Текст книги "В двух шагах от войны"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Поздно докладываешь, – откликнулся Замятин и добавил: – Моржовец это.

Мальчишки толпились вдоль всего борта от носа до кормы, с интересом рассматривая островок. Коля Карбас рассказывал:

– Тут места богатейшие и промысел – ух какой! И на зверя, и рыба разная. Мы с папаней сюда хаживали – тюленей здесь тышши. А в мезенских реках рыбы – страсть! Сиг, семга, нельма, голец, а в море – треска, пикша, камбала. – Колька даже зажмурился от восхищения. – Ты мне скажи: чего тут нету? – Он ткнул пальцем в Славку-одессита.

– Бычков тут нету, – усмешливо ответил Славка, – и скумбрии нету.

– Скумрии… такой не знаю, – заносчиво сказал Карбас, – пустяшная, должно быть, рыбка. А бычки – почему нет? На берегу в деревнях и бычки, и коровы имеются.

Славка захохотал, засмеялись и другие ребята.

– Сам ты корова, – сказал одессит. – Шо ты понимаешь. Бычок – это та еще рыбка, вкуснее ее ничего в целом мире нет. И заметь, только у нас, в Черном море. А дельфины у вас есть?

– Про дельфинов не слыхивал, – растерялся Карбас. – А вот…

– Необразованный ты, Карбасище, – перебил его Витя Морошкин, – а белуха – это кто, по-твоему? Дельфин. Только раза в два, а то и в три побольше, чем эти черноморские.

– Ага! – торжествующе закричал Колька. – И дельфины есть!

– Подумаешь, дельфины, – сказал Славка, – а акулы?

– Есть! – заорал Карбас. – И еще какие!

Славка протянул ему загнутый указательный палец.

– Ты чего? – удивился Карбас.

– Разогни, – сказал Славка, – а то загибаешь такое, ушам слышать невозможно.

– Я те разогну!

– А ну, тихо! – раздался за спинами ребят хрипловатый басок Громова. – Верно он говорит: есть тут акулы. Сам ловил. Они сюда из Атлантики за рыбкой приходят.

– А большие они, акулы? – спросил Димка.

– Разные, – ответил Афанасий Григорьевич, – чаще килограммов по триста – четыреста. И поболе попадаются. Хотите верьте, хотите – нет, но, когда я еще на траулере шкиперил, мы однова такую чудишшу вытянули, что сами рты поразевали. Метров семь длиной, а взвесили – тысячу с гаком килограмм потянула. Вот она, Одесса. – Он потрепал Славку по черным вихрам. – Север наш, батюшко, порато[19]19
  Порато (поморск.) – очень, весьма, крепко.


[Закрыть] богат есть. Как же мы его врагу отдадим?! – Капитан вдруг рассердился. – Ни шиша, извиняйте, мы ему не отдадим.

И, сунув куда-то на запад поверх ребячьих голов здоровенный кукиш, он быстро ушел.

Моржовец уже остался далеко за кормой, и «Зубатка» со своим маленьким караваном шла поперек широкого устья Мезенской губы. Вскоре остров совсем скрылся в синем мареве, все берега исчезли, и казалось, что судно уже совсем в открытом море. Вода приняла зеленоватый оттенок, солнце светило по-прежнему ярко, только чуть посвежел ветерок и пошли волны. Они были некрупными, но какими-то беспорядочными: толкались и в оба борта, и в корму, заходили и с носа. «Зубатку» качало тоже бессистемно: то она неуклюже переваливалась с боку на бок, то клевала носом, а затем вдруг задирала его, забираясь на крутую с белыми гребешками волну.

– Мезенская губа завсегда толкунцы разводит, – сказал Колька, – тут тихая губская вода с быстрой, которая по горлу беломорскому идет, встречаются. Вот и толкутся они, никак столковаться не могут.

Димка рассмеялся. На него качка не действовала, а на некоторых ребят подействовала, хотя была и не очень сильная. Разошлись кто куда, многие спустились в кубрик. А вот Карбас, так тот, похоже, даже наслаждался. Он сменил Саню и стоял на носу, гордо выпятив грудь. Большинство ребят занимались своими делами, но кто-то все-таки уже слегка позеленел. Васька Баландин и Боря-маленький лежали на нарах и постанывали, а развеселый Славка ушел на корму.

– Черноморец-то наш рыбку кормит! – пронзительно закричал Шкерт, но внезапно замолчал, поджал губы и, схватившись одной рукой за горло, другой за живот, тоже побежал на корму.

К утру мезенские толкунцы прекратились, и «Зубатка» снова пошла по тихой воде вдоль Канинского берега. А к вечеру караван поравнялся с Каниным Носом, за которым уже совсем кончилось Белое море и началось Баренцево.

Вода после Канина Носа стала светло-зеленой, а спокойные ленивые волны чуть отливали лазурью. Только закат в этот вечер был какой-то необычный: не золотисто-розовый, а белесый и желтоватый. Карбас сказал, что такой закат к «туску» – к тусклому небу либо к дождю.

Вскоре оконечность Канина Носа скрылась за кормой, и «Зубатка» с ее караваном вышла в открытое море.

10

Капитан Замятин всю ночь простоял на мостике. С вечера посвежело все же океан давал себя знать – и Павел Петрович на все пуговицы застегнул свой кожаный реглан.

Он хорошо знал этот район Баренцева моря – ловил рыбу еще на «Смене», да и просто ходил здесь часто и раньше. Довести «Зубатку» до места для него не составляло особого труда. Но это тогда, до войны, когда не шныряли вокруг немецкие подлодки и эсминцы и не крутились в небе вражеские стервятники.

Он стоял на мостике, большой, голубоглазый, сжав плотно губы, и смотрел, смотрел до рези в глазах на море – такое знакомое и такое сейчас враждебное, на эту обманчиво ласковую в белой, почти без сумерек, северной ночи зеленоватую лазурь, смотрел на небо с расплывчатой линией горизонта, и глухая тревога не отпускала его.

Канин Нос ушел в далекую дымку, скоро на северо-востоке покажется плоский блин Колгуева острова с его рыжими низкими берегами. И под берега эти не пойдешь: полно здесь кошек – песчаных надводных и подводных мелей. Надо брать мористее, курсом почти на норд. Но там черный утюг «Зубатки» и идущие в кильватере «Азимут» и «Авангард» будут видны как на ладони – что хочешь, то и делай!

Старушка «Зубатка» шла пока прилично – узлов под десять. Но это для нее хорошо, а если, не дай бог, эсминец или еще что?

Немного отлегло от сердца, когда вдруг быстро, как это часто здесь бывает, захмарило и небо покрылось ровной темно-серой пеленой. Все-таки хоть для самолетов видимость похуже. Стало сыро и промозгло. Замятин хотел было спуститься с мостика, пойти отдохнуть, как услышал звонкий, прерывающийся от волнения крик вахтенного матроса-наблюдателя:

– Слева по носу два самолета!

«Ну вот, – устало подумал капитан, – вот оно». Он посмотрел в направлении вытянутой руки матроса и сразу заметил в небе две черные точки. Они были еще далеко и рисовались как мухи, ползущие по запотевшему стеклу. Шли они стороной и, похоже, параллельным курсом, навстречу.

– Тревогу давать, капитан? – спросил вахтенный.

– Погоди пока, – сказал Замятин, – не полоши зря ребят. Штурмана Антуфьева и боцмана ко мне. Быстро! И Громова.

Прибежал на мостик штурман, за ним быстро подошел боцман. Кряхтя, поднялся по трапу Громов.

– Чего они здесь рыщут? – проворчал он.

– Здесь, в Баренцевом, почитай, только наши морские коммуникации и проходят, – сказал Замятин, – от союзников к нам и от нас к союзникам. Вот немец и охотится. Мне в Архангельске сказывали, что сейчас до нас большой конвой из Исландии пробивается. Шибко, говорят, ему досталось…

– Слышал, – сказал Громов.

– Чего ж спрашиваешь?

– Да так, со злости, – сказал Громов.

И сразу же снова закричал вахтенный:

– С бакборта[20]20
  Бакборт – левый борт судна.


[Закрыть] самолеты! На нас идут!

– Заметили, сволочи! – в сердцах сказал Замятин.

Он присмотрелся. На «Зубатку» шел на небольшой высоте один самолет, другой удалялся на запад.

– Антуфьев! Пулеметы – к бою! – резко скомандовал Замятин. – Боцман, команду с винтовками наверх. И изготовить шлюпки. Капитан Громов – в кубрик: ребятам надеть спасательные пояса. От вахтенного заберите мальчишку. И тоже… всех наверх!

– Зачем ребятишек-то наверх? – спросил Громов.

– Выполнять! – тихо и яростно сказал Замятин.

Серая отвратительная птица, не дойдя трех – четыре кабельтовых[21]21
  Кабельтов – мера длины: 0,1 морской мили (или 185,2 метра).


[Закрыть] до судна, развернулась влево и пошла вперед, оставляя «Зубатку» позади. «С носу зайдет», – подумал Замятин. Оглянувшись, он увидел, как быстро и точно выполняются его команды. У левого пулемета уже стоял Антуфьев с подручным, у правого – второй механик с одним из матросов. Из трюма за Громовым и комиссаром выходили притихшие ребята и рассаживались прямо на палубе. Матросы готовили к спуску шлюпки.

А фашист уже вышел на боевой курс: прямо по носу. «Хейнкель» – с этими-то Замятин был уже знаком.

– Антуфьев, ты уж тут сам, – сказал он и пошел в рубку.

Отстранив матроса, он намертво ухватился за рукоятки штурвала. Ну, капитан, вывози! Странно, но тревоги уже не было. Была холодная и расчетливая ярость: не дам, гад, не дам! И когда самолет был уже в двух кабельтовых от судна, Замятин стремительно крутанул штурвал. «Зубатка», слегка накренившись, пошла вправо. «Молодец механик, – мельком подумал капитан, – руль работает что надо». И тут же полоснула мысль: а как там эти деревяшки «Авангард» и «Азимут»?..

– На корму! – крикнул он рулевому, стоявшему рядом. – Посмотри, как там.

Матрос понял с полуслова.

Первая бомба упала далеко слева. «Теперь с кормы зайдет», – понял Замятин. Он выровнял курс и через несколько секунд быстро переложил руль. И сразу услышал воющий звук, а потом грохот и в правое окно рубки увидел высокий водяной всплеск.

На мостике без перерыва, словно барабаня по дереву, резко «татакали» «дегтяри». А фашист уже снова заходил с носа. Ну, «Зубатушка», выручай! Капитан перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и сразу же на «малый задний». Судно по инерции прошло еще немного вперед, потом вздрогнуло, остановилось и стало медленно отрабатывать назад.

Третья бомба упала в десяти метрах по носу. «Зубатку» тряхнуло, волна обрушилась на полубак и скатилась на полубак прямо на сидящих мальчишек. И тут же Замятин услышал дикое и радостное «ура», и задрожали руки. «Неужто сбили?!.»

В рубку влетел Антуфьев. В одной тельняшке, мокрый от пота, он заорал:

– Ну, Пал Петрович! Ну, капитан!

– Что там? – спросил Замятин.

– Ушел! Ушел, подлюга!

– Почему ушел?

– Так вы ж ему прицелиться не дали!

– А вы-то? Прицеливались?

– А черт его знает! Стреляли, и все. Что-то с него вроде посыпалось, и от левого мотора дымок пошел…

– Антуфьев, – сказал Замятин, – ах ты, Антуфьев… Вернемся в Архангельск, пойдешь на флот. Военный…

– Спасибо, товарищ капитан, – тихо сказал штурман.

– На руль! – бросил Замятин рулевому. – Как там старички?

– Порядок, товарищ капитан, – ответил матрос. – «Авангард» нашими галсами[22]22
  Галс – отрезок пути корабля от поворота до поворота при плавании переменными курсами.


[Закрыть] вертелся, а «Азимут»… отдал ваер и стал как вкопанный.

– Так, – сказал устало Замятин. – Жертв нет?

– Вахтенного на носу, должно быть, осколком убило, – хмуро сказал вошедший в рубку боцман.

– Так… – сквозь зубы повторил Замятин. – Кто?

– Синичкин Василий, – ответил боцман, – в моих годах. И… одинокий, как я…

– Эт-то хорошо, что одинокий, – сказал Замятин и замолчал. «Что говорю-то, что говорю?..» И, покосившись на боцмана, добавил: Похоронить. С почестями.

– Некого хоронить, – глядя под ноги, сказал Семеныч, – море похоронило.

Капитан снял фуражку.

– Моряцкая смерть, – сказал он четко, – и… горевать некогда, да и нельзя! Как там груз наш «генеральный»? Про матроса знают?

– Видели, – ответил боцман.

– Да… от таких дел на войне не спрячешься, – сурово сказал Замятин. – Мне из рубки на них глядеть некогда было.

– Да я тож у пулемета торчал, – пробасил боцман, – на небо глядел. Может, кто и подрейфил, однако себя держали.

– Ладно, – сказал Замятин. – Заведи буксир на «Азимут», Андрей Семеныч, и я пойду с начальством этой… яичной экспедиции потолкую. А ты хоть оденься, что ли, – сказал он Антуфьеву, улыбнулся и вышел из рубки.

– Лица на ем нет, а он лыбится, – удивленно сказал рулевой.

Антуфьев стоял в тельняшке, прислонившись спиной к задней стенке рубки, и тоже улыбался.

Выйдя на мостик, Замятин удивился: на палубе, кроме вахты, никого не было. Он спустился в трюм-кубрик. На нарах и за столом сидели ребята, кое-кто в спасательных поясах. Громов и Людмила Сергеевна сидели у торца стола. Говорил Громов.

– Так что замечаний у меня вам, почитай, нет. Молодцы! Вот так… Однако орали уж больно много. Что толку кулаками грозить да ругаться, фриц вас и не слышал. Конечно, вы все, считай, впервой вражий самолет увидели…

– Не все, – сказал Славка.

– А-а, ты-то, одесский, огонь и воду прошел, – уважительно сказал Афанасий Григорьевич, – да вот еще Соколов в Ленинграде испытан. И наши…

– Што наши? – не выдержал Васька Баландин.

– Тебе бы, Василий, помолчать надо. Тебе и вот… – Он повертел головой, высматривая кого-то, и, найдя, указал пальцем на здорового парня в рваном треухе. – И вот этому.

Парень опустил голову.

– Хотел с вами с глазу на глаз потолковать, – продолжал Громов, – да, думаю, лучше, чтоб все знали: дисциплина должна железной быть. Встань, Баландин. Этот вот герой на корме у матроса винтовку из рук рвал, хотел, вишь, «хейнкеля» самолично потопить. А фриц как это дело увидел – так сразу и удрал. Молодца ты, Василий!

Кто-то засмеялся, но остальные молчали. Баланда, надув губы, сел.

– А ты, – повернулся Громов к парню в треухе, – ты чего в кубрик поперся? Думал, там спасешься… ежели что?

Парень встал, покраснел и смущенно широко улыбнулся.

– А шут его знает, товарищ начальник, – сказал он удивленно. – Как эта стерва завыла, меня вроде шилом кто ткнул, а башка… в брюхо провалилась. Сам не помню, как в кубрик попал.

Тут уж засмеялись все.

– Испугался, значит? – тоже смеясь, спросил Громов.

Замятин стоял у трапа и слушал, и странное чувство наполняло его что-то похожее на нежность и на гордость…

– Можно, я скажу, Афанасий Григорьевич? – сказал он.

Только сейчас мальчишки увидели его, и сразу кто-то один, а за ним остальные заорали: «Ур-р-ра капитану!» Кричали долго и самозабвенно, словно освобождаясь от пережитого напряжения.

– Разве в том дело, кто испугался, а кто нет, – медленно сказал Замятин, когда крик стих, – смерть ведь, смерть кружит. Что может быть страшнее? Дак она повсюду сейчас кружит. Думаете, я не боялся на мостике? До сих пор колени дрожат. И не стыдно. Стыда не оберешься, когда отвернешься, когда в сторону уйдешь… – Он помолчал, а потом тихо и властно сказал: – Всем встать! Снять головные уборы. Почтим память героического матроса Василия Сергеевича Синичкина, погибшего на боевом посту…

Один на один уже у себя в каюте Павел Петрович сказал Громову:

– Ты уж прости меня, Афанасьич, я на тебя тогда на мостике накричал да в кубрике перебил… Обстановка, понимаешь. А салаги твои молодцы. Спасибо тебе за них…

– Спасибо не спасибо, – проворчал Громов, – я, конечно, не Макаренко… Что дале делать будем?

– А дале, как решили, ближе к Колгуеву прибиваться. Пойдем-ко на мостик, шкипер. Ох как мне твоя помощь нужна.

«Зубатка» шла прежним курсом. На вновь заведенном буксирном тросе-ваере тянулся за ней «Азимут», а невдалеке тарахтел своим мотором «Авангард». И словно ничего не было…

– Поспи иди, Петрович, – сказал Громов.

– Пойду, – согласился Замятин.

Спал он одетый и «вполглаза», а где-то среди ночи сразу проснулся: что-то сильно толкнуло «Зубатку» в правый борт. Замятин накинул реглан и вышел из каюты. К нему шел боцман.

– Льдина, Пал Петрович, – спокойно сказал он.

Замятин посмотрел на воду. Льдины, небольшие и крупные, темные, изъеденные водой, стали появляться все чаще и чаще. Они тихо шуршали, проходя вдоль бортов, хрустели, раскалываясь под форштевнем[23]23
  Форштевень – носовая часть киля, которой судно «режет» волну.


[Закрыть]. И вскоре «Зубатка» уперлась в сплошное ледяное поле. Кромка его справа от носа судна уходила почти строго на юг, а слева широкой дугой поворачивала на северо-запад.

Замятин дал сигнал в машинное отделение застопорить машину, а матросу приказал забраться повыше по вантам и посмотреть, далеко ли на запад уходили льды и есть ли где поблизости разводья.

– Откуда тут лед об это время? – удивился вахтенный.

– Весна-то нынче порато запоздала, – ответил боцман, – тут еще и не такое бывает.

– Ну как там? – спросил Замятин матроса на вантах.

– Края не видно, – ответил тот, – а разводьев много, и близко есть. И ничего – широкие, только вилявые больно.

– Что ж, – подумав, сказал капитан, – может, оно и к лучшему. Огибать нам поле это совсем не с руки – далеко в море заберем. А разводьями пойдем – оно и ближе и, пожалуй, безопаснее. Глядите, лед-то какой!

Лед был сильно подтаявший, ноздреватый, темный, а местами почти черный. Там и сям виднелись причудливые глыбы ропаков[24]24
  Ропаки – нагромождение льда, гряда стоящих по берегу льдин.


[Закрыть].

– И верно, – сказал боцман, – лед черный, и разводья черные, и суда наши тоже черные. Маскировка хорошая.

– И подводные лодки сюда не сунутся, – вставил подошедший Антуфьев. Считайте, повезло, капитан, но покрутиться придется. Да еще с этим, – он показал на «Азимут», – на привязи.

– Риск, конечно, есть, – согласился Замятин, – но другого выхода не вижу. Боцман, давай всю палубную команду. Расставишь так: одного на нос впередсмотрящим, другой – пусть на фок-мачту лезет в «воронье гнездо» и тоже вперед глядит. Двоих у бортов с баграми – если что, льдины отталкивать.

– Есть, – сказал боцман и ушел поднимать матросов.

Описав дугу, судно двинулось вдоль ледяного поля.

– Вот оно, разводье! – крикнул матрос в бочке.

– Вижу, – коротко ответил Замятин. – Право на борт! Боцман! Вахтенному на корму: передать «Азимуту» и на «Авангард», что дальше пойдем льдами. Пусть рулят моими галсами.

Идти пришлось самым малым ходом, постоянно лавируя, выбирая проходы пошире, чтобы обезопасить «Зубатку» и ее караван.

Боцман расставил команду по местам. Наблюдатель из «вороньего гнезда» на мачте то и дело покрикивал вниз, указывая проходимые разводья, предупреждал повороты. Верно, но медленно «Зубатка» шла во льдах. К утру прошли всего три – четыре мили.

К этому времени начали просыпаться ребята. Стало чуть ли не по-зимнему холодно – Замятин и Антуфьев надели тулупы. Холодно было и в трюме, вылезать из-под одеял не хотелось.

– Чего это холодина такая? – спросил Арся. – Не иначе, на самый полюс забрались. Коль, – он дернул одеяло Карбаса, – сходи посмотрри, что там на дворе – зима, что ли?

– А с чего это я полезу, – огрызнулся Карбас.

– Так ты у нас самый знатный промышленник, – подхалимским тоном сказал Арся, – к тому ж почти здешний.

– Ладно уж, – клюнул на удочку Колька, – схожу уж.

Он выполз из одеяла, поежился от холода, влез в сапоги и пошел к трапу. Ноги его еще виднелись на верхней ступеньке, и в это время что-то сильно ударило в правый борт, судно вздрогнуло и слегка накренилось. Кто спал – сразу проснулся, кто не спал – вскочил с нар, и все столпились в проходах.

– Торпеда! – истошно заорал Витька Морошкин.

– Тихо! – резко крикнул Антон. – Тихо вы все!

Но никто больше и не кричал. Все сидели на нарах или стояли молча. Так прошло несколько длиннейших секунд, пока сверху не раздался радостный вопль Карбаса:

– Эй, салаги, сдрейфили?! Льдина это – мы во льдах топаем… Одевайтесь, кто во што потеплее, и айда наверх!

Быстро одевшись, высыпали на палубу. Было интересно смотреть, как вроде бы такая неуклюжая «Зубатка» ловко пробирается по разводьям, лихо лавирует между серыми торосистыми льдинами, которые нет-нет да проскрежещут зловеще то по одному, то по другому борту. Матросы, стоявшие вдоль бортов, отталкивали льдины баграми, и все-таки часто какая-нибудь матерая стамуха[25]25
  Стамуха – большая, старая, «матерая» льдина.


[Закрыть] толкнется в судно, да так, что даже накренит его.

Небо прояснилось, солнце светило ослепительно, и только на севере у самого горизонта виднелись отдельные кучки серых мрачноватых облаков. От льдов несло таким холодом, что в самую пору было бы посидеть у какой-нибудь печки, погреться, но печки-то и не было.

Сразу после ужина ребята, намерзшись за день на палубе, позалезали под одеяла. Палуба почти опустела. Только вахта делала свое дело да капитан Замятин, крепко взявшись за планшир, все так же стоял как влитой на своем мостике и подавал отрывистые команды. Усталость за время короткого сна не прошла, и он подумал: «Пожалуй, пойду отдохну еще хоть пару часиков…» И в это время «Зубатку» будто слегка дернул кто-то за корму. Замятин не успел еще сообразить, что бы это могло быть, как прибежал с кормы встревоженный вахтенный.

– Товарищ капитан, – торопясь заговорил он, – с «Азимута» передают, что они правой скулой в льдину врезались. Вода в трюм пошла!

– Стоп машина! – скомандовал капитан. – Боцман, шлюпку на воду!

«Зубатка» остановилась. Замятин, боцман и два матроса торопливо спустились в шлюпку и пошли на четырех веслах к «Азимуту». Маленькой его команды из шести человек на палубе не было, только на носу стоял шкипер. Свисавшие с бортов рукава двух помп, захлебываясь, плевались грязной водой.

Капитан не сразу поднялся на судно. Шлюпка подошла к носу, и Замятин пытался рассмотреть то место, куда саданула льдина. Но «Азимут» стоял к огромной льдине совсем впритык, и сплошное крошево изо льда мешало увидеть что-либо. Тогда шлюпка зашла с левого борта, и капитан с боцманом поднялись на палубу.

– Ну что, Мехреньгин? – спросил он у шкипера «Азимута».

– Да вот, незадача какая, Павел Петрович, – с досадой сказал Мехреньгин, – и как это я ее, рыбью холеру, проглядел?!

– Ты тут не виноват, – сказал Замятин, – да и никто не виноват. Пошли-ко в трюм, поглядим.

В трюме было много воды, и прибывала она быстро, хотя на двух ручных помпах работали матросы. Пробираясь между сложенным в трюме грузом, Замятин и Мехреньгин наконец с трудом отыскали то место, откуда хлестала вода.

– Однако! – Замятин покачал головой. – Два пояса обшивки протаранила. Ну, не горюй, шкипер, могло и хуже быть.

Они поднялись на палубу, и Замятин внимательно осмотрел лед вокруг судна. Разводье здесь было нешироким, и льды с левого борта казались еще крепкими. Это капитану понравилось.

Ребята на палубе, увидев, что «Зубатка» остановилась, а капитан отправился на шлюпке к «Азимуту», строили разные предположения, но толком никто ничего не знал, а начальство молчало. Как только Замятин поднялся на «Зубатку», он сразу же подошел к Громову и комиссару.

– Мне помощники нужны, – сказал он, – но только добровольцы и поздоровей. Человек двадцать. Вы уж сами подберите.

– А что там? – спросила Людмила Сергеевна. – Опасно?

– Честно сказать, – ответил Замятин, – пока и сам точно не знаю. Но думаю, справимся. А если считаете, что опасно, обойдемся одной командой.

– Нет, – твердо сказала Людмила Сергеевна. – Сейчас дадим вам помощников. Мы не обещали им увеселительные прогулки.