Текст книги "Без права на помилование"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
– Хозяин я в своем доме или не хозяин? Пожелала душа – вот и все!
– Дома-то пока еще нет, – продолжал капитан. – Стены... И крыша нужна, и столярка, да и цементу не мешает прикупить... Твоя Инна Савельевна говорит, что пора бы беспокоиться и о приданом – две дочери растут. – И, пока голова Ярового была занята недостроенным домом, заботой о дочерях-двойняшках, о жене – женщине крутого нрава, капитан задал ему вопрос: – Остап Харитонович, какой выигрыш-то выпал на твой счастливый?
– Какой еще выигрыш? – не понял тот.
– Ну, стиральная машина, холодильник, ковер?..
Яровой совсем поглупел, не возьмет в толк, о чем речь.
Наконец догадался...
– Ковер! – буркнул он. – Как раз на семьсот девяносто рублей. – А врать-то он не горазд, глазки виноватые-виноватые...
– Через какую же сберкассу оформлял выигрыш?
Для Ярового это было неразрешимой задачей.
– Да ни через какую...
– Что-то не очень понял. Растолкуй.
– Продал я тот билет. Мне ковер без надобности. А человеку – позарез. Ну, я и... за восемьсот уступил.
– А как же ты его нашел, этого покупателя?
Яровой осмелел:
– А чего искать! Сам обнаружился. Иду я в сберкассу, стало быть, проверить. А он – в дверях. Грузин. «Машину выиграл?» – спрашивает. Говорю: «Ковер». – «Продай». Ну, я и толкнул за восемьсот.
– А что за грузин объявился в Огнеупорном? Из толкачей, что ли?
– Почему в Огнеупорном? И вовсе не в Огнеупорном.
– А где же?
– В Донецке – вот где.
– Это ты специально в Донецк в сберкассу поехал, чтобы проверить лотерейный билет? За сто километров!
– Чего специально? Совсем не специально – по делу. И потом у меня не один билет, если уж беру...
– То на десятку – это всему району известно, – в тон ему заметил капитал Бухтурма.
– Ну вот! – воспринял Яровой слова работника милиции, как некое доверие к его показаниям.
– Кстати, когда ты ездил? День не припомнишь? Впрочем, можно заглянуть в путевку...
– Я не на «лайбе» – на автобусе.
– Отгул на работе брал или... прогулял? – выспрашивал капитан.
Тут нервы Ярового не выдержали, понял он, что его «загнали в угол», и взорвался:
– Брал отгул – прогулял! Вам-то не все равно?
– То-то и оно – не все равно, где вы, Остап Харитонович, разжились деньжонками на мотоцикл. Пятьсот тридцать семь рублей сняли со сберкнижки. А остальные?
– Украл! – выпалил Яровой. – Кассира заводского зарезал!
– А зачем же нервничать? И зачем напраслину на себя возводить: кассира вы не убивали и ничего сами не крали, а вот украденное в благодатненском магазине уехало на вашей машине. Осталось только узнать: куда?
Ярового охватил ужас. Остолбенел – моргнуть не может, вздохнуть не смеет. Напала на него икотка, неумолимая, жестокая.
Капитан Бухтурма налил из кувшина в стакан воды, подал Яровому.
– Облегчите, Остап Харитонович, свою участь чистосердечным признанием, – посоветовал он.
Яровой замотал башкой, словно бычок, которого мясник огрел по лбу молотом.
– Не в чем мне признаваться. Мои деньги! Семь лет копил: по десятке в месяц. Инну мою спросите: по десятке с зарплаты удерживал в пользу мотоцикла или машины.
Но капитана Бухтурму такое заявление не сбило с толку.
– По десятке в месяц – сто двадцать в год, восемьсот сорок за семь лет. Все по науке, но тогда за какие деньги ты ежемесячно покупал лотерейки? Садись ближе к столу, сочиним сейчас твоей Инне Савельевне письмо.
– Какое еще такое письмо? – насторожился Яровой, отодвигаясь на всякий случай подальше от стола.
– Для участкового. Пока мы тут беседуем по душам, он мотнется в Огнеупорное. А содержание письма такое: «Инна...» Или как ты зовешь жену? Чтобы ласково... Мать? Иннулька? Котеночек... Словом, отдай нашему участковому Игорю Васильевичу все лотерейки, которые не выиграли за последние семь лет...
Кто в Огнеупорном не знал необычного хобби Ярового, шоферюги из мехцеха! Покупал он на десять рублей лотереек ежемесячно. Брал в магазинах, у себя на работе, если выпадал случай побывать в райцентре или Донецке – и там. Словом, на десятку. Крупными выигрышами судьба не баловала, а по рублю, случалось, возвращал. Невыигравшие лотерейные билеты он собирал и хранил пуще глаза. Зачем? Может, это была память о несбывшихся надеждах?..
Капитан Бухтурма готовит лист бумаги, авторучку, уступает свое место за столом: пиши, Остап Харитонович, письмо любимой...
Только не хочет Яровой писать писем. Убрал руки за спину. Но и это показалось ему не совсем надежным – присел на них. А в глазах такая страстная мольба: «Да пощадите вы меня!»
– Как было дело, Остап Харитонович, рассказывайте! – потребовал капитан Бухтурма.
И Яровой повинился.
Развез он людей после смены и возвращался из Благодатного. Стоит на дороге человек. Уже в летах: борода – седая, голова – седая, одет по-городскому. «Подвези до Благодатного. Друг у меня там умер...» Яровому не очень-то хотелось возвращаться: «Спешу по делу. Не могу!» А седобородый уговаривает: «Заплачу. Я бы сам доковылял, четыре километра не сто, но старая рана открылась, видимо, лезет давний осколок».
С километр проехали, седобородый просит: «Подтормози. В посадку загляну... Неудобно, приедешь – и сразу ищи туалет».
Яровой остановил. Вышли они из машины, углубились в посадку, тут седобородый и огрел шоферюгу по голове какой-то колотушкой. Очнулся Остап Харитонович уже в кузове: руки связаны за спиной, во рту – носовой платок, на глазах тряпка. Катали долго, остановок делали множество.
Словом, ничего толком Яровой не видел, не знает. Но может описать седобородого.
У Ивана Ивановича на руках были только три «козыря» – фотокарточки троицы, сделанные по рисунку художника Тараса Григорьевича.
Яровой сразу узнал в рыжебородом Папе Юле-Папе Саше своего седобородого, который подрядил его подбросить до Благодатного, где «умер друг».
– Он! Он, сволочуга! – ругался Яровой. – Стоим мы в посадке, малую нужду отправляем... Тут он и изловчился – шмяк меня по темечку! Вот гад! Вот фашист! Я бы таких привселюдно на площади вешал! Без суда!
– Без суда, Остап Харитонович, это беззаконие. Такого можно натворить! – возразил Яровому Иван Иванович, довольный тем, что благодатненский шофер опознал своего обидчика.
От этого, правда, дело вперед не продвинулось, но все же...
С Яровым Иван Иванович работал долго и старательно. Важно было, чтобы Остап Харитонович вспомнил побольше разных деталей и подробностей. Он рассказал, как его завалили телевизорами во время грабежа.
– Меня умостили под передний борт. Где-то тормознет порезче, меня и жмет чертовыми ящиками, как прессом.
Вспомнил он еще одну важную деталь:
– Телевизоры завезли в Донецк, это точно. Где-то возле крытого рынка. Там перед трамвайными путями ямка. Сто лет уже ей... Едешь – обязательно тормознешь, а потом уже путя... Тормознули, переехали колею, пропустив машину, которая шла слева на скорости. Пока ехали, я все моргал-моргал, повязка чуток и поослабла. Я зырк из-под нее, думаю, хоть определиться, куда завезут. Так вот фарой-то машины, что промчалась, чиркнуло по куполу крытого рынка. Потом мы по закоулкам-переулкам крутились: и направо, и налево. Где-то стояли. Седобородый кудай-то мотнулся... А вернулся и тому, который за рулем, шепнул: «На хазе. Сдавай помалу». А я – под самой кабиной, мне все слышно. После еще чуток проехали, развернулись и сдали задом. Словно в яму заехали. По будке ветка процарапала. Разгружались долго. Телевизоры стояли у самой передней стенки, до них надо было добраться. Затем вновь поехали.
За городом Ярового вытащили из кузова и занесли в какую-то посадку.
– Душа захолонула, – вспомнил он. – Думал, сдеся они меня и кокнут. Только для чего бесплатно катали? Но нет, на траву уложили, седобородый и говорит: «Подрыхни часика полтора, пока мы справимся. Отдохнешь в свое удовольствие, машину получишь назад в целости и сохранности, а за услугу – по километражу...» Сколько они колесили – не знаю, часы на пианино забыл, глянуть было не на што, – подтрунивал уже над собою Яровой. – Но возвернулись. Веревки на руках-ногах ослабили. «Подергайся, – говорит, – с четверть часика и кати к ненаглядной под бочок».
В этом месте повествования Яровой невольно скисал, – начиналось самое трудное... В кабине, в крохотном багажничке, который шоферы называют «бардачком» (лежит там всякая мелочь: от путевки до обязательного стакана, «на всякий случай»), – оказалось семьсот рублей.
Цена за «транспортные услуги» была баснословно высокая. По всей вероятности, Папе Юле важно, чтобы Яровой о происшествии умолчал: сто рублей могли бы и не убаюкать его совесть, а семьсот...
Остап Харитонович оправдывался:
«Расколешься, – говорит, – срок отхватишь, а уж там, в зоне, мы тебе...»
Поди ж ты... Человек по всем характеристикам положительный: и на работе, и в семье. К чужому пальцем не прикоснется, а вот тут не выдержал искушения.
– Ей-бо! – твердил Яровой. – Гнал домой и думал: «С утра – в милицию, ну их, к бесу, те деньги!» Но с утра на работу вызвали по аварии, а после обеда из завкома позвонили: очередь на мотоцикл подошла. Маялся я думками, маялся... Говорю сам себе: «Признаешься – по судам затаскают... И еще докажи, что ты не верблюд. Под шумок замахают со всеми, а там, в зоне... Ну, я и промолчал, будяк соленый!
Теперь-то он каялся чистосердечно. А полторы недели молчал, дал Папе Юле и его сообщникам время на то, чтобы те «загрунтовали» следы. Где теперь эти телевизоры? Где транзисторы и магнитофоны, где дамские сапожки и куртки? Было время сплавить, перепродать, вывезти, переправить в иное место...
Сколько человек принимало участие в ограблении, Яровой сказать точно не мог: может, трое, а может, пятеро.
– Голоса слышал, но не до счету было, – все думал, куда везут.
Крытый рынок – адрес довольно определенный. А пять-восемь минут кружения – это где-то совсем рядом...
С одной стороны крытого рынка (за трамвайными путями) находился сквер имени Горького, с другой стороны от рынка к руслу древнего Кальмиуса, разбитого ныне плотинами на пруды, спускались одиннадцати-семнадцатиэтажные дома, смахивавшие издали на гигантские спичечные коробки, поставленные на попа. Новый жилой массив выжил с берега живописного водохранилища один из старейших рабочих поселков – знаменитую своим «вольным нравом» Семеновку.
В дореволюционное время тут селилась в землянках и хибарах всякая обездоленная босота: беспаспортные, беглые каторжане, отчаявшиеся сельские бунтари, которых беда привела на шахты в поисках заработка, гулящие, словом, все те, для кого не было места в Юзовке, где роскошествовала заводская аристократия.
Но поселок, урезанный на две трети, продолжал жить. Его добротные одноэтажные дома с верандами, летними кухнями утопали в зелени садов. Поселок отличался анархичной планировкой – улиц, в обычном понимании, здесь не было: закоулочки, тупички, переулочки, проходы...
Жители Семеновки во многом унаследовали нравы своих предков, а если учесть, что тут все друг другу – кумовья, сваты, братья, родичи, то не трудно себе представить, какая сложная оперативная обстановка была в этой Семеновке.
...Итак, где-то здесь разгрузили четыре цветных телевизора. Но где именно? В одном из высотных домов или в хате, укрытой от взора посторонних раскидистым садом?
Яровой вспомнил: «Развернулись, сдали задом, словно в яму заехали. По будке ветка процарапала».
Дерево может быть и возле высотного дома, а спусков, причем крутых, там предостаточно. Но высотный дом практически бодрствует и ночью: на смену, со смены, какая-то парочка загуляла. Человека мучает бессонница, а тут хлопнули дверью лифта, затопали по лестнице... Надо было отыскать этих случайных свидетелей, тут уж должны поработать участковые, дворники, активисты домкомов. Однако минуло полторы недели. Кто сумеет что-то вспомнить, если и был свидетелем какого-то незначительного события: машина стояла у подъезда. Протопали по лестнице – сопели... Почему сопели? А черт их знает...
Полторы недели! Эх, Остап Харитонович, Остап Харитонович! Чтоб тебя грызла всю оставшуюся жизнь совесть, как теща-карга зятя-примака!
Кому Папа Юля мог сбыть цветные телевизоры и другую радиоаппаратуру? Обычному барыге – перекупщику краденого. Но на ходовой товар могли быть и другие жаждущие: продавцы культмагов и универмагов, обычные спекулянты. Предстояло в радиусе десяти минут езды от крытого рынка среди этой категории людей найти того единственного...
Иван Иванович надеялся на помощь работников городского управления милиции – у них люди, аппарат и добровольные помощники: юные дзержинцы, домкомы, дворники. Но этих помощников надо снабдить плакатом: «Их разыскивает милиция!», где среди прочих будут фотокарточки «святой троицы»: Папы Юли, Дорошенко и Кузьмакова.
Уходящий из жизни оставляет свое горе другимРазрешалась одна из загадок, над которой бился капитан Бухтурма: где шофер стретинского универмага Шурпин провел вечер, когда горела колхозная солома и ограбили универмаг.
– Амурик чертов! – ругался капитан, который долго пребывал в абсолютной убежденности, что лихой парень причастен к ограблению, а значит, пока он находится в изоляторе, главная ниточка, ведущая к раскрытию преступления, в руках у опытного розыскника.
И вдруг оказалось, что никакой такой ниточки нет и тянуть, выходит, не за что.
– Три недели водил розыск за нос! Его величество кобелиное благородство! Он, видите ли, джентльмен и не может сказать, где и с кем был! Это его личное дело. Перед Уголовным кодексом он не провинился. Тоже мне Остап Бендер! А то, что его выбрык работал на грабителей, Константина Степановича не щекочет! Да я бы к таким филонам-филантропам применял статью: умышленное введение в заблуждение органов следствия и прокуратуры.
Было, конечно, но поводу чего сетовать опытному розыскнику Бухтурме. Три недели – ни за понюшку табака! Три недели оперативного простора для грабителей: хоть на Дальний Восток кати, хоть на Кавказские воды. И краденое, поди, успели сбыть.
Но если по совести, то ретивый капитан Бухтурма сам себя ввел в заблуждение: не поверил человеку. Больно уж все хорошо укладывалось в изготовленную заранее схему: по характеру шофер стретинского универмага – беспардонный человек, бабник, нахалюга. Машина в полном его распоряжении. Где был во время ограбления универмага – ни слова, ни полслова. И главное – один из пропавших магнитофонов нашли у него в машине. Конечно, если бы он сдал его следователю на следующий же день, мол, так и так – взял «напрокат» по договоренности с заместителем директора... Универмаг – это не пункт проката, но взять на сутки новую вещь – еще не уголовное преступление. Однако шофер умолчал о магнитофоне. Правда, он его и не прятал: лежал в машине, почти на виду, в маленьком багажничке.
Но капитан Бухтурма, заряженный непонятной Ивану Ивановичу неприязнью к работникам стретинского универмага, не разобрался в обстоятельствах. А представитель областного управления майор Орач, перегруженный думами о Папе Юле-Ходане, о Георгии Дорошенко-Артисте, о Кузьмакове-Суслике, не помог начальнику районного отдела уголовного розыска разобраться в деталях.
Так родилась ошибка.
Утром капитану Бухтурме позвонила замдиректора стретинского универмага Светлана Леонтьевна Остапенко.
– Кирилл Константинович, я должна вас увидеть. Сейчас. Сию минуту. Я приеду. Очень-очень важно!
Что в таком случае обычно говорит работник милиции? «Приезжайте, я вас жду», а сам уже волнуется, снедаемый предчувствием: тайна, над которой он бьется три недели, словно рыба об лед в замурованном стужею пруду, сейчас раскроется...
По крайней мере, будет сделан к ее раскрытию важный, решающий шаг.
И вот Светлана Леонтьевна переступила порог кабинета начальника уголовного розыска.
Красивая, величественная женщина. Ей бы во МХАТе играть гордую шотландскую королеву Марию Стюарт.
Светлане Леонтьевне – тридцать второй год. С помощью диеты и утренней зарядки она умело поддерживала свою фигуру в завидном состоянии мастера спорта по художественной гимнастике, а питательные маски и французско-польская косметика придавали коже лица свежесть семнадцатилетней девчонки, которая полдня пробегала с дружком на лыжах по ядреному морозу.
В маленькой, почти детской, ручке Светланы Леонтьевны был большой батистовый платок, который она часто прикладывала к воспаленным не то от бессонницы, не то от слез глазам.
– Кирилл Константинович, я к вам с повинной. Это я во всем виновата. Признаюсь и все расскажу... – Безутешные, почти вдовьи, слезы. – Я дрянь, я его недостойна! Но если бы он видел во мне человека, а не красивую куклу!
Капитан Бухтурма знал по опыту, что раскаяние красивой женщины, влюбленной в себя, – это надолго, поэтому попросил посетительницу говорить «по существу».
– Светлана Леонтьевна, я – не поп и грехов покаявшимся не отпускаю. Что вы хотели сообщить мне новенького о происшествии в универмаге?
– Я? Ни-ичего! – удивилась она, – Я – о Косте... О Шурпине. В тот вечер, когда случилась беда... он был со мною. Мы ездили в Великоанадольский лес. И магнитофон... который нашли в его машине... прихватила я... Привезли товар, заведующие отделами его еще не приняли, материальная ответственность – на мне, ну я и... воспользовалась. На вечерок.
У капитана Бухтурмы в тот момент с губ сорвались слова, которые в протоколы не заносятся. Легко было понять эго разочарование! Он-то городил городушки вокруг шофера универмага, у которого обнаружили один из пропавших магнитофонов.
– Что же вы морочили мне голову во время прошлых допросов?
– Испугалась! А Костя оказался благородным... Настоящим мужчиной... Я от него не ожидала, думала – брандохлыст. А он... готов был ради моей чести... в тюрьму. Я покаялась перед мужем... Он очень благородный человек! Вначале с лица позеленел, думала, он меня как... Отелло Дездемону... А он говорит: «Наши с тобой отношения мы отрегулируем позже, а сейчас – в милицию! Там по твоей вине страдает человек». – И опять слезы, которые Светлана Леонтьевна аккуратно промокала роскошным батистовым платком: не дай бог рассиропится тушь, придающая большим, чуть навыкате глазам выражение томной неги шамаханской царицы.
Шофера стретинского универмага Константина Степановича Шурпина пригласили на беседу. Капитан Бухтурма и майор Орач принесли ему извинения, пожурив при этом за «мужской апломб», который ввел следствие в заблуждение.
Шурпин покинул здание милиции в ранге героя-мученика за женскую честь. По крайней мере, в этом была убеждена Светлана Леонтьевна, встречавшая его.
Как в дальнейшем решалась проблема равенства углов в равностороннем классическом треугольнике (муж + некто + жена), на котором держится амурный роман уже не одно столетие, автор не может рассказать читателю, так как это увело бы повествование за временные рамки и не приблизило бы к цели – к раскрытию преступлений, совершенных Папой Юлей и его ближайшими дружками и подручными.
Если подытожить результаты, то можно, пожалуй, было бы сказать, что Волновский розыск (в лице капитана Бухтурмы), усиленный представителем областного управления (в лице майора Орача) три недели решал проблему: куда девается дырка, когда съедают бублик.
А как же быть дальше?
– В истории с благодатненским промтоварным магазином «выплыла» машина-будка. Она-то и указала направление поиска. Но и из стретинского универмага украденное выносили не в котомке за плечами. Была машина. Вот ее бы обнаружить!
Нетрудно себе представить, с каким энтузиазмом принялся за поиски очередного неизвестного капитан Бухтурма, оскорбленный неудачей в лучших своих чувствах и побуждениях розыскника.
* * *
Иван Иванович, возвращаясь из Волновой восвояси, решил сделать небольшую «заячью петлю» и проведать Стретинку: хотелось в очередной раз потолковать по душам с Верой Сергеевной, а заодно доведаться: нет ли каких вестей об избраннике ее сердца – Черенкове.
Стретинка дремала в послеобеденной неге. Куры и те, разморенные полуденной жарой, не кудахтали, не суетились, а, зарывшись в жирную придорожную пыль, наслаждались «сухим купанием». Знаменитые стретинские пятикилограммовые петухи фазаньей расцветки: в хвосте – все цвета радуги, в боевых шпорах – звон металла, в голосе – призыв к сопернику помериться силой или радостное сообщение: «Ячменное зернышко из подорожной кругляшечки выгреб!» – так вот, даже петухи-забияки ходили словно очумелые или только что вытащенные из бочки с дождевой водой.
Хочет петенька продемонстрировать, кто он такой, вскинет голову, встряхнет красным, как спелая малина, гребешком, откроет рот, а оттуда лишь сиплое «ку-у...» – никакого «р-р» в голосе...
В универмаге – ни души. Иван Иванович в тот момент еще подумал, что сельскому магазину нужно «сельское расписание»: с 7.00 до 12.00, перерыв до 16.00 и с 16.00 до 19.00 – работа.
Только профсоюз торговых работников на это не пойдет: «перерыв перерывом, а рабочий день с семи утра до семи вечера...»
Ни директора, ни ее боевого зама на рабочем месте не оказалось.
– Светлана Леонтьевна заболела, – сообщил хмурый бухгалтер Степан Спиридонович. – А Вера Сергеевна ушла на обед.
Но Голубевой дома не было. Хлопотливая Александра Матвеевна, которая, видимо, все лето не покидала кухни – варила соки на зиму, – сообщила майору Орачу под «огромным секретом»:
– Верунька подалась к Светлане Леонтьевне. У Светланы Леонтьевны с мужем большие нелады. Уж такой степенный и обходительный человек, а тут кричал и ногами топал на Светлану Леонтьевну, вся Стретинка слышала: «Никаких универмагов! Уволишься завтра же! И будешь рожать!» А как же Светлане Леонтьевне можно уволиться в такое время! Пока этих субчиков милиция не изловит, нельзя увольняться, иначе все решат, что она из-за кражи... Верунька хочет поговорить с мужем Светланы Леонтьевны.
Неудачное время выбрала Вера Сергеевна для задушевной беседы с мужем своего боевого заместителя, подумал Иван Иванович. Сейчас самое правильное было бы оставить их с глазу на глаз... на каком-нибудь необитаемом острове. Пусть выяснят отношения до полной победы одной из сторон. (Трупов – не будет, в этом майор милиции Орач не сомневался; муж Светланы Леонтьевны – человек рассудительный и любящий).
Александра Матвеевна угостила Ивана Ивановича квасом из красной смородины.
– У нас в Забайкалье квас-то ставили на бруснике. Вот это был квас! В бочку нальют, а потом подвяжут ее на веревке посреди погреба: на земле ставить нельзя – разорвет. И так крутит ту бочку, словно мальчишки шалят. А отбродит, туда сушеной малинки – и по бутылкам. Такой квасок бражке не уступит. Хмелён и в нос шибает!
Квас у Александры Матвеевны был действительно вкусный. Попивает его Иван Иванович маленькими глоточками, нахваливает, а между делом расспрашивает.
– Какие новости от Леонида Николаевича?
– Пишет! – оживилась хозяйка, готовая говорить и говорить на эту радостную для нее тему. – Намедни прислал письмо. Большущее! – Она развела руки, как завзятый рыбак, демонстрируя, каких размеров было послание. – Чисто влюбленный солдат. И слова ласковые, в иных стихах не сыщешь таких задушевных. Появился покупатель на домушку. Но у Леши – сад. И яблоньки, и крыжовник-колеровка, и малина. Клубники две грядочки. Надо убрать урожай... Хозяйственный мужчина! К тому же партком отпускать не хочет. Он на своем заводе в уважении. Четверть века парторгом смены. О нем даже писали в газете – прислал вырезочку. Верунька довольна, уж такая счастливая.
«А чего бы ей не быть довольной и счастливой, – подумал Иван Иванович, невольно радуясь за Голубеву. – Парторг смены – это, видимо, партгруппорг», – перевел он на привычную терминологию сообщение Александры Матвеевны.
– В любом случае партком завода не должен удерживать Леонида Николаевича, – утешил он старушку. – Переезд на новое место жительства: одинокий человек нашел спутника жизни... Это веская причина.
Как хотелось Ивану Ивановичу в тот момент взглянуть на «солдатское» послание тоскующего в одиночестве Черенкова! Да и прочитать вырезку из газеты о партгруппорге смены... Но знал, что все волгоградские письма Вера Сергеевна носит при себе, в сумочке. Осталась на минуточку одна, извлекла их, в руках подержала – и на душе радостнее, глазами несколько строчек пробежала – и от счастья весенней снежинкой тает. Любит!
Поэт был прав, сказав: «Любви все возрасты покорны». А первая любовь остается первой, самой пылкой, стеснительной, желанной, в каком бы возрасте она к нам не пришла.
Несмотря на неудачу с шофером стретинского универмага Шурпиным, Иван Иванович возвращался в Донецк в приподнятом настроении – по всей вероятности, что-то передалось ему от всеобъемлющего счастья Веры Сергеевны...
Зашел Иван Иванович к себе в отдел, а ему говорят:
– Вас Строкун разыскивал. Что-то там по магазину...
– По благодатненскому? – Иван Иванович ждал вестей, имеющих отношение к поискам четырех цветных телевизоров.
– Не знаю. Сказал: «Появится – пусть меня разыщет».
Разыскивать полковника не пришлось: он был у себя в кабинете.
Поздоровавшись кивком головы, Строкун вынул из папки, лежавшей на столе, листок и протянул его майору Орачу:
– Вот так-то, Иван! – печально произнес он, заранее сожалея о случившемся.
Это был письменный ответ из Волгоградского УВД на запрос Донецкого областного управления по поводу личности Л. Н. Черенкова.
Иван Иванович пробежал глазами по строчкам, он спешил ухватить главное, суть.
«Черенков Леонид Николаевич, тридцати шести лет, образование среднетехническое, мастер тракторного завода. Жена Елена Антоновна (девичья фамилия Хлебова). Дети: сын Анатолий одиннадцати лет, дочь Светлана – шесть лет. Черенков Л. Н. четыре месяца тому заявил о пропаже документов: партийного билета, паспорта и военного билета».
У Ивана Ивановича было такое состояние, словно его ограбили непоздним вечером в собственном подъезде. Хлестнула по сердцу обида.
Вот тебе и вырезка из газеты о партгруппорге смены Черенкове Л. Н.! Вот тебе и покупатель на дом, при котором небольшой садик, где надо собрать урожай крыжовника!.. Ласковые письма...
Зачем потребовался весь этот форс? Обворовал – и смылся бы! Выигрывал время... Для чего? После стретинского универмага был благодатненский промтоварный магазин. Возможно, замышляет еще что-то.
«Эх, Вера Сергеевна, дорогой вы мой человек, не будет у вас свадьбы с Леонидом Николаевичем Черенковым, мастером Волгоградского тракторного завода...»
Пробрался в сердце доверчивого человека цепнем и точит, дырявит... Кто же он? Дверчата на сарае отремонтировал, насос для подачи воды на огород на свои кровные приобрел... Письма ласковые писал и отправлял их из Волгограда – штемпель на конвертах есть!
Выходит, он сейчас где-то в районе Волгограда, коль имеет возможность регулярно отправлять оттуда открытки с видами Мамаева кургана и Пантеона Славы. Впрочем, не обязательно ему быть там самому: есть дружок. Заготовил открытки и письма: «Раз в неделю опускай в ящик на главпочтамте».
Вера Сергеевна, доверчивая женщина, наивная, как ребенок, мечтающая о простом человеческом счастье... Она хотела любить и имела право быть любимой. Но нет таких писаных законов, которые гарантировали бы это право.
– Кто же он?
– Черенкову – тридцать шесть. Папа Юля на эту должность староват. Кузьмаков? Недостаточно умен для роли сердцееда. Скорее всего – Дорошенко. Хотя и этому под пятьдесят. Но в паспорте и в партийном билете одну цифрочку подправил – и «помудрел» Черенков сразу на двадцать лет.
– Кто-то в Волгограде получает письма Голубевой по адресу: главпочтамт, до востребования. Пока тебя не было, я послал срочную ориентировку, – пояснил Строкун. – Вдруг повезет...
Все правильно: пока друг Веры Сергеевны не в курсе, что его разоблачили, он или кто-то другой по его поручению может заглянуть на главпочтамт.
И он будет уверен, что морочит голову Вере Сергеевне, а с ее помощью и милиции до тех пор, пока Голубева пишет ему.
Значит, нужна встреча с Верой Сергеевной, необходим откровенный разговор. Иван Иванович представлял, насколько это будет неприятно и трудно. Но так надо. Кроме того, желательно было бы показать Голубевой фотокарточки «святой троицы».
Иван Иванович на чем свет костил себя за непростительный промах: не показал фотопортретов еще две недели тому назад. Уж так его убаюкало сказание о счастье влюбленной женщины, что забыл элементарное правило. Может, подсознательно боялся разрушить хрустальный дворец Веры Сергеевны?
Когда-то гонцов, принесших недобрую, весть, казнили. Таким гонцом, приговоренным к отсечению головы, чувствовал себя Иван Иванович, переступая в вечернее время порог летней кухни Голубевых.
Мать с дочерью ужинали. Вера Сергеевна, увидев гостя, обрадовалась: как же, такая возможность поговорить о Леше, о его письмах...
Заводить разговор о Черенкове при Александре Матвеевне Иван Иванович не решился. А старушка уже хлопочет возле стола:
– Чистила меня Верунька, старую бестолковщину, чистила за то, что я вас давеча не попотчевала обедом. Ну, хоть бы спросить: когда вы ели. А я – квасом... Квасок-то хорош на сытый желудок.
Иван Иванович с трудом отказался:
– Спасибо, Александра Матвеевна, сыт покуда – съел полпуда, я на несколько минут, есть дело к Вере Сергеевне...
Голубева, поняв, что гость действительно спешит и за стол не сядет, пригласила его в дом. По дороге сетовала:
– Ума не приложу, что это с моими Остапенками. Светлана Леонтьевна подала заявление на расчет. Уж я с ней и так и эдак – ни в какую. Тогда я – к ее супругу. А он и слушать не захотел, накричал, еще и оскорбил: «Развели в своем универмаге бордель!» Ну, надо же такое! У нас все, даже девочки-ученицы, серьезные и самостоятельные. Может быть, у Остапенко нелады по работе? Скоро перевыборы. Может, райком решил не рекомендовать его на следующий срок? Остапенко у нас в Стретинке уважают. Его мать шепнула мне, что он продает дом и уезжает из района совсем...
Что мог ответить Иван Иванович? Через минуту на Веру Сергеевну навалится ее собственное горе, подомнет, сломает, и ей будет уже не до чужих неурядиц. А в обломках мишурного счастья майор милиции Орач будет отыскивать следы матерого преступника.
Оправдывает ли такая цель ту великую моральную утрату, которую понесет эта женщина? Не оставить ли ее в счастливом неведении? Пусть сама ищет горькую истину, собирая по крохам. Может быть, на это уйдут годы, и тогда правда, рассиропленная во времени, не прозвучит выстрелом в упор, а отзовется лишь сердечной ноющей болью. Будет это тихое нытье особенно саднить долгими осеннее-зимними вечерами и ночами, когда в большом, ставшем вдруг неуютным, доме воцарится густая тишина, за которой стоит пустота. Никого, способного отогреть сердце лаской... Никакой надежды на встречу... Никакого будущего у робкой надежды...
