Текст книги "Без права на помилование"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Возвращая Вере Сергеевне послание от любимого, Иван Иванович сказал:
– По письму чувствуется: солидный человек. Счастья вам!
– И мне письмо нравится! – обрадовалась Голубева.
– Только почему – обратный на «до востребования»? – удивился Иван Иванович.
– Я настояла. – Вера Сергеевна готова была от стыда хоть в тартарары. – Он дом продает. Если съедет – мои письма попадут в чужие руки... Не хочу.
Весточки, которые слал Леонид Николаевич, несли добро и заботу, мужское внимание, которого так долго не хватало тридцатисемилетней женщине. Иван Иванович не сомневался, что на открытку и письмо Леши Вера Сергеевна ответила несколькими письмами. И, видимо, была в этих посланиях откровенной, щедрой, рассказывала о своих переживаниях. О снах, в которых являются любимые, о думах, из которых не уходит он, о разговорах с матерью, о будущем, в котором живет теперь Верунькин Леша. Он! О нем! Им бредит, им дышит, его именем называет соседей и сотрудников... Женщины, по-видимому, щедрее мужчин в любви и преданнее. Может, потому что в каждой из них живет будущая мать, и видит она в любимом отца своих детей. Женщина – в ответе за продолжение рода человеческого. Все то доброе и светлое, что есть в наших душах, мы унаследовали от матерей, которые любили и были любимыми. Нас рождает любовь, так почему мы порою бываем такими недобрыми, мстительными, кровожадными? Может быть, это месть судьбы тем, кого зачали порок и обман? Но разве дети в таком виноваты...
Иван Иванович думал одновременно о Вере Сергеевне, о ее Леше, давшем женщине запоздалое счастье, о Славке Сирко, о предстоящем тяжелом разговоре с ним, о смерти Петра Федоровича, хотя ни одно из этих имен даже мысленно не произносил.
Теперь Иван Иванович знал, почему Вера Сергеевна пишет своему Леше на «до востребования». А если знаешь и понимаешь логику событий, их душу, то уже и не удивляешься, перестаешь недоумевать.
Время поджимало.
Иван Иванович тепло распрощался с помолодевшей в счастье Верой Сергеевной.
Рыдал сводный оркестр. Венков – не менее сотни. Людей – тьма-тьмущая, шли и шли за прахом старейшего председателя колхоза. От самого дома и до могилы – живые цветы на дороге. Их бросали под ноги провожающим в последний путь девушки в длинных белых платьях. Каждый цветок – это прожитый им час и день, которые он отдал людям. Петр Федорович! Петро Сирко...
По обычаю предков, надо было справить поминки.
Народу – полный зал сельской столовой. Иван Иванович все присматривался к прапорщику Сирко. Придавила парня тяжелая беда. Когда секретарь райкома произнес за столом речь, Славка зарыдал. Его не утешали, молча, стояли и ждали, когда слезы обезболят горечь утраты.
Но время неумолимо. В кармане у Ивана Ивановича лежал билет на автобус, которым прапорщик Сирко должен вернуться в часть. А сын Петра Федоровича покамест даже не подозревал об этом.
Автобус отправляется в 19.50. Час десять ехать до автостанции, полчаса на сборы. Да четверть часа резервных.
В общем, надо было как-то выманить Славку из-за стола, увести от многочисленных гостей и родственников.
Зал столовой не мог вместить за один присест всех, кто пришел на поминки, создалась своеобразная очередь. В таких случаях, как известно, засиживаться не положено.
Секретарь райкома поднялся из-за стола. Все, кто был в зале, – следом за ним.
Перед тем, как сесть в машину, секретарь райкома обнял сына Петра Федоровича и сказал:
– Великим человеком был твой отец! И тебе бы пойти по его стопам. Поможем с институтом – колхоз пошлет стипендиатом. Думай, Сирко-младший, думай.
Машины укатили, оставив за собой на шоссе легкое облачко пыли.
Иван Иванович тронул Славку за локоть:
– Поговорить надо. Пойдем.
Славка глянул на собеседника с недоумением, он был еще под впечатлением похорон и прощальной речи секретаря райкома.
– В самом деле: демобилизуюсь... Чего бы сейчас не жить в селе при твердой зарплате. Пришло седьмое – получи свои кровные.
– Демобилизуешься, – ответил Иван Иванович. – Это дело не хитрое, особенно в твоем положении.
Надо было вернуть Станислава Сирко к жестокой реальности, и ему, кажется, удалось это сделать.
– Вы о чем, дядя Ваня? – удивился Станислав.
– Да о твоей демобилизации.
Почувствовав что-то неладное, Славка робко поплелся за Иваном Ивановичем.
В доме уже сняли простыни с зеркал, распахнули окна, вымыли полы, застелили скатертью большой стол, на котором совсем недавно стоял гроб.
За этот стол они и уселись. По разные стороны.
– Твой отец был одним из самых близких мне по духу людей, – начал Иван Иванович трудный разговор. – Он давал мне рекомендацию в партию. Мне всегда хотелось видеть жизнь его глазами, ко всему подходить с его меркой.
Дети редко заглядывают во «взрослую» жизнь родителей, они ценят отцов по материнской воркотне («Неделями тебя дома не вижу! И черт рад твоей работе!»), а матерей – по отцовским требованиям («Устал, не до кино, еще и газет не прочитал. У рубашки пуговица оторвалась, а ты не видишь»).
– Я его тоже очень любил, – тихо произнес Славка.
– Любил! В таком случае хочу спросить: а не совершал ли ты за последнее время чего-нибудь такого, за что Петр Федорович осудил бы тебя?
– Вы о чем, дядя Ваня? – растерянно спросил парень.
– Да, наверно, о том же, о чем ты сейчас подумал.
Иван Иванович ждал от Станислава искренности, но ее не было.
– Я ни о чем не думал...
– Знаешь, Слава, что такое высшая категория мужества? Это когда человек посмеет сказать себе и людям: «Я виноват», – если он действительно виноват.
– Да в чем вы меня обвиняете! – вырвалось у Славки, и так искренне, что, не знай Иван Иванович гадкой истории с автоматом, он поверил бы ему.
– Я тебя ни в чем не обвиняю, – ответил Иван Иванович, – а взываю к твоей совести. В день твоего отъезда в отпуск в части пропал автомат.
– Ка-а-кой а-автомат? – начал заикаться Славка, побагровев до корней волос.
– Системы Калашникова, – как можно безобиднее пояснил Иван Иванович. – Покладистый покупатель дает за такой запросто три «косых», а военный трибунал и пяти лет не пожалеет. Если же из того автомата успеют пострелять, – может и так обернуться дело, – в десятку не уложишься. – Иван Иванович извлек из кармана фотокарточку рыжебородого, которую отпечатали с рисунка, положил ее перед ошарашенным, вмиг поглупевшим парнем и сказал: – Чего не хватает этому портрету для полной схожести? Сведущие люди говорят: злобинки и ума.
Славкина рука, потянувшаяся было к фотокарточке, задрожала и вдруг упала на стол, а сам Славка зашелся безудержным плачем. Навзрыд, как в столовой после трогательной речи секретаря райкома.
– Пропал я... Пропал!
Иван Иванович молчал, давая Станиславу возможность глубже осознать вину и оценить возможные последствия.
Славка рыдал безутешно минуты две-три. Это долго, целая вечность. Заглянула было в комнату Марина, наводившая порядок в доме, но Иван Иванович бросил ей: «Оставь нас!» Решив, что парень заливается слезами, расстроенный смертью отца, Марина приложила палец к губам: молчу! – и удалилась.
– Дядя Ваня, что мне делать? Пропал я! – ухватил Славка за руку Ивана Ивановича и давай трясти ее.
– Где автомат? – жестко спросил Иван Иванович.
– Да там, у нас, в части... Зарыт в подвале...
– Если еще на территории части, могу дать совет. – Иван Иванович положил перед парнем билет. – Автобус из Донецка уходит без десяти восемь. Под утро – ты на месте. У нас это называется: явка с повинной. Словом, к командиру части и все начистоту. Ответ на запрос военного следователя придет через двое-трое суток вслед за тобой... Это все, что я могу сделать в данной ситуации для сына Петра Федоровича.
– Посадят, – канючил плечистый парень. – Трибунал...
– Будь хоть на этот раз мужчиной!– потребовал Иван Иванович.
– Сколько могут дать, дядя Ва-ваня? – вновь начал заикаться Славка. Он давился словами.
– Учтут чистоту раскаяния... Возврат оружия... Так что спеши создать обстоятельства, смягчающие вину. Да, не вздумай увильнуть. Дезертируешь – все равно найдут, и тогда уж, но всей строгости закона. Помнишь: показывали по телевидению бывшего дезертира? Бежал с фронта, вырыл на кладбище могилу и просидел в ней двадцать восемь лет. Вылезал из схрона только ночью. Жена приносила еду. Он обрек себя на самое лютое наказание, лишил радости встречи с солнцем, с людьми. Он каждое утро умирал от страха для того, чтобы воскреснуть ночью и вновь умереть с восходом солнца.
Славка закивал головой; да, конечно, он все прекрасно понимает: натворил – пришло время ответ держать.
Но ему этого не хотелось...
– Как же я объясню людям, жене и теще, что сорвался с похорон? Осудят.
– Осудят, – согласился Иван Иванович. – Но пока отбудешь срок наказания – забудут... А жена посылку пришлет и на свидание приедет.
Славка окончательно сдался:
– Поехали, дядя Ваня... Никому ничего не скажу. Поехал – и все. Пусть думают, что хотят...
– Предупредим Марину, она умная, растолкует, кому что положено. – Иван Иванович взял со стола фотокарточку рыжебородого. Поглядел на нее. – Что тут не так?
– Все так, словно живой, – выговорил Славка. – Взяли его? – с надеждой спросил он.
– Нет еще. Кто таков? Что ты о нем знаешь?
Славка продохнул, пожал плечами: ничего, мол, толком не знаю.
– Год тому была у меня командировка в Харьков. С одним сержантом мы и маханули... Потом схлестнулись с какими-то парнями. За что – не помню. Их трое. Моего сержанта первым ударом отключили и за меня принялись. Да так сноровисто! Свалили, и давай пинать, словно я футбольный мяч, который надо загнать в ворота на решающей игре чемпионата мира. Думал уже, что потроха отобьют. А тут этот «Папа Саша». Грубой мужик. Раскидал троих, как щенят. Перехватил какую-то машину и меня с сержантом хотел отвезти в больницу. Но я еще соображал, не все мозги мне отутюжили, говорю: «Уж лучше мы где-нибудь на свежем воздухе оклемаемся». Тогда он и завез нас в какую-то хату. Два дня выхаживал, бульончиком поил – морду-то мне разворотили, словно бы пни на старой гари корчевали.
– Закуканили, – невольно вырвалось у Ивана Ивановича. – Как пескарика-дурошлепа!
«Папа Саша... Папа Юля, – невольно сопоставил Иван Иванович. – Не многовато ли «пап»? У нас – не Рим!» – в каком-то тайном предчувствии забилось сердце розыскника. Он с явным удовольствием посмотрел на фотокопию рисунка, погладил ее ладошкой, словно стряхивал невидимую пыль.
– Что за хата? Найдешь?
– Не-е, – протянул Славка. – Привезли – увезли... Где-то на зеленой окраине. Харькова я толком не знаю.
– А твой дружок – сержант?
– Он весной демобилизовался.
– Вызовем. Дело важное.
– Не поможет. Он в городе и трех раз не был.
– Умеет этот Папа Саша избегать возможных свидетелей! Ну и как же ваша «любовь» закреплялась? Каким образом зашла речь об автомате?
– Папа Саша пару раз приезжал в город, где стоит наша часть... Говорил, что в командировку, – вымучивал слова Славка, с ужасом возвращаясь в свое прошлое. – Угощал... Щедрый. Однажды под пьяную лавочку спрашивает: «Заработать хочешь?» А кто в наше время не хочет! Он – про автомат: «Вынесешь запчастями. Приму из рук в руки». Вначале согласился на старый ППШ. И мне бы с таким легче... А потом Папа Саша передумал, говорит: «Нужен Калашникова. Озолочу». Я и... рискнул.
– А в Донецке как встретились?
– Он на меня все жал: «В любом фарте – главное не упустить момента и подсечь, иначе останешься без рыбки». Я и пообещал к отпуску... Договорились, встретился в Донецке...
– Кроме того, что он «Папа Саша», что ты еще о нем знаешь? Имя, отчество...
Славка долго молчал. Затем недоуменно пожал плечами:
– Сидим мы с ним в каком-нибудь ресторане, он шепчет: «У соседей – локаторы, так что поменьше имен и никаких фамилий. На военной службе надо соблюдать военную тайну».
«Гусь! Гусь! – подумал Иван Иванович. – Ловок и хитер, вражина, как травленый зверь».
– Где он бывает? Где его можно встретить?
– Не знаю, – тяжко вздохнул Славка. – Он меня сам находил, когда хотел... Заходишь в жару в пивбар кружечкой освежиться – он там. Утром в часть спешишь – он на углу на тебя натыкается: «Славка! Вот не ожидал!»
«От сего дня он на тебя уже не наткнется», – подумал Иван Иванович и пригласил Марину.
– Нам надо срочно уехать, – показал он на Славку. – Ты объяснишь его жене: к утру прапорщику быть в части, так что пусть и она собирается, не очень-то засиживается у матери.
– Мечтает вступить во владение домом, – ядовито ответила Марина.
– Еще навладеется, – ответил со скрытым смыслом Иван Иванович. – А пока, Марина, собери прапорщику «тормозок» в дорогу. Понажористей. Ехать ему далеко. Деньги у тебя есть? – спросил он Славку.
Тот закивал головой и полез в задний карман джинсов.
– На похороны брал... Мало ли чего, сто двадцать девять рублей.
– За глаза. Где у тебя форма?
– Там, дома... В части.
– Ну и отлично. Тогда – в путь.
Парень с трудом поднялся с места, будто выжимал штангу с рекордным весом: побагровел, на висках вздулись вены.
– Тетя Марина, – обратился он к женщине, хозяйничавшей в отцовском доме. – Приеду... Мне бы с ребятами... помянуть отца.
На пороге их встретила Марина, протянула Славке сетку-«авоську», наполненную свертками с едой.
ХОДИТ ГОРЕ МЕЖДУ НАМИ
Кроме внешности, Славка Сирко от своего отца ничего не унаследовал. Он был из тех, кому всю жизнь нужен «поводырь», человек сильнее его и умнее, за которым бы он бегал по пятам маленькой собачонкой и, не думая, выполнял любые приказы, просьбы, прихоти. В далекой юности для него такой, моральной и волевой опорой был Санька, которому ума и характера не занимать. А когда жизнь развела их, Славка женился, точнее, его женила на себе хваткая, горластая, способная справиться со всеми чертями ада, не только с мужем-рохлей, деваха по имени Люба. Славке и нужна такая спутница жизни, чтобы держала его при своей юбке и ни на шаг не отпускала. Правда, вырвавшись «на свободу» хотя бы на часик-другой, Славка начинал куролесить – «боговать».
На этом и подловил его тонкий психолог Папа Саша, он же Папа Юля. Командировка в Харьков – подальше от начальства, от бдительной жены, которую Славка называл за глаза «мое гестапо». Прапорщикам дали «чесу», а тут является «спаситель», этакий Иисус Христос в образе Папы Саши. Приютил, обогрел, подлечил, помог избежать крупных неприятностей, даже «спас жизнь»... И купил душу прапорщика Станислава Сирко, как Мефистофель у Фауста. Однако доктор Фауст, который все умел, но ничего уже не мог, продал вечное блаженство в раю, нудное и скучное, за полнокровную жизнь, за возможность побыть еще немного че-ло-ве-ком, любить и быть любимым, творить, радоваться восходу солнца, звездам, слушать, как пробивается из-под толщи земли росток – будущая жизнь, и слышать дыхание вселенной. А Славка Сирко продал душу Папе Саше-Папе Юле за... будущую тюрьму. Безвольный и слабохарактерный... Как на нем все это отзовется? Не сломается ли вконец? Лишенный материальной и моральной помощи отца, без друзей, с подмоченной биографией... А вдруг от него, такого, откажется даже жена?!
«Не упускать ее из виду, пока Славка отбывает срок, поддержать духом, мол, он – отец детям. А что споткнулся... Так с кем не бывает!» Может человек оказаться без вины виноватым...
Иван Иванович работал тогда в Жданове. Портовый курортный город, пляж, солнце, ласковое, теплое море, которое по бальнеологическим свойствам превосходит все курорты Крыма и Черноморского побережья.
Словом, Он и Она. Он – студент политехнического института. Она – Алена... Иван Иванович уже забыл ее специальность, но печальные глаза Алены снятся ему до сих пор, предвещая дальние и бестолковые командировки.
Любили друг друга. Уже лежало заявление в загсе (Дворцов бракосочетания в ту пору еще не было). У родителей приятные хлопоты, готовятся к свадьбе, решая «мировые» проблемы: какая фата больше к лицу невесте – длинная или короткая, какие туфли приличествуют высокому стройному жениху, институтскому спортсмену: на высоких каблуках, с узкими носками или наоборот?
А Он и Она с каждым днем, с каждым мгновением открывали друг в друге все больше и больше прекрасного, неповторимого, не задумываясь над тем, что за два миллиона лет существования человека на Земле (так определяют границы нашей жизни ученые), пятьдесят с лишним миллиардов гомо сапиенс прошли через сладостное открытие, что выше любви ничего на свете нет. Даже жизнь человеческая по сравнению с этим чувством меркнет, ибо любовь сама дает жизнь.
Одним ранним субботним утром двое влюбленных поехали отдохнуть на море, понежиться в теплых водах.
Пьяненькая компания гнусавых. Один из них на спор, на невесту, словно кобелек поутру на столбик...
Это над нами над всеми надругались! Это нас с вами оскорбили в лучших мужских чувствах. Так восстанем вместе с Ним против пошлости и хамства. Кто бы на месте жениха поступил иначе? Только трус, недостойный элементарного уважения! Иначе – значило, потерять Ее любовь. Словом, сплеча! Один раз...
И завязалась драка. Этих, «гунявеньких», собрался поглазеть на необычное зрелище целый табун. А когда на их стороне значительный численный перевес, они сильные, как слоны, и храбрые, как львы...
Поблизости оказался старшин сержант милиции Иван Орач. Услышав заливистый милицейский свисток, стадо «гунявеньких» разбежалось. А тот, который оскорбил девушку, остался лежать на песке. Экспертиза определила: смерть наступила в результате кровоизлияния в мозг.
Суд назвал статью: убийство в драке.
А как же Она, невеста? Была бы женой, на всех законных основаниях – длительные и короткие свидания. Но Она еще не жена. Невеста? Заявление в загсе? Не признает законодательство такой степени родства. Скажи «сожительница» – и все сразу встанет на свое место. А если этого, унижающего двоих, нет и в помине, нет сожительства, есть любовь – тогда как? Кто такая Джульетта для Ромео? Лейли для Меджнуна?
Уголовный кодекс, свод законов, которыми общество охраняет себя от анархии, от вандализма, это не роман о чистой, непорочной любви. Уголовный кодекс имеет дел о, с абсолютно конкретными фактами жизни.
...Она любила его. Она хотела, Она должна была быть если не с ним, то где-то рядом. Она не могла оставить его в беде одного.
И Она переехала в ту местность, где теперь был Он. Устроилась поблизости на работу и каждый день приходила под глухие, высоченные ворота колонии в надежде, что судьба улыбнется Ей, и Она хотя бы мельком издали увидит Его.
Ее преданность вскоре стала легендой. Парню завидовали: «Тебя любит такая!»
Несколькими годами позже появился закон, который в подобных ситуациях позволяет зарегистрировать брак, узаконить отношения. Но в то время, увы...
История хранит имена великих женщин, умевших преданно и верно любить: Хлоя, Изольда, Лейли, Джульетта, Ярославна, княжна Трубецкая...
Но имя Той, которая тысячу восемьсот двадцать четыре раза изо дня в день приходила к стенам колонии, Ее имени не запомнил даже Иван Иванович...
О женщины! О любимые! Как нужна нам ваша преданность, ваша светлая любовь! Дарите же нам крылья, чтобы взлететь Икаром к самому Солнцу! Дарите веру и вдохновение, без которых поэт – всего лишь рифмоплет, воин – сторож, а мужчина – нелюбимый муж нелюбимой жены.
Получи прапорщик Сирко за автомат Калашникова три тысячи рублей, как бы он их израсходовал? Может, купил бы мебельную стенку, о которой мечтала его жена. Может, как-то иначе, но все равно – для нее...
А как она воспримет случившееся с ним? Не отречется ли?
Всю дорогу Славка угрюмо молчал. «Ну что ж, пусть думает, раньше у него на это времени не хватало».
Иван Иванович проследил, чтобы удручённый прапорщик «не ошибся» автобусом. Дождался, когда машина тронется с места, и только после этого направился в управление. Положено по возвращении из командировки докладывать о результатах начальству. А новости были весьма примечательные: по стретинскому универмагу – о ловкаче-шофере, у которого нашелся один из пропавших магнитофонов; по истории с автоматом – Папа Саша, он же Папа Юля...
Строкун встретил майора Орача, как римляне встречали своих героев.
– Ну, что скажешь, отец-молодец?!
– Почему если молодец, то всего лишь отец?– в свою очередь спросил Иван Иванович.
– Санька твой – чудо-сын. – Строкун достал из ящика папку, бросил ее демонстративно-небрежным жестом на стол перед собой, – Пряников, увидев фотопортрет Папы Юли, повинился: дескать, «этот» подбирал кадры для бригады «блатных мужичков». Тюльпанова пришла в ужас: «Похож. Только я вам ничего не говорила». Она и в преисподней будет дрожать от страха перед «преподобным Папой».
– Не на голом месте родился ее страх. – Иван Иванович рассказал о Папе Саше-Папе Юле, которому нужен автомат, и непременно системы Калашникова.
– Документы на всесоюзный розыск подготовлены, – сообщил Строкун.
Иван Иванович рассказал о шофере стретинского универмага Константине Степановиче Шурпине, о его нахальном поведении на допросе: «Перед милицией – не виноват. Где был и с кем – мое личное дело, – заявил он капитану Бухтурме. – Не с твоей женой!»
– Не скажешь, что этот Константин Степанович чувствует себя виновным, – заключил Строкун. – Что позволяет ему так вести себя? Заячье отчаяние? Или полная уверенность в своей безнаказанности? В руках у Бухтурмы – вещдоки, а этот гусь вон как держится. Не промахнуться бы...
– А у меня создалось впечатление, что капитан таки доконал шофера, и тот готов давать показания, – высказал свое мнение Иван Иванович.
– Я там не был, всего не видел, – размышлял Строкун. – Говоришь – бабник. Но за что-то женщины его любят, доверяют. Значит, есть в нем, кроме чисто кобелиного, нечто и привлекательное. Почему надо отказывать ему в чисто мужской порядочности? Допустим, что в истории замешана женщина, этакая гранд-дама районного масштаба, а он бережет ее честь. К примеру, та же Голубева – живой человек... Постоянные совместные поездки в Донецк...
– Нет! – возразил Иван Иванович – У Веры Сергеевны – любовь. Из тех, что однажды – и на всю оставшуюся жизнь.
Иван Иванович рассказывал о мастере Волгоградского тракторного завода Леониде Николаевиче Черенкове.
– Появление его в Донбассе – логично и объяснимо: пригласили красные следопыты.
– Следопыты следопытами, а Волгоград запроси, – посоветовал Строкун. – Кстати, пионеры какой школы шефствуют над могилой погибшего Черенкова?
Мысль! А вот Иван Иванович сам до нее не дозрел. Но вряд ли Вера Сергеевна выспрашивала у Леши такие подробности. Счастливая в своей долгожданной любви и в то же время скованная чисто условной скромностью, она ждала, когда Леша сам расскажет ей о себе.
Они наметили план дальнейших действий и расстались.
Добрался Иван Иванович до дома и все думал о своем упущении: Волгоград Волгоградом, а тут – позвонил в школу и проверил: приглашали в гости брата героя...
«Надо будет доведаться у Веры Сергеевны. Только опять решит, что ее допрашивают».
Дома еще никого не было: не вернулись с похорон. Пользуясь полной свободой, Иван Иванович завалился спать. Словно в теплое море нырнул – забылся мгновенно. На какой бок лег, на том и проснулся. Разбудил его телефонный звонок.
Звонил капитан Бухтурма. Голос осип, будто распаленный зноем человек «хватил» прямо из горлышка бутылку пива, пролежавшую несколько часов в холодильнике.
– Товарищ майор, у нас новое ЧП. Во время похорон Петра Федоровича грабанули благодатненские «Промтовары». Так же лихо, как стретинский, – пломбы и замки не тронуты. Что к чему – толком не знаю, выезжаем всем райотделом на место происшествия. Подполковник приказал доложить вам. Словом, я помчался.
– Подожди! – крикнул Иван Иванович. Надо было задать капитану Бухтурме хоть несколько вопросов по делу, но в голову спросонья ничего не шло. «Благодатное... Магазин промтоваров... Похороны Петра Федоровича... Славка, который уже должен быть в части... Явился к командиру или сдрейфил?» И, наконец, такая простая мысль: – Кто сообщил?
– Участковый. К нему спозаранку прибежал сторож. От страха – словно покойник. По всему видать: напоминался вчера до потери пульса. Твердит одно: «Ограбили. Подчистую. А замок – на месте».
«В Стретинке – пожар, в Благодатном – похороны...» – невольно отметил про себя Иван Иванович и сказал Бухтурме:
– Спасибо вам и Авдюшину за доклад. Буду в Благодатном по щучьему велению.
Иван Иванович положил трубку на место и глянул на часы: четверть восьмого. «Ого! – вырвался у него возглас удивления. – Дрыхнем по девять часов, вместо положенных пяти-шести... А в это время грабят магазины вашего родного района...» Его вдруг охватило чувство горечи, одиночества. Обычно с раннего утра большая квартира заполнялась шумами: повизгивала дочурка, затеявшая «поединок на подушках» с братиком Саней, ворчала Аннушка, мягко шикали шлепанцы Марины, суетившейся на кухне. Это была жизнь, которая втягивала в свою орбиту и Ивана Ивановича, нагружала его заботами, обязанностями. А сейчас – никого... Как на кладбище в неурочную пору. Бр-р...
Набрал номер квартирного телефона Строкуна. В трубке зарокотал бас:
– Слушаю.
– Евгений Павлович, только что сообщил Бухтурма: обокрали благодатненский промтоварный магазин. Воспользовались обстановкой: все начальство на поминках, все заняты похоронами Петра Федоровича, сообщил сторож, который к утру не проспался: «Замок на месте, но взяли подчистую». Других сведений нет. Выезжаю на место происшествия. В Стретинке – во время пожара, в Благодатном – во время похорон.
– Это уже почерк! – согласился Строкун. – Так что ищи, Ваня, систему. В случае чего – не забывай о существовании областного управления.
– Буду держать в курсе.
Ведя розыск по делу ограбления мебельного магазина «Все для новоселов», Иван Иванович однажды уже разгадал систему Папы Юли. В списках проходчиков на скоростном участке Пряникова он обратил внимание на три фамилии, вызвавшие сначала простое любопытство: Кузьма Иванович Прутков, Георгий Иванович Победоносец и Юлиан Иванович Семенов. Убери отчества – и перед тобою предстанут знаменитый мудрец, популярнейший среди христиан святой, ведающий в небесной канцелярии проблемами дождя и грома, и известный современный писатель, создатель образа советского разведчика Штирлица.
Ивану Ивановичу, естественно, захотелось лично познакомиться с этими людьми. Вот тут-то и выяснилось, что они – «мертвые души»: числятся в штате, им перечисляют на сберкнижки деньги, а в бригаде, на участке таких никто ни разу не видел. Так «выплыла» бригада «блатных мужиков», которая работала на участке Пряникова.
Потом оказалось, что Кузьма Иванович Прутков – это известный уголовник Кузьмаков по кличке Суслик; Георгий Иванович Победоносец – Георгий Дорошенко по кличке Жора-Артисг, а Юлиан Иванович Семенов – некий Папа Юля...
Допрашивая начальника участка Пряникова, Иван Иванович полюбопытствовал: «Кто придумал фамилии для «мертвых душ»? Тот ответил: «Наверно, Папа Юля... С юмором мужик».
С этого «юмора» и началось разоблачение преступной группы.
«А нет ли определенной системы и в эпизодах с сельскими магазинами? – подумалось Ивану Ивановичу. – Надо собрать материал, обобщить...»
Казалось, Благодатному и хорошеть уже некуда: большое село заполнили сады, они стали здесь настоящими хозяевами, а к ним приспосабливались дома на высоких цокольных фундаментах, с широкими, на городской манер, трехстворчатыми окнами, с крутыми крышами, напоминавшими шахматную доску – крыты пего-красным и серым шифером. Каждая уважающая себя крыша увенчивалась крылатой телевизионной антенной.
В Благодатном любили цветы, особенно вьющиеся розы. Перед каждым домом – полоской клумбы. Эту неистребимую ныне любовь к прекрасному благодатненцам привил Петр Федорович, который в самые трудные послевоенные годы нашел возможность оплачивать работу сельского цветовода. Подрядил на такую, по первому впечатлению, несерьезную должность старика-пенсионера, дал ему права агронома, не очень ограничивал в деньгах. И тот добывал семена для всего села и в Донецком ботаническом саду, и в Крыму, и на Кавказе, обменивался своим богатством с цветоводами Алтая, Сибири и Дальнего Востока. Нет уже давно того цветовода, нет и Петра Федоровича, но живет их душа в небольшой клумбочке возле каждого дома, раскинулась она просторным сквером посреди села.
У Благодатного появился свой центр – площадь, куда ведет приезжего шоссе. Сквер – настоящее произведение искусства, своеобразный дендрарий: до ста пород деревьев и кустарников – от аборигенки Дикого поля[6]6
Дикое поле – старинное название Приазовских степей.
[Закрыть] белой акации до жителя Уссурийской тайги великана кедра. Правда, десяток кедров – пока еще отнюдь не великаны, им всего по двадцать лет. А вот через полтора-два века, когда они войдут в возраст...
Величественная (по сельским размерам) площадь оконтурена зданием правления колхоза, Дворцом культуры (которому вскоре присвоят имя Петра Сирко) и торговым центром.
Если упростить этот термин, придуманный Петром Федоровичем и подхваченный журналистами областных газет, то можно сказать: два приличных магазина – продовольственный и промтоварный. У каждого свой дворик, огороженный двухметровым забором из железобетонных плит.
В магазине уже работали ревизоры, выяснявшие размеры недостачи, а в кабинете директора, обставленном, как интимный будуар фаворитки французского короля – стены и мебель нежно-розового колера, – подполковник Авдюшин беседовал с сотрудниками пострадавшего учреждения.
Напротив стола, на роскошном диване сидела и плакала навзрыд пухленькая, сдобная, словно булочка с изюмом, женщина. Рита Васильевна Моргун, в замужестве – Хомутова...
Закончил вчерашний артиллерист-истребитель танков Орач школу милиции, и отвели молодому участковому инспектору во владение целое государство: поселок городского типа Огнеупорное, где жили рабочие завода, и село Благодатное. Это было время, когда на трудодень выплачивали по семь-восемь копеек и выдавали по двести пятьдесят – триста граммов зерна, от коровы надаивали до тысячи литров молока (против трех с половиной теперь), урожай озимой пшеницы в двадцать центнеров считался рекордным – за такие успехи награждали орденами. (А ныне и пятьдесят центнеров – не диво)...
Председатель колхоза встретил участкового как спасителя. И поселил молодого милиционера в самую «культурную» семью: хозяйка работала на молочарне – принимала от населения молоко, а ее дочь, чернобровая красавица Рита, – в сельском магазинчике продавцом.
Минуло двадцать лет... Чего уж тут греха таить: годы не красят женщину. Но, отбирая молодость, свежесть, они дают ей зрелость.
Пухляночка-милашка Рита, вызывавшаяся в восемнадцать лет научить квартиранта, как надо целоваться, чтобы «аж дух захватывало», превратилась в пышную, можно сказать, сдобную, женщину. Все на директоре благодатненского магазина было модное, импортное, самое роскошное, но уж как-то не по ней. Синтетическая, в обтяжку кофточка-зебра с широкими полосами – синяя, белая, красная – резко подчеркивала полноту, буквально выпячивала жировые складки под мышками. Клееные ресницы, с которых, размытая слезами, стекала застывающей лавой польская тушь, начали отлипать, и у правой, в самом углу глаза, завилась, словно крохотный пергаментный свисток, кожица – основа. Широкие, черные от природы брови хозяйка выщипала, превратив их в тоненькую ниточку. А чтобы придать, в общем-то, широкому, скуластому лицу «благородство», эту струнку-ниточку удлинила, дорисовал жирным косметическим карандашом. Негустые, вспатланные, словно сорока свила в них гнездо, волосы окрашены в ярко-рыжий цвет, самый модный на то время.
