Текст книги "Заговор красных генералов"

Автор книги: Вадим Хлыстов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

К оговоренному в приказе причалу А1 в Кронштадте «Народоволец» пришвартовался за три минуты до полуночи. В отличие от других случаев, когда прибывших подводников встречал кто-то из начальства, на этот раз все было иначе. За исключением трех автомобилей, два из которых были грузовыми, а один легковой, на причале ничего и никого не было. Когда караульная команда сбросила трап с «Народовольца», из легковой машины в сопровождении двоих гражданских вышел Пятницкий. Он подошел к ожидающему его Назарову и молча предъявил ему его же расписку. Вслед за этим поинтересовался:

– Все в порядке?

– Так точно.

Указав на часовых, секретарь Коминтерна потребовал:

– Уберите ваших матросов и ведите нас на борт, товарищ командир.

Подойдя к командирской каюте, Пятницкий несколько раз постучал в дверь каким-то хитрым стуком. Дверь в каюту открылась, но свет в ней оказался выключенным. Из темноты раздался голос старшего группы сопровождения груза:

– Отойдите в сторону, Осип Аронович. И пусть ваши люди отойдут на пять шагов. Если не подчинитесь, через три секунды стреляем на поражение. Раз…

– Да, да, отойдите и не мешайте, Осип Аронович, – раздалось за спиной Назарова, который наблюдал всю эту непонятную сцену.

Назаров обернулся. Его радист и шифровальщик, Храмов Федор Николаевич, душа всего этого похода, старый коммунист, сейчас напряженный как струна, с хищным оскалом на лице, держал на прицеле двух маузеров Пятницкого и прибывших с ним гражданских. За спиной Храмова стояли двое вооруженных ручными пулеметами людей, в одном из которых Назаров с удивлением узнал слесаря, работавшего в ремонтных мастерских дивизиона подводных лодок. Как они все здесь оказались, для командира «Народовольца» оставалось полной загадкой.

Пятницкий, по-видимому, не был готов к такому повороту событий. Он только начал пытаться что-то говорить, как Храмов сунул ему под нос какую-то бумагу.

Прочитав ее, секретарь Коминтерна сразу как-то обмяк и пробурчал:

– Ну, если Сам так решил…

– Да, именно так и решил. Вы можете нас сопровождать, но охрана и доставка груза будет произведена «внутряком», а не лично вам преданными людьми. Вы хотите возразить?

Пятницкий решительно замотал головой, мол, нет, и мыслей не было.

– Поступайте, как считаете нужным, – пробормотал он и в сопровождении своих людей повернулся, чтобы уйти.

Храмов небрежно обронил ему вслед:

– Оставьте расписку, Осип Аронович, а то меня товарищ командир с лодки не выпустит.

Проговорив это, он задорно подмигнул капитану «Народовольца».

Небрежно забрав у Пятницкого страшный для Назарова документ, Храмов что-то проговорил на незнакомом языке гостю. Тот коротко, тоже на незнакомом языке ответил. В каюте зажегся свет, и Михаил Кузьмич увидел, как группа сопровождения груза опускает оружие. После этого Храмов со своими людьми и «гости» Назарова начали выносить ящики.

Когда последний ящик был вынесен, Михаил Кузьмич поднялся на ходовой мостик. На пирсе, к его изумлению, машин Пятницкого уже не было. Их заменили другие автомобили. Храмов и «гости» уже было сели в свою легковую машину, когда бывший радист повернулся к своему командиру, одиноко стоящему на рубке «Народовольца»:

– Приятно было с вами служить, товарищ Назаров. Не забывайте о расписке. Удачи вам.

Отдав честь, он закрыл за собой дверцу, и все три машины тронулись. Через минуту на причале уже никого не было. Михаил Кузьмич перевел дух, украдкой оглянулся и быстро три раза перекрестился.

– Вроде пронесло, – пробормотал командир подводной лодки и устало прикрыл глаза…

В то время, когда «Народоволец» пришвартовался к своему пирсу в Кронштадте, в Москве, в здании ОГПУ СССР на Лубянке, на столе Менжинского тихо зазвонил телефон прямой связи с начальником ИНО ОГПУ Артузовым. Они давно знали друг друга, и поэтому председатель ОГПУ СССР, подняв трубку, просто сказал:

– Я слушаю, Артур.

На другом конце провода начальник политической разведки СССР, едва сдерживая волнение, произнес:

– Надо немедленно увидеться и поговорить, Вячеслав. Немедленно. У меня есть очень важные сведения из Франции. Из самой верхушки РОВС. От «Иванова» и «Фермерши».

Менжинский устало взглянул на настольные часы. Было уже четверть первого ночи.

– А до утра не потерпит, Артур?

– Нет, не потерпит. Я же сказал, срочно, понимаешь, Слава, срочно.

– Ну, если срочно, то давай заходи.

Вячеслав Рудольфович положил трубку и устало потер виски.

Внезапно тихо тренькнул еще один телефон. Судя по загоревшейся зеленой лампочке под фамилией, на этот раз через коммутатор к Менжинскому пытался дозвониться начальник секретно-политического отдела ОГПУ СССР Молчанов.

Выругавшись тихим, незлым словом, Председатель ОГПУ поднял трубку и произнес:

– Слушаю вас, Георгий Андреевич.

В ответ послышался взвинченный голос подчиненного:

– Товарищ Менжинский, из республиканских ОГПУ начали поступать чрезвычайные сведения.

– Что за сведения?

– Сегодня, простите, уже вчера, в 17 часов по московскому времени, совершены террористические акты на Украине, в Белоруссии, в Средней Азии, Советском Закавказье, в европейской и азиатской частях России. Взорван ряд обкомов и облисполкомов. Количество жертв и нанесенный ущерб уточняются. Судя по тому, что взрывы были произведены одновременно, несмотря на разницу в часовых поясах, мы имеем дело с заранее спланированной акцией, руководимой из единого центра. Поступающая информация нами сейчас обрабатывается. Через пять часов я буду готов предоставить свои выводы и предложения по создавшейся ситуации. У меня все.

У Менжинского ухнуло сердце. Но, взяв себя в руки, он твердо произнес только одно:

– В 7:00 ко мне на доклад.

Положив трубку, кнопкой вызова затребовал к себе дежурного помощника. Когда тот появился, приказал:

– С этой минуты объявить особое положение по всем районным, городским, областным, краевым и республиканским отделам и отделениям ОГПУ. Готовый приказ должен лежать у меня на столе через двадцать минут. В 7:00 всех начальников управлений, отделений и отделов центрального аппарата ко мне на совещание. Исполняйте.

Едва за помощником закрылась дверь, как здание бывшего Страхового Общества «Россия» ощутимо тряхнуло. С потолка посыпалась известка, а стекла в окнах жалобно зазвенели. Председатель ОГПУ подбежал к окну и выглянул. Напротив свирепо и радостно горело здание Лубянского пассажа. Раздался второй взрыв, и одна из стен дома начала плавно валиться. Вячеслав Рудольфович прикрыл глаза. Он сразу понял, что произошло. Этим взрывом, прямо напротив здания ОГПУ СССР, неизвестные террористы бросили открытый вызов всей его службе. Насмешливо бросили. Как будто презрительно плюнули на ботинок и нагло уставились в лицо. У Менжинского от ярости сжались кулаки. Внезапно за его спиной раздался тихий голос Артузова, который был почти не слышен:

– Я опоздал…

Почему-то так же тихо Менжинский спросил:

– Куда опоздал, Артур?

– Со своим сообщением, Слава. То, что ты сейчас видишь, это начало охоты. Охоты Сталина на нас с тобой…

Глава 8

«Я устал как собака. Нет, я устал как верблюд, который, как проклятый, тащился добрую сотню километров через пустыню, везя на своем горбу злого погонщика. Теперь этот верблюд, то есть я, хочет, чтобы ему дали пожевать хотя бы сухой колючки, позволили напиться из грязной лужи, и чтобы погонщик, этот славный и доблестный погонщик, товарищ лейтенант Фарада, куда-нибудь испарился». Так жалобно ныла маленькая частица сознания, пока Горе лежал ногами кверху, как это положено по наставлению при дальних переходах, в какой-то грязной, вонючей, заброшенной избушке лесника. Впрочем, стоны этой частицы никому не были интересны, и в первую очередь самому Горю. Он был старшим в этой террор-группе и поэтому для своих подчиненных сейчас являлся сгустком целеустремленности и воли. Фарада, координатор нескольких таких групп, на которого жаловалась эта крупица сознания, присутствовал рядом только виртуально, в текстах приказов и инструкций на тактическом ноуте. Но от этого не становилось легче. Приказывать лейтенант умел.

Пятерка Горя выходила после очередной «акции» на место встречи, где их должен был подобрать Егоров. Место должно было быть обязательно безлюдным, чтобы в момент открытия «двери» никого из посторонних рядом не оказалось. Таким образом, Егоров забирал несколько групп, которые шли отдыхать, а сам через «дверь» в других пунктах страны выбрасывал новые пятерки.

Горе, отбрасывая лишние мысли, вздохнул и одним смазанным движением оказался стоящим на ногах. Двое суток назад их попытались задержать на окраине Киева. Даже не на окраине, а в подлеске возле города, в котором они переодевались в «хамелеоны» после выполнения задания. На них совершенно случайно вышла мобильная группа ОДОН. И это было очень плохо. Горе, как командир, не до конца отработал все действия по скрытности и мог винить в происшедшем только себя. И хотя перед «акцией» Фарада их предупредил, что такие группы обязательно должны были появиться после первых терактов, прокатившихся по стране, от этого положение не улучшилось. Пришлось срочно уходить. Они едва успели на всю одежду, продукты и документы, сложенные отдельной кучей, бросить две емкости с какой-то химической гадостью, превратившей все в мелкую труху за считанные секунды. При них остались их «хамелеоны», которые пришлось активировать уже на ходу, личное оружие и патроны. В соответствии с пунктом приказа, предусматривающим такую крайнюю ситуацию, Горе изменил маршрут движения и скорость перемещения, делая крюк больше ста километров для выхода к месту эвакуации. Впрочем, ушли от «местных» они быстро. После тех марш-бросков с полной выкладкой по пересеченной местности, которые им устраивал Фарада под Брянском, с нападениями, с окапыванием, этот двухдневный бег не представлял ничего особенного. Правда, с собачками, приписанными к мобильной группе ОДОН, пришлось повозиться. Они упорно шли по следу и оказались настырнее людей, давно и безнадежно отставших. Четыре крупных кобеля серо-черной масти, натасканные на задержание, через пять километров после начала преследования вышли на Молчуна и Говоруна, оставленных в прикрытии. Спустя полчаса заградгруппа их догнала, и на молчаливый вопрос командира: «Все в порядке?» Молчун сделал жест правой рукой: – «Нормально». А вот левую он держал на перевязи. И выглядел арьергард довольно потрепанным. Но это были мелочи. Дежурные неприятности, на которые при их работе никто не обращает внимания.

При движении отдыхали урывками, ели то, что успевали сорвать с осенних ягодных кустов. Костер не разводили и не охотились, боясь оставить любые следы. Время поджимало. По большой дуге они приближались к точке встречи, до которой оставалось еще двадцать километров.

Посмотрев на часы, Горе скомандовал:

– Тронулись.

Пробежав два километра по шагомеру, командир пятерки приказал перейти на шаг и идти километр для отдыха. Потом опять два бегом и один шагом. Так они экономили силы и время, оставаясь практически постоянно в движении. Монотонность хода настраивала на воспоминания.

Три недели назад их всех внезапно переправили на полигон, отозвав с центральной базы и из казарм, в которых они располагались рядом с ротой ОСНАЗ. Приказав прибывшим отдыхать и делая вид, что не замечает их вопросительных взглядов, командир взвода оставил озадаченных курсантов гадать о происходящем. На утро они, приученные к тому, что подъем на полигоне обычно начинается с влетающей в палатку дымовой шашки или ослабленной шок-гранаты, заслышав натренированными ушами знакомые шаги и ожидая очередной каверзы, встретили лейтенанта с автоматами на изготовку. Но вошедший в палатку Фарада, одетый в невиданную доселе курсантами темно-голубую форму с золотистыми погонами, просто и как-то очень по-домашнему тихо сказал:

– Через час, после завтрака, в полном боевом на общее построение. Горе – старший.

И усмехнувшись вышел. Не привыкшие к такому обращению курсанты напряглись. Спокойный голос лейтенанта мог означать только какую-то особо изощренную пакость, на которые он был мастак.

В назначенное время они, бросая короткие, настороженные взгляды по сторонам и готовые, немедленно включив «хамелеоны», ринуться выполнять очередной, требующий запредельных усилий приказ, стояли в общем построении. Но к всеобщему изумлению такого приказа не последовало. На плацу их терпеливо ожидали Егоров со стоявшей как всегда за спиной Ноей, Нога и инструкторы. Подполковник и командиры взводов были одеты в такую же странную форму, какую курсанты сегодня увидели на Фараде, но почему-то без головных уборов. За ними стояли длинные столы, на которых лежали небольшие кожаные чемоданчики и, непонятно к чему, темно-фиолетовые береты. Происходило нечто необычное. Ногинский переглянулся с Егоровым, вышел вперед и скомандовал:

– Отряд, смирно!!!

Двести двадцать человек закаменели. Оглядев всех тяжелым взглядом, подполковник внезапно улыбнулся:

– Вольно.

Ага, знали они такое «вольно». Спасибо, плавали. Себе дороже. Эта коронная улыбочка могла провести кого угодно, только не этих бойцов. Нога всегда довольно чудно трактовал команду «вольно».

Психолог помолчал несколько мгновений, всматриваясь в каждого. Коллективный организм строя, затаив дыхание, угрюмо-взвинченно ждал. Состояние боевого куража, привитое долгими тренировками и «промывкой», делало ответный взгляд двухсот двадцати пар глаз вызывающим. Мол, не томи, командир, давай приказывай, а мы тебе докажем, что ты не зря нас называешь головорезами. Ох, не зря! Даже ты не догадываешься, на что мы способны! Да нам море по колено, да нам любой приказ выполнить, как два пальца…!!!

Подполковник почему-то вздохнул и тихо начал:

– Докладываю. Вы все полностью прошли курс подготовки и сдали экзамены, о которых вам не сообщали.

Вот такого начала никто из них не ожидал. Свое крайнее волнение и недоумение строй выразил тем, что действительно встал по стойке «вольно». А командир так же тихо продолжил:

– Сегодня для вас знаменательный день. Я с вашими инструкторами называю его «днем возврата имени». С этой минуты, уважая ваше достоинство, ваши способности, вашу волю, умение добиваться выполнения поставленных задач, ваши человеческие и бойцовские качества, мы возвращаем вам ваши имена. Примите мои поздравления, господа.

На плацу перед ангарами было так тихо, что было слышно, как поют птицы в окружающем лагерь лесу. Серьезность момента проняла всех. Они давно сжились со своими кличками и почти не вспоминали, что их когда-то звали по имени-отчеству. Это было очень давно, в какой-то очень далекой и, наверно, не в этой жизни…

Немного помолчав, глядя в это мгновенье вроде как в себя и явно что-то вспоминая, подполковник продолжил:

– Там, в нашем мире, откуда мы пришли, мы все принадлежали к боевому ордену. К элите этого ордена. Это было братство по оружию, и члены этого братства, когда их предала даже страна, за которую они воевали, умирали в бою со словами: «За боевой орден». Потому что СВОИ не предают. Тот боевой орден оставался единственным якорем нравственности для нас, убитых и выживших в том мраке предательства и лицемерия, который опустился после развала нашего государства.

Нога замолчал. Молчал и строй, ощущая слова командира, идущие из самой глубины его души. Молчал, ощетинившись, сочувствуя тем неизвестным бойцам, преданным и оболганным.

Подполковник ясными глазами оглядел серьезные лица:

– Нет и не было выше доверия, чем доверие товарищей по оружию. Мы, прибывшие с Андреем Егоровичем, решили здесь создать такой боевой орден и считаем, что вы достойны быть его членами.

Взволнованный гул пронесся по строю. Эти слова были теми, которых давно требовали их сердца. И командир произнес то, чего они давно подспудно желали…

Терпеливо подождав, пока все утихнут, Ногинский тихо продолжил:

– Мы никого не неволим. Выбор за вами. Если кто-то считает, что такой орден ему не нужен, пусть выйдет из строя. Даю личное слово – с этим человеком ничего не произойдет. Он даже будет обеспечен до конца жизни, но забудет, что он когда-то с нами встречался. На раздумья пять минут. Это ваш последний шанс. Выход из ордена будет только через кладбище. Время пошло.

Мертвая тишина повисла над всеми. Для них, наученных принимать решения за доли секунды, пять минут являлись почти вечностью. Подполковник был чрезвычайно щедр.

Все триста страшно долгих мгновений строй, не шелохнувшись, стоял каменной стеной.

Взглянув на часы и оглядев всех еще раз внимательно, психолог улыбнулся:

– Благодарю за доверие, господа.

Потом закаменел лицом:

– Символом нашего боевого братства будет фиолетовый, цвета лидерства, смерти и самопожертвования берет. Отряд, смирн-А!!

Отдав команду, он достал из-за пазухи головной убор темно-фиолетового цвета и надел его. На серебристой кокарде берета скалил зубы хищный зверь. Вслед за Ногинским такие береты начали надевать все инструкторы.

Полковник скомандовал:

– Начинайте.

Фарада, стоящий перед строем четвертого взвода, серьезными глазами, как будто в последний раз уясняя для себя, можно ли на каждого из них положиться, всмотрелся в лица своих подопечных, помедлив мгновенье, громко произнес:

– Виноградов Валерий Николаевич, боевой псевдоним Горе, – ко мне!!

У Горя, стоящего впереди взвода на правом фланге, екнуло где-то вверху живота. Его ноги, соображавшие в таких ситуациях быстрее, чем голова, и хорошо помнящие, какими длинными бывают километры в случае секундного раздумья над приказом, сами рванули к инструктору:

– Товарищ лейтенант, курсант Горе по вашему приказанию прибыл!

Фарада улыбнулся, передал ему вначале непонятный чемоданчик, потом вручил берет и протянул для пожатия руку:

– Примите мои искренние поздравления, Валерий Николаевич. Быть вашим наставником было для меня высокой честью. Уверен, что орден сегодня принял в свои ряды достойного бойца.

Валерка смешался от таких искренних и уважительных слов. Понимая его состояние, инструктор шепотом подсказал:

– «Служу Родине и Ордену, товарищ лейтенант».

– Служу Родине и Ордену, товарищ лейтенант, – как эхо повторил Горе.

Фарада одними губами добавил:

– Чемоданчик пока не открывай.

Потом, приложив руку к берету, резко и громко скомандовал:

– Встать в строй!

– Есть встать в строй!

Когда головной убор получил последний курсант и весь строй расцвел темно-фиолетовым, Ногинский, заговорщицки улыбнувшись, подозвал к себе Касатку с Фарадой и что-то им сказал.

Эти двое вытащили из-за двери ангара и поставили перед строем нечто громоздкое, покрытое брезентом. Подполковник резким жестом сорвал покрытие, и перед изумленными курсантами оказалась клетка, в которой сидела росомаха невиданных размеров. Зверюга скалила зубы и скребла здоровенными когтями прутья клетки. Ее меньший собрат так же скалил зубы на кокарде у каждого.

– Это живой символ нашего боевого ордена, господа. Прошу любить и жаловать. Имя сами ему придумаете. Мы его пробовали Филей назвать, но такое имя этому парню категорически не понравилось.

Росомаха, вновь услышав позорную кличку, подходящую только для слепых котят-молокососов, рыкнула на подполковника и опять ударила когтями по прутьям клетки, вызывая обидчика на честный бой. Раздался восторженный рев двухсот двадцати луженых глоток, поддерживающих свирепого зверя в его праве на достойное имя. Довольный подполковник, дождавшись, пока утихнут последние крики, внезапно тихо сказал:

– Внимание.

Шум сразу прекратился. Нога повернулся к Егорову:

– Андрей Егорович, прошу вас.

Егоров, улыбаясь и явно наслаждаясь происходящим, шагнул вперед:

– От всего сердца поздравляю вас, господа. Я позволил себе сделать небольшой подарок и вам, и Ордену в целом. Каждый получил чемоданчик, и наверняка вам интересно, что в нем находится. Я удовлетворю это любопытство. Во-первых, в нем лежат ваши полные комплекты документов, как гражданина СССР, так и гражданина Швейцарии.

Строй курсантов взволнованно зашумел. Егоров приподнял руку, призывая к тишине. И хотя это был не подполковник, все умолкли сразу.

– Во-вторых, – продолжил Егоров, – там же лежат два чека. Один на пятьдесят тысяч долларов, другой на пятьдесят тысяч швейцарских франков. Чеки вы можете обналичить в швейцарском банке «Росс Кредит». В-третьих, в чемоданчике вы найдете банковскую книжку того же банка на ваше имя. Кроме того, там же лежат ключи от индивидуальной банковской ячейки, в которой находится килограмм золота в слитках по пятьдесят граммов. Я со своей стороны обязуюсь каждого из вас, у кого не будет возможности самостоятельно это сделать, раз в два месяца доставлять в Швейцарию, чтобы вы могли распорядиться своими деньгами.

Строй растерянно молчал. То, что говорил Егоров, пока не укладывалось в сознании.

Между тем он продолжил:

– С этого дня вы все поставлены на денежное довольствие. Каждый из вас будет получать ежемесячную сумму в советских рублях, эквивалентную трем тысячам американских долларов. Эти деньги вы всегда можете положить на свой счет в «Росс Кредит». Пересчет на американскую валюту для вас всегда будет один к одному. Кроме того, вам будут полагаться премии за удачно выполненные операции. Отдельную сумму вы получите в случае ранения. После десяти лет службы вам будет положена пенсия в размере среднегодовой за десять лет, учитывая и доплаты. Ну и наконец, выходное пособие в размере годовой оплаты.

Он немного помолчал, явно собираясь с мыслями. Потом хитро прищурился:

– Я понимаю, что для вас это звучит немного дико, но теперь привыкайте, что вы обеспеченные люди. И ваша служба, или работа, называйте ее как хотите, должна хорошо оплачиваться. Я не хочу, чтобы люди, вступившие в воинское братство с моими друзьями, в чем-либо нуждались.

Ну и последнее. В «Росс Кредит» открыт счет на имя вашего Ордена и на него положен один миллион долларов США. Распоряжаться этим деньгами я пока поручил Станиславу Федоровичу. Это мой вклад в поддержку вашего Ордена. Примите еще раз мои искренние поздравления, господа. А теперь позвольте преподнести вам еще один подарок.

Егоров повернулся к свой спутнице:

– Ноя, на НАШЕМ острове все готово?

Улыбающаяся Ваджра, выглядящая сегодня как озорная, свойская девчонка, таинственно кивнула головой:

– Ага.

Прямо за ее спиной начала появляться открытая дверь.

Ноя переглянулась с инструкторами, и те, непонятно почему, начали ухмыляться.

Егоров очень по-свойски подмигнул строю:

– Пошли, мужики, отпразднуем это дело. Давайте, заходите взводами, парни.

Это действительно был сюрприз из сюрпризов. Когда Горе встал на песок ИХ острова, он услышал смех. Смех множества молодых женских голосов…

А через день их пятерка ушла на первый теракт…

Воспоминания Горя прервал зуммер шагомера. Он взглянул на часы, компас, а потом коротко произнес в шарик микрофона:

– Шагом. Азимут прежний.

Отбросив приятные воспоминания, заставил себя сосредоточиться на предстоящем докладе о выполнении задания. «Разбор полетов» всегда был его слабой стороной, и приготовиться к нему следовало заранее.

Их пятерку, заранее загримированную, Егоров «высадил» в предместье Киева, в Голосеево. «Акцию» они должны были совершить на следующий день. Поэтому группа, не торопясь, своим ходом, правда раздельно, добралась вначале до центра, где внимательно и долго осматривала уже вживую «свой» объект, чтобы прочувствовать его. А только потом, под вечер, взяв две пролетки, они отправились на Татарку, район в городе примечательный тем, что, как ранее полиция, так теперь и милиция нос в него старалась без особой нужды не совать.

Эту старую часть Киева посоветовал Станислав Федорович. Ухмыльнувшись и почему-то закатив мечтательно глаза, он заявил, что лучшего места в городе, если срочно надо найти временное пристанище, не найти. Там всегда можно снять на ночь комнату без лишних вопросов. И действительно, их пятерка, идя тихими улочками между старыми домами, которые были окружены золотом тихих садов, набрели на старушку, сидящую на скамеечке возле низкого покосившегося заборчика. Она смотрела подслеповатыми глазами куда-то в небо и видела в нем только одно, ведомое ей. Горе, быстро осмотревшись по сторонам, сразу перешел к делу, как советовал Нога:

– Добрый вечер, бабушка. Нам бы одну ночь переночевать. Хорошо заплатим.

Старушка перевела на них взгляд. От ее мечтательности и старческой беззащитности не осталось и следа. Перед ними сидела бандерша, ушедшая на покой:

– С вас по десять рубликов, с каждого, коршуны залетные, и ночуйте.

Горе открыл было рот, чтобы посетовать на дороговизну и сбить цену, но потом вспомнил слова подполковника:

– На Татарке не торгуйтесь. Вам там лишних вопросов задавать не будут, но за это предложат хорошо заплатить.

Поэтому он молча полез во внутренний карман и достал деньги. Старушка живо их выхватила, и они растворились в ее руке. Ну, фокусница, право…

– Пойдемте, коршуны.

И приглашающе открыла калитку за своей спиной.

Горе, глядя, как учили, вроде в сторону, но давая явно понять, что внимательно наблюдает за собеседником, тихо спросил:

– А почему коршуны, бабушка?

Женщина так же, как и он, не смотря прямо, процедила в ответ:

– Ну не соколы же. Ты в зеркало когда последний раз смотрелся, залетный? У тебя же смерть за спиной стоит и рукой твоей двигает…

Старуха вздохнула:

– Я вас навидалась таких…

Потом взглянула прямо в глаза:

– Мне до вас дела нет. Так будете ночевать или как?

Горе угрюмо кивнул головой в ответ:

– Да. Одну ночь.

И, отодвинув старуху плечом, молча пошел к дому.

Спали они вчетвером в одной комнате. Молчун тихо растворился в дворике, охраняя их сон. Рано утром, отказавшись от чая, предложенного хозяйкой, вышли из приютившего их домика, чтобы больше никогда здесь не появляться.

Молчун с утра, захватив вещи, отправился на северную окраину города, где должен был дожидаться их возвращения. А Горе, выслав остальных вперед, через два часа стоял на бывшей Думской, а теперь Советской площади перед зданием, где располагались областной и городской комитеты КП(б)У, а также облисполком. Оно и было его целью.

Краем глаза он видел, как трое из группы поддержки, готовые незамедлительно прийти на помощь, по отдельности прогуливались неподалеку, изображая праздных горожан. В горошине наушника рации раздался четкий голос Говоруна:

– Все чисто. Мы готовы.

Горе не торопясь шагнул к входу. Возле дверей стояли два милиционера, внимательно смотрящие на подошедшего. Диверсант полез во внутренний карман, достал партийный билет и развернул его. Один из милиционеров, мазнув по фотографии и лицу взглядом, проронил:

– Проходите, товарищ.

Командир группы повернул ручку массивной двери и оказался внутри помещения бывшей городской Думы. Рядом с входом находился стол, за которым сидел еще один страж порядка. Горе положил перед ним свой партбилет:

– Мне бы на прием записаться к товарищу Василенко Марку Сергеевичу, председателю облисполкома, товарищ.

Суровый милиционер молча открыл его партбилет и начал изучать. Изучал долго, не менее пяти минут. Только что на зуб не попробовал. Потом позвонил куда-то, записал номер документа в толстую книгу и процедил:

– Приемная налево по коридору, проходите, не задерживайте…

В приемной оказалось много посетителей и находился еще один милиционер. Горе, заняв очередь, скромно разместился на колченогом стуле возле пары шепчущихся мужчин. Краем уха он услышал:

– А ведь раньше тут охраны не было. Это наверно после того, как начались эти…

Почему в приемной установили добавочный пост, Горе не услышал, так как собеседники перешли на невнятный шепот. Впрочем, он и так догадался…

Просидев пару минут, Горе вдруг схватился за живот. Сделав страдальческое лицо, он кряхтя поднялся со стула и шепотом обратился к милиционеру:

– Товарищ, мне бы в уборную. Что-то прихватило. Мочи нет…

Тот, неодобрительно посмотрев на него, пробормотал:

– Вот же нашел место. Ходят тут…

Но, увидев искривленное страданием лицо, смилостивился:

– Ладно, иди за мной.

Доведя страдальца до туалета, небрежно указал на дверь:

– Только быстро давай.

Горе, понимающе кивнув головой, скривив лицо, зашел и быстро осмотрел кабинки. В туалете никого не было. Он вернулся к входной двери, резко ее открыл и испуганным голосом проговорил:

– Товарищ, там… там…

Милиционер насупил брови:

– Что там? Ты о чем?

Отодвинув посетителя рукой, зашел в туалет, прикрыв за собой дверь, огляделся недоуменно:

– Что здесь происходит?

Не отвечая, Горе без замаха, резко ударил милиционера в область сердца.

Тот мгновение постоял, а потом с остекленевшими глазами начал падать прямо на диверсанта. На углах губ запузырилась розовая кровь. Он два раза тихо, судорожно всхлипнул и перестал дышать. Горе подхватил заваливающееся тело и затащил его в кабинку. Посадив так, чтобы милиционер не смог упасть, закрыл дверцу на крючок. Быстро проверил пульс на шее. Пульса не было. Горе еще раз осмотрелся и в два движения перебросил себя через перегородку.

С того момента, как его пропустили в бывшую городскую Думу, прошло четырнадцать минут.

Он еле слышно проговорил:

– Двигаюсь по плану.

В ответ горошина наушника голосом Говоруна прошептала:

– Принято. У нас все спокойно.

Сделав важное и независимое лицо, Горе вышел из туалета и целеустремленно двинулся к концу коридора, где по плану, намертво закрепившемуся в его голове, находилась черная лестница. Толкнув обшарпанную дверь, быстро начал подниматься на третий этаж. Люк на чердак был закрыт на обычный висячий замок. Вытащив из воротника пиджака упругую проволоку, согнутую на конце в крючок, ковырнул ею несколько раз в замке и оказался на чердаке. Впереди, в полумраке, угадывалась его цель. Это был кирпичный стояк, на который на крыше крепилась пятиконечная звезда, поставленная на место стоявшей когда-то скульптуры архистратига Михаила. В памяти всплыли слова подполковника:

– Нам нужен резонанс, как можно больше резонанса. Важно разрушение не столько самих зданий, сколько символов, олицетворяющих власть.

Горе достал из кармана карандаш-фонарик и заложил его за ухо. Встал на колени перед стояком, расстегнул пиджак и вытянул из брюк необычно широкий и толстый ремень. Резко рванул за пряжку и начал выдавливать из ремня пасту, которая на воздухе начала быстро превращаться в нечто напоминающее пластилин. Это была взрывчатка. Так же стоя на коленях, укрепил пластидный «кирпич» в заранее рассчитанное место у основания кирпичной кладки. Потом оторвал пуговицу с рукава пиджака и два раза ее крепко сжал ладонями. Пуговица едва ощутимо завибрировала. Горе осторожно вдавил взрыватель во взрывчатку. По всем расчетам, ровно через час должен был прогреметь взрыв. Такие же взрывы должны были одновременно прогреметь во Владивостоке, Казани и Астрахани. Шла третья волна терактов…