, дед? На такую ораву, чтоб был порядок, нужно не менее трех десятков офицеров и пол-сотни унтеров, а я один.

– Дело у тебя тоже одно, великое дело. А что один управляешься – тоже добре.

– Ты ко мне с советами пришел?

– Яки там советы. Скильки не балакай, из слов ни одного тебе помощника не слепишь. Ты вот что...– Старик непослушной рукой вытащил из-за пазухи белую барашковую папаху и протянул ее капитану. Ее когда-то малиновый верх выцвел и был в нескольких местах аккуратно заштопан; засаленная подкладка лоснилась, как хромовая кожа.

– Спасибо, дед, да только мне белая папаха не положена.

– То в строю не положено. А ты офицер и вне строя можешь носить.

– Так зачем мне белая?

Старик досадливо крякнул:

– Да ты пойми, ваш скородь, все бегают, все шукают: где капитан Микола? А вон капитан Микола – в белой папахе, за версту видать, и шукать не треба капитана Миколу.

Николов изумленно произнес:

– Ну и ну... Пожалуй, ты, дед, прав. Мне до такого бы ввек не додуматься. Спасибо тебе.

– А ты кокарду начепи,– подсказал довольный дед.

– Кокарду... кокарду,– пробормотал Райчо, роясь в шкатулке с офицерской галантереей.– Кокарду, говоришь? Ополченскую форму еще никто не знает, пусть пока будет так...– И он прикрепил к папахе болгарского льва, подаренного когда-то в Браилове четником, надел:– Ну как, дед?

– Добре,– похвалил старик.– И папаха моя добрая. В скольких переделках ни бывал – ни единой царапины на голове, что шлем защищала, а по телу дюже досталось – живого места нет.

Спохватившись, Николов запустил руку в карман. Старик нахмурился:

– Ты, ваш скородь, не обижай старого. Казак коня, шапку и саблю не продает. А подарить доброму воину не грех.

Райчо растерянно засуетился, потом вытащил из корзины бутылку.

– Ну, а от чарочки, надеюсь, дед, не откажешься?

– Чарочку? – Дед усмехнулся.– Моя-то бочка давно выпита, из чужой не пьется – впрок не идет... Ну, да за такое дело... наливай.

Райчо проводил старика во двор, чувствуя удивленно-восторженные взгляды ополченцев, устремленные на его папаху, приказал рассыльному найти кучера и отвезти старика домой.

– Ни-ни-ни,– замахал бородой дед.– Надо ходить, пока ходится. А не смогу – повезут вперед ногами. Так-то.

Вернувшись в свою комнатушку, Николов спохватился, что не спросил имени старика и где он живет. Потом стал собираться к Бояринцевым, чтоб хоть этим приглушить свою вину. Решил идти в белой папахе, посмотреть, как к этому отнесутся встречные офицеры.

По улице, разбрызгивая сапогами грязь, под командой фельдфебеля шла маршевая рота, видимо, с вокзала. Ее сопровождал по тротуару знакомый поручик.

– Откуда новобранцы, Сергей Степанович?

– Нижегородские, Райчо Николаевич.

Пройдя еще немного, Николов услышал топот. Его догнал молоденький солдат, судя по коробом стоящему обмундированию, из этой маршевой роты.

– Ваш скородь, дозвольте обратиться, рядовой Пимокатов.

– Ну?

А солдат вдруг заговорил по-болгарски:

– Увидел вас и так обрадовался, сказал господину фельдфебелю, что у меня к их высокоблагородию господину капитану Николову от родителя есть важное поручение. Их высокоблагородие господин поручик меня отпустили на полчаса.– Солдат с восхищением смотрел на папаху Николова.

– Ты болгарин?

– Так точно, ваш скородь. Вы меня не помните. Я из села Задунаевки. Вы тогда к нашему учителю Христо Ботеву приезжали. Николой меня зовут, Николой Петковым.

– Так почему в армии, а не в ополчении?

– А я теперь по всем документам и метрикам Мит-рий – старший сын нижегородского купца Пимокатова Сидора Акимовича и Авдотьи Порфирьевны.

– Постой, чего ты несешь?

– Дозвольте, я расскажу. Такое со мной приключилось.

И солдат поведал капитану свою историю.

Семья обнищала, и Никола отправился на заработки. Работал грузчиком на Днепре, дошел до Дона. С работой было плохо. Подался на Волгу Так поденщиком, бурлаком, грузчиком дошел до Нижнего Новгорода. Осенью артель распалась Пробавлялся случайными заработками. А тут объявили мобилизацию для войны с османами. Никола пытался поступить добровольцем, не приняли, но сказали, что болгарам можно поступать в ополчение, которое собирается где-то в Бессарабии. Денег на проезд не было. Толкался в толпе рекрутов в надежде как-нибудь проскочить и стал свидетелем такой сцены.

Из окна канцелярии донесся крик:

– Вахромеев, гони этого купчишку в три шеи, а еще раз появится – прикладом!

Кто-то в толпе пояснил:

– Ишь, пузан, за сынка взяткой откупиться хотел.

С крыльца канцелярии сбежал купец и пошел, ругаясь, красный, взъерошенный. Еще ничего не решив, Никола отправился за ним. На углу возле тарантаса, в котором сидела плачущая купчиха, купец остановился, набычившись и грозя кому-то кулаком. Тогда Петкова осенило, он подошел к купцу и сказал:

– Дозвольте, я вместо вашего сына в рекруты пойду.

Купец ошалело вытаращился. Купчиха застыла с платком у раскрытого рта.

– Никак скаженный... Ты кто?

– Никола Петков, болгарин я, понимаете?

Купец развел руками и пробормотал:

– Болгарин, татарин, самаритянин... ну и что? – Он воскликнул: – A-а, рыльце в пуху, нашкодил, на хвосте арест висит, решил под солдатской шинелкой укрыться. Знамо, что в казарме лучше, чем в остроге, да и сбежать легче...

– Да поймите же, что я болгарин. Нас в русскую армию не берут, кто русского подданства не имеет. Добраться до нашего ополчения у меня нет денег. Да и не знаю, где оно.

– Чего-чего? – пробасил купец, а купчиха оказалась догадливее и накинулась на мужа:

– Да ты в толк возьми, Сидор Акимыч, очухайся. Ведь это болгарин, его земля под турком, он за нее воевать хочет. Сам господь нам его послал.

Купец нахмурился, посопел, глянул искоса:

– Не врешь? Документ какой имеешь?

Никола показал бумажку из волостной управы о том, что такой-то, приметы такие-то, действительно отправился на заработки в Россию. Почесав затылок, купец спросил в упор:

– Сколько тебе?

Петков быстро сообразил:

– Да столько же, сколько вашему сыну.

Купец испуганно отшатнулся, а купчиха взорвалась:

– Ирод ты несчастный, пень дубовый, парень о своих летах говорит, а не о мзде. Сам же ты, батюшка, обещал за Митеньку полтыщи целковых не пожалеть.,.

Поняв, в чем дело, Петков сказал:

– Мне родина нужна, Болгария, а не ваши деньги.

– Ну, так, брат, не бывает,– развел руками купец и, подумав, предложил: – Пару сотен хватит?

– Хватит,– ответил Никола.

Купец спрятал справку, вынул из бумажника документы сына, отдал Николе и еще сунул двадцатипятирублевку. Таких купюр Петков еще не видывал. Купец пояснил:

– Это задаток. Завтра приду якобы с сынком свидеться, узнаю, что тебя забрили, получишь остальное...– И вдруг, вскипев, тряхнул перед Петковым кулаком:– Да смотри, объявишься здесь как мой сынок, свою долю вымогать, мигом найду управу.

Уже войдя в свою роль, Никола спокойно отвел кулак от лица:

– Бросьте ерепениться, папенька. У вас своя доля, у меня своя. А ежели вы завтра навестите меня, то лучше принесите квитанцию о переводе денег моим родителям. Дайте бумажку адрес написать...

– Вот так, ваш скородь, я стал русским солдатом,– закончил свой рассказ Петков.

– Купец сдержал свое слово? – спросил Райчо.

– Так точно, но не он, а Авдотья Порфирьевна явилась, всех переполошила, ревела как белуга. Хотя сами русские говорят, что белуга – рыба и голоса не имеет. Я жил впроголодь, а тут купчихин приказчик притащил огромную корзину вкусной еды, на всю роту хватило. Купчиха дала квитанцию на три сотни, переведенных моим родителям. Теперь свое хозяйство справят. Я им написал, что иду на войну, а как дальше переписываться – не знаю. Что-нибудь соображу.

– А как потом обратно?

– А нам, ваш скородь, главное туда, а не обратно! – Солдат Пимокатов кивнул в сторону заходящего солнца.

– Да, это так,– задумчиво произнес Райчо, потом спросил: – Ты ведь грамотный, почерк хороший?

– Господин учитель Христо Ботев мною был доволен, пишу четко и по-русски, и, разумеется, по-болгарски.

– Вот что, завтра зайду к вашему начальнику штаба и добьюсь перевода тебя ко мне, на то имею нынче полномочия, добавлю, что знаю твоего папашу, скажу, что мне писарь нужен, а будешь воевать ополченцем.

Петков твердо ответил:

– Не надо, ваш скородь. Уж если совершил грех, так искуплю его в русском полку... Ну, а что стрясется со мной на войне, товарищи напишут родителям правду и начальству скажут. Ведь мертвые сраму не имут... Только вот как тогда с купцом... с сыном-то его?

Райчо расхохотался, обняв солдата за плечи:

– Тоже мне забота. Купчишка изорвет похоронную и, может, в церкви свечку поставит за упокой души болгарина Николы Петкова, и все.

1 ! В. Н. Инфантьев

321

Прозрачный синий вечер опустился на Кишинев. Николов возвращался от Бояринцевых довольный, отдохнувший, на миг оторвавшись от дел в милой домашней обстановке.

Возле винного подвала Дымяну четверо парней о чем-то мрачно рассуждали; завидев приближающегося офицера, встревожились, и трое куда-то ушмыгнули. Четвертый остался на месте, чуть покачиваясь, глядя на Николова с угрюмой решительностью. Подойдя ближе, Райчо узнал одного из тридцати богатых сынков, записавшихся в ополчение и отпущенных для сборов по домам, спросил:

– Последний нынешний денечек гуляете? Что так мрачен? Ведь не рекрутом, а охотником идешь.

– Н-не иду,– мрачно ответил парень, опустив глаза.– Все не идут.

– Что? Почему? Как?

– Да так,– вздохнул парень, не подымая глаз.– Родители не велели. Сказали: ослушаетесь – проклянем и наследства лишим, а что и как сказать начальству – найдем.

– Ну ладно, я завтра поговорю с вашими родителями, адреса у меня есть. Не пожалею времени.

– Поздно,—вздохнул парень.– Всех разослали – кого куда. Одного даже скрутить пришлось – брыкался. Нас не разослали, ибо мы сразу покаялись и отрешились.

– Неужели вы не могли объяснить старикам, что не наемниками идете чужую страну воевать, а освобождать родину? Свою! Что вы – основа будущей болгарской армии!

– Говорили,—монотонно ответил парень.—А родители в голос: «Пусть хэши этим занимаются, им нечего терять, может, кто и в офицеры выбьется. А у нас добро, его надо беречь и множить, наследников терять нельзя».

Оба помолчали, тяжело дыша, потом Николов угрюмо спросил:

– А чего те, завидев меня, бежали? Я же силой тьпуть не стану.

– Так стыдно же.

– А ты почему не убежал?

Парень впервые поднял глаза и ответил:

– Так надо было кому-то сказать вам правду, чтоб хоть трусами не считали... дезертирами.– Парень снова потупился и пробормотал: – Простите нас, бай Райчо Николаевич... Я п-пойду...

Он обошел капитана по крутой дуге и, тяжело ступая, согнувшись, словно нес на себе большой груз, снова спустился в гудящий подвал.

Всю дорогу Райчо шел, повторяя: «Неужели ты, друг Христо, оказался прав в споре с Иваном?» С этой же мыслью долго сидел в своей каморке. Потом встал и отправился проверять службу дневальных и караула.

Глава 3. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

По примеру Азовского сидения изнывающие от неизвестности офицеры стали называть свое положение Кишиневским сидением. Кто-то из остряков заявил, что всем участникам сидения будут выданы медали с надписью: «Туда и обратно».

Уход части войск к румынской границе на некоторое время поднял боевой дух, но сидение продолжалось, уныние вновь овладевало всеми. Поползли слухи, что-де но Лондонскому протоколу русская армия скоро будет распущена.

Для поднятия духа главнокомандующий объявил по войскам в Кишиневе тревогу и провел смотр. Войска стояли шпалерами по Каушанской и Московской улицам, от Гусарских казарм до Иизовой горы. Это немного подняло настроение офицеров и нижних чинов.

Вызывало горечь и боль опубликованное в русских газетах письмо женщин Северной Болгарии.

«Милые русские сестры!

Просим вас выразить нашу искренность и преданность русскому народу, на который мы смотрим как на единственного нашего освободителя и избавителя: уверьте его с нашей стороны, что мы готовы принести и остальных сынов наших в жертву на поле битвы, если только русские батальоны явятся у пределов Болгарии.

Мы вьем лавровые венки этому мужественному народу и готовы соединиться с вами в случае войны».

Общины северных городов Болгарии официально обратились к дипломатическим представителям России с заявлением:    «Весь болгарский народ воодушевлен

одним желанием – избавиться от гнетущего ига и носит в сердце своем одну надежду на заступничество России».

12 апреля в Кишиневе Александр II подписал манифест о войне с Турцией. После молебна на городской площади состоялся парад войск. Среди окружавших придворных трудно было различить невысокого сухонького генерала – военного министра Милютина.

В свите возбужденно заговорили, когда, обрушив на площадь копытный гром, вышла кавалерия, и все любовались ею. А Милютин думал о том, что ему так ничего и не удалось сделать с этим самым аристократичным родом войск, в котором понятия о бое застыли на николаевском времени. Преодолеть эти убеждения было неимоверно трудно, ибо все командные должности занимали лица из родовитой царской знати. В кавалерии сохранилось пренебрежение к огню; только казакам ^разрешалось стрелять с коня. Главным считалось действие холодным оружием в сомкнутом строю. И это тогда, когда на поля сражений вышла скорострельная артиллерия, вооруженная картечными дистанционными снарядами капитана Шрапнеля, митральезы, выбрасывающие до 300 пуль в минуту.