Текст книги "Без права на помилование"
Автор книги: Вадим Пеунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Саня начал рассказывать.
– Борода – шкиперская, окладистая, пострижена коротко, по-современному. Но главное – глаза. Злые и холодные. Ну, просто ледяные. Он улыбается, а тебя морозит.
– Овал лица? – попросил уточнить художник.
– Овал? – Саня нарисовал в воздухе что-то вроде упругого эспандера, который тискают в ладошке спортсмены. – Скулы надежные, боксеру-профессионалу сгодились бы.
– Волосы? Прическа?
– Волосы? Негустые... Я бы сказал: «поношенные». Человеку за пятьдесят, устал он, очень устал. Плечи покатые, как у старой бабы, которая всю жизнь трудилась на собственном огороде.
Художник повеселел.
– Молодец! Меткие характеристики. Уши?
– Уши? Наверное, обыкновенные.
– Мочки подрезаны или ... «приклеены»?
– Не знаю. Глаза – всю жизнь буду помнить. Руки – длинные, грудь – волосатая. Широкая. На набатный колокол сгодилась бы.
На листе плотной бумаги появился угрюмый, здоровый мужик. Как в мультфильме. Саня удивился:
– А здорово! Только губы – потоньше и хвостиками вниз: не умеет человек улыбаться, вымучивает из себя улыбку.
В кабинет буквально ворвался молодой человек в модняцком сером костюме. Рукава пиджака – по локоть. При галстуке. Копна рыжих волос – львиной гривой. Навеселе человек: глазки щурятся, на лбу испарина. Увидел Тараса Григорьевича – удивился, даже растерялся.
– А я... гостей бросил.
– Тараса Григорьевича дома не было, – начал оправдываться Иван Иванович. – Но пока машина ходила за вами, жена разыскала его...
Тышнев тут же решил:
– Будем работать в четыре руки. Творческая конкуренция. – Он уселся за стол. – Повторите мне приметы!
Саня повторил уже без прежних подробностей, все то же самое, но без своих характеристик. И... у Валентина Яковлевича под карандашом появился портрет совершенно незнакомого Сане человека. А вот ноги получились. Брюки с широкими обшлагами, мягкие, почти открытые босоножки... Стоят ноги, словно бы человек шел-шел вразвалочку и неожиданно остановился.
Иван Иванович показал рисунки Сане.
– Ну, главный консультант, ваше мнение?
– Все, что сказал, есть. Но чего-то еще не хватает. Бирючьей злости, что ли... И матерости. Пожалуй, и ума...
– Молодой человек, это все эмоции! – почему-то обиделся Тышнев. – А по существу! По существу!
– Я уже сказал: по существу, все на месте, – успокоил Саня молодого художника, выставку которого «Человек и Октябрь» он недавно видел в художественном салоне.
Тышнев повеселел.
– Товарищ майор, Валентин Тышнев всегда к вашим услугам: ночь-заполночь.
Иван Иванович проводил художников. Саня рассматривал рисунки, держа один в левой руке, другой – в правой. Сравнивал.
– Удивляюсь: с чужих слов – и будто сам видел, – сказал он, положив на стол рисунок, выполненный Тарасом Григорьевичем. – Ходан, – заключил он. И повторил:– Григорий Ходан...
А вот Иван Иванович не мог сказать так категорично. В этих прищуренных холодных глазах действительно было что-то неуловимо знакомое. Но все остальное... Сбивала с толку окладистая борода, она, практически закрывала все лицо...
– Ума, говоришь, в глазах не хватает, – постучал Иван Иванович пальцем по наброску. – Когда ум на злое дело истрачен, глупо все это выглядит... К утру с десяток копий сделаем. Покажем завтра Славке, побываю в комендатуре, добьюсь встречи. Ну и есть у меня в запасе парочка свидетелей. Они виделись с моим бородачом Папой Юлей. Случаем, не признают в этом своего?.. – Он забрал рисунок. – Я – сейчас, только отдам дежурному криминалисту, пусть запустит в дело.
Иван Иванович не дошел до порога, как запищал зуммер телефонного аппарата. Снял трубку. Это была Аннушка. Расстроенная, слова со слезами вперемешку.
– Петр Федорович умер... Утром. Я тебя ищу, ищу... И Саня пропал...
– Саня у меня. Я его в городе встретил, заглянули в управление на минутку, да задержались. Сейчас будем.
Аннушка разрыдалась.
– Только ты тогда позвонил – и сразу из Благодатного... Марина поехала. Надо помочь... Я бы с нею, да вас с Саней не нашла.
– Идем, идем, – заверил ее Иван Иванович.
«Петр Федорович! Петр Федорович...» Подступила под горло слеза, давит, душит...
– А как же Славка?.. – приглушенно, почти шепотом, спросил Саня.
– Военкомат, думаю, уже сообщил в комендатуру. Отпустят, это само собою.
Утром Ивану Ивановичу предстоял нелегкий разговор со Строкуном: на нем висело два дела: уже успевшее «заржаветь» ограбление мебельного и «свеженькое» – стретинский универмаг. А теперь еще и «довесочек» – Славка и автомат...
Утром Иван Иванович позвонил дежурному:
– Что у нас там?
– Можно сказать – норма.
– Когда вернулся полковник?
– В начале третьего...
«Спит сном праведника», – подумал Иван Иванович.
В шесть утра Иван Иванович так Строкуну и не позвонил. А вот в половине седьмого – отважился.
Строкун мгновенно отозвался на звонок, будто сидел над телефоном и ждал сигнала. Голос охрип, осип. Это от усталости, от того, что человек хронически не высыпается.
– Слушаю.
– Евгений Павлович, знаю, что лег ты часа в четыре, но время поджимает...
– По универмагу?
– Только по универмагу я бы беспокоить не стал, хотя и там есть кое-что оригинальное. Вы были правы: пожар связан с ограблением: таким способом отключили сигнализацию и сняли с поста ночного сторожа. Директора универмага мы с Бухтурмой освободили. Но тут выплыла история с автоматом... Может быть, это и не наш Папа Юля, но тоже бородатый, по годам подходит. Намерился купить автомат Калашникова. Прапорщик Станислав Сирко – по специальности оружейный мастер, уже припас его. На Волновский райотдел от военного следователя пришло отдельное поручение: «Понаблюдать за прапорщиком в отпуске». Санька об автомате догадался, ну и затеял драку... Дурак дураком... Сирко до вчерашнего дня сидел на гауптвахте, но умер его отец, и, думаю, военкомат побеспокоился, чтобы парня отпустили. Как в такой ситуации поступить?
– А ты-то сам что предлагаешь? – спросил Строкун.
Иван Иванович, хотя и был готов к такому вопросу, все же ответил не сразу:
– Я бы... ради светлой памяти Петра Федоровича... попытался помочь прапорщику осознать случившееся и в какой-то мере облегчить его участь.
– Где автомат?
– Точно не знаю. Саня убежден, что Славка не успел передать оружие покупателю.
– Помочь осознать меру своей вины – наша с тобою, Иван, служебная обязанность. А сыну друга – тем более. Но что мы можем сделать? Только одно – подзадержать документы. Отбери у этого прапорщика объяснительную, а после похорон пусть немедленно явится с повинной. Мы документы отошлем завтра, ну послезавтра. Придут они дня через три-четыре... Вот эти четыре дня мы и можем подарить сыну Петра Федоровича для размышлений. Если только он не успел передать автомат.
– Не передал! – Иван Иванович уже и сам в это верил. – А по поводу покупателя... Я вчера вечером поработал с нашими друзьями-художниками. Они подготовили материал и к утру должны отпечатать с десяток пробных копий. Покажем их Тюльпановой, Пряникову и Ярославу Грибу – не признают ли они Папу Юлю. Ну, и прапорщику, чтобы был посговорчивее.
– Добро, – согласился Строкун. – И Стретинку не упускай из поля зрения.
– Само собою.
Иван Иванович был в душе благодарен Строкуну за понимание ситуации, в которой очутились Станислав Сирко с Санькой, да и сам Иван Иванович. «Четыре дня на то, чтобы прапорщик хоть как-то исправил свою преступную ошибку».
Бессмертье смерти живится жизньюТело бывшего председателя колхоза «Путь к коммунизму», Героя Социалистического Труда Петра Федоровича Сирко было уже в доме...
Иван Иванович зашел вместе с Аннушкой и Саней. В просторной комнате сумеречно: шторы задернуты, на зеркалах простыни. В помещении стоял стойкий запах сосновой смолы и цветов. Но все это было уже неживое, словно из потустороннего мира. Посреди комнаты на большом овальном столе стоял гроб, оббитый кумачом. Ивану Ивановичу почему-то вспомнилось, что когда-то на этом же столе, накрытом скатертью, ставили блюдо с пирогами.
Жена Петра Федоровича была мастерица, особенно на пироги с грибами – лес рядом, рукотворный, выращенный в безлюдной и безводной степи усилиями предков Петра Федоровича.
Славка замер в головах. Они были неуловимо похожи: отец и сын, председатель благодатненского колхоза и прапорщик. Лобастые, курносые, добродушные... чубатые. Только у старшего волосы из тонкой серебряной канители, а у младшего Сирко – из черни, под вороненое крыло.
Ивану Ивановичу было грустно и робко. Он чувствовал дыхание смерти. Хотел поговорить со Славкой сейчас же, но глянул на старушек, скорбно стоявших вдоль стен, на стариков, с которыми когда-то товаришувал славный казацкий сын, хлебороб Петро Сирко: создавал колхоз и поднимал его на ноги, освобождал Украину от фашистских оккупантов, вновь начинал в разоренном войной хозяйстве все с нуля, сеял в поле хлеб и доброе в человеческих душах – словом, майор милиции отложил на потом жесткий разговор с сыном героя.
Постоял у изголовья рядом со Славкой, раздавленным горем. Парень весь размяк, раскис. Сутулился от непомерной скорби, вобрал голову в плечи. В багрово-кровавых, часто моргающих глазах одна за другой рождались слезинки и катились вниз по мясистым щекам.
– Дядя Ваня... – выдавил из себя Славка, на большее у него не хватило сил.
Он хотел сказать: «Как же я теперь буду – без него?..» Жил его именем... Его славой... Его помощью... Как омела живится соками дерева, на котором поселилась.
Горе сына, потерявшего отца, лишившегося опоры, было безутешным, глубоким. Иван Иванович молча пожал безвольно опущенную руку Славки: крепись.
А что скажешь, кроме избитого: «Все там будем... Он прожил славную жизнь». Еще можно добавить: «Мы в мыслях с тобою... Делим горе».
Нет, не делим! Разве можно из шарика ртути сделать две половинки? Будет два шарика, четыре, восемь... Нельзя, невозможно поделиться своим горем с близкими: твое останется при тебе, только кому-то еще, кто готов был взять его на себя, – станет так же трудно, как и тебе, так же больно и обидно.
Слова, слова... Они рождают героев и подлецов, они помогают совершить подвиги и толкают на преступления. Но нет слов, которые отогрели бы сердце, взявшееся каленым холодом смерти, превратившееся в кусочек вечного льда.
Смерть неумолима и вечна. А значит – бессмертна. Но это бессмертие ей дарит жизнь. Только там нет смерти, где нет жизни...
Постояв у изголовья Петра Федоровича, Иван Иванович глянул на часы и подумал (ничего уж тут не поделаешь: павшим – светлая память, а живым – хлопоты и тревоги), что время еще позволяет...
– Сбегаю в Стретинку, – сказал он Марине, которая в этом, оставшемся без хозяев, огромном доме была за старшую. – К часу вернусь.
– Не опоздай, – предупредила она.
– Нет-нет, к выносу успею.
Подвозили на машинах венки: «От райкома партии», «От областного управления сельского хозяйства», от колхозов и совхозов. Венки... Живые и «кладбищенские», искусно собранные из бумажных цветов. Бумажные – мертворожденные, пожалуй, более точно определяли суть происходящего.
Иван Иванович заехал в райотдел: надо было узнать обстановку, познакомиться с новыми материалами, которые, конечно же, добыл за время, что они не виделись (со вчерашнего вечера), беспокойный и настойчивый начальник районного угрозыска.
Плотный, «натоптанный» капитан Бухтурма сидел за стареньким двухтумбовым столом, за которым еще пятнадцать лет тому сиживал Иван Иванович. Все в кабинете было давнишнее, привычное. Ивану Ивановичу показалось, что от всего веяло домашним уютом: и выцветшие занавески, прикрывавшие хозяина кабинета от надоедливого, порою беспощадного солнца, и несгораемый шкаф в углу, в нижнем ящике которого обычно хранились «вещдоки», и скрипучие, уже не раз ремонтированные, стулья...
На одном из них, через стол от капитана, сидел рослый чубатый парень, лет тридцати трех, в голубом летнем костюме. Рубашка – в тон костюму, с белой поперечной полоской.
У парня был нахальный взгляд, пухлые, чувственные губы бантиком. Они выражали недовольство.
– Товарищ майор, – поднялся из-за стола капитан Бухтурма. – Провожу допрос свидетеля по делу воровства в стретинском универмаге. Шофер универмага Константин Степанович Шурпин.
Лихость, с которой докладывал начальник угрозыска, подсказала Ивану Ивановичу, что допрос трудный, но не безрезультатный: сумел капитан прихватить главную ниточку и тянет ее, в надежде размотать весь клубок.
– Константин Степанович не может вспомнить, где он был вместе с машиной с того момента, как вечером в субботу разгрузил привезенный товар, и до понедельника, когда утром явился на работу.
Шофер-пижон прищурил крупные карие глаза, и от этого выражение его лица стало еще более нахальным.
– Почему не помню? Помню. Только я перед милицией не виноват: товар из универмага вывозили без меня и не на моей машине. Поэтому где был, с кем был – мое личное дело. Не с вашей женой – этого достаточно.
Иван Иванович подумал, что вспыльчивый, самолюбивый капитан при этих оскорбительных словах вспылит. Но тот лишь довольно улыбался, словно бы знал нечто весьма значительное и мог в любой момент изобличить нахального шофера.
– Не у моей – это уж точно, – подтвердил Бухтурма. – У моей от современной музыки голова болит.
Бухтурма неторопливо, наслаждаясь властью над временем, отодвинул средний ящик стола, извлек из него тяжелый ключ. Поиграл им. Затем откинул задвижечку, прикрывавшую замочную скважину сейфа, и вставил ключ. Повернув его два раза, извлек из нижнего ящика портативный магнитофон «Весна». Поставил на стол. Нажал кнопку. Оглушительно завопил какой-то иностранец, и в унисон ему завизжал, загремел, загрохотал, завыл оркестр. Это было так неожиданно, что Иван Иванович отпрянул было от стола.
Бухтурма выключил магнитофон, и в кабинете восторжествовала тишина – навалилась на барабанные перепонки не менее яростно, чем оглушительная музыка.
– Магнитофончик-то – один из тех трех, которые вы привезли в субботу. Изъят из вашей машины вчера вечером.
– Я же просил записать в протокол: взял напрокат, Светлана Леонтьевна в курсе. До понедельника. Ехал развлечься, прихватил музыку.
«Светлана Леонтьевна Остапенко – гордая красавица, заместитель директора универмага», – вспомнил Иван Иванович.
– Напрокат – в универмаге, – усмехнулся капитан. – Но не будем мелочными. Бывает: поносили костюм, не понравился, в химчистке обновили и через знакомых – снова в магазин... Почему же в понедельник вы не вернули «музыку» той же Светлане Леонтьевне? Вторая неделя пошла с памятного понедельника.
– Разве до магнитофона было! – оправдывался шофер универмага, чуть кося на Ивана Ивановича: «Верит – не верит этот гость из областного управления милиции?»
Капитан торжествовал:
– Ой, не тратьте, куме, силы, а спускайтеся на дно! Константин Степанович, ознакомьтесь с мнением Светланы Леонтьевны на этот счет: не помнит она случая, чтобы вы с ее согласия, но без ведома директора универмага брали «напрокат» магнитофон с пятницы до понедельника.
Капитан извлек из папки два листочка и положил их перед шофером, затем разгладил широкой, почти квадратной ладошкой.
Шофер прочитал короткий, на полторы странички от руки, протокол и позеленел.
Глаза округлились, на крупном носу выступили капельки пота.
– Сук-ка! – проговорил он злобно. – Требую очной ставки! И в присутствии ее мужа! Хочу видеть выражение ее лица.
Но тут же скис, в нахальных глазах поселилось отчаяние. Могучие плечи опустились, округлились. Весь как-то ссутулился.
«Готов», – отметил про себя Иван Иванович, по опыту зная, что в таком состоянии и начинают признаваться.
– Начнем новый протокол, Константин Степанович, – предложил капитан, пододвигая к себе несколько листочков, лежавших на краешке стола.
– Перед милицией – не виноват, – пробурчал шофер. – Не по делу, капитан, тратишь время. Сэкономь на настоящее.
Бухтурма улыбнулся, темно-карие глаза просветлели, он не спеша убрал в папку протокол допроса Светланы Леонтьевны Остапенко, запер в сейф «вещдок» – магнитофон.
– Понимаю, Константин Степанович, понимаю. Хочется собраться с мыслями. Времени у вас... впереди, – с иронией произнес капитан, – предостаточно. На досуге обдумаете... А до суда я вам такой досуг обеспечу. – Он нажал кнопку звонка. В дверях остановился немолодой сержант.
– До скорой встречи, Константин Степанович, – обратился капитан к шоферу, кивая сержанту.
Когда они с Иваном Ивановичем остались в кабинете вдвоем, Бухтурма хлопнул в ладоши и яростно потер их. Жест этот должен был означать торжествующее: «Ну-с!»
– «Спекся» наш племенной! Через пару часов потребует «свидания с гражданином капитаном». Но я его выдержу, как марочный армянский коньяк. Пусть потомится, понервничает. Память просветлеет, и он назовет сообщников. Не один же он все проворачивал! Тут у меня на примете есть еще одна личность: «женишок» Веры Сергеевны. Как раз в этот период крутил любовь со старой девой, а за несколько дней до кражи исчез.
– Что за «жених?» – поинтересовался Иван Иванович.
– Законный! – ответил капитан. – Заявление в районном загсе, в сельсовете расписываться не захотели.
– Что же тут плохого! – удивился Иван Иванович.
– Жених-то после истории с универмагом – тю-тю за пределы видимости.
«За что Бухтурма так ненавидит Голубеву?» – подивился Иван Иванович. Надо бы напомнить лихому розыскнику, что предвзятое мнение ведет к ошибочным выводам. Но сказал совсем иное:
– До похорон два с половиной часа, мотнусь-ка я в Стретинку, побеседую с «невестой» по поводу ее «жениха».
– Только не с невестой, а с ее матерью – разговорчивая старушка, из сибирячек, – посоветовал Бухтурма. – Муж ее погиб на Халхин-Голе... Сначала послушаете о нем, а уж потом о будущем зяте. Звать ее Александрой Матвеевной.
«Цепкий мужик», – с невольным профессиональным уважением подумал Иван Иванович о капитане Бухтурме и ответил:
– Совет дельный. Воспользуюсь. Что у вас еще на примете?
– Пригласил двух продавщиц. Из тех девиц, что в свободном поиске. Верочка Школьникова завела дружка недели за полторы до кражи. Подземный электрослесарь. Две судимости: двести шестая, часть вторая. Это – в юности. А полгода тому вернулся – сто сорок вторая, часть третья.
«Хулиганство с тяжелыми последствиями и групповой грабеж», – определил Иван Иванович.
– У Людмилы Роскошенко – тоже свежий ухажер... И тоже не без греха в прошлом: вот только статью еще не успел выяснить.
«Молодец капитан!» – еще раз не без удовольствия подумал Иван Иванович.
– Ни пуха, ни пера, ни волос, ни шерсти! – шутливо пожелал он Бухтурме.
– К черту!– ответил тот, польщенный вниманием майора из областного управления.
* * *
Голубевы жили небольшой усадьбой, которая выходила прямо на берег обмелевшей речушки Карагани – утиной и гусиной радости. Дом как дом, по стретинским масштабам не велик и не мал: четыре жилые комнаты, солидная кухня, веранда и службы. Перед домом и во дворе – царство цветов. Особенно много роз – одни отцвели и уронили нежные лепестки на землю, другие только-только погнали бутоны всевозможных колеров и оттенков, от бледно-розового и янтарно-желтого до багряно-черного. А вдоль голубого штакетника – стройные и рослые (явно из акселератов) мальвы. Они с любопытством взирали на гостя, остановившегося у калиточки.
Иван Иванович ждал, что сейчас залает собака – деревенский звонок, предупреждающий хозяев о появлении постороннего. Но все было тихо.
По неширокой, высыпанной за многие годы угольным шлаком дорожке Иван Иванович добрался до веранды и постучал в окно.
– Здеся я, – раздался приятный голос немолодой женщины из летней кухни, которая сама по себе была отдельным домом. Густая тюлевая занавесь заменяла входную дверь (защита от мух и комаров). Иван Иванович переступил порог. В кухне было жарко. Возле газовой плиты, на которой пыхтела соковарка, колдовала седая старушенция.
– Здравствуйте, Александра Матвеевна, – поздоровался Иван Иванович. – Майор милиции Орач.
Старушка закивала седой головою, поправила прядку, сползшую было на ухо, и вытерла руки о фартук.
– Вы... к Веруньке? Так она в универмаге.
– Разве? – Иван Иванович постарался, как можно естественнее удивиться. Огляделся. – Морс? – спросил он, уловив запах томата и кивнув на плиту.
– Летний день зиму кормит, – ответила старушка. – Огородишко-то у нас невелик, но землица – ухоженная, а воды – досхочу. То, бывало, ведрами из колодца таскала, а Леша приспособил насос: кнопочку нажала, водица и потекла. Не шибко, ну да по моей прыти – много ли надо.
– Леша – это кто? Сын, что ли? – притворился несведущим Иван Иванович, хотя не сомневался: речь идет о будущем зяте.
– Что вы! У меня детей – одна Верунька. Я овдовела рано. Мы тогда жили в Забайкалье, а Сережа мой погиб на Халхин-Голе, – пояснила старушка. – Леша... – она смутилась и почему-то перешла на шепот, – Леонид Николаевич – жених Веруньки... будущий муж, – уточнила она. – Ей уже тридцать седьмой. Она у меня – скромница, может, потому и замуж не вышла. Говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Обходило ее стороной девичье счастье, все искала Бову-королевича... Слава богу, хоть теперь нашелся хороший человек. Вдовец. Бездетный. Правда, лет на семнадцать постарше. Но это даже хорошо: степенный, не ветряк нынешний. А уж такой хозяйственный и трудолюбивый, что та пчела. Три недели гостил – от зари до зари все в трудах и заботах. Форточки открыл и отремонтировал. Мы как-то покрасили их, белила засохли, форточки и не открывались. Двери на сараюшке навесил по-людски, очистил подвал, говорит, хороший подвал – кормилец. Ну и насос с моторчиком поставил. Моторчик-то из Донецка привез! А уж Веруньку любит! Она утром еще нежится, а он кружечку холодного молока несет. И все с ласковыми словами: «Порадуй себя, моя лапонька», «Попотчуйся, мой птенчик».
«Ну что ж... может быть, Веруньке и в самом деле повезло. Встретился человек».
– Где же они познакомились?
– Знать, в Донецке. Зачастила Верунька в город. Обновы начала покупать, сделала прическу. А как-то возвращается с базы и говорит: «Мама, завтра к нам приедет в гости один человек». А сама – краснее макова цвета. Ну да матери много растолковывать не надо... Сердце ей все объяснит.
– Из каких мест будет Леонид Николаевич? – поинтересовался Иван Иванович, невольно подражая степенной, неторопливой собеседнице, которая чуточку окала. Хотя Александра Матвеевна прожила в Донбассе более двадцати лет, сибирский говорок все же чувствовался.
– Из Волгограда. Он там мастером на заводе.
– Занесла же судьба в наши края! – воскликнул Иван Иванович.
– Пионеры пригласили. Где-то здесь погиб его брат. В Отечественную. Пионеры года три искали родственников героя. Дотошные такие, нашли и Леонида Николаевича, и его сводного брата. Оказалось, тот живет в Донбассе уже полвека, только фамилия у него не Лешина, другая. Женился вдовец на вдове, у него – сын, у нее – двое. Словом, сводные...
– Сейчас-то Леонид Николаевич где? – вел беседу в нужном ему русле Иван Иванович.
– Домой вернулся: отпуск закончился – и вернулся. Уж как у них там с Верунькой будет – не ведаю: может, он – сюда, может, она к нему. Только не хотелось бы мне уезжать из здешних мест, привыкла. И домик свой, и сад, и огород, да и люди нас знают, уважают.
– У него там, поди, тоже свои привязанности: работа, друзья, родственники.
– Укореняется человек в то место, где родился, где живет, – согласилась словоохотливая старушка. – И радостно мне за Веруньку, все хорошо получается, и тревожно на сердце: мне от нее – никуда, а отвыкать от привычного старухе нелегко.
Больше ничего интересного Александра Матвеевна не сообщила, хотя Иван Иванович поговорил с ней на разные темы еще минут пятнадцать.
Глянул на часы: «Пожалуй, можно на полчасика заскочить в универмаг, потолковать о Леониде Николаевиче с Голубевой».
Конечно, был в биографии Леонида Николаевича, мастера одного из волгоградских заводов, момент, требующий уточнений: он познакомился с директором стретинского универмага и жил у нее накануне происшествия. С другой стороны, будто все объяснимо: пионеры вызвали родственников героя, погибшего в боях за освобождение Донбасса, однако проверять людей, так или иначе оказавшихся в пределах трагических событий, – обязанность розыскника.
Иван Иванович заехал в универмаг. Вера Сергеевна была на месте и встретила майора Орача, как доброго родственника, которого сто лет не видела:
– Ой, Иван Иванович, как хорошо, что вы зашли.
«А что уж тут хорошего?»
– По пути заехал. У меня в Благодатном умер друг...
– Петр Федорович? – сразу догадалась Голубева. – Наши, стретинские, повезли три венка. Старейший председатель в районе. Кто его не знал!
Добрые слова Веры Сергеевны отозвались щемящей тоской в сердце Ивана Ивановича.
В кабинете они были одни, он спросил:
– Вера Сергеевна, я слышал, вы собираетесь замуж, будто заявление подали в районный загс.
– Да, – вспыхнула женщина, – вот вернется Леша...
– Расскажите о нем, если, конечно, вас это не затруднит. Кто он, откуда, как встретились.
По-настоящему счастливые – глухи ко всему, что происходит рядом с ними, они живут в мире собственных мыслей и чувств, другие люди им нужны только для того, чтобы поведать о своей радости, поделиться своим счастьем. Токующие глухари...
Вера Сергеевна не удивилась вопросу майора милиции, восприняла его как совершенно естественный.
– Мы с Лешей познакомились в Донецке. Я забежала в кафе-закусочную, взяла бифштекс и встала к столику. Он оказался рядом. Представляете: подошел бы к другому столику, и мы бы не познакомились. От такой мысли мне просто страшно становится. В общем, разговорились. У него, оказывается, недавно умерла жена. Сам он волгоградский... Мастером на тракторном.
– И сколько вы были с ним знакомы?
Она немного смутилась, но ответила бойко, без запинки, словно бы давно ждала такого вопроса:
– Сегодня шестьдесят седьмой день! – И еще больше засмущалась. – Этого вполне достаточно чтобы полюбить... Вот моя подруга по школе четыре года дружила, а замуж вышла – через полгода развелась. По десять лет живут, по пятнадцать – и все равно разводятся.
Она оправдывалась: видимо, полной уверенности в своей правоте у нее не было, по крайней мере, в момент разговора с майором милиции. Любовь с первого взгляда...
Нет-нет, Иван Иванович такую не отрицал. Есть она на белом свете! Есть! Но ее ли, добрую фею, углядела Вера Сергеевна?.. Лишь бы не оборотень.
– Как звать вашего друга? – спросил Иван Иванович. – Фамилия, имя, отчество.
Голубева растерялась. Она как бы прозрела и поняла, что майор милиции беседует с ней далеко не из праздного любопытства.
– Вы... меня допрашиваете?
– При допросе ведут протокол, а мы беседуем, – мягко ответил Иван Иванович. – Вы уж извините меня за настойчивость, но служба приневоливает.
Голубева вздохнула, разговор был для нее неприятен.
– Черенков Леонид Николаевич, – официально сказала она. – Пятьдесят четыре года. Родился в Астрахани, работает мастером смены на тракторном заводе в Волгограде.
Иван Иванович подумал, что все эти сведения можно было бы узнать в загсе, куда Голубева и Черенков подали заявление. И, возможно, тогда бы так неприязненно не настроилась Вера Сергеевна, которая решила, что ее допрашивают. Увы, такова участь милиционера: порой в силу служебной необходимости ему приходится входить в сферу интимных отношений людей, проникать в их мысли и чувства, куда обычно не допускают даже близких.
– Отпуск такой короткий, – предложил Иван Иванович более лирическую тему для беседы. – Из Донецка в Волгоград прямого поезда нет, добираться удобнее самолетом. – Иван Иванович не сомневался, что Черенков улетел. Но его интересовали подробности.
– Лешу вызвали телеграммой, – пояснила Вера Сергеевна. В душе она согласилась с майором милиции: когда любишь – дорожишь каждой минутой, каждым мгновением, и месяц пролетает очень быстро. Время неумолимо. – Он просил в связи с семейными обстоятельствами продлить ему отпуск (на две недели). За свой счет. Отказали. Я молила судьбу, чтобы он заболел, – призналась Голубева, виновато улыбаясь. – Улетел – здоровехонек.
– Вера Сергеевна, простите за назойливость: на какой адрес пришла телеграмма-вызов? Случайно, не к вам в Стретинку?
Она покачала головой.
– Мы же с ним не расписаны... Как можно, чтобы на мой адрес! Главпочтамт... Раза три мы с Лешей ездили в Донецк, он волновался, ждал эту телеграмму. А когда отказали, сказал: «Уволюсь».
– Краешком уха я слышал, что у Леонида Николаевича есть старший брат. Кто он и где проживает?
– На какой-то шахте. Мы у него ни разу не были. Неприятный человек. У них с Лешей разные отцы. Юрий Алексеевич старше, он уже на пенсии. Грубиян. Все настраивал Лешу против меня, я слышала, как они спорили в гостинице. Юрий Алексеевич шипел: «Три месяца, как похоронил жену, и уже забаву нашел. Кто она такая? Может, аферистка?» А Леша ответил: «Она порядочная женщина, из хорошей семьи». В общем, Юрий Алексеевич неприятный тип.
– Когда уехал ваш друг?
– Одиннадцатый день, – без запинки ответила Голубева. Она высчитала дни и часы. – Улетел самолетом. Я провожала. Все надеялась, может, рейс отсрочат... Нет. Минутка в минутку.
Вера Сергеевна помнила каждое мгновение из тех шести счастливых недель, которые ей подарила судьба. К женщине пришло большое, светлое чувство. Порадоваться бы за нее! Но эта чертова обязанность – во всем добираться до сути, до сердцевины...
Иван Иванович отметил про себя: «Улетел... Проводила... за четыре дня до ЧП в универмаге».
В общем-то, Леонид Николаевич Черенков, мастер Волгоградского тракторного завода, подозрения не вызвал. Конечно, проверить придется. Но это скорее для проформы.
– Вера Сергеевна, как же думаете дальше? Вы – к нему или он – к вам?
Она достала из сумочки письмо и открытку. Рисунок на открытке детский – кадр из популярного мультфильма: зайчонок дарит лягушке морковку. От чистого сердца! Но какую мину скорчила квакушка! Ей бы не морковку, а пару мошек!
И открытка, и письмо отправлены из Волгограда. Обратный адрес: «Главпочтамт, до востребования».
– Разрешите взглянуть?
– Пожалуйста, пожалуйста!
Нет, как превосходно, чисто по-девичьи, вспыхивала и краснела эта тридцатисемилетняя женщина!
В открытке всего несколько слов: «Прилетел, скучаю». А письмо, отправленное через четыре дня, – обстоятельное, подробное: Леонид Николаевич сообщал, что начал поиски покупателя на свой домишко. Просил не беспокоиться. Конечно, ему трудно расставаться с городом, которому отдана, можно сказать, вся жизнь. И друзей тут – каждый второй встречный. Может быть, Веруся приедет? Хотя... Донбасс край славный, и дом у Верочки – не чета тому, что у него...
