Текст книги "В двух шагах от войны"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

22

Перед ужином Людмила Сергеевна зашла на кухню. Баландина там не было.

– Где он? – спросила она у Кольки.

– Ушел, – спокойно ответил тот. – Взял полбуханки хлеба, винтовку и ушел.

– А ты? Где был ты? – побледнев, спросила она.

– Я его не удерживал, – грубо ответил Карбас, – пусть походит, подумает.

Людмила Сергеевна выскочила из кухни…

Громов уже уехал, захватив бочки с тушками, на своем «Альбатросе». Ушли и оба Прилучных. Напоследок Иван Иванович сказал Людмиле Сергеевне:

– Да плюнь ты, комиссар, на этих песцов паршивых. А гагачий пух обирать вроде бы перестали…

– Ах, да разве в этом дело, – сказала Людмила Сергеевна.

– Понимаю, – сказал Прилучный серьезно, – но ведь и робятишек понять можно. Такая беда у всех… вот они и не выдержали… Ну, ты – комиссар, тебе и решать. Теперь такие дела. Мы с Иваном на Гусиную Землю пойдем. Здесь никакой охоты нет. И Ольга с нами просится. Марье с мальцом в Кармакулы к доктору надо. Других малых с собой возьмем, чтоб вам не мешали. Справитесь тут?

– Справимся, – ответила Людмила Сергеевна. – И спасибо вам…

– И двух собачек с собой возьму, а уж за остальными вы присмотрите. Недельки через две вернемся…

Он попрощался и ушел. Вся семья и две собаки были уже на ботике. И Людмила Сергеевна осталась одна со своими отчаянными и любимыми мальчишками, а Баландин ушел, и в первый раз она не знала, что делать.

…Вернувшись с работы, ребята заметили на столе обрывок бумаги. Антон взял его. Это была записка от Васьки. Антон прочел ее сначала про себя, а потом вслух:

– «Это не я. Это Шкерт, а его Морошка подучил. Он еще похвалялся, что энтим начальничкам таку штуку покажет. А я не тюремная морда. Мне батя письмо прислал. Его на фронт взяли. Писал это Баланда».

Так он и подписался: Баланда. А в самом конце была приписка: «А вы, сволочи, не разобрались».

Все повернулись к Шкерту. Он побледнел и облизал пересохшие губы.

– Брешет Баланда, – сказал он осипшим голосом, – доказать надо.

Ребята молчали, и в их молчании было что-то такое, что Шкерт понял: нет, бить его не будут, будет похуже.

И в эту минуту в палатку вбежала Людмила Сергеевна. За ней вошел Колька.

– Баландин ушел! – сказала она, еле переводя дыхание.

– Куда ушел? – ошеломленно спросил Антон.

– Не знаю.

– Туда, – сказал Карбас, показав на север.

– Не подохнет, а ежели и подохнет…

Антон молча сунул ему под нос Васькину записку. Колька прочел, охнул и сел на койку.

– Может, врет? – спросил он робко.

– Так не врут, – сказал Антон.

– Что происходит? – спросила Людмила Сергеевна.

Антон протянул ей записку, она прочла и тоже села на койку. Потом сказала жалобно:

– Что вы наделали? Что вы наделали, глупые вы мои дети?

Ну, что было говорить? Мерзко было у всех на душе. Ребята молчали и опять смотрели на Шкерта. А он повторил хрипло и нагло:

– Врет Баланда.

– Не врет! – вдруг тихо, но с силой сказал Морошкин, который до сих пор прятался где-то в углу. – Не врет!.. Не могу я больше. – Он вывалил из мешка гагачий пух. – И у него смотрите…

Мешок Шкерта был набит гагачим пухом.

– Куда песцов дел? – спросил Антон.

– Ищите, – сказал Шкерт и сплюнул.

– Ну и подлюга! – сказал Славка, сжимая кулаки.

Людмила Сергеевна немного пришла в себя.

– Корабельников, отведи этих, – она кивнула на Морошкина и Шкерта, и запри их – одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет «Альбатрос», он заберет их. А Василия надо искать.

Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.

На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется – гусь, скажем, – то и себе.

Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.

– Ишь, рассвистался, – хмуро сказал отец, – гляди, беды не насвисти.

Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.

– Мысок обогнем, возьми мористее, – сказал Прилучный, – там под берегом волна сильно бьет.

– Знаем, – отозвался Иван.

– Много больно знашь, – проворчал отец.

Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: «С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает». Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо – сам скажет.

– К Шелудивому базару пойдем, – сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.

Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным – такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.

Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет – туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.

– Ныне зимой песца много будет, – сказал Прилучный задумчиво, пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.

– Ага, – сказал Иван, – у нас даже под полом скребутся, как мыши.

– Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.

– А с чего их один год полным-полно, а другой – нету?

– До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало – значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему…

– Пойду я на флот, отец, – сказал Иван, когда они уже подходили к базару, – пошто не пускаешь?

– Кто тебя возьмет, недомерка? – сердито спросил Прилучный.

– Арся архангельский сказывал, что на Соловецких островах Школу Юнг открывают. С пятнадцати лет берут.

– А песца кто добывать будет? – зло крикнул старший. – Меня вот на фронт не берут. Ты тут, говорят, нужон – золото пуховое для страны добывать. А ты, сопляк, туда же! Кому ты там нужон? Много ли силы наши два штыка прибавят? А тут мы большую пользу даем. Считай, десятка два песцов вот и пушка.

– А ты бы снайпером мог, – сказал Ваня, – да и я тож…

– «Снайпером», «снайпером», – с горечью повторил отец, – да я бы… он стукнул кулаком по банке[41]41
  Банка – здесь: скамейка в лодке.


[Закрыть] и замолчал. И до самого птичьего базара они не сказали ни слова. Птиц на базаре было немного, лодку сильно качало, целиться было неудобно, но все же за часок Прилучный с сыном настреляли десятка четыре кайр и моевок. И так же молча отправились обратно к боту, где их ждала семья…

Васька Баландин выбрался на верхушку незнакомой скалы. С малокалиберкой наперевес, с холщовым мешком за плечами, в котором болтался кусок хлеба да подстреленная по дороге кайра, он осторожно пробирался между камнями. Он шел в Матшар. «Там, – думал он, – прибьюсь к какому-нибудь пароходу – и в Архангельск, а оттуда на фронт. К этим не вернусь».

Он уже порядком устал и присел на камень у самого края обрыва. Заглянув вниз, он увидел ботик Прилучного. Он положил винтовку рядом с камнем и сложил руки рупором у рта. Но не крикнул. Зачем ему сейчас Прилучный? Тоже, поди, вором считает.

Васька глядел на море, по которому ходила некрупная ленивая зыбь, и думал. О том, как доберется до Матшара, о том, что зря он написал ту записку… И вдруг его рассеянный взгляд на чем-то словно споткнулся. Он присмотрелся и вначале увидел только полоску пенистой ряби, которая бойко бежала по воде примерно в километре от берега прямо на траверзе входа в бухту. А через несколько секунд он увидел перископ подводной лодки. Он все выше и выше поднимался из воды, и вскоре показалась рубка, а затем и вся лодка – черная, хищная фашистская лодка. Она еще немного двигалась вперед, а затем за ее кормой вода словно закипела: лодка дала задний ход, а потом вдруг, будто раздумывая, совсем остановилась, покачиваясь на зыби. Васька замер. Чего надо ей здесь, этой стерве?

Он увидел, как открылся люк и на площадку у рубки спустились трое. Один из них внимательно оглядел в бинокль берега, скалы и вход в бухту. Потом показал рукой в глубину губовины. Васька сглотнул горькую слюну: бот заметили, сволочи! Он заметался на своей скале. Кричать? Не докричишься. Он все-таки крикнул пару раз, но никто не отозвался, а собаки по-прежнему спали на корме. Бежать? Ку-у-да? А на подлодке поднялась какая-то возня, и вскоре с нее была спущена надувная лодка. В нее сели трое – двое на веслах, один на носу, и все с автоматами.

Что было дальше, Васька запомнил как дурной и страшный сон. Лодка подошла совсем близко к ботику, и первыми всполошились собаки. Они бешено рычали и лаяли. Автоматная очередь, и один пес упал без звука, другой, дико визжа, свалился в воду и сразу пошел ко дну. Потом выскочила из каютки Марья, за ней Ольга… «Мужиков нету», – успел подумать Васька… Еще одна автоматная очередь и… он завыл и закрыл глаза. Когда он опять открыл их, надувная лодка медленно тащила бот на буксире в море. Остался ли кто живой на ботике, Васька не знал, даже не думал об этом. Он, жутко ощерясь, перезаряжал свою малокалиберку и стрелял, стрелял, не понимая, что это бесполезно: его стрельбы немцы даже не заметили. Они вывели бот из бухты, отцепили буксир и переправились на палубу подлодки. Потом почти в упор тремя выстрелами из пушки расстреляли и деревянное суденышко. Оно сразу пошло ко дну. Фашисты забрались в рубку, быстро задраили люк, и лодка ушла.

Васька сел на скалу и не мог двинуться с места. Его словно выпотрошили, как убитую кайру. Потом он закричал каким-то не своим, каким-то детским голосом и заплакал, как, наверное, никогда не плакал в своем неласковом и жестоком детстве…

А потом он бежал, бежал отчаянно, ни о чем не думая, бежал обратно в лагерь… к своим.

Он пробежал полдороги, когда с востока вдруг понеслись темные страшные тучи. Ветер рванул раз, другой и третий, а потом во всю силу ударил всток. Ветер сразу сбил Ваську с ног, но он поднялся и упрямо пошел дальше. Солнце исчезло совсем, навалилась воющая хмарь, и Васька, сбитый с ног ударом ветра, привалился к камню и лежал там, обреченно думая: «Все, конец, отгулялся…» И он потерял сознание.

Когда он очнулся, над головой было опять синее небо и яркое солнце. И будто ничего не было. Не было черных, мчавшихся по небу туч, не было адского ветра, не было проклятой подводной лодки и убитой Ольги. Не было погибших собак и упавшей как подкошенная Марьи. Не было трех пушечных выстрелов и затонувшей тюпалки. Ничего этого не было. Была тишина и покой…

И даже птицы, от которых всегда некуда было деваться, молчали. Только какая-то маленькая птаха, стремительно прочертив небо над самым его лицом, что-то сказала. Что она сказала, Васька не понял.

Что-то мешало под головой. Надо бы убрать, но не хотелось. Лежать вот так, глядя в неоглядную синь, и ни о чем не думать, даже о том, что затылок режет камень. Лежать вот так, и вдыхать то ли прелый, то ли свежий, то ли нежный, то ли терпкий запах тундры, и ни о чем не думать. И только сейчас, краешком души, тихим биением сердца и еще даже не мыслью, а только прикосновением мысли понять, как жестока и прекрасна жизнь.

Мокрый нос ткнулся в ухо. Влажный и теплый добрый язык лизнул губы, и карий милый глаз засматривал в бездумные, видящие только небо глаза… Шняка.

И ничего не было…

Было!

Было! И Васька, застонав от боли во всем теле, встал. Он огляделся вокруг и ничего не узнал: он был далеко от берега, и кругом были незнакомые лощины и пригорки да камни, камни, камни. Ветер закружил его. Заблудился. Он беспомощно посмотрел на Шняку и сказал:

– Ты меня нашел, тебе и выводить. Выручай, друг!

Шняка понял. Он тявкнул радостно и побежал вперед, помахивая своим пушистым хвостом и оглядываясь на Ваську. Изредка он останавливался и поджидал его. Через пару часов они были дома.

– Ах ты мой умница, – говорила Людмила Сергеевна, целуя Шняку в холодный мокрый нос, – ребята вернулись – не нашли, а он нашел…

– Где Прилучный? – сипло спросил Васька.

– Они все уехали, – ответила Людмила Сергеевна. – А что?

– Ольгу немцы убили. И тетку Марью. И собак. И бот потопили, – сказал Васька безжизненно и упал на койку, уткнув голову в руки.

Людмила Сергеевна вскочила. И вначале не могла сказать ни слова перехватило горло.

– Как? – спросила она наконец.

Васька молчал.

– Не молчи! – закричала Людмила Сергеевна. – Не молчи!

– Подлодка немецкая в бухте, – не поднимая головы еле выговорил Васька.

– Боже мой! – с отчаянием сказала Людмила Сергеевна, а кто-то из стоявших вокруг ребят громко всхлипнул.

23

«Вот она, Арктика, вот она, война, вот она, наша яично-птичья экспедиция», – думал я. У нас у всех словно отнялись ноги. Только Арся встал с койки и ушел на берег. Я было хотел пойти за ним, но Людмила Сергеевна остановила меня. И правильно сделала – чем я мог утешить его, когда меня самого никто утешить не может?

А когда часа через три пришли встревоженные Прилучные и Василий, отвернувшись в сторону, стал рассказывать им, что он видел, я не смог вынести этого, я не мог видеть глаза Ивана Ивановича и склоненную голову Вани. Я ушел на обрыв и сел там рядом с Арсей. Лицо Арси было страшным. Мы молчали.

…Через два дня пришел на «Альбатросе» Громов. Людмила Сергеевна совсем извелась за эти дни.

Громов слушал ее сбивчивый рассказ и только крякал надсадно. Он неловко погладил ее по голове и сказал сурово:

– Держись, комиссар, держись. Это война… И враг такой… А-а, что говорить – сами понимаете, ребятки.

– Понимаем! – твердо сказал Антон.

Арся сильно стиснул мое плечо и спросил тихо:

– У тебя цело то письмо от Иры?

Я кивнул – это письмо всегда было со мной в кармане куртки.

– Читай, – сказал Арся, – а не можешь – давай я.

– Нет, я сам!

Я достал Ирино письмо. После моего купания многие слова расплылись, но это было неважно – я знал письмо наизусть. И я его прочел. Всем.

Ребята долго молчали. Потом Громов сказал:

– Ничего я вам говорить не буду. Все, что надо, девочка эта, Ира, сказала. – Он еще помолчал немного и медленно добавил: – А товарища вашего Саню Пустошного мы похоронили на высоком берегу. Чтобы море видел. По-военному похоронили, с почестями. И залп был. Над могилой гурий[42]42
  Гурий – пирамидка из камней, служащая опознавательным знаком.


[Закрыть] насыпали и пирамидку поставили с надписью: «Погиб за Родину». Так вот… И Марью Прилучную с робятишками тоже не забудем… Нет! Не забудем!

– Не забудем, Афанасий Григорьевич, – сказала Людмила Сергеевна за всех за нас.

– А теперь, – сказал Громов, – теперь нам жить дальше надо, работать надо. И, – он хмуровато улыбнулся, – и не пищать! Да! Еще вот с жуликами вашими решим, значит, так…

– Чего там решать-то?! – мрачно сказал Колька Карбас. – Стрелять их надо!

– Ишь ты, быстрый какой, – рассердился Громов, – так уже сразу и стрелять! Глупые они еще, молодые…

– А мы не молодые? – спросил Толик.

И тут все закричали наперебой:

– В тюрьму их!

– Чего с ними нянчиться?!

– Опозорили всех!

– А ну, тихо! – крикнул Громов. – Два человека всех, кто работал честно, опозорить не могут. Этих двоих мы с комиссаром тож не доглядели. И наша вина тут есть. Решаем так: Петра Иванова отправляем на Большую землю – пусть с ним там разбираются, за ним еще старые грехи тянутся. А Морошкина… Морошкина оставляем здесь. Вы его воспитывайте, чтоб человеком стал.

Ребята снова взорвались:

– Не хотим!

– Не нужен он нам!

Людмила Сергеевна подняла руку и, когда шум стих, сказала холодно:

– Значит, расписываемся в собственном бессилии? Ну что ж, Афанасий Григорьевич, забирайте и Морошкина. Все равно ему здесь житья не будет. Злые они.

Мы все хмуро молчали. Потом Славка сказал:

– Да ладно, пусть остается. Только тогда и Шкерта оставлять надо. Витька-то подлее его.

Громов и Людмила Сергеевна переглянулись.

– Ладно, – сказал Громов, – ежели все согласные, значит, так и будет. Однако теперь вы за них в ответе. Так как – голосовать, что ли, станем?

– Не надо голосовать, – сказал Антон. – Пусть остаются.

И как странно: у меня, да, наверно, и не только у меня почему-то стало легче на душе. Не так-то просто решать судьбу человека, даже если человек этот оказался плохим и даже если идет война. И еще странно, что никто ничего не сказал о Ваське Баландине, а он стоял на отшибе, и отставленная в сторону нога его вздрагивала, а глаза были опущены к земле.

– Хорошо, – сказала Людмила Сергеевна. – Толя, приведи… арестантов.

И вот Шкерт и Морошка стоят перед нами. Шкерт, как всегда, руки в брюки и нахально посматривает на нас. А Витька отвернул морду в сторону и весь как-то скособочился.

Громов объявил им наше решение. И тут произошло неожиданное. Шкерт сплюнул и сказал громко:

– Ни фига я тут не останусь. Везите в Архангельск и сдавайте в милицию. Иначе все равно убегу. Вот у меня где ваша кайра сидит. – И он провел ребром ладони по горлу. – И милости мне ваши не нужны…

И опять странно: никто на этот раз ничего не сказал, все молчали. Только Витька Морошкин сморщился и, размазывая по лицу слезы, тихо попросил:

– Я тоже тут не останусь… в этой бригаде. Переведите меня куда-нибудь.

И снова все промолчали.

– Ладно, – спокойно сказал Громов. – Возражений нет?

– В-возражений не б-будет, – сказал Боря-маленький. – Раз т-так, п-пусть убираются.

– Вопрос решен, – сказал Афанасий Григорьевич. – Морошкина я переправлю на Пуховый к Семенычу, а Иванов, как арестованный, поедет в Архангельск. Сегодня «Литке» уходит. Теперь последнее: мне приказано от каждой бригады по три человека желающих отобрать в Школу Юнг на Соловецкие острова. Кого рекомендуете?

«Наверно, не надо было Громову спрашивать нас, наверно, лучше было бы решить это им с комиссаром», – подумал я, так как, услышав эти слова, решил, что сейчас произойдет неразбериха, шум и гам, вылезут наружу обиды и разногласия.

Но ничего не началось. Молчали и искоса посматривали друг на друга.

Громов и комиссар выжидали. Потом встал с камня Арся.

– Антон пусть едет, Корабельников, – сказал он, и Антон удивленно и благодарно взглянул на него.

– И Гиков Арсентий! – выскочил вперед Колька.

Не знаю, что со мной произошло, но я вдруг подошел к стоящему в стороне Баланде и вытолкнул его вперед.

– Баландин! – крикнул я. – Баландин пусть едет!

– Баландин! Гиков! Корабельников! – поддержали ребята.

Васька стоял перед Громовым и Людмилой Сергеевной, растерянно опустив руки, и ковырял носком сапога землю. Уши и щеки у него покраснели.

Арся тоже вышел вперед, но вдруг словно споткнулся. Он посмотрел на Славку. И мы все тоже посмотрели на него. Славка стоял, опустив голову, и лицо у него было грустным.

– Нет, – сказал Арся решительно, – пусть Славка-одессит едет. Он и до Архангельска ради этого добирался. А я еще здесь попромышляю…

– Это ты по-товарищески решил, Арсентий, – сказал Афанасий Григорьевич, – пускай так и будет. Нет возражений?

Мы не возражали.

– Ну, Арся! – крикнул Славка. – Ну, друг! Всю жизнь помнить буду… И он сжал Арсю за плечи.

– Марш за вещичками! Да побыстрей, – скомандовал Громов.

Антон, Славка и Василий побежали собираться, а меня отозвала Людмила Сергеевна.

– Дима, – сказала она, внимательно заглядывая мне прямо в глаза, может, и ты поедешь в Архангельск? Мама там одна, ей трудно, наверно.

– Нет, – сказал я, стискивая зубы, – я останусь.

– Хорошо. Я понимаю тебя. Только напиши маме несколько слов – с ребятами передашь.

Я пошел в палатку писать маме. Громов поторапливал – надо было успеть в Кармакулы до отхода «Литке».

– Ну, прощевайте, братцы, и лихом не поминайте, – сказал Славка и шутливо поклонился всем в пояс, коснувшись рукой земли. С Арсей он попрощался отдельно. – Может, свидимся еще когда…

Антон на прощание крепко стиснул мне руку и сказал задумчиво:

– Другой ты стал, Димка, совсем другой.

– Лучше или хуже? – спросил я.

Он засмеялся, слегка толкнул меня в грудь и, забросив за спину вещевой мешок, пошел вместе со Славкой по тропинке вниз, на берег. За ними, махнув нам рукой, двинулся и Василий, но вдруг остановился, подумал и быстро вернулся. Он подошел ко мне, достал из кармана большой складной матросский нож и сунул его мне в руку.

– Зачем? – удивился я.

– Бери, раз дают, – сипло сказал Баланда и побежал догонять Антона и Славку.

Вскоре все они трое махали нам шапками с борта «Альбатроса», а мы отвечали им со своей скалы.

И вот уже «Альбатрос» скрылся за мысом…

На следующий день мы снова вышли на работу. И больше я ни о чем не буду рассказывать – работали, и все. Промысел продолжался. И оба Прилучных все время были с нами. Даже ночевали в нашей палатке. Мы понимали их. Я сам не мог бывать в их осиротевшем доме – так было горько. Нет, уже одного этого нельзя было простить фашистам. Ничего и никого нельзя им простить, и забыть тоже нельзя.

К концу августа погода стала совсем дрянной и менялась на дню по десять раз, не меньше. И часто мы изнывали от безделья – то обложной дождь, то ветер такой, что носа из палатки не высунешь, то град, то снег. Мы валялись в палатке, играли в шахматы, в шашки, в домино. Иногда просили Людмилу Сергеевну рассказать что-нибудь интересное и слушали ее затаив дыхание. Иногда ребята просили меня почитать стихи, и я читал все, что помнил. А пели мы редко. И почти всегда одно и то же: «Дан приказ ему на запад», «Там, вдали за рекой» и еще почему-то «Позабыт-позаброшен» – песню беспризорников из кинокартины «Путевка в жизнь». Людмила Сергеевна сердилась, когда мы затягивали эту песню, но мы все-таки пели ее. «Синий платочек» мы не пели. Никогда.

К началу сентября птицы начали улетать. Птенцы уже, как говорят охотники, встали на крыло. Промысел кончался, готовились к отъезду и мы. И скоро за нами пришел «Альбатрос». Он забрал остатки нашей добычи и в два рейса перевез нас в Малые Кармакулы. Вторым рейсом с нами уехали и Прилучные.

– Не могу я здесь оставаться, – сказал Иван Иванович, – попрошусь в Белушью. А Ваня с вами пойдет, в Архангельск. Пора ему.

В Кармакулах нас опять встретил наш друг Тыко Вылко. Он заботливо разместил нас и приехавших из Белушей губы и с Пухового острова ребят в домах поселка и до самого нашего отъезда часто приходил справиться, не надо ли нам чего-нибудь.

В середине сентября в Кармакулы пришел военный тральщик, а с ним сторожевик и знакомый уже вооруженный ледорез «Литке». Провожать нас вышло все население и все собаки. Оба Прилучных тоже были на берегу. Людмила Сергеевна подошла к Ивану Ивановичу. Он три раза крест-накрест обнял ее и поцеловал. С нами он попрощался по-мужски – каждому крепко пожал руку. А Ивана прижал к груди…

Рядом с Ваней стоял Серый. Насторожив уши, он беспокойно вертел головой во все стороны, оглядывая всех нас. Он все понимал. Я опустился на колени, обхватил руками его могучую пушистую шею и прижался к ней головой…

Когда я встал, первая партия уже сидела в шлюпке и Афанасий Григорьевич передавал ребятам Шняку.

– Прощайте, Кармакулы. Здравствуй, Архангельск!

…А на нашей земле еще гремела война.

Архангельск – Соловецкие острова – Ленинград

1975–1978