Текст книги "Без права на помилование"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Иван Иванович краешком глаза глянул на газету с подчеркнутыми абзацами. Взгляд выхватил фразу: «На сотнях предприятий страны внедрена комплексная система управления качеством». Протянул «Правду» Сане:
– А газеты, сынок, надо читать думаючи, тем более «Правду». Тогда промахи и просчеты других вызовут в тебе не злорадство, а горечь. И взыграет возмущенная душа, и засучишь рукава, чтобы самолично, а не как иные чистоплюи, – мол, пришлите дядю-милиционера... Тогда и появится у Славкиной жены право на радость.
Саня обнял отца и, припав к его груди, стоял так долго-долго.
Потом тихо сказал:
– Спасибо.
У Ивана Ивановича защемила душа, запершило горло. И он отвернулся, чтобы не показать своей взволнованности. Как же, расчувствовался...
Куропат-Магеланский сначала признался лишь в том, что он «купил по случаю» четыре цветных телевизора. Но из благодатненского промтоварного магазина одновременно с телевизорами исчезли два кассетных магнитофона типа «Весна». Вряд ли Папа Юля повез их в иное место, если есть «покупатель». А Куропат-Магеланский – не из тех, кто «упускает свое».
Трое суток самых упорных разговоров на эту тему, наконец, убедили Куропат-Магеланского, что «отвертеться» ему не удастся, и он повинился:
– Были магнитофоны. Два. Кассетные.
А через день признался и в том, что заработал еще на двух пленочных магнитофонах типа «Маяк» и трех транзисторах.
Это уже был товар стретинского универмага.
– На чем привозили?
– На «красном кресте»...
Номеров машины Куропат-Магеланский не видел: опять дежурил с собакой в конце двора. Но это была машина «скорой помощи» – фургон. «В потемках – светлая»...
Вновь показывали Куропат-Магеланскому фотопортреты Папы Юли и Дорошенко. Телевизионный мастер, в конце концов, признал и Дорошенко.
– Он вел торг и принимал от меня деньги, а Колян за рулем сидел и разгружал.
От знакомства с Папой Юлей Куропат-Магеланский яростно открещивался: «Не видел! Не знаю! Не слыхал!»
– Где, по-вашему, вероятнее всего можно встретить Дорошенко?
– Не знаю. Он мне не докладывал. Но когда Колян приезжал на такси за деньгами, этот ваш Дорошенко был вместе с ним, правда, из машины не выходил. Я его видел из окна телеателье. Он сидел на заднем сидении.
Иных полезных сведений от Куропат-Магеланского получить не удалось.
Итак, санитарная машина типа фургон. В крупных городах их практически уже нет: ходят ЗИМы и «пикапчики», переоборудованные под носилки. Санитарные кареты остались в ведении предприятий: в колхозах, на шахтах и заводах... В период, последовавший за ограблением стретинского универмага, заявлений об угоне таких машин в райотделы области не поступало. Видимо, у шофера санитарного фургона была веская причина помалкивать о происшествии. Возможно, как и в случае с шофером из Огнеупорного Яровым. Семьсот рублей – это полтора процента от стоимости товара и процента три – от чистой выручки. Ничего не скажешь, у Папы Юли и его «корешей» – хитрая бухгалтерия.
Санитарным фургоном занялся капитан Бухтурма. Искал в своем районе, в соседних, особенно на шахтах. Злой на постоянные неудачи, этот себялюбец старался вовсю.
Себе Иван Иванович оставил задачку посложнее – Моспино. Где-то в этом городе, возможно, обитают искомые Дорошенко и Кузьмаков. Или один из них, или все трое вместе с Папой Юлей.
ГРАНИЦА МИЛОСЕРДИЯ
Иван Иванович начал кропотливейшую работу: необходимо было познакомиться, хотя бы в общих чертах, со всеми крупными кражами и другими преступлениями, которые произошли в округе за последние два-три года. Он отдавал себе отчет, что умный волк вблизи логова телят не дерет. Но с чего-то надо было начинать (в который раз начинать-то!).
Многоцветьем флагов, транспарантов и неоновых огней, многолюдными гуляньями и веселым, хлебосольным застольем отбушевал, отпел, отплясал свое день шахтера, пришел сентябрь. В школах прозвенел первый звонок: принаряженные, торжественные первоклашки сели за парты.
...Завтра 8 сентября – день освобождения Донбасса, один из самых памятных праздников для бывшего парнишки из Карпова Хутора. Восьмого сентября 1943 года (ох, как время бежит!) он спас кроху-мальчонку от злой судьбы, уготованной ему Гришкой Ходаном. В тот день Гришка Ходан замучил во дворе благодатненской школы Матрену Игнатьевну и тех других... Он расстреливал из пулемета своих соседей Ивана с Лехой и убил младшего из Орачей...
В тот день, 8 сентября, закончилась злая власть гитлеровского полицая над миром, и он сгинул. Появился другой человек: вор, грабитель и мародер Папа Юля...
Годы сделали свое – они осветлили траур в душе, оставили лишь тихую, блаженную грусть. Память возвращала Ивана Ивановича в Карпов Хутор, в юность.
...Побывать бы на могиле у Лехи, но нет уже хуторского кладбища, поднялась на его месте степная посадка. Если позволяет служба, Иван Иванович ездит в этот день к братской могиле во дворе благодатненской школы, погрустит там минутку-другую, положит к обелиску букетик астр – скромных осенних цветов: они с Лехой первыми увидели расстрелянных...
Сентябрь на юге Украины – месяц благодатный. Начинает пробиваться червонное золото в посадках, где первыми отдают дань времени ясени и тополя. Сады пока еще держатся, радуя глаз краснобокими яблоками и поздними грушами.
Время приятных хлопот, время заготовки на зиму продуктов, люди покупают на базаре картошку. (Своя картошка здесь только ранняя, поздней снабжают крестьяне из соседних областей).
Есть в базаре, в его цветастой суете, в азартно-возбужденном говоре что-то милое сердцу Ивана Ивановича, праздничное, как пикейная рубашка-распашонка. Купила когда-то мать по случаю такую рубашку. Берегла, берегла ее для школы, а сын вырос, вымахал за лето. И пропала рубашка...
Иван Иванович приехал в Моспино, как он сказал начальнику горуправления, «всерьез и надолго».
– А мы тут кое-что подготовили на ваш запрос, – доложил начальник уголовного розыска города майору из областного управления.
Это был список заведующих промтоварными магазинами – женщин в возрасте от тридцати до сорока пяти лет, одиноких или любвеобильных. И краткая биография каждой, а также характеристика района расположения магазина.
«Молодцы!– подумал Иван Иванович. – Не поленились, не отмахнулись от «обузы». Составили целое досье!»
Его внимание привлекла Дронина Д. С., заведующая промтоварным магазином в одном из окраинных шахтерских поселков. Женщине шел сорок восьмой год, по меткой характеристике участкового, «моложава, будто сама себе дочка, дюже симпатичная и приятная особа во всех отношениях».
У этой «приятной во всех отношениях» особы несколько месяцев тому появился дружок, который живет где-то в другом месте, но частенько наведывается к ней. Дронина – вдова, муж погиб пять лет тому назад. Двое детей: старшая дочь замужем, живет отдельно, с матерью – двенадцатилетний сын. По работе Дронина характеризуется положительно, с соседями дружна.
Но просьбе Ивана Ивановича вызвали участкового. Тот приехал на мотоцикле через полчаса – до поселка, где он работал и жил, было километров сорок.
– Дорога забита, – пожаловался участковый инспектор. – Частник продохнуть не дает. И бензином его прижимают, и с запчастями не густо, и с резиной не разгонишься. А вот, поди ж ты!
Старший лейтенант был из кадровых: пришел на службу в милицию сразу после, армии, лет десять назад. Закончил спецшколу и с тех пор – участковым инспектором в том же самом поселке. За годы службы раздобрел, форменная рубашка на животе – пузырем.
Ивану Ивановичу участковый Кушнарук понравился.
«Мужик – себе на уме». Не глуп, не болтлив, но о жителях поселка все знает и, невзирая на свой относительно молодой возраст, – тридцать первый год, относится ко всем с «отцовской заботой».
– Дронина? Я же написал – положительная женщина, – рассказывал неторопливо он, мягко выговаривая букву «р». – Родилась в нашем поселке. Отец ее Семен Прокофьевич Солонцов – известный в прошлом шахтер. Дочь у нее – от первого мужа. Умер. Давно это было, лет восемнадцать-двадцать тому. От второго – сын. Спокойный парнишка – материн помощник. Мужа ее, Алексея Дронина, прихватило в шахте. Внезапный выброс. Пятый год пошел. Память мужа чтит: могилка ухожена, с ранней весны до поздней осени – цветы. Ну, а кто вдову осудит за то, что друга завела?
– Что вы о нем знаете? – поинтересовался Иван Иванович.
– Кличут Харитонычем, за глаза Дронина зовет его «мой хрыч». А фамилию доведаться не удосужился... В ориентировке про фамилии мужчин указаний не было, о женщинах – было.
«Он прав», – подумал Иван Иванович, который сам сочинял ориентировку.
– Что еще? Внешность? Возраст?
– Возраст – солидный, дедовский. Но и Дронина – пятый десяток дожевывает. Правда, говорят: малая собачка – до издоху щенок, а нашу директоршу приезжие ненароком могут величать девушкой. Харитоныч – на шахтерской пенсии, но старик еще при силе, работает не то нормировщиком, не то маркшейдером. Жену похоронил лет пятнадцать тому. Ездили с Дрониной как-то на кладбище. Две дочери замужем, живут своими домами.
– Где они познакомились? – «Не дай бог в кафе за общим столиком», – невольно подумал Иван Иванович.
– Не могу сказать, но ручаюсь за одно: не он ее нашел, а Дронина его себе по вкусу подобрала. Баба с норовом, не каждый угодит ей. Сватались наши с шахты, но давала им от ворот поворот.
– А вы этого Харитоныча видели?
– Разок, и то мельком. Идет – от прожитого гнется, словно несет котомку за плечами. Лысиной светит.
Помня, какую ошибку он допустил, не показав директору стретинского универмага Голубевой фотопортреты троицы, Иван Иванович теперь буквально не расставался с ними и готов был каждого встречного-поперечного спрашивать: «Случайно не знакомы?»
Старший лейтенант Кушнарук ни в одном из троих Харитоныча не признал.
– Я его видел мельком, со спины... Еще до ориентировки. Идет – шаркает ногами, сутулится. А эти – орлы... Правда, перья на них вороньи. Да и те общипанные.
– Почему вы обратили внимание именно на Дронину? – поинтересовался Иван Иванович.
– Ориентировка была, – пояснил участковый. – Приглядеться ко всем женщинам – работникам промтоварных магазинов, у которых за последние полгода завелась любовь. Вот и наша Дарья Семеновна...
– Дарья Семеновна! – вырвалось у Ивана Ивановича. – Говорите, сама себе в дочери годится?
– На ладошку хочется посадить и подержать. – Медлительный, подраздобревший участковый подставил широкую, огрубевшую от лопаты, ладонь. Полюбовался ею, будто там и в самом деле сидело премилое создание.
– А ее первого мужа, случайно, не Константином звали? Константин Помазанов...
– Во-во, он самый, – подтвердил, растягивая в щедрой улыбке пухлые губы, старший лейтенант. – Помер. Теперь-то я пригадал. Как вы сказали, так и пригадал. А то вертится в мозгах: «Маляров», а он – Помазанов, ну, стало быть, может мазать хаты...
Минуло без малого двадцать лет... Работал на огнеупорном заводе мастером обжига веселый парень, душа-человек Костя Помазанов. И был он женат на певунье Даше. Так и хочется сказать: девчонке. Любовь у них была неувядаемая. Говорят, чтобы любви созреть, проявиться, набрать силу, стать легендой, – нужна преграда, как у Ромео и Джульетты, нужна трагедия, как у Отелло и Дездемоны. А счастливая любовь – для чужого глаза неприметная, и спеть о ней нечего. В стихах, в романах, в драмах с древнейших времен о какой любви речь? Лишь о несчастной. А как только все превратности остались позади, начинается тихое семейное счастье, и поэты (романисты, драматурги) оставляют влюбленных одних, не смущая читателей описаниями поцелуев и объятий, которые перестают быть причиной для взлета духа до уровня подвига. Все доступное – обыденно, нет в нем источника для романтики, не порождает оно жажды подвига. Все есть. Проголодался? Протяни руку – возьми готовое! А тут еще проблемы материально-технического снабжения. Это они с ловкостью злого колдуна превращают хрустальную ладью любви в семейную клетку, в которой птичка тоскует по воле, недоразумения становятся обидами и приводят к крушению надежд. С милым рай в шалаше лишь в летнюю пору, да и то при условии полного набора концентратов и прочих предметов, рекомендованных «Справочником молодого туриста». Писатели прошлого либо не касались этих материально-технических проблем, либо помогали героям решать их с помощью ловкого слуги-оруженосца и подобревших, «образумившихся» родителей, которые соглашаются на брак и передают молодым законную часть наследства.
У Кости Помазанова не было преданного слуги, который бы подавал ему плащ и шпагу, но была у него печь, и которой обжигался шамотный кирпич, необходимый металлургам. А Дашутке досталась в наследство лишь светлая душа. Работала она буфетчицей в рабочей столовой, где напитков крепче кефира не водилось, так что «материально-техническую базу» семьи молодые создавали сами, родителей по этой части не беспокоили, Уголовный кодекс, хотя и не изучали, но, в силу своей человеческой порядочности, чтили.
Их любили. В доме последняя пятерка, а до получки четыре дня. Прибегает соседка: «Дашенька, займи...» Костя – с работы, молодая жена ему: «Соседке трешницу заняла». – «И правильно сделала, – отвечает он. – Двое птенцов-ненажор да она с мужем... А нам на хлеб хватит, картошка и постное масло есть, проживем, не помрем!»
Они щедро делились не только последним рублем, но и своим счастьем. Где Дашутка – там веселье, песни и смех.
Поначалу поселковые удивлялись этой паре: «Чудные! О завтрашнем дне не думают!» Потом стали завидовать: «Будто вчера поженились! Уже и дите прижили, а все не унимаются». И вскоре Помазановы стали достопримечательностью Огнеупорного: «Наш Костя! Его Дашенька!»
Так и хочется сказать: «Им суждена была короткая жизнь, и они спешили взять от нее то, что другим отпускается на долгие годы».
На подстанции работал один забулдыга. Ну и по пьяному делу устроил аварию, а сам удрал. Заводу грозила беда. Костя оказался рядом, беду от других отвел, но выплеснулось на него кипящее трансформаторное масло.
Даша потом рассказывала участковому: «Умирал, я даже поцеловать его не могла, прикоснись губами – ему больно».
Спасали героя всем Огнеупорным, готовы были отдать ему свою кожу, свою кровь. Но, увы!..
Похоронили Костю. Пока шло следствие, виновный оставался на свободе. Дал подписку о невыезде – и все. А теперь во многом его судьба зависела от позиции жены пострадавшего. Взял он бутылку водки и пожаловал к молодой вдове в гости. «Ты баба сочная, нужен такой мужик... Буду к тебе заглядывать... раз-два в неделю».
«И такое меня зло обуяло, – исповедовалась позже Даша, – было бы чем, отравила б! Но я поступила иначе: споила ему ту пол-литру, которую он принес, еще и свою в придачу. А потом вывела на улицу, поставила возле столба и наблюдала из окна, как он свалился на тротуар. Перешагивают через него люди, а я думаю: «Пусть все видят и знают, какой ты подонок!».
Однако впрок наука ему не пошла; через пару дней снова приходит и дружков приводит: «Костю помянем...» Две бутылки на стол. Колоду карт.
«Водки у меня уже не было, – вспоминала Дарья Семеновна, – Да и не собиралась поить за свои кровные это кодло. Уж такая во мне обида жила за Костю: тот, из-за которого Костя погиб, – живехонек, еще и с кобелиными предложениями! Знала, что одна бабка гонит самогонку, и для «крепости» не то на махорке настаивает, не то негашеной известью очищает. Словом – отрава. Я к ней: «Налей литровочку...» А потом и сама научилась это зелье гнать».
Иван Орач – молодой участковый. И вот первое задание: «Разобрать коллективную жалобу». Подписали ее пять отчаявшихся женщин, мужья которых спускали в карты и переводили на самогон все до копейки, еще и детское из дома выносили. «Нет в Огнеупорном порядка, – писали обиженные. – Подмяла его под себя самогонщица Дашка Помазанова, накрыла своим подолом».
В Огнеупорном – улица имени Кости Помазанова, школа имени Кости Помазанова. А его жена – содержательница карточного притона, самогонщица.
Вел молодой участковый с ней душеспасительные беседы: предупреждал, стыдил, подписку брал... Без толку!
Но вот случилась с Помазановой беда: попытался ее изнасиловать какой-то мужик. Избил – изуродовал. Истекли бы Дарья в поле кровью, да наткнулся на нее сосед, относ в больницу. «Кто насильник?» Дарья Семеновна отвечает: «Ночь. Непогода, все звездочки тучами затянуло, так что не разглядела. Он ко мне с предложением, я его – по морде. Тогда он меня по башке. Я тоже в долгу не осталась. Кажись, бородатый. Больше ничего не помню».
Младший лейтенант милиции Орач в то время бредил встречей с Григорием Ходаном. Прошел слух, будто жив Гришка. Видели люди. Шрам у него на щеке от уха до подбородка. Неопытный милиционер, чиркнув себя по щеке, спрашивает пострадавшую: «А каких-нибудь особых примет не заметили?» Та бойко отвечает: «Заметила! Шрам через щеку от уха до бороды!»
Всю розыскную службу подняли тогда на ноги: как же, появился матерый государственный преступник! Через месяц и выяснилось, что никакого бородача со шрамом не было. А «отделала» Дарью жена одного из постоянных клиентов. Вынес родимый из дома все, что нажито было за несколько лет, спустил в карты и пропил. А дома трое детей. Им в школу идти. Взбеленившаяся женщина-богатырь чуть не до смерти избила Дарью Семеновну, да виновник семейного несчастья вовремя рядом оказался: «Она тут ни при чем!»
Как ни странно, Дарья Семеновна не осуждала покушавшуюся, более того – понимала ее, попыталась выгородить и придумала «бородача»-насильника.
Очень сердился младший лейтенант милиции Орач на Дарью Семеновну, которая подсунула ему такую свинью, но родилось в его душе невольное уважение к ее человечному поступку.
За дачу ложных показаний, за умышленное введение органов милиции в заблуждение Дарью Семеновну Помазанову могли судить. За жену героя ходатайствовали поселковые власти, дирекция завода, да и сам Иван Иванович сделал все, зависящее от него, чтобы молодая женщина, у которой росла дочь, не попала в тюрьму. Помазанова уехала из Огнеупорного в Моспино, где жили ее родители...
Есть люди, которых десять прожитых лет так переиначат, что даже знаменитый антрополог Михаил Михайлович Герасимов, восстановивший портреты Ярослава Мудрого, Андрея Боголюбского, Тимура, Улугбека, был бы в этом случае бессилен. А Дарью Семеновну время обходило стороной. «Во мне три пуда», – говорила она когда-то. И теперь не больше. Серые глаза – с озорнинкой, погибель парней.
Крутит ими девчонка, водит их за нос! А девчонке-то не восемнадцать... Добавь тридцаточку. Приглядись к глазам повнимательнее и обнаружишь густую вуаль мелких морщинок. На верхней губе – теплый пушок, как у молоденького гусара или у толстовской Наташи Ростовой. А волосы у Дарьи Семеновны – на зависть модницам: пышные, в мелких колечках. Поослабь дымчатую ленту, что стягивает их на затылке в тугой пучок, вмиг встопорщатся, будто начес. Были когда-то косы русые по пояс, теперь – лишь по плечи, каштановые. Это их «омолодила» химия – великая фея женской красоты эпохи научно-технической революции. И ресницы чуть подсурьмлены, и брови. Тонкие губки аккуратно подведены неброской помадой. Никаких «архитектурных излишеств»; во всем мера, вкус, понимание ситуации.
Легкая, чуть пружинистая походка: выполнила гимнастка упражнение на «бревне» – довольна собою и переходит к следующему снаряду, окрыленная выступлением, еще не думая о «личном рекорде», но уже готовая его совершить. Приятной расцветки серенький в белую веснушку брючный костюм, белые босоножки...
Словом, Иван Иванович увидел счастливую женщину, не обремененную прожитыми годами, душу которой не осквернили беды, пережитые ею.
Переступил он порог крохотного кабинета вслед за осанистым инспектором Кушнаруком, директор магазина вскинула глаза и воскликнула, будто они расстались не два десятка лет тому назад, а месяц-другой:
– О! Кого занесло в наши края! Крестного! – Дронина протиснулась между двухтумбовым столом и стенкой, хотела пожать Ивану Ивановичу руку, а потом вдруг обняла его и троекратно облобызала, словно родного брата, вернувшегося из полета в космос. – Господи, и не думалось, что так радостно станет на душе при встрече. – Серые глаза затуманила слезинка. Дарья Семеновна не спешила вытирать ее, отошла на шажок и с любопытством разглядывала неожиданного гостя.
– Ну и как? – спросил чуточку смущенный таким приемом Иван Иванович.
– Молодец – хоть под венец, – ответила с озорнинкой Дарья Семеновна. – Каким ветром вас занесло в наши края? – Махнула вдруг рукой: – Чего я спрашиваю? Не полюбоваться же мной. Подполковника милиции привел к заведующей промтоварным магазином участковый инспектор.
– Майора, – уточнил Иван Иванович.
– Будете еще и генералом, – легко пообещала Дарья Семеновна.
– До генерала не успею, темп с самого начала взял не тот.
– А я слышала от волновских, мол, работает Иван Иванович Орач в области, в ОБХСС. Думаю, и чего ты подался на такую службу!
– Я в розыске, – вновь уточнил Иван Иванович. На душе было почему-то весело, впору и песни запеть. – А что, с ОБХСС нелады?
– Ну что вы! Взаимная любовь. Да и как может быть иначе, если мою девичью честь бережет сам Степан Иосифович! – Дарья Семеновна кивнула на участкового. – А как вы? Жена? Дети?
Они присели к столу, оттеснив крупногабаритного старшего лейтенанта в угол при входе. Начался «вечер воспоминаний, вопросов и ответов». У Дарьи Семеновны была превосходная память, которая хранила многие детали канувших в Лету событий.
– А что с мальчонкой, которого вы повсюду таскали за собой? Такой башковитый, с умными глазами. Аспирантуру закончил? Кандидатскую защищает? Господи! Какие у нас с вами, Иван Иванович, взрослые дети. У меня дочь тоже своим домом живет. Бабку из меня успела вылепить. Как вам эта бабка? – Она поднялась со стула, одернула кофточку и прошлась по узкому кабинету – два шага туда, два – обратно, словно манекенщица, демонстрирующая моды сезона.
– В такую-то бабку можно втюриться по уши! – Иван Иванович воспользовался случаем и начал поворачивать разговор на нужную тему: – Слыхал краешком уха, вдовствуешь?
Узнав об Иване Ивановиче все, что может интересовать женщину, которая бог знает сколько времени не видела доброго знакомого, Дарья Семеновна начала рассказывать о себе. Тут уж Иван Иванович весь превратился во внимание.
– Вернулась я под родительский кров, с годик еще поревела, потом отец заставил меня поступить в торговый техникум. Остепенилась, замуж вышла. Хороший человек попался, да пять лет тому погиб. Сын у меня от него. Иваном нарекла в вашу честь, – пояснила она, смущаясь.
– А теперь что же, в монастырь?
– Завела мил-дружка. Третий на моем бабьем веку. Невезучая, видать, не живется им возле меня. Я этому своему Хрычу сказала, он пообещал: «Тебя переживу». А одной бабе маятно. Вот разве что Степан Иосифович еще ни с одного боку меня не ущипнул, а вдовую каждый прохожий норовит обогреть. Да только от такого «обогрева» душу наледью стягивает, словно морозильник.
– Не расписались?
– Он настаивает, да я не спешу.
– Что так?
– Притираемся. Он долго жил без хозяйки и до того, зануда, стал бережливым, иной раз с души воротит, хуже свекрухи: «Картошку надо чистить острым ножом, а то лушпайки получаются толстыми», «Убирай борщ в холодильник – пропадет продукт».
Иван Иванович рассмеялся:
– Разве такая бережливость – плохо?
– Я привыкла жить щедрее. Даю сыну в школу на завтрак тридцать копеек, а Хрыч поучает: «Сделай тормозок, это питательнее, деньги – баловство». Но мальчишке хочется, чтобы, как все, потолкаться на перемене возле буфета. Пусть там хуже, но ему кажется, что вкуснее, и он поест. Это же, как лисичкин хлеб.
К Дарье Семеновне пришла хорошая житейская мудрость. Иван Иванович был рад за нее: «Ишь, какая умная мать!»
И если сначала еще было какое-то профессиональное сомнение в ее новом друге, то теперь оно почти исчезло: кто-кто, а уж Дарья Семеновна себя в обиду не даст!
– Далеко живет суженый?
– Сейчас в Харцызске. В геологоразведке. Пенсия у него шахтерская.
– А раньше?
– Как-то в ласковую минуту пооткровенничал – дом у него в Красноармейске. Ну да мне на его богатство наплетать.
Харцызск – небольшой шахтерский городок рядом с Макеевкой, а Красноармейск – узловая станция километрах в семидесяти от Донецка по дороге на Днепропетровск.
– А звать-величать друга милого?
– Иван Иванович ревнует? – улыбнулась она. – Дементий свет Харитоныч, из Яковенков.
Иван Иванович записал: «Яковенко Дементий Харитонович».
Дело было сделано и не без приятного трепета в душе: Путешествие в собственную молодость. Оставалось – пустяк, чистая формальность: показать Дарье Семеновне фотопортреты «троицы».
Но, поняв, что гость собрался восвояси, Помазанова-Дронина запротестовала:
– Иван Иванович, и не думай, и не отговаривайся, трезвого не отпущу! Скажешь, что у тебя язва, кислотность, ждешь инфаркт, вечером докладываешь министру, – все равно не отпущу! Сейчас пойдем ко мне. Глянешь мое житье-бытье.
Конечно, познакомиться с условиями жизни Дрониной было не лишне (для дела). Но если откровенно: Ивану Ивановичу почему-то не хотелось расставаться с веселой, озорной женщиной.
– Влюблюсь! – пригрозил он.
– Напрасная трата времени, – бойко отказала Дарья Семеновна. – Тогда бы, после Кости... Участковый милиционерик был еще не женат. Нравился вдове. Душою ты, как мой Костя, эту доброту и щедрость я в тебе сразу углядела. Только младший лейтенант по девичьей части был не догадлив: невдомек ему, чего баба колобродит. А теперь у меня – Хрыч, перспективный для жизни. Пенсионер, но в корню крепок, лет пятнадцать еще прокукарекает. На детей нынче надежда слабая. В няньки еще наймут, а подрос наследник: «Бабка, гуляй на все четыре».
«Нет, все-таки какой она молодец!» Дронина все больше и больше нравилась Ивану Ивановичу.
– Где наша не пропадала! – согласился он. – Пойдем, Дарья Семеновна, гульнем, тряхнем молодостью! – Он пригласил в компанию участкового. Старшего лейтенанта долго уговаривать не пришлось: по всему – поесть он был мастак.
Дронина жила в превосходном, можно сказать, новом доме. Муж-шахтер постарался. Дворик, правда, небольшой, но ухоженный. Сад на пяток деревьев, винограда – с десяток корней: тугие, налитые соком кисти дремотно свесились со стальных поперечин.
Иван Иванович помнил Дронину-Помазанову как великолепную хозяйку. Сейчас в ее распоряжении была не скромная квартирка без коммунальных удобств, а пятикомнатный дом общей площадью восемьдесят квадратных метров. И каждый метр нес какую-то хозяйственную или эстетическую нагрузку. В общем-то, в доме – ничего экзотического, ничего по-мещански лишнего. Все на месте, все при деле: и мебель, и пианино, и ковры, и хрусталь в серванте.
Дарья Семеновна без лишних слов водила гостя по комнатам, мол, смотри – утаю нет. Даже в спальню дверь приоткрыла. Крохотная комнатушка, двухспальная кровать, узенький проходик, шкаф, пуф. И гора подушек и подушечек.
– Любит мой Хрыч мягко поспать, сытно поесть, – пояснила она.
В тот момент у Ивана Ивановича мелькнула мыслишка: «А скряга-экономист Дементий Харитонович не промахнулся, выбирая себе невесту... Не прибрал бы, Дарья Семеновна, он тебя к рукам... Не сэкономил бы на твоей щедрости и доброте».
Впрочем, чего так предвзято относится майор милиции к человеку, которого знает лишь по рассказам своей давней знакомой? Может... тайная ревность и неосознанная зависть тому виной?
Сели за стол, начали «бражничать». Иван Иванович ждал момента, когда можно будет вернуться в разговоре к нужной ему теме. Дождался. Участковый, захмелев, вышел покурить.
– Не рассказывал, – кивнул Иван Иванович на широкую дверь, ведущую на веранду, куда подался старший лейтенант, – какая беда случилась у нас с двумя магазинами?
– Пугал, – с усмешкой ответила она. – Только мой-то дедуля не вытягивает ни на донжуана, ни на грабителя. Он, прежде чем перейти улицу, семь раз оглянется. Завтра к вечеру пожалует, вот и заходи в гости. Познакомлю. Скажешь на правах крестного «годен», выйду замуж, а нет – от ворот поворот!
«Увидеть!» В этом она, пожалуй, была права. Но завтра – День освобождения Донбасса. У Ивана Ивановича свои планы... Сколько раз ему за двадцать лет службы и милиции приходилось отказываться от своих-то...
Иван Иванович молча, извлек из кармана блокнот. Подумал. Освободил место на столе и выложил три заветных фотопортрета. Дарья Семеновна так же молча глянула на фотоснимки, взяла в руки портрет Папы Юли.
– Бородатенький, – с каким-то непонятным Ивану Ивановичу подтекстом произнесла она.
Отодвинула от себя подальше тарелку, рюмку, бутылку с недопитой водкой, разложила пасьянс из трех фотокарточек. Папа Юля оказался в середине. Но что-то в таком расположении Дронину не устраивало. Переложила на край, в центре оказался Кузьмаков. Но и это было ей не по нраву, расположила по возрасту: Папа Юля, Дорошенко, Кузьмаков. Поставила локти на край стола, подперла щеки ладошками.
Иван Иванович ждал. В сердце зародилась надежда: «Может, видела?»
– Ты не его, случаем, в Огнеупорной искал? – поправила она за уголок фотопортрет Папы Юли.
Иван Иванович подивился ее проницательности:
– Бородатых развелось, как сыроежек в посадке после теплого дождя, – уклончиво ответил он. – Мода на бороды.
– Умен, – заключила Дарья Семеновна. – У, какие гляделки!
Она собрала фотопортреты – уместила их на ладошке, как бы взвешивая. Бородатый был наверху.
– Приметный мужик. Встречу – мимо не пройду.
Время было довольно позднее – восьмой час, пора возвращаться. Иван Иванович распрощался с гостеприимной хозяйкой, и участковый повез его на мотоцикле в Донецк.
* * *
О дальнейших событиях Иван Иванович узнал на следующий день рано утром. Ему позвонила на квартиру Дарья Семеновна, узнав через дежурного номер домашнего телефона.
Дементий Харитонович приехал не на следующий день, как обещал, а в тот же вечер, когда у Дрониной гостил Иван Иванович. Около двадцати часов Орач с участковым уехал, а где-то через часок-полтора пожаловал Дементий Харитонович.
– Как это я посуду-то успела убрать! – рассказывала позже Дарья Семеновна. – Сын с гулянки вернулся, ужинал в кухне. Слышу от ворот звонок. Я своего Хрыча по звонку узнаю. Обрадовалась: «Видать, соскучился!» Да и мне его в тот момент не хватало. Для полного счастья. Заходит и докладывает: «Я – не один. Фронтового друга встретил. Лет, поди, двадцать не виделись. Примешь? Денька на два-три... Повоспоминаем...» – «Как это, – говорю, – фронтового друга – и не принять! Что ж ты его во дворе держишь?» Мой Хрыч сам под хмельком: не приметил, что подруга поднабравшись. Я, в общем-то, не боюсь, еще не жена, но сидит в бабе раба... Мой Хрыч – за гостем, я на кухню, надо же приготовить ужин. И вот переступает порог... Кто бы ты думал? Твой бородач, Иван Иванович! Словно с фотокарточки сошел. Только на фото он рисованный, а передо мною стоял живой. Руку протягивает: «Юлиан Иванович!» В ином случае, может, и растерялась бы, а подпившей бабе черт не страшен! Сую свою руку в его загребушку: «Дарья Семеновна! Милости прошу к нашему шалашу». У этого Юлиана Ивановича через правый глаз – белая повязка. Позже он ее снял, так под нею – черная бархаточка, аккуратненькая такая. За ужином пообнаглела, спрашиваю: «На фронте?» Он кивает: «Да. Но не в бою – дурацкий случай. В разведке. Шел впереди меня парень и отпустил ветку. Хлестнула по глазу. Сначала думал: «Ерунда, переморгаю». Да не переморгал»...
