Текст книги "В двух шагах от войны"
Автор книги: Вадим Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
19
Следующий день был ярким – солнце вовсю разгулялось на безоблачном синем горизонте. Ветер упал, утихло и море. Участников вчерашнего похода не трогали – пусть отоспятся, а все остальные отправились на работу. Трое пошли к недалекому ручью за питьевой водой, двое дежурили по кухне. Словом, все были при деле. Людмила Сергеевна была довольна: кажется, все начинает входить в свою колею, быт налаживается, место обживается.
Она отложила одну починенную пару чьих-то порванных на скалах штанов и взялась за другую, торопясь успеть с починкой целой горы одежды к тому времени, когда жена Прилучного позовет ее печь хлеб.
Внимание ее привлекли американские моряки. Они один за другим выходили из избы – просто удивительно, как их там Марья разместила. Ночью двое ребят помогли им вымыться в баньке, нашлось для них и кое-какое бельишко. Потом, поев и напившись крепкого и горяченного чая, разомлевшие и счастливые, они улеглись и сразу заснули. И вот сейчас, старательно приведя себя в порядок, залатав кое-как одежду и побрившись, они выходят на солнышко. И радостно щурятся. На руках у обмороженных свежие чистые бинты – это она, Людмила Сергеевна, смазав им руки знаменитой мазью Вишневского, перевязала; полечила и отмороженную ногу ирландца Патрика, огромного рыжего верзилы; обработали рану на ноге самого молодого белокурого голубоглазого Сэма.
Они выходили, и каждый уважительно кланялся Людмиле Сергеевне. Последний вышел Гаррисон. Он попросил разрешения и присел рядом.
– Э вери гуд дей, – сказал он, глядя в небо.
– О, йес! – охотно откликнулась она.
Людмила Сергеевна хорошо говорила по-английски.
– Новая Земля, – задумчиво сказал Гаррисон, – бог мой, вот уже никогда не подумал бы, что меня занесет в такую даль. Двадцать лет плавал по южным морям. Карибское море, Гонолулу, Маршалловы острова, Канары, – он прищелкнул языком, – Италия, о Италия! Вы бывали в Италии, мисс…
Людмила Сергеевна на секунду задумалась, как ей назвать себя, и неожиданно выпалила:
– Люда! – и тут же ужасно покраснела: услышали бы ее сейчас ребята.
Комиссару экспедиции было всего-то двадцать пять лет.
– Мисс Люда, – сказал Гаррисон, – знаете, что больше всего поразило меня в ваших ребятах? Удивительное чувство коллективизма и какая-то дикая радость жизни. Это удивительно. Ведь я вижу, как им трудно, но с какой отвагой и достоинством они держатся. Вот, например, ваш комиссар Энтони…
– Антон? – улыбнулась Людмила Сергеевна. – Но он не комиссар. Он мой помощник. А комиссар, если угодно, я.
– Вы? – изумился Гаррисон. – Я думал, вы врач. Что же вас, такую молодую, очаровательную женщину, заставило поехать сюда, всего за какие-нибудь семьсот миль от Северного полюса?
– А что заставило вас, мистер Гаррисон, оказаться здесь же?
– Война, – коротко ответил Гаррисон и, помолчав немного, добавил: Ненависть к фашизму. Я видел его в Испании…
– Вы были в Испании?!
Гаррисон кивнул.
– Если я скажу, что вы были в Испании, своим ребятам, они начнут ходить за вами табуном. В свое время Испанией бредили все советские мальчишки. Они просто влюбятся в вас.
– Я сам уже влюбился в ваших мальчишек… И не только в мальчишек. Эта отважная мисс Оля – просто какое-то чудо.
– Да, но у нас много таких чудес, мистер Гаррисон.
Штурман рассмеялся.
– Мне говорили, что русские – большие патриоты и любят похвастаться. Но я не предполагал, – добавил он уже серьезно, – что вы так любите свою родину.
– А вы не любите свою родину?
– Люблю, – сказал Гаррисон глухо и встал. – Мои ребята спрашивают: могут ли они быть вам чем-нибудь полезны, пока мы здесь?
– Я подумаю, Джеймс, – мягко сказала Людмила Сергеевна.
– Спасибо, то-у-вариш комиссар, – сказал Гаррисон по-русски. – Он поклонился и отошел к своим.
К вечеру приехали отец и сын Прилучные. Людмила Сергеевна познакомила Ивана Ивановича с американцами, и они все вместе обсудили, как быть дальше.
– Пусть пока поживут здесь, – сказал Прилучный, – прокормим как-нибудь. А завтра с утра я на своей тюпалке до Матшара сбегаю. Туда вроде еще суда пришли. А кроме того, там и начальство военное есть, и Илья Коститиныч, и радио. Чо-нибудь там придумают. А пока пусть отдыхают.
Моряки благодарно покивали, потом посовещались о чем-то, и Гаррисон сказал:
– Пожалуйста, мисс Люда, переведите господину капитану, что мои ребята не хотят сидеть без дела, они хотят помочь.
Людмила Сергеевна перевела. Прилучный одобрительно кивнул.
– Вы им так перетолмачьте: дескать, что они подсобить хотят, они, конечно, молодцы, да вот только ума не приложу: чем они, такие слабые, нам помочь могут?
– Так не надо, Иван Иванович, – тихо сказала Людмила Сергеевна, обидятся.
– Верно, – смущенно сказал Прилучный, – я бы и сам обиделся.
…Американцы прожили в лагере неделю. Те, кто мог, собирали с ребятами яйца, другие охотились, рыжий ирландец Патрик помогал Прилучному чинить сети. В редкие минуты отдыха они подсаживались к ребятам, пытались подпевать и сами пели свои матросские песни, которые очень нравились ребятам. И когда из Матшара пришел небольшой советский военный тральщик, чтобы забрать их, всем стало грустно.
– Гуд бай, мисс Люда, – сказал Гаррисон, – гуд бай, ре-биа-та! Скажите им, мисс Люда, что я… мы все никогда-никогда не забудем этого. Вы спасли нам нечто большее, чем жизнь, вы спасли нам веру в людей и в победу. Спасибо…
Он быстро вскочил в шлюпку и больше не оборачивался. Остальные последовали за ним и еще долго кричали и махали шапками, но ветер относил слова в сторону, и глухо шумело море…
20
Однажды Афанасий Григорьевич приплыл к нам на небольшом промысловом моторном боте. Бот был старым, грязным и обшарпанным, но носил гордое и красивое имя «Альбатрос».
– Во-первых, – сказал Громов, – я снова добычу вашу заберу: в Кармакулы тральщик пришел, а с ним хорошо вооруженный ледорез «Литке» СКР-18 – так его теперь величают. И второе – тральщик этот вам несколько писем привез.
И он достал из кармана тужурки около десятка конвертов и треугольничков. Все сгрудились вокруг него, и, наверное, не у меня одного заколотилось сердце. Только Васька и Шкерт не подошли к начальнику, а как сидели на камне, так и остались сидеть, и лица у них были хмурыми, да еще отошли в сторону Колька Карбас, Толик из Находки и Славка. Первым Громов назвал меня.
Я не знаю, что я испытал, получив помятый треугольничек: радость или разочарование. Письмо было не от мамы, а от… Марфы Васильевны. И я почему-то долго не решался открыть его.
Письма получили Боря, Саня, Арся, Морошкин и еще несколько ребят. Я ждал, когда Громов назовет Антона, но он так и не назвал его, а последним выкликнул… Ваську Баландина. Все посмотрели в его сторону, а он своей обычной походочкой подошел к Афанасию Григорьевичу, небрежно взял письмо, тут же раскрыл его и начал читать, шевеля губами. Странное выражение появилось на его лице – что-то вроде растерянной улыбки. Он спрятал письмо в карман брюк и пошел к обрыву, сел там на камешек и задумался, подперев голову руками.
А Антону письма не было, и это было очень странно. Втянув голову в плечи, он ушел в палатку. Я посмотрел ему вслед и наконец распечатал свой треугольничек.
В общем, письмо как письмо, не очень грамотное, старушечье: мама здорова, работает, дом стоит, и цветы распустились вовсю, кормить стали маленько получше – «спасибо и вам, промышленникам, помогаете». Но одна фраза сильно меня озадачила. Она была о том, чтобы я постарался побороть свою беду. Какую еще беду? Неужели с мамой что-то случилось? Но ведь она же пишет, что мама здорова… А если здорова, то почему все-таки не написала сама?
Я не заметил, как забрел в палатку. Антон лежал на койке, заложив руки за голову, и глядел в потолок.
– Ну что ты, Антон, – сказал я. – В следующий раз напишут…
– Я понимаю, отец писать не может, мачехе до меня, пожалуй, и дела мало. Но уж Анька-то могла бы хоть два слова… – с обидой сказал он.
И тут неожиданно для себя я ненатурально бодрым голосом начал врать:
– Мне вот Марфа Васильевна пишет, что Аня к нам забегала, спрашивала, нет ли каких известий об экспедиции. А потом, когда узнала, что на Новую Землю тральщик идет, спохватилась и побежала домой – письмо писать… да, видно, не успела…
– Хороший ты парень, Димка Соколов, питерский ты парень, – как-то странно сказал Антон.
– А… вы тогда на пристани так и не помирились, что ли? – спросил я осторожно.
– Не понял я, – сказал Антон грустно, – знаешь, она какая гордая…
И он опять замолчал, уставясь в потолок.
Я вышел из палатки, постоял немного и вдруг вспомнил разговор Людмилы Сергеевны с Громовым у трапа на «Зубатке», который я случайно услышал. «Знает… не знает?» И замолчали, увидев меня. Что знает? Я пошел искать Людмилу Сергеевну.
Я нашел ее. И спросил. И… лучше бы не спрашивал…
– Давай прогуляемся вдоль берега, Дима, – сказала она.
На мой вопрос она не ответила, и это сразу насторожило меня. Она стала расспрашивать меня почему-то о том, как мы жили в Ленинграде до войны, много ли у нашей семьи родных и друзей, знаю ли я их адреса, живы ли они. Меня уже всего трясло – плохое начало, очень плохое. Но я терпеливо отвечал ей. Я мало кого помнил. У мамы вся родня жила в Москве и еще кто-то, кажется, в Минске. Подругу мамину помню – тетю Соню, но она в первый же день войны ушла на фронт как врач-хирург. У мамы были еще какие-то друзья по институту, но где они и даже фамилии их я не мог вспомнить. А уж папиных друзей я и подавно не знал. Слышал только, что брат его – дядя Миша – в Новосибирске жил, но сейчас и он на фронте. А друзья? Похоже, и не было у него друзей. «Сухарем» мама иногда его называла при «крупных разговорах». Но этого я, конечно, Людмиле Сергеевне не сказал. И счастье мое, что не сказал…
Мы уже не шли, а сидели на валунах, и она рассказала мне о том, что мама, когда пришла провожать меня к холодильнику в последний день, уже знала, что отец погиб, но говорить мне об этом не стала. Отец много раз писал рапорты, чтобы его отпустили на фронт, но его не отпускали, однажды он даже получил выговор за эти рапорты, потому что он нужен был здесь. И вот послали его на сторожевике в Мурманск – а я даже об этом не знал налаживать ремонт разбитых судов. Почти на самом подходе к Кольскому заливу на них налетела тройка фашистских самолетов. Когда убили одного из артиллеристов, отец стал на его место и сам вел огонь из зенитки. И подбил один самолет, и тут же упал сам… Прямо в сердце…
Как странно, когда я слушал все это, я думал прежде всего не об отце, а о себе, то есть и об отце тоже, но как-то после себя… Я думал, например, что это не я, а он сбил самолет, что не я, а он делал нужное и важное дело, а я считал, что на фронт он не идет, потому что не хочет… считал ведь! И еще я думал, какой сволочью я был, когда обиделся на него за то, что он не пришел меня проводить. Его уже не было, а я злился на него. «Сухарь»… это я черствый сухарь, а не он. А он просто не любил раскрывать свои чувства, как настоящий мужчина. И всегда делал свое дело. Он сильный человек – мой отец… Был… был сильным человеком… Черт! – я ведь даже не вспомнил о нем, когда получил письмо. О маме вспомнил и испугался – почему она сама не написала, а об отце даже не подумал, скотина…
– Идем, Дима, – сказала Людмила Сергеевна, – от моря холодом тянет.
А я и не чувствовал, холодно или нет, я вообще ничего не чувствовал. Как в Ленинграде.
– Почему вы мне сразу не сказали? – жестко спросил я Людмилу Сергеевну.
– Не могла… Прости меня, Дима, – ответила она тихо.
– А Громов?
– Тоже не мог… Ты напиши маме. Успокой.
Мы почему-то пошли не в палатку, а в дом Прилучных. Ребятишки уже спали, Оли и Ивана-младшего не было. За столом сидели только Прилучный-старший с женой и Громов. Увидев нас, он скривился и, отчаянно махнув рукой, вышел. Меня напоили чаем, а Людмила Сергеевна дала мне проглотить какую-то таблетку и потом проводила до палатки. Я вошел, а она зачем-то вызвала за собой Антона. Он почти сразу же вернулся. Я сидел на скамье. Антон подошел ко мне и повел меня к койке. Хорошо, что он хоть ничего не говорил…
Я думал, что не засну, – но голова была словно чугуном налита, и я почти сразу же будто провалился в черное глубокое ущелье. Помню только, что перед тем, как провалиться, я подумал: «К чертям эти кайриные яйца, пропади они пропадом, самолеты сбивать надо…»
Два, а может три дня я ходил как отупелый, словно в тумане: машинально что-то делал, машинально ел, невпопад отвечал на вопросы. И почему-то очень много спал. Людмила Сергеевна запретила мне ходить на скалу, и я безразлично согласился и равнодушно перекладывал кайриные яйца стружкой. Иногда в свободное время я уходил в тундру, и за мной почти всегда увязывался Шняка, а иногда и Серый. Они спокойно бежали рядом, а когда я садился на какой-нибудь валун, собаки ложились у моих ног, и Серый, наклонив свою умную и красивую голову, заглядывал мне в глаза. Понимали они, что ли?
И вот на третий, а может, на четвертый день, когда я так сидел на камне невдалеке от лагеря, ко мне подошли Антон и Арся. Они присели рядом, помолчали, потом Антон спросил сурово:
– Ты мужик, Соколов?
Что я мог ему ответить. Я молчал, но во мне что-то вдруг сразу и резко повернулось. Наверно, лицо у меня изменилось, потому что Арся быстро сказал:
– Скрипни зубами, Димка.
И я скрипнул зубами. Сжал челюсти и скрипнул зубами. И словно лопнула какая-то пружина – я в первый раз за все это время, может, даже с начала войны, разревелся так, как плакал только в раннем детстве – навзрыд и взахлеб. А мои товарищи не утешали меня, они молчали, отвернувшись, и только тихонечко поскуливал Шняка.
– Все? – спросил Арся, когда я затих.
– Все! – сказал я.
– Утрись, – сказал Антон.
Я утерся рукавом телогрейки, и мы медленно пошли к лагерю.
– Значит, так, – неторопливо говорил Антон, – с яйцами кончено: «опарыши» пошли, то есть птенцы в них начали заводиться. Они уже для промысла негодны, эти яйца. Сейчас станем бить кайру. Ты на скалы-то сможешь идти?
– Смогу, – ответил я.
– Сможет, – сказал Арся.
До войны эта птица не была промысловой. Ее били только промышленники на корм собакам да на приманку песцам. Люди ее не ели – зачем ее есть, когда были утки, гуси, и даже курицы были. А кайра жесткая, воняет рыбой, и еще всякие привкусы неприятные в ней. Но ведь до войны и тюленину не ели, и столярный клей, и хряпу – капустные ошметья – тоже не ели. А кайра жирная, питательная, калорийная, а вкус – да аллах с ним, с этим вкусом! Если эту кайру просолить как следует, совсем неплохо, а калорийность – это ведь очень важно, во время войны особенно.
И мы начали бить кайру.
Эта работа была и легче, и труднее. Я тогда хотел, чтобы она была как можно труднее, – за работой многое забывалось.
Приходилось по-прежнему ползать по скалам, да еще с длиннющим шестом в руках. На этом шесте торчал острый наконечник с отходящим в сторону таким же острым зубом, похожим на клюв хищной птицы. Шихало – так называлось это оружие. И этим шихалом надо было бить кайру.
Самым нелегким делом занимались ребята, которые в маленьких лодочках собирали сбитую шихалом или из малокалиберки кайру внизу, в море. Один орудует вовсю веслами, а двое других вылавливают птиц из воды и бросают на дно лодки. Спокойным Баренцево море не бывало никогда, особенно у берегов. Лодку крутило туда и сюда, толкало во все стороны, то и дело грозило стукнуть об острые зубья прибрежных камней. Мокрыми с ног до головы, с окоченевшими опухшими руками выходили ребята на берег. И все-таки я рвался именно к этой работе, и в очередь и не в очередь. Потому что там уже вовсе было не до разных мыслей. Кроме того, мной владела какая-то ярость, словно я, берясь за эту адову работу, мстил и себе за свою прошлую слабость и врагам. Вроде бы воевал.
Людмила Сергеевна, видно, понимала мое состояние и не говорила мне ничего. Однажды только сказала:
– Мне кажется, Дима, что ты уж привык. Если хочешь, можешь идти в лодку когда угодно… Только прошу тебя, все-таки поосторожней.
Однако осторожнее не очень-то удавалось – само море не давало. И как-то мы, Колька Карбас, Саня Пустошный и я, все же врезались в торчащий у берега черный и блестящий камень. Правый борт лодки хрустнул как орех, и мы забарахтались в ледяной воде. Самым страшным оказалось то, что Саня не умел плавать… Дальше у меня все смешалось в один сумбур. Я помню дикий крик Кольки:
– Скидавай сапоги! Плыви к Сане…
Помню, как уходила под воду и всплывала светлая Санина голова и вскидывались вверх его руки, помню оглушающий рев прибоя, доски от нашей лодки, удары об острые камни… Последнее, что я помню, – это то, что мы все-таки подхватили Саню и как-то оказались на узенькой кромке берега. И опять провал, ватный туман, ни рукой, ни ногой не пошевелить, и грохот в ушах… то ли шум прибоя, то ли самолеты с черными крестами, заходящие на сторожевик, и отец, стиснув зубы, бьет по ним из зенитки…
Провалялся я почти три недели, и, если бы не какое-то новое чудодейственное лекарство, стреп-то-цид, кажется, который привезли с Большой земли летчики из отряда Марузука, я бы отдал концы – жуткое воспаление легких у меня было.
Когда я первый раз понял, что пришел в себя и лежу почему-то в избе Прилучных, я увидел перед собой Кольку Карбаса.
– Ну вот, ну и ладно, порядочек, значитси, – бормотал он, оклемался, значитси…
– Как Саня? – еле разлепив губы, спросил я.
– Саня? Ну что Саня, – забормотал Карбас, – Саня… того, в порядке Саня…
Он щадил меня, Карбасище мезенский. Он, видите ли, не хотел меня тревожить – мол, я больной еще…
А Саня Пустошный умер. Когда мы его вытаскивали, он почти уже и не был живым – волна ударила его головой о камень, и… и его не довезли даже до Малых Кармакул – в пути и умер.
А я поправился. Я поправился быстро и снова пошел в лодку… И на жестокий счет войны, на проклятый счет фашистов записал еще одно имя: Саня, Саня Пустошный.
Мы все стали немножко суровее, немножко молчаливее. Мы работали. Промышляли кайру, шкерили ее и засаливали. Любое дело здесь не было легким, но если мы стонали, то стонали только про себя, молча.
Шкерить – это значит сдирать с птицы шкурку и потрошить. На холодном ветру это было не просто, а еще хуже – потом мыть и полоскать тушки в бочке с морской водой. И уж совсем неприятным делом была засолка. Крепчайший раствор соли – тузлук – разводился в брезентовых чанах. В этот раствор бросали кайриные тушки, там они солились вроде сами по себе, но у засольщиков ныли, саднили разъеденные солью руки, покраснели и слезились глаза. Да и другим было несладко: у тех, кто в лодках собирал птицу, распухали, как при ревматизме, и болели ноги, а на руках кровавые мозоли натирались от весел. У тех, кто стрелял или «шихал», трещали все кости от постоянной «гимнастики» на скалах. Но мы работали! И за работой забывалось горе… нет, не забывалось – затаивалось…
21
Прилучный стоял перед Людмилой Сергеевной. Вид у него был хмурый и смущенный.
– Слышь, комиссар, ты на меня не серчай, – проговорил он наконец, отводя глаза в сторону, – не хотел я тебя расстраивать, да и молчать нельзя.
– Что случилось? – с тревогой спросила Людмила Сергеевна.
– Мы с Ваняткой на дальний промысел собираемся, а тут, понимаешь, такое дело…
– Да не тяните вы, Иван Иванович!
– Вообще-то, ерунда, да и песцы эти – так, барахло одно, некондиционные. Ребятишкам ушанки справить хотел…
– Какие песцы? – ничего не понимая, спросила Людмила Сергеевна.
Прилучный переминался с ноги на ногу и что-то бормотал, потом махнул рукой и решился сказать:
– В баньке у меня те песцы лежали. Пять штук. Так вот, нет их сейчас… Понимаешь?!
Людмила Сергеевна подавленно молчала. «Вот оно, – думала она. – Я-то, дура, на себя понадеялась: справлюсь, пригляжу…»
– Найдем, Иван Иванович, – с трудом выговорила она, – не беспокойтесь.
– Да я не о себе беспокоюсь. Пропади они пропадом, те песцы шелудивые. У меня за тебя, комиссар, душа болит. Тут и еще дело есть…
– Что еще?! – взволнованно спросила Людмила Сергеевна.
– Гагачий пух кто-то из гнезд выбирает. А это уже дело, считай, государственное. Пух этот – валюта, золото чистое.
– А… может, другой кто? Со стороны?
– Других тут нет. Ненцы ежели когда забегают, так они знают, что тут мы с Ванюшкой промышляем, чужого они никогда не тронут… Уж ты сейчас-то промолчи, не тревожь ребят, а дальше присмотри. Да кому-нибудь из надежных парнишек своих скажи. Нельзя ведь так-то… А на меня не серчай, что сказал. – Он снял шапку, поклонился ей в пояс и ушел вниз.
«Что делать, что делать? – лихорадочно думала она. – С Антоном, с Антоном поговорить. Только с ним…»
Она нашла Антона и пошла с ним в тундру.
– Я так виновата перед всеми вами, – сказала она.
– Да что с вами, Людмила Сергеевна?! – изумился Антон.
– Ты слушай, не перебивай…
И она рассказала ему о разговоре с Прилучным. Антон помрачнел.
– Этих гадов или гада мы найдем, – сказал он. – А вы-то в чем виноваты?
– Виновата, – сказала Люмила Сергеевна. – Я должна была раньше рассказать вам про Баландина и Петра Иванова. Вы ведь не знаете, как они в экспедицию попали. Милиция настояла, чтобы при деле были, а я под свою ответственность взяла. Чем они оба в Архангельске занимались, ты знаешь. Иванов сбежал еще в начале войны из детского дома, там его не раз на воровстве ловили. Да и в Архангельске было…
Она замолчала.
– Так. Так, значит… – сказал Антон сквозь зубы. – Вы себя не терзайте. Разберемся…
– Только…
Антон молча кивнул.
Последнее время погода не баловала. Мы уставали и спали как убитые. Стонали, ворочались, кто-то даже по-щенячьи поскуливал, но все-таки спали…
Проснулся я от какого-то шума. Кричал Арся:
– Какая сволочь подсунула? Узнаю – убью!.. – Он стоял у выхода из палатки и тряс какой-то шкурой.
– Подожди, Арся, – говорил Антон, – разберемся.
– Выходит, я вор?!
– Никто на тебя не думает, – сказал Толик Находка.
– Как не думает?! – бушевал Арся. – В моем мешке песец этот драный? Или не в моем? Значит, я вор и есть!
– Так и есть, – сказал Шкерт.
– Ах ты… – сквозь зубы сказал Арся и бросился к Шкерту. Антон и Толик силой удержали его.
– Пусти, Тошка, – бешено сказал Арся, – не трону я его, только в глаза посмотрю.
Его отпустили, и он почти вплотную подошел к Шкерту и заглянул ему в глаза. Шкерт стоял, засунув руки в карманы, и смотрел спокойно и насмешливо. Арся глядел на него долго, и Шкерт не отводил глаз.
– Не он, – сказал наконец Арся и повернулся к Баланде. – Значит, ты?!
Тот сидел на койке, положив руки на колени и неестественно выпрямившись. Глаза у него тревожно бегали по сторонам, а губы тряслись. Все молча смотрели на него, а тут вперед выступил Витька Морошкин.
– Он это, – сказал Витька, – я сам видел, как он в сарай к Прилучному лазил. – Витькин голос дрожал.
К Ваське подошел Шкерт и молча со всей силы ударил его по носу. Баланда закрыл лицо руками. Арсю колотила мелкая дрожь.
– Отомстить хотел, сволочь? – спросил он почти шепотом.
Баланда молчал, и тогда к нему подскочил Славка. Он схватил Ваську за плечи, рывком поднял его и стал наотмашь бить по толстым щекам.
– Шкура! Как ты мог?! – кричал он. – Да тебя под трибунал за мародерство надо! Это ж, это ж… Тюремная морда!
Баланда даже не защищался.
– Перестань, Славка, – крикнул Антон, – разобраться надо!
– Чего тут разбираться, на морде у него все написано! – зло сказал Колька.
– И молчит, – сказал Толик, – другой бы оправдывался…
Антон отшвырнул Славку от Баланды и тихо спросил:
– Ты?
Баланда молчал.
– Он! – завопил Колька и сильно ударил Ваську подвздох.
Васька скрючился, и тут все словно озверели. Я тоже, будто какая-то яростная волна сбросила меня с койки. Антона и Шкерта вытолкнули из палатки, и Баланду били. Били, будто вымещали на нем все свои беды. Будто не Васька Баландин, соломбальский парнишка, был перед нами, а лютый враг, из-за которого погиб мой отец, изранены отцы у Арси и Антона, утонула в море Колькина мать, умер Саня… Не знаю, до чего бы мы дошли, если бы в палатку не вбежали Людмила Сергеевна, Громов и Антон. Они расшвыряли всех в разные стороны.
– Кто начал избиение? – сухо спросила Людмила Сергеевна.
– Я! – с вызовом сказал Арся.
– Я, – сказал Славка.
– Пошто ты? – сказал Карбас. – Я.
– Все! – сказал я.
– Все, – подтвердили ребята.
Молчал только Витька, а Шкерта в палатке не было. Он почему-то не вернулся.
– И ты, Соколов? – жестко спросила Людмила Сергеевна.
– И я! А что? А что!..
Я задыхался. Мне жалко было всех… даже Баланду, который, стоя у печки, размазывал грязной рукой кровь по лицу.
– Кончай базар! – яростно крикнул Громов. – Самосуд мне еще тут устраивать будете.
Я сразу замолчал.
– Разбираться будем в Архангельске, – сказал Громов.
– А пока, – сказала Людмила Сергеевна, – пока я снимаю тебя с бригадирства, Корабельников.
– Его-то за что? – устало спросил Славка.
– За то! – ответила Людмила Сергеевна. – Всем завтракать и на работу. Баландин вместо Бори Малыгина пойдет на кухню. Бригадиром будет Толя. Ты бил?
– Один раз ударил, – смущенно сказал Находка, – все били и я тоже… сорвалось.
– «Сорвалось»! Не думала я, что вы можете стать похожими на фашистов. Кто не бил?
– Я, – тихо сказал Морошкин.
– Бригадиром будет Морошкин.
И она вышла из палатки, уведя с собой Баланду. На него страшно было смотреть. Он вышел согнувшись, за ним потянулись подавленные ребята. «Похожие на фашистов» – такое просто не переживешь. Все вышли, а я остался лежать, и около меня стоял Антон.
– Почему лежишь? – спросил Громов.
– Оставьте его, Афанасий Григорьевич, – сказал Антон. – Трудно ему.
– Встать! – скомандовал Громов. – Кому сейчас легко? Тебе легко? А мне легко?
И он тоже вышел из палатки.
– Пойдем, горюн, – сказал Антон.
И я пошел. И собирал несчастную кайру, пока у меня не потемнело в глазах.
