Текст книги "Без права на помилование"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Дарья Семеновна Дронина, можно сказать, совершила подвиг: задержала вооруженного преступника. Но пословица гласит: нет худа без добра, а добра – без худа. Не спори она горячку, а умненько и осторожненько предупреди хотя бы участкового инспектора Кушнарука, все могло бы быть иначе: взяли бы всю троицу «на горячем» – на месте преступления.
Впрочем, за троицей числилось немало преступлений, раскрытых уже, и тех, которые предстояло еще раскрыть: мебельный магазин, стретинский универмаг, благодатненский промтоварный, смерть Голубевой, трагедия Генераловой, ставшей полным инвалидом в расцвете лет.
Но спасибо Дродиной и за одного Дорошенко. Когда она рассказала, как возмутилась, услышав, что ее хотят «пригладырить» (а это слово означает «приголубить» – в самом лирическом смысле), Иван Иванович и Строкун не могли удержаться от улыбки. Но растолковывать Дарье Семеновне смысл всего разговора дружков не стали. Главное она поняла и прореагировала правильно: Дементий с Юлианом Ивановичем собрались ограбить ее магазин.
Дорошенко находился в изоляторе временного содержания, ИВС, как его называют сокращенно. У работников розыска было трое суток, в течение которых они обязаны были доказать вину задержанного, взять санкцию прокурора на арест и тогда перепроводить арестованного в СИЗО – следственный изолятор, совершенно иное ведомство – исправительно-трудовые учреждения. Впрочем, если за трое суток вина задержанного не доказана, наступает самая тяжелая минута для работника милиции – приносить ему свои извинения и писать начальству рапорт, мол, оплошал: пенек за зверя принял. Ну, а начальство, само собою, премию по этому поводу не выпишет.
Иван Иванович помнил того общительного, удалого парня, который «очаровал» солдата Орача, возвращавшегося домой после семи лет службы в армии. Встречались они с Дорошенко и на суде, где Иван Иванович выступил свидетелем.
Как постарел Жора-Артист, который провел почти все это время в местах заключения! (Вышел оттуда три года тому).
Такое же чувство невольной жалости охватило и Строкуна, когда конвойный ввел в комнату следователя седого, ссутулившегося дедугана. Дорошенко печально, вымученно улыбнулся, увидев своих старых знакомых.
– Вот и свиделись, – сказал он, привычно садясь на стул.
– Ишь, как жизнь тебя, Егор Анатольевич, подтоптала! – воскликнул Строкун. – А где шевелюра – женская погибель?
Дорошенко махнул безнадежно рукой:
– Гражданин полковник, смеяться будете: махнул – на лысину. Мода теперь такая! На лысых и седых. А в придачу прихватил пару болячек: печенка, поджелудочная...
– Даже глаза выцвели, – подтвердил Иван Иванович. – Не надоело на казенных-то харчах?
– Досиживал последний срок – врач предупредил: поджелудочную надо вырезать и печенке дать отдых. Сказал себе: «Жора, не хочешь откинуть копыта – уймись!» Но разве дружки позволят?
– Эти, что ли? – Иван Иванович показал фотопортреты Папы Юли и Кузьмакова.
Дорошенко увозили из дома Дарьи Семеновны со всеми осторожностями: на шахтной машине «скорой помощи». Дело для поселка обычное. В доме Дрониной оставили засаду. «Приехали к женщине два брата ее покойного мужа». Еще двое дожидались в скрытой засаде. Папа Юля обещал «пригнать колеса». Но надежды, что он явится после происшествия с Дорошенко, было немного: Иван Иванович не сомневался, что Жора-Артист должен был где-то встретить Папу Юлю, предупредить, что все тихо. Когда? Где? Словом, ждать у моря погоды не приходилось, нужно было налаживать активный поиск.
Дорошенко прекрасно понимал, что такое фотопортрет по описанию свидетелей – это значит: розыск на верном пути в своих поисках. Остальное – дело времени. Разойдется фотопортрет в тысячах экземпляров по стране, вывесят в людном месте плакаты с твоим изображением, сориентируют всю милицию, общественных инспекторов и других активистов. И, считай, Вася, амба – кто-то где-то увидит, обратит внимание...
Поэтому, увидев фотопортрет бородатого, смурного мужика, Дорошенко невольно поежился, будто вышел в рубашке на осенний мокрый холод. Желания хорохориться, подразнить «глупых» работников розыска у него явно поубавилось.
– Ну что, Егор Анатольевич, поможешь? – спросил Строкун, кивнув на фотопортреты, которые держал Иван Иванович.
Дорошенко долго думал, вздыхал. Морщился от боли, все старался сесть на стуле чуть откинувшись, дать простор вздувшейся после вчерашней пьянки печени.
– Гражданин полковник, Жора-Артист – вор в законе. Его знает весь блатной мир от Донбасса до Магадана. Я уважаемый человек! А сдам вам кореша – кем стану? Сексотом! Поверьте, гражданин полковник, хочу завязать, но закладывать никого не стану. Не могу! Вам не понять! У меня – своя гордость. Воровская. Ею и живу. А сдам кореша – повешусь от обиды. О себе – повинюсь вчистую. Сколько Жоре-Артисту осталось жить с дырявой-то печенкой? Про меня можно романы писать, да никто не знает доподлинно моей жизни. Пусть хоть в протоколах останется. Но с кем был – квакать не стану. Один! Вы мне доводы, а я – свое! Вы мне свидетеля, а я буду ерепениться, мол, один на льдине. Хотите, чтоб состоялся разговор, тогда только обо мне. Я теперь ваш – вам от меня, мне от вас деться некуда.
– Наш – это точно, – согласился Строкун. – Врача мы тебе вызовем. Сегодня же. – Он обратился к Ивану Ивановичу: – Товарищ майор, побеспокойтесь. Видите, Егора Анатольевича крутит, будто роженицу на сносях. – Он извлек из кармана блокнот, что-то написал. Вырвал листок и передал Ивану Ивановичу. Иван Иванович взял записку и направился в кабинет к начальнику ИВС.
Он вспомнил слова Дорошенко, который отказался помочь розыску выйти на Папу Юлю и Кузьмакова: «У меня своя гордость, воровская».
По убеждению Ивана Ивановича, преступником становится, как правило, далеко не случайный человек. Ну, бывает: родители недоглядели, школа отмахнулась, и парнишка связался, как принято говорить, с дурной компанией. А тут еще ложная романтика «сильной личности», честолюбивая надежда возвыситься над сверстниками. Но вот приходит протрезвление. Вначале страх: «Поймали!» Потом парнишка преодолевает длинную полосу превратностей – следствие. И каждая встреча со следователем, с потерпевшими (ограбленными им, обиженными), с родителями, которых на десять лет состарило отчаяние и угрызение совести (если она, конечно, есть), превращает жизнь в тягчайшее наказание. Виновный умирает от позора, проклинает себя за молодечество, которое привело его на скамью подсудимых.
Затем – суд. В зале сверстники, соседи, учителя, плачущая мать, хмурый отец... Перевоспитание начинается с этого момента (если оно все-таки начинается). А заключение – лишь завершающий этап. Но неспроста на воровском жаргоне тюрьма называется «университетом».
...Университет жизни. Только какой? Кто там преподает? Какие дисциплины читает? Какую методику применяет?
В таком «университете» есть северный полюс и южный. Оба к себе тянут, привораживают, заставляют, иначе говоря – воздействуют!
В «зоне» идет постоянная, ежедневная, ежеминутная схватка за человеческие души. Всему черному, мерзкому, преступному, что порою превращает человека в скотину, противостоит гуманное, доброе, вечное...
Но всегда ли мы выигрываем схватку? Статистика в определении этого показателя порою чисто формальная. К примеру, лечили человека от алкоголизма. Раз он побывал в лечебно-трудовом профилактории, второй. А третий... Год его нет, два. Ни слуху, ни духу. И в журнале учета ЛТП пишут: «Не вернулся». Подразумевается, что вылечился.
Если взять среднестатистическую тысячу тех, кто на данный день находится в местах лишения свободы, и проанализировать: какая у них по счету судимость? Все, кто со второй и больше, – это наше с вами поражение в борьбе за человеческую душу.
Есть истина, которую не очень-то хочется признавать (но она существует и без нашего признания) – в «зоне» модной считается совершенно чуждая нам мораль... «Не укради!» – требует библия. – «Не убей!», «Не обмани!» Но для вора украсть – значит совершить своеобразный подвиг. А если при этом украл лихо, много, ловко, обманул всех и скрылся так, что милиции и зацепиться не за что, значит, ты поднялся на высшую ступеньку мастерства, и в воровской иерархии стал привилегированным. О тебе легенды складывают, на твоем примере других учат. И не в форме обязательных ответов на нудные вопросы неприятного, порою ненавистного дяди (или тети), а в форме озорного, веселого рассказа о полуфантастических подвигах ловкого, сильного, удачливого человека. Он смел, он прекрасен, ему хочется подражать.
Наверное, самое трудное, но самое важное – привить осужденному наше, советское, общечеловеческое понимание, что такое хорошо и что такое плохо. А как это сделать без назидательности, чтобы шло в душу и оставалось там? То есть сделать то, чего не смогли сделать за двадцать, за тридцать лет его жизни папа с мамой, школа, училище (техникум или институт), его собственная семья: жена, дети, завод, шахта – вся система воспитания с ее огромным арсеналом средств воздействия, литература, искусство. Пословица гласит: если ложкой не наелся, то досыта не налижешься...
С кем в «зоне» осужденный общается больше всего? С такими же, как сам. С ними работает, ест, спит, курит, ходит в туалет, делится мечтами, тревогами. Воспитатель может уделить подопечному в день всего несколько минут. Правда, на стороне воспитателя (начальника отряда) – система. Система заключения, система перевоспитания, наконец, социальная и государственная система. Но осужденный в силу своего характера и условий жизни воспринимает эту систему как нечто враждебное, то, что принуждает, лишает свободы поступков, ограничивает во всем.
Иван Иванович убежден: преступник (убил, украл, обжулил, изнасиловал) – человек психически ненормальный. И его надо лечить. Надо лечить его душу, его уродливое представление о добре и зле. Как лечить? Чем лечить? Содержанием в колонии? Таблетками? Или нужна операция на уровне генной инженерии?
Что главное: среда, гены, воспитание? Все главное. Главное – че-ло-век! Кто он? Каков он?
Дорошенко – вор, преступник до мозга костей, и этой своей сущностью он гордится. Жора-Артист – из другого, чуждого Ивану Ивановичу мира. Но со своими болями, муками, со своими претензиями, чтобы другие уважали или хотя бы считались с его житейскими принципами...
Парадокс!
Дорошенко сдавал на глазах. Пока Иван Иванович ходил звонить, Жора-Артист с лица изменился, позеленел. На лбу – испарина.
Вызвали из санчасти врача, и тот провозился с больным не менее часа.
Но и после этого Дорошенко сидеть на стуле не мог: мешала вздувшаяся печенка. Довелось нарушить этикет таких процедур и согласиться на то, чтобы допрашиваемый лежал на кушетке. Да еще под спину заботливо подложили подушку.
– Продолжим нашу беседу, – предложил Строкун. – Настоящей фамилии Папы Юли не знаешь?
– Нет. Сидел как Седлецкий. А какой у него сейчас дубликат[9]9
Дубликат – фальшивые документы.
[Закрыть] – понятия не имею.
– И где Папа Юля обитает – тоже не в курсе?
– Этого сейчас уже никто не знает. У Папы Юли чутье на опасность – волчье. Он всегда уходил вовремя. А сидел лишь однажды, по собственному желанию. Зачем это ему было надо – понятия не имею. Но через два года ушел. Зимой! Без харчей! По глухой тайге, в обход всех постов и застав, восемьсот верст пехом в снегу по пояс.
Такое направление допроса Строкуна явно не устраивало.
– Ну, добре, – сказал он резковато. – До поры до времени оставим Папу Юлю и Кузьмакова в покое. Поговорим о тебе. Вы взяли три магазина. Какова твоя доля?
– Крохи! – отмахнулся Дорошенко. – Суд, конечно, насчитает иск по государственной, а доля у вора, сами знаете... Туда-сюда, папе, подсказчику, барыге... Обмыли, вспрыснули. Долги... И остается – мелочь.
– Ну и эту «мелочь», как ты говоришь, на сберкнижку? Пенсию у государства не заработал. А тут еще печенка с поджелудочной. На черный день, поди, приберег?
– Откуда? – постарался как можно естественнее удивиться Жора-Артист.
– Ну, откуда у вора денежка – дело известное. А вот где передерживаешь? Адресок не дашь?
– Гражданин полковник, вы что, мне не верите?! – Дорошенко, возмущенный таким отношением к себе, даже приподнялся на кушетке.
– Верю, Егор Анатольевич, верю, – Строкун легким движением руки вернул больного на место. – Ты лежи. Раз уж врач прописал тебе горизонтальное положение... Верю и не сомневаюсь, что так просто ты мне главное не отдашь. А не поискать ли нам в Красноармейске домик, который вот этот человек, – Строкун показал фотопортрет Дорошенко, сделанный по рисунку, – приобрел за последние полтора-два года на подставное лицо?
Глаза у Дорошенко округлились, из них исчезло все живое: стали лубяными. На высоком лбу выступила испарина. Он тут же схватился за правый бок и прохрипел:
– Печень... Началось. Вра-ача...
Губы стали синеть, а лоб и уши побелели, будто из них куда-то ушла кровь. На губах появилась пена.
К величайшему удивлению Ивана Ивановича, Строкун вдруг рассмеялся. Дружески похлопал Дорошенко по плечу.
– Егор Анатольевич, спасибо! Потешил. Правда, тридцать лет тому у тебя это получалось убедительнее. Стареем, друг мой, стареем. Но главное я все же понял: домик следует искать именно в Красноармейске. Там, видимо, и нереализованный товар. Но порядочный хозяин не бросает добро без присмотра. Значит... – Строкун поднял указательный палец, фиксируя значительность момента, – предстоит встреча. Пистолет у Папы Юли есть, я не сомневаюсь. А вот по части автомата... Успел разжиться?
То, что произошло после этих слов с Дорошенко, удивило Ивана Ивановича еще больше. Жора-Артист за полминуты стал нормальным человеком. И цвет лица, и выражение глаз... В них промелькнул живой огонек.
Дорошенко покачал головой: мол, не знаю, успел Папа Юля разжиться автоматом или нет.
– Вот вы, гражданин полковник, четверть века ставите на него сети. А что узнали? Кличку – «Папа Юля». Фамилию – Седлецкий. Ну и еще рисунок бородатого. Да у него сто витрин и все не похожие. Он талантливее Райкина. Говорите, Жора падучую изобразил. Жора против Папы Юли – партач! Кастрюля! Сапог рваный. Вы его ведете, сидите на хвосте, и вот у вас на глазах в общественный сортир входит старикан-гипертоник, а через минуту оттуда выскакивает молодой чувак. Совсем иначе одетый! На чем свет костит гипертоника, «который ему помешал». А вы, пропуская человека мимо, еще и посочувствуете. Из Папы Юли шпион почище Штирлица получился бы, да не пофартило в жизни, по воровской линии пошел.
– Штирлиц – не шпион. – Ивану Ивановичу стала обидно за героя популярного телефильма. – Во имя спасения Родины он совершил подвиг.
– У меня, гражданин майор, по вашему ходатайству было время заняться самообразованием. Десять лет изучал литературу о знаменитых людях. Четырнадцать журналов выписывал за свои кровные и все, что было в библиотеке, прочитал. Печенка наставила меня на ум-разум... От той поры я и задумываюсь о своей никчемной жизни: «Жора, – сказал я сам себе, – не встанешь на якорь возле какой-нибудь зазнобы, которая будет варить тебе куриные бульоны и кормить кефиром, сыграешь в ящик». Освободился я и начал искать условия. Дашуню встретил. Вор – он тоже человек и ему хочется, чтобы его любили преданно и вечно. Разные профуры, босявки, зажигалки, годки хороши, пока ты молод... Я Папу Юлю предупредил: «Умру при ней в чистой постели, она и похоронит – опыт у нее по этой части есть». Словом: моя – и держись подальше. Чтобы он нас с Дашуней оставил в покое, я ему сделал Стретинку и Благодатное. А он, рыло, решил взять ее промтовары, мол, все равно тебе при ней век свободы не видать, милиция нащупала. Я и дал себе зарок: «Замочу Папу Юлю». Но не успел. Дашуня, дуреха, меня, как осетра, колотушкой по темечку...
Иван Иванович почему-то поверил в эту исповедь: Дорошенко ни отчего не открещивался (Стретинку помянул и Благодатное), просто он чисто по-человечески жалел себя.
– Если ты, Егор Анатольевич, решил «прикончить», как говоришь, Папу Юлю, то почему не хочешь сейчас отдать иго нам? – спросил Строкун.
– От меня бы уж он не вывернулся. Я бы его непременно списал в расход, а вы при первой встрече девять грамм в лоб ему не закатаете, вам надобно довести его до суда, на таком примере других поучить. И он непременно сорвется. Вы обложите его берлогу, а он – табачным дымом в замочную скважину. Вы его – в наручники, он руку по косточке через них проденет. Оборотень, уж вывернется – меня разыщет, с живого сдерет шкуру и прохоря себе сошьет!
– Боишься? – спросил Строкун.
– Больше, чем приговора к расстрелу. За приговором стоит помилование. А у Папы Юли так: сказано – сделано. Да и вы, гражданин полковник, не забывайте о том, что я вам тут наплел, если хотите свидеться с нашим папочкой.
– Спасибо за доброе слово.
– Чего это вдруг, гражданин полковник, вы стали так печься о моем здоровье? – спросил Дорошенко, не скрывавший скептического настроения.
– Оно нужно народу, Егор Анатольевич, с не меньшим сарказмом ответил Строкун. – С вами жаждут встречи полсотни проходчиков, у которых вы за три с половиной года с Папой Юлей и Пряниковым позаимствовали без малого четыреста восемьдесят тысяч. Хорошо вас помнят в мебельном магазине «Все для новоселов», а сотрудники стретинского универмага к вам особенно неравнодушны... за Голубеву. Эх, Егор Анатольевич, был бы у нас такой обычай: отдавать преступника на суд пострадавшим! Что бы с вами сделала та же Рита Хомутова, пышная красавица из Благодатного, которая к вам – всей своей пылкой, доверчивой душой, а вы – колотушкой по темечку и, простите за выражение, импортную комбинашку, предмет особой гордости, в рот вместо кляпа. Таких оскорблений женщины не прощают. Рита готова собственноручно лишить вас возможности обольщать доверчивых женщин. Не говорю уже об увечье Генераловой. Определением меры вашей вины займется следствие. А для нас лично с майором милиции Орачем вы представляете интерес, как человек, долгие годы работавший рука об руку с Папой Юлей, он же Григорий Филиппович Ходан, изменник Родины, на руках которого кровь замученных им советских граждан, кроме всего прочего.
Вот когда Жору-Артиста охватила неподдельная тревога. Прищурил глаза. Рукам места нет, суетятся они, елозят по животу, ищут, где засела боль, при этом чуть подрагивают. Трут жесткую кушетку, словно притираются к ней. Но вот справился с собою и заговорил бодрячком:
– Мокрух[10]10
Мокруха – убийство.
[Закрыть] за мною лично не числится, а остальное на вышку[11]11
Вышка – высшая мера наказания.
[Закрыть] не потянет. Закон у нас человеколюбивый, учтут мою больную печень. Лет двенадцать отвалят. А Жоре-Артисту не впервой.
– Жоре-Артисту это, конечно, не в новинку, – согласился Строкун. – А со своей больной печенкой он по этому поводу посоветовался? Да и годы: не тридцать.
Разговор, в общем-то, был закончен, полковник поднялся со стула.
– Ну, так что, Егор Анатольевич, по части обстоятельств, смягчающих вину? Адресок в Красноармейске... Сам понимаешь, без твоей помощи – это всего сутки работы, и то, учитывая, что сегодня рабочий день идет к концу. А завтра с утра все, кто купил за последние два года частный дом с садиком и огородом, будут ознакомлены с фотокарточкой Дорошенко.
– А сегодня ночью Папа Юля как раз и сорвется, – обычным для себя тоном недоверчивости и скепсиса ответил Дорошенко.
– Значит, Папа Юля все-таки там! В Красноармейске! – Строкун откровенно торжествовал трудную победу. – Адресок, Егор Анатольевич!
Понимая, что его все-таки перехитрили, заставили признаться в основном, Дорошенко рассердился сам на себя:
– Нет у меня для вас адресочков... Шмякнула Дашуня по темечку – и память отшибла. А насчет Красноармейска – насухо месите, гражданин полковник.
На том первый разговор с Егором Дорошенко и закончился. Его отправили в санчасть: печенка и в самом деле донимала больного.
– Теперь Жора будет на следствии валять дурачка, он после контузии, провал памяти, – решил Строкун.
– Но главное сделано, – порадовался удаче Иван Иванович. – Все-таки Красноармейск. Молодцом Дарья Семеновна, такую зацепочку дала!
Сначала Дронина лишь обмолвилась, мол, поминал мой Хрыч Красноармейск: дом у него там. Только я на чужое не падкая!
Но Строкун попросил ее подробнее рассказать, при каких обстоятельствах помянул Дементий Харитонович о доме в Красноармейске и какими словами это было сказано.
Оказывается, разговор произошел «в самый лирический момент».
– Он меня уговаривал расписаться, домом соблазнял, дескать, свой – оставишь дочери, а нам на троих и моего, краноармейского, хватит.
– И вы поверили, что у него в Красноармейске есть вполне приличный дом? – попросил уточнить Строкун.
– Любимый, с которым уже все определилось, предлагает: «Распишемся и переедем». При этом беспокоится о твоих родных детях: «Все, что у тебя есть, отдай им, нам хватит моего». Надо быть шизофреничкой, чтобы усомниться. А я – нормальная.
– Разговор о доме в Красноармейске Дементий Харитонович заводил только однажды? – допытывался Строкун.
– Да. Подраскис мужик от бабьей ласки...
– Тогда и мы с Иваном Ивановичем ему поверим, – решил Строкун.
Ивана Ивановича удивляло отношение Дарьи Семеновны к Дорошенко. Она о нем уже все знала, но жила в ее сердце какая-то доброта. Страх – ограбят, убьют – прошел.
Вся история, как она «нашарахала» дружков, как управилась «с Хрычом», теперь в ее рассказе выглядела безобидным сюжетом для мультфильма из серии пародий на детектив, где всего «через край»:
«Мой Хрыч»... «Дементий Харитоныч»... «Мужик»... И ни одного осуждающего определения, ни одного эпитета, который говорил бы о том, что она вычеркнула этого человека из сердца. Наоборот, спрашивала, как его печенка, когда будут «резать поджелудочную», даже вызвалась, «если надо», ночку-другую подежурить возле него после операции.
Ей бы возмутиться тем, что ее обманули, опозорили в глазах соседей, в глазах детей и родственников! А она лишь посмеивалась над собой, мол, «пригладырила» со страху мужика, сотворила из глупой башки отбивную, небось, после этого вмиг поумнел. Годочков бы на двадцать пораньше заняться «перевоспитанием» да колотушечку поувесистей, но без зубчиков: не дай бог, изуродуешь голубя сизокрылого.
Странное это существо – любящая женщина! Искать какую-то логику (логику в мужском понимании) в ее поступках бесполезно... Дарью Семеновну можно осуждать за отсутствие принципиальности, восхищаться (такая преданность!), но в любом случае ее надо воспринимать «в чистом виде», какова уж есть. Женщина!
Что к этому можно еще добавить?
Если бы женщины перестали быть сами собою, кем бы стали мужчины?
Красноармейск – один из самых зеленых городов промышленного Донбасса. Город-сад. Таков впечатление создается еще и потому, что он состоит из шахтерских поселков, где царствует одноэтажная застройка. А возле каждого домика – садик, огород.
В Большой Советской Энциклопедии сказано: «Центр угольной промышленности, строительной индустрии. Крупный железнодорожный узел». К этому надо еще добавить, что через город проходит трасса Донецк-Днепропетровск, то есть в Красноармейск легко приехать и из него легко выбраться.
На картах гитлеровских генералов Красноармейск был обведен жирным черным кружком: отсюда открывались дороги к Славянску, Артемовску, а оттуда – на Ростов, к Дону, к Кавказу. В сорок первом году на подступах к Красноармейску стояли насмерть бойцы и командиры 383-й Шахтерской дивизии полковника Провалова, сдерживая натиск немецких танков и итальянской королевской конницы. В 1943 году здесь громила оккупантов знаменитая ныне Кантемировская дивизия, отсекая гитлеровцам пути отступления на Запорожье и Днепропетровск. На перекрестках здешних дорог часто встречаются белые обелиски – немые стражи нашего спокойствия. На площадях и окраинах горняцких поселков стоят застывшие в железобетоне и граните солдаты с автоматами.... И вот в таком сложном по географии, противоречивом по своей истории и уникальном в социологическом плане городе надо было отыскать дом, где мог иногда появляться сам или со своими друзьями человек, наверняка не прописанный там и неизвестно каким именем называвший себя. Правда, есть его фотокарточка. Есть и ориентировка: дом солидный. (По крайней мере, он должен был понравиться Дарье Семеновне, женщине, можно сказать, избалованной хорошими квартирными условиями: у нее-то дом – сказка! Игрушка!) Дом приобретен новым владельцем где-то на протяжении последних двух-трех лет – время, когда Дорошенко, отбыв срок, вышел на свободу. И еще – дом этот куплен на какое-то подставное лицо.
Кто может быть подставным лицом? Скорее всего, пожилая женщина. Одинокая, которой негде было приткнутся. Пенсия у нее если и есть, то невелика. Не исключено, что она в прошлом была связана с преступным миром и потому сознательно пошла на подлог, зная, с кем имеет дело. Возможен и другой вариант: привезли старушку из глухого села, поселили в шахтерском поселке, где она никого и ее никто не знает. Само собою, знакомиться ей с соседями запрещено: старухи – болтушки, не дай бог проговорится о «племяннике» или «сынке».
Впрочем, подставным лицом с такими же данными мог быть и старичок. Даже какой-нибудь бывший горняк, одинокий человек. Вместо того чтобы коротать остатки дней в доме престарелых, оказался на готовых харчах среди веселых, добрых людей.
Нельзя скидывать со счетов и молодую пару, у которой туго с жильем. Ей предложили как временный выход: «Поживите, пусть пока числится за вами». И супруги, ничего не подозревая, согласились: как же, нашлись добрые люди!
Проверяли всех, кто имел хоть какое-то отношение к купле-продаже дома или флигеля за последние три года. Никто из купивших-продавших, ни их соседи никогда Жору-Артиста и его дружков не видели и даже не подозревали о существовании таковых.
В горотделе собрали совещание «накоротке», – как говорил Строкун, – это значит, аппарат горотдела вместе с участковыми.
– Неужели мы, все вместе взятые, глупее одного вора-рецидивиста? – выступал Строкун на правах старшего. – Давайте пошевелим мозгами. Допустим, каждый из вас – Жора-Артист. Человеку за пятьдесят. Тяжело болен – цирроз печени, надо удалять поджелудочную. И задался человек целью: обеспечить свою немощную старость. Выбрал шахтерский городок, по донбасским меркам небольшой – всего на сто тысяч населения. Но пути подхода и отхода превосходные: железнодорожный узел – значит, масса всяких поездов, шоссе – междугородное сообщение круглые сутки. Как бы вы поступили на месте Дорошенко?
Поначалу собравшиеся помалкивали, в надежде, что за них все необходимое скажет начальство. Но приезжее начальство спрашивало не с тех, кто сидел за столом президиума, а с остальных, молчавших в зале.
Зашептались. И вот поднимается один участковый:
– Разрешите, товарищ полковник! Участковый инспектор лейтенант Кряж. Я бы на месте Жоры-Артиста не стал покупать дом. А, к примеру, доживает свой век старушенция, пенсии ей не хватает. И мы договариваемся: получи деньги, но напиши дарственную или завещание, чтобы все чин-чинарем. Бабуле оставляю комнатку. Она довольна, и я имею то, что хочу. Но все тихо-мирно... Есть у меня одна такая на примете.
Вот что значит коллективный разум! Бабули преклонного возраста, одинокие, имеющие приличные усадьбы в Красноармейске были взяты на учет лет пять тому. Прокатилась волна тяжких преступлений: старушек истязали, требуя, чтобы они отдали накопленное на похороны. Ивану Ивановичу довелось по долгу службы заниматься расследованием этих случаев. Он тогда обратил внимание ни такую деталь: все пострадавшие жили не в ладах со своими детьми. Времени свободного им не занимать, а мнимых (да и не мнимых) обид накопилось предостаточно. И вот сидит такая бабуля со своими сверстницами на лавочке и целый день перемывает косточки своей невестке, которая «испортила» ей сына – от родной матери отбила, да и сын – бессовестный, забыл, как родная мать последний кусок хлеба отдавала, на работе загибались, лишь бы купить ненаглядному магнитофон или радиолу.
«Они еще поклонятся мне, – многообещающе грозит бабуля. – Ничего им не отпишу. Уж лучше – на церковь или соседям. Попросишь, те и в аптеку за лекарством сходят, и хлебца из магазина принесут. Будет на что меня похоронить, да и так кое-что останется...»
От товарки – к соседке, от соседки – по всему поселку пошел гулять слух:
«Есть у Матвеевны деньжонки. А может, за долгие-то годы и золотишко насобирала».
Но откуда быть кладам у старой женщины! Все ее богатство – дом, которому давно нужен капитальный ремонт, да пенсия. Ну, сын или зять снабдят углем, помогут огород вскопать, картошку посадить и убрать – вот и все доходы. Пятерку в месяц откладывала Матвеевна на похороны. Да и то не всегда... Словом, спрятано у нее под матрасом 97 рублей.
А ночью являются два молодца.
«Отдай, бабка, гроши! Они тебе ни к чему. А похоронить – похоронят, не тужи!»
Денег у Матвеевны нет, и начинают «добрые молодцы» выжимать их из старухи.
Три года тому назад двоих любителей «бабулиных накоплений» взяли. Грабежи прекратились. Но с тех пор, уже по традиции, в Красноармейске участковые инспекторы уделяют одиноким пожилым женщинам внимание.
– Так кто у вас там, лейтенант, на примете?
– Скороходова Прасковья Мефодьевна, – отрапортовал волейбольного роста, чем-то смахивающий на дядю Степу из детской сказки Михалкова участковый инспектор Кряж. – Пенсия у нее – давнишняя, потому небольшая. Жила лет десять наша Мефодьевна соседской добротою. И сама была общительная старуха: кому ребенка понянчит, пока в детсаде карантин, кому дом постережет, пока хозяева в отпуске. И ее не забывали. А года полтора тому нашу Мефодьевну словно подменили, ну такая Баба-Яга стала! Злющая! Людей, словно кладбищенское привидение, избегает. Со старухами и такое случается. А с Мефодьевной произошло необычное: она вдруг разбогатела. Затеяла капитальный ремонт. И размахнулась тысяч на пять. Всю столярку поменяла, водяное отопление провела, полы перестелила, и забор обновила: поставила глухой, высокий, как в СИЗО, только без колючей проволоки.
– Вы у нее бывали? – поинтересовался Строкун.
– Набился однажды, – добродушно улыбнулся лейтенант. – Только теперь это сделать не так-то просто, к персидскому султану в гарем попасть, поди, легче, чем к Мефодьевне. Оглохла вконец, а запирается, словно в осажденной крепости. Надо полчаса стучать в дверь палкой.
Над добродушным рассказом участкового негромко подтрунивали сидевшие в зале: не бабуля, а клад. Может, ей американский миллионер, бывший любовник, состояние оставил? И не замужем? (Намекали, что лейтенант Кряж еще холостой). А он спокойно поясняет:
