Текст книги "В двух шагах от войны"
Автор книги: Вадим Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– А что, так всегда теперь будет? – ехидно спросил Шкерт.
– Да, – сердито сказала Людмила Сергеевна, – за мат буду давать пощечины. Не как комиссар, а как женщина. – И она вдруг сморщилась и с досадой покачала головой.
Мальчишки ошеломленно переглянулись. А Васька вроде и не удивился и не обиделся.
– Все одно я прав оказался, – пробурчал он.
– Ну и объяснил бы по-человечески, – сказала Людмила Сергеевна.
– А он по-человечески не умеет, – насмешливо сказал Арся, – у него воспитания такая…
– Схлопочешь… – хмуро сказал Баланда.
– Сейчас или завтра? – осведомился Арся.
Баланда промолчал.
После обеда ребята лежали на берегу. Рядом с Димкой блаженно валялся Шняка. Он повадился ходить по пятам за Громовым, а когда тот уходил по начальству, оставался с Димкой.
– А чо, – лениво сказал Баланда, – на «американку» спорю: кто под той баржой проплывет и назад вернетси? – И он показал на стоящую на якоре метрах в пятистах от берега баржу.
Сперва все молчали, потом Арся цыкнул зубом и сказал в небо:
– Как был дурной, так дурной и остался.
Баланда встал и начал не спеша раздеваться. Уже голый, стоя по колени в воде, он повернулся и, усмехнувшись, сказал:
– Зашлабило, да?
– Вернись, губошлеп! – сердито крикнул Антон. – Глупость делаешь.
– Зашлабило… – Баланда засмеялся и вошел дальше в воду.
Тогда вскочил Карбас. Он быстро стянул с себя штаны, рубашку и побежал к воде.
– Утонешь, зараза! – заорал он Баланде. – Я сплаваю!
Баланда распустил губы и захохотал.
– А ну, давай, мезенский, давай, – сказал он, – буль-буль…
Димка дернул Арсю за рукав:
– Чего они, с ума посходили?
– Дрейфанул? – засмеялся Арся. – Да они до Груманта доплывут, лежи.
Антон, как был в брюках, подошел к Кольке и Баланде и дернул с силой их за плечи.
– А ну, на берег! – резко сказал он. – Герои!
Карбас виновато посмотрел на него и, как цапля, переступая длинными ногами, вышел из воды. Баланда сплюнул сквозь зубы, выдернул плечо из Антоновой руки и нырнул. Антон тряхнул головой и снова улегся на прежнее место.
– Ничего не будет, – сказал он, – как нерпа, жирный.
Баланда плыл к барже размашистыми саженками. Течение сносило его, но он упорно двигался вперед. Один раз даже оглянулся и помахал рукой.
– Доплывет, лихоберка несчастная, – сокрушенно сказал Карбас.
– Доплывет, – помолчав, сказал Антон.
– И под баржу, рыбий глаз, поднырнет, – добавил Арся.
– И вернется, и «американку» потребует, – сказал Шкерт, которого здесь вроде бы раньше и не было.
– Так они же не спорили, – удивился Димка.
– Как это «не спорили», – засмеялся Шкерт. – А чего ты тогда в воду полез, Карбасище?
– Ладно уж, – уныло сказал Карбас, – считай, спорили.
– Ух, и г-глупый ты, Коля, – огорченно сказал Боря-маленький, – такой д-длинный-д-длинный, а такой г-глупый-глупый. Он н-на тебя теперь верхом сядет и п-поедет. Ты хоть з-знаешь, что это за спор такой, «ам-мериканка»?
– Не-е, – протянул Карбас.
– Три вопроса, три желания, – объяснил Морошка. – Что захочет, спросит, а ты отвечай. Что захочет, потребует, а ты исполняй. Понял?
– «Американка» дело серьезное, не отвертишься, – задумчиво сказал Славка. – Вот у меня одна девчонка, еще до войны это было, «американку» выиграла. Ну и натерпелся ж я! Вся Одесса с меня смеялась… Вспомнить страшно.
Баланда уже доплыл до баржи. С берега он был еле виден. Все встали. Антон сложил руки рупором и закричал:
– Не ныряй! Слышишь? Не ны-ряй! Верим!
И все хором стали кричать: «Не ныряй, не ныряй! Давай назад!..» Истошно лаял Шняка. Шкерт молчал и ухмылялся.
Было непонятно, услышал Баланда или нет, только он махнул рукой и нырнул. Все замолчали, а когда из-за кормы показалась его круглая башка, облегченно вздохнули: вынырнул.
– Ну, – сказал Антон, – приплывет, я ему врежу!
Баланда приплыл. Он еле вылез на берег – синий, дрожащий – и тяжело плюхнулся на землю. Подошел Шняка и почтительно лизнул его плечо, потом стал лизать волосы. Антон пожал плечами и отошел. Васька лежал ничком и трудно, с присвистом дышал. Потом поднял лицо, все в песке, и, стуча зубами, спросил:
– Што, выкусили?
Ему никто не ответил. Да и что было отвечать – сплавал ведь, ничего не скажешь.
Шкерт улегся рядышком с ним и что-то такое нашептывал. Баланда оживился и сел.
– Эй ты, мезенский… – Он поманил Кольку рукой. – Ползи сюда, дело есть.
Карбас послушно подошел к нему и опустился рядом. Но, услышав то, что сказал ему Баланда, он отшатнулся и вскочил.
– Ты чего?! – заорал он. – Да я… да ты…
– Что ты ему сказал? – громко спросил Антон.
– Ась? – переспросил Баланда.
– Говори: что ты ему приказал? – повторил Антон и посмотрел на Кольку. Тот открыл рот, но Баланда крикнул яростно:
– А ну, молчи!
Колька захлопнул рот и опять уселся, обхватив колени.
– Великолепно, – невозмутимо сказал Славка-одессит, – один приказ уже выполнен.
– Ты што, ты што, – зашипел Баланда, – какой еще приказ?
– Молчать ты ему велел? – сказал Славка. – Он и молчит. Твой приказ выполняет. Чи так, чи не так?
– Так, – сказал Арся, и все с уважением посмотрели на Славку.
Баланда совсем рассвирепел. Он сжал кулаки и хотел вскочить, но Шкерт уложил его обратно, засмеялся и показал глазами в сторону фактории. Оттуда шла к ребятам Людмила Сергеевна.
– Пущай так, – сказал Баланда, – пущай, я добрый. То первое отменяю, слышь ты, Карбас? За мной три вопросика и два приказика. За мной не пропадет. Хы!
К концу июня по обоим бортам главного трюма были выстроены трехъярусные нары. Между ними стоял длинный деревянный выструганный до блеска стол, а по бокам его – скамьи. В носовой части трюма за перегородкой – камбуз, кухня для экспедиции. У команды «Зубатки» был свой камбуз.
В один из последних дней месяца на судно пришла комиссия: два моряка и один – в полувоенной форме, представитель горкома комсомола. Они долго ходили по всем помещениям вместе с Замятиным и Громовым, расспрашивали их, придирчиво осматривали каждую мелочь. Потом парень из горкома поговорил с Людмилой Сергеевной, комиссаром.
После ухода комиссии капитан Замятин приказал всем участникам экспедиции собраться на пристани.
– С завтрашнего дня все поселяются на судне, – объявил он. Предупредите дома – все отпуска запрещены. В крайнем случае – с разрешения начальника экспедиции или комиссара.
Третьего июля около восьми утра по «Зубатке» разнеслась четкая и громкая команда:
– По местам стоять. Отдать швартовы! Малый вперед!
8
Мы с Арсей стояли на полубаке и смотрели по сторонам. Малым ходом «Зубатка» шла по широкой, играющей солнечными бликами Двине. Уходили назад строения лесозавода, стихал визг и грохот пилорам, проплывали мимо похожие на домики штабели досок, выстроившиеся аккуратными «проспектами». Слева по берегу виднелась сплошная линия портовых причалов и пирсов с могучими портальными кранами и стоящими у стенок судами. Посреди Двины на широком рейде застыли толстобокие американские транспорты «либерти» и «виктории». Обгоняли «Зубатку» катера и моторки. Носились вокруг крикливые чайки.
Ребята толпились на палубе, облепили борта, а кто-то даже забрался на ванты.
Но уже минут через пятнадцать «Зубатка» бросила якорь напротив пристани Холодильника, чуть ли не у самого центра города.
– Внимание! – громко крикнул с ходового мостика Замятин. – Видите вон эти два судна? – И он показал на стоявшие неподалеку два корабля. Они были деревянными, двухмачтовыми и, видимо, когда-то ходили под парусами – два старичка, одним словом.
– Так вот, – продолжал Павел Петрович, – тот вон «Азимут», а другой «Авангард», и оба они пойдут с нами до самой Новой Земли. Пойдут с грузами для нашей экспедиции – промысловикам много чего нужно. Кое-кого из вас туда переселим, сами видите: на «Зубатке» места маловато. «Авангард» судно моторно-парусное, пойдет своим ходом за нами. «Азимут» вроде баржи. Его «Зубатка» потянет на ваере, буксире то есть…
– Эту галошу еще на буксире тянуть… – раздался чей-то громкий голос.
– Это не галоша! – строго сказал капитан. – Это заслуженное судно. И вообще, зарубите на своих носах: любой корабль уважать надо. Так-то, товарищи промышленники. И трудностей бояться нечего, на то мы с вами и поморы.
– А тут и черноморцы, и балтийцы имеются, – крикнул Славка-одессит, шо они, слабаки, да?
– Это кто там? – улыбнувшись, спросил Замятин.
– Ну я, так шо? – Славка выступил вперед.
– А ну, топай сюда, – сказал капитан.
Славка бегом поднялся на полубак.
– Севастополь? – спросил Замятин.
– Одесса, – гордо ответил Славка.
– Молодцом. А балтийцы где?
Арся подтолкнул меня, и я тоже поднялся к Замятину.
– Питер? – спросил он и заглянул мне в глаза.
Я кивнул, и мне Павел Петрович тоже крепко пожал руку. Тут на полубак поднялась Людмила Сергеевна, подошла к Замятину и что-то тихо сказала ему.
– Вот как?! – удивился капитан. – Наш комиссар говорит, что тут и с Тихого океана есть?
– Есть, – басом ответил невысокий коренастый парнишка.
– Ты-то как в наши края попал? – спросил Замятин.
– До фронта не дотопал, – смущенно ответил парень.
– Считай, почти дотопал, – сказала Людмила Сергеевна.
– А я мезенской! – тонким голосом крикнул вдруг Карбас.
От хохота парившие над «Зубаткой» чайки испуганно взмыли вверх и переполошенно закричали на разные голоса.
– Ну, ты свой, – отсмеявшись, сказал Павел Петрович и уже серьезно добавил: – И все здесь свои, понятно? Так вот, морячки-промышленники, есть боевая задача: помочь грузить эти вот коробочки. – Он кивнул в сторону «Азимута» и «Авангарда». – Теперь слово вам скажет начальник экспедиции товарищ Громов.
Вперед выступил Афанасий Григорьевич.
– Надо вас всех разбить на четыре бригады, – сказал он, – так будете работать и на островах. Мы тут посовещались с комиссаром и решили вот что: вы друг друга знаете лучше, чем мы вас. Поэтому пусть будет кто с кем хочет. Первая бригада собирается здесь, на полубаке[11]11
Полубак – возвышенная носовая часть судна на верхней палубе.
[Закрыть], вторая – по правому борту, третья – на корме, четвертая – по левому борту. Ну, а кто не знает, в какую бригаду податься, тех мы с комиссаром сами распределим. А теперь спокойненько, без суматохи… – Тут он повысил голос и скомандовал: Раз-зойдись!
Суматохи, конечно, было хоть отбавляй.
– Айда на корму! – крикнул Антон.
И я, не раздумывая, пошел за ним, а следом – Витя Морошкин и Саня Пустошный, ленивой походочкой направился на корму Арся и, конечно, Карбас, присоединились к нам Славка-одессит и тот тихоокеанский парень.
Посовещавшись между собой, притопали Баланда и Шкерт. Пришли еще несколько незнакомых ребят.
Потом на корме появился боцман Семеныч. Мы услышали его густой, как пароходный гудок, голос:
– Наговорились? Досыта?
– Не, – ответил Славка, – еще второй фронт не обсудили…
– Вона… президенты, – сказал Семеныч. – Счас другое обсуждать будем. Мне помощник нужон перво-наперво, чтобы порядок блюсти, значит. Вот и выбирайте.
Все, как по команде, уставились на Антона. Я поднял руку, но ничего не успел сказать – вперед выступил Шкерт и быстро сказал:
– Мезенского давайте. Вот его, Кольку.
Карбас оторопело посмотрел на Шкерта, на Семеныча, на нас.
– Пошто меня-то? – спросил он. – Какой из меня команду… командующий… командир, тоись?
– А шо, – сказал Славка, – генерал!
– Адмирал, – поправил тихоокеанский парень.
– Ваше благородие, – сказал я.
– Его превосходительство, – добавил Витька Морошкин.
– Ты того! – вдруг взвился Карбас. – За превосходительство и по ряхе промыслить недолго.
Ребята хохотали, и только Антон и Арся молчали. Я посмотрел на них и тоже перестал смеяться. «Чепуха получается», – подумал я. Ничего я не имел против Кольки, но предложил его Шкерт, и что-то здесь было не то…
– Почему его назвал? – спросил боцман у Шкерта.
– Он море пошибче нашего знает, – лениво сказал Баланда. – Небось с батькой да братаном не раз на промысел хаживал. Хаживал? – спросил он у Кольки.
– Ну, хаживал, дак…
– А Тошка не хаживал? – спросил Саня Пустошный.
– От Соломбалы до Мудьюга, ну, может, до Соловков еще, – презрительно возразил Баланда, – не дале. Так, что ль, Корабел?
Антон молчал. Карбас растерянно крутил головой: направо – налево. Ребята шумели, словно прорвалось что-то.
– Ко-ончай базар! – загудел боцман. И когда все смолкли, добавил уже потише: – Раз промышлял, дак он и будет у вас бригадиром. Пока. А там поглядим.
– Дак я… – забубнил было Колька.
– И никаких таких «дак»! – отрезал Семеныч. – Чтоб его, как меня, слушать, ясно? Через час начнем «Азимут» грузить, – добавил он и пошел враскачку, топая сапожищами.
Ребята стали расходиться. На корме остались мы с Арсей и Антон. Он делал вид, что ничего не случилось, но ему было явно не по себе.
– Не горюй, Тошка, – сказал Арся. – Карбасище – он ничего парень, а если нужно, все поможем.
– А я и не горюю, – сухо сказал Антон. Он стоял, опершись локтями на фальшборт, и смотрел на пенистый след от винта. – Нужно мне это командирство, как рыбе зонтик.
– Почему Баланда и Шкерт Кольку выдвинули? – спросил я.
– Ты не понял? – снисходительно спросил Арся. – А я так точно знаю почему.
– А мне наплевать, – сказал Антон.
– Не гордись, паря, – усмехнулся Арся, – не только в тебе дело. Эти обормоты Кольку под себя подмять хотят.
– Ну-у… – недоверчиво сказал Антон.
– Вот тебе и «ну-у», – передразнил Арся. – Баланда у Кольки «американку» выиграл? Выиграл. Или забыли? Три вопросика, два приказика.
– Вот гады! – крикнул Антон. – От этих все можно ждать. Ну, а другие-то что?
– Не сердись, Антон, – серьезно сказал Арся, – но ты сам себя выдал. Хотелось тебе в командирах ходить? Хотелось.
Антон отвернулся и промолчал.
– И вот еще что, – продолжал Арся, – ты не больно-то удивляйся, что тебя не выбрали. Вроде и правильно ты все делаешь, а… свысока, что ли. Вроде ты у нас самый умный да самый смелый… да ты на меня волком-то не гляди, я, может, никогда с тобой об этом говорить не буду. Не нравится ребятам, когда круто берешь…
– А ну вас! – сердито сказал Антон и отвернулся.
– Нет уж, – жестко сказал Арся, – ты дослушай. Вот ты сейчас злой, как… так ты уж сдержись, никому не показывай. Это мы с Димкой тебя просим. А с этими… управимся. Так, питерский?
Я кивнул.
…Через час началась погрузка. Карбас был как пришибленный и так виновато поглядывал на Антона, что тот не выдержал и сказал громко, чтобы слышали все:
– Ты дурака не валяй, выбрали – значит, дело делай и не горюй, если что – поможем.
Он хлопнул Кольку по плечу, а мы с Арсей переглянулись. Карбас сразу повеселел и стал покрикивать на ребят, но и сам от работы не отлынивал таскал побольше всех.
Грузили на «Азимут» соль в мешках, целые бочки и клепку – выгнутые дощечки, из которых бочки собираются; грузили пустые ящики и доски для ящиков; грузили тюки – большие, но не тяжелые: боцман сказал, что в них стружка, чтобы перекладывать ею птичьи яйца; таскали брезентовые солдатские палатки и просто куски брезента, корзины, продовольствие, инструменты…
Не знаю, как ребята, но я с трудом поднимал тяжести, ноги дрожали, в глазах мелькали черные точки. Только я скорее дал бы разорвать себя на части, чем признался бы кому-нибудь в этом. Потом без ног валился на койку и засыпал намертво, без снов.
Как-то вечером на причал пришла мама. После того как я совсем перебрался на «Зубатку», мне было очень трудно с ней – такая она была грустная и встревоженная.
Она хотела поцеловать меня, но на причале стояли ребята, мне почему-то стало стыдно, и я отстранился. Мама смутилась, на глазах у нее появились слезы, и тогда я плюнул на свой дурацкий стыд, сам обнял ее и поцеловал.
– Ну, что ты, мама, в самом деле… – пробормотал я.
– Не обращай внимания, – виновато сказала мама, – это я так… А знаешь, я на работу поступила.
– Да? – обрадовался я и подумал о том, что теперь она не будет часами стоять у окна и глядеть в одну точку. – А куда?
– В Управление порта, машинисткой, – ответила мама.
– Машинисткой? – удивился я. В Ленинграде мама преподавала историческую грамматику в университете. Кому теперь нужна была историческая грамматика?
– А что? Я очень даже неплохо печатаю, – с гордостью сказала мама.
Тут я наконец догадался спросить, как она себя чувствует.
– Ничего, – коротко ответила она. – А от папы тебе привет. Он сказал, чтобы ты берег себя…
Уверен, что ничего подобного отец не говорил. В те немногие вечера, что я бывал дома, я его не видел, и на факторию он тоже ни разу не приходил. Это было обидно, но я сказал только: «Спасибо, и пусть не беспокоится».
Мы помолчали, потом она спросила:
– Ну, как ты здесь? Трудно?
– Нормально, – ответил я.
– А как кормят?
– Паек экспедиционный.
– А мальчики хорошие?
– Отличные.
– Ну, это хорошо.
Мы опять замолчали. Не клеился как-то разговор. Потом мама встрепенулась, открыла свою сумочку и достала сложенное треугольником письмо.
– Боже мой, – сказала она, – чуть самого главного не забыла: тебе письмо. От Ирочки… Но странно – не из Ленинграда, а из какой-то деревни.
Я сунул письмо в карман и охрипшим голосом сказал:
– Потом прочту.
– Хорошо, – сказала мама.
Заладила она: «хорошо» да «хорошо». Мы еще немного поговорили о том, о сем, а в общем-то почти ни о чем, и на прощание она спросила дрогнувшим голосом:
– Когда отходите?
– Не знаю.
– А проводить-то можно будет?
– Наверно, – ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против – дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко – не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.
Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
– Эй, Соколов, давай в шлюпку!
– Иди, Дима, – сказала мама.
Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На «Зубатке» я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова – на деревню дедушке: «Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы». И совсем непонятный обратный адрес: «Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. «Госплемрассадник». Н. П. Петраковой, для Ирины».
Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка… Но почему какой-то «Госплемрассадник»? Вологодская область – это совсем недалеко от Архангельска… Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
«Здравствуй, Дим!
Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали «Педагогическую поэму» Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? «Не пищать!» И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не «запищать». Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать – не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я – нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира».
Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк – я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит… значит, ей здорово плохо.
Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. «Не пищать!» Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, – это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко…
Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
– Еще не уехали, а ты письма строчишь.
– Уйди, – сказал я.
– Ты что? – уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
– Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
– Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И – не пищать!
Он хлопнул меня по плечу и ушел.
Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо…
Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. «Ходим, ходим, – говорила Аня, – и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем…» И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое «здрасте!» и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
– Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями – на одной вафле написано «Антон», а на другой… Как зовут эту чю-ю-дачку?
Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
– Ты чего не в свои дела лезешь?
– Скажи-ка! – удивился Славка. – Тут, оказывается, чувства.
– Дурак ты, Одесса-мама, – сердито сказал Арся, – умный, а дурак.
Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
– Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как…
– А ты что, – сказал Антон, – туда… к нам ходишь?
– Хожу, – сказала Аня, – и буду ходить.
– Как отец-то? – спросил Антон.
– Лежит, – ответила Аня, – все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.
Она протянула Антону сверток.
– Отнесешь обратно, – угрюмо сказал Антон. – Не нужны мне ее заботы.
– Что-о?! – крикнула Аня. – Ну, знаешь… А еще… Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон… – Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.
Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех – ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.
– Суется куда не надо! – громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.
– Го-ордый, – нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, – смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.
– А ну вас, – тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.
Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта[12]12
Гакаборт – правый борт судна.
[Закрыть] и молчали. К причалу подошла синяя «эмка», пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк – невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. «Ого, шишка!» – подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло – не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.
– Кто это? – спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.
Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке «смирно».
– Это же Папанин, – сказал он. – Папанин Иван Дмитриевич…
Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас – в Ленинграде – была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника – это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, это совсем другое.
Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой «дрейфующей льдины». Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: «Папанин!», самый высокий ответил, что он – Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, – пес Веселый… Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли… А я вдруг не узнал самого Папанина.
– Ты его знаешь? – спросил я у Арси.
– А кто ж его не знает! – ответил Арся. – Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил – от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут папанинская… если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы…
К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на «Зубатку».
– Ну что, промышленники, – сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, – накормите Архангельск?
– Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!
– А я и не беспокоюсь. – Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: – Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими – горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!
Мы закричали «ура».
Папанин козырнул и направился к трапу. «Эмка», фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала…
А 5 июля на ходовом мостике «Зубатки» установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением поглядывали на строгие вороненые стволы с конусообразными глушителями. Теперь наша «Зубатка» не просто старенький траулер, а почти что военный корабль.
Людмила Сергеевна собрала всю экспедицию на главной палубе. Всегда улыбчивая и веселая, в этот день она была очень серьезной.
– Вчера в сводке Информбюро было сказано, что третьего июля… – Она замолчала, потом, откашлявшись, тихо продолжала: – Наши войска оставили Севастополь.
Кто-то ахнул, что-то чертыхнулся, и сразу же наступила тишина, и пронзительный плачущий крик чаек стал каким-то особенно тревожным. Ребята, которые сидели или лежали на палубе, встали. И так стояли молча, опустив головы. Молчала и Людмила Сергеевна.
– Восемь месяцев! Восемь месяцев держались… – сказал Славка.
– Эхма… – протянул кто-то за его спиной.
– Что будет-то? – спросил тоскливо стоящий рядом со мной паренек.
– Ну! – свирепо закричал Баланда, и все удивленно повернулись к нему. – Заныли: «Что будет, что делать…» А все равно накладем им по… Он глянул на Людмилу Сергеевну и осекся.
Людмила Сергеевна тряхнула своими короткими, светлыми волосами и сказала:
– Грубовато, конечно, но по существу. Обязательно… накладем, Вася! Я не буду произносить речей. Вы сами все понимаете. От нас требуется сейчас только одно: выполнить свой долг. И пусть наше дело не на поле боя, но делать его мы должны хорошо. Это будет та доля, которую мы внесем в победу… Будет трудно, очень трудно…
– Подумаешь, яйца птичьи собирать… – это сказал Шкерт.
– Заткнись, рачьи твои глаза! – закричал Колька Карбас и стал протискиваться к Шкерту.
– Прекратить! Немедленно! – властно крикнула учительница.
Колька остановился. Наш комиссар обвела всех взглядом.
– Есть еще, кто так думает?
Наверное, многие из нас считали, что настоящее наше место на фронте, а не в птично-яичной, но не об этом надо было думать. Раз посылают нас, значит, больше некому. Значит, мы можем здесь принести сейчас самую большую пользу. Это сказал за всех нас Антон.
Вечером ко мне подошел Баланда. В руках у него был сверток в газетной бумаге.
– На вот, – сказал он.
– Что это? – удивился я.
– Что, что… – хмуро сказал Баланда. – Хлеб, вот что.
– Какой хлеб?
– Какой, какой… будто не помнишь. – Он отвел глаза. – Бери, говорят!..
И, сунув мне в руку сверток, быстро ушел.
Арся и Антон сидели на трапе, ведущем в ходовой мостик. Я подошел к ним.
– Понимаете, сам отдал… – сказал я.
– Сам! – насмешливо произнес Антон. – Ну-ну…
Утром начались ЧП. Какой-то малорослый парнишка залез на ванты и, не удержавшись, шлепнулся оттуда на палубу. Хорошо, что залез невысоко и с внутренней стороны, хоть в воду не упал, только одно место себе отбил. Стоявший рядом Баланда сплюнул на палубу.
