Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Вы уж, пожалуйста, домулла, все, что касается тимуридов, откладывайте в одну сторонку, вот сюда, – просил он друга. – Тимуридские дела, душа моя, ключ к истории культуры всего вашего народа. Именно здесь, в XV веке, надо искать период расцвета, который так или иначе определил развитие искусства и науки в Туркестане. Если хотите, даже и экономики в связи с этим.

Абу-Саид Магзум молча разбирал документы, потом поднял голову:

– Здесь я рассчитываю найти разгадку одной своей тайны, Василь-ака. Иначе я бы не согласился рыться в этих пахнущих дымом и кизяком бумагах.

– Какую тайну вы имеете в виду, уважаемый?

– Незадолго до нашего отъезда из Самарканда ко мне из Бухары приезжал преподаватель медресе Баданбек. Он рассказывал, что ему случилось быть в библиотеке эмира Бухары, где и архив его хранится. Так вот, в переписке между поэтом Мавляна Джами и звездой поэзии Мир-Алишером Навои имеются, говорит он, прямые указания на то, что потомки Ходжи Убайдуллы Ахрара учились в медресе Мирзы Улугбека математике и астрономии у Али Кушчи много лет спустя после смерти хакана и ни на мгновенье занятия в этом благословенном медресе не прекращались.

Василий Лаврентьевич отложил бумаги и подошел к Абу-Саиду.

– Я слышал об этом из уст надежных людей. Но если есть прямые свидетельства, письма – это уже другое дело.

– Бартольд учил нас с отцом: если, говорил он, кто-нибудь рассказывает, как все было – это еще не история. Документ – уже история. Только ему можно верить. Я и хочу здесь найти такие письма, в которых бы подтвердилась насильственная смерть Мирзы Улугбека, бегство Али Кушчи, разрушение обсерватории, убийство Мирзы Абдуллатифа, убийство Мирзы Абдуллы, который фактически управлял при Мирзе Абу-Саиде Тимуриде.

– Бартольд, конечно, прав, – ответил глухо Вяткин и почувствовал, что у него от волнения перехватило горло. – Документы – это история. Но еще больше доказательств приносят памятники материальной культуры.

– Я не понял.

– Найти бы остатки, разрушенные стены и приборы обсерватории Улугбека! Чуешь, душа моя?

Глава VII

Из поездки на Алай Василий Лаврентьевич вернулся в Самарканд часов в десять вечера.

Полная луна освещала улицу, серебрила деревья, сверкала на мутных гребешках волн бурливых весенних арыков. В окнах домов было темно, город готовился ко сну. Да и в доме Вяткиных не видно было огня. На подоконнике спальни белел в глиняной крынке букет сирени. Калитка была открыта, и Вяткин вошел в сад. Цвела белая, лиловая, синяя сирень, наполняя запахом двор, сад, дом, улицу. Цветущие ветви, одетые в кружево, перегибались через забор, тянулись к террасе, заглядывали в окна. Букеты сирени стояли на ступенях крыльца, возле дорожки на садовой скамье.

Он взял в условленном месте ключ и вошел в дом. Лизы не было. Вяткин вымылся, переоделся, съел приготовленную Лизой в кухне гречневую кашу, запил холодным молоком. Постоял, подумал. Потом прислушался, разобрал звучавшие вдали звуки музыки и пошел в офицерское собрание.

В зале шли танцы. Блистательный, недавно произведенный в генералы Георгий Алексеевич Арендаренко танцевал мазурку с двумя дамами. И Вяткин скорее почувствовал, чем увидел, что дамой справа была Лизанька. Его жена.

В сущности, это было первое, что бросилось в глаза Василию Лаврентьевичу. Одетая в белое, с кружевами, платье, Лиза легко скользила по паркету, кончиками пальцев опираясь на руку генерала. Звенели шпоры танцоров, звенели колокольчики рояля, звенела кровь в ушах Василия Лаврентьевича: он был влюблен в свою жену и даже не верил до сих пор, что эта девочка с развевающимися кудрями, эта смуглая статуэтка – его жена.

А Лизанька скользила взглядом по толпе стоящих возле двери мужчин и не узнавала в подтянутом, тщательно одетом и выбритом субъекте Вяткина. Заметил его ревнивым и наметанным взглядом разведчика Арендаренко. Он быстро передал свою вторую даму, генеральшу, Стаху и подвел Лизаньку к Василию Лаврентьевичу.

– Васичка! – крикнула Лиза и кинулась к мужу. Он жестом остановил ее, шаркнул, поцеловал узкую, затянутую в высокую перчатку руку. Опомнившаяся Елизавета Афанасьевна подобрала платье и наклонила голову, благодаря Арендаренко за танец. В зале все еще звенели мазурки Шопена, а Вяткин взял Лизу за руку и увел домой.

…В комнате, притененной зелеными жалюзи, утром следующего дня сидели Вяткин и Арендаренко.

– Вы спрашиваете, откуда обнищание туземцев? – говорил Вяткин. – Ну вот, посудите сами. Налицо арабакеш. Неплохой человек, сам бедняк. Он объезжает весной, так в апреле, свой район. Договаривается с крестьянами-однотанапцами о сдаче ему хлопка, пшеницы, риса, фруктов. И дает им на «обзаведение» небольшой аванс. Деньги у него, милостивый государь Георгий Алексеевич, не свои. Он ссужен ими в конторе хлопкоочистительного завода; это какой-нибудь Кичикбай или Каримбай, у которого завод в один-два джина и сам он в жесткой кабале у ростовщика и банкира Миркамильбаева или у другого денежного мешка. Он берет у Миркамильбая в долг и платит ему проценты. Но по законам, русским законам, он не может взять с должника процентов больше десяти в год. Тогда, обходя законы, он берет с должника не десять процентов в год календарный, а десять процентов в год мусульманского летосчисления, то есть за лунный год.

Но и этот жестокий жулик-банкир зависим от еще более крупных хищников-капиталистов. Сам он тоже платит проценты за капитал, которым он обязан или братьям Морозовым или другой мануфактуре, например, Цинделю.

На первый взгляд – пустяк, а на деле суммируется это все в миллионные состояния. Судите сами! В первый год крестьянин задолжал. Во второй – тоже. Остается ему продать землю и самому идти в батраки. Вот и пауперизация.

– Толково объясняете, – похвалил Арендаренко и поправил на голове мокрое полотенце: генерала мучили головные боли. – Вы, Василий Лаврентьевич, молодец! Мне, признаться, хотелось бы познакомить вас с моими друзьями и ввести в свой круг.

– Но вы, Георгий Алексеевич, вращаетесь в самом аристократическом кругу. А я кто? Простолюдин. Сын семиреченского казака, окончил учительскую семинарию, был учителем русско-туземной школы, теперь вот занимаюсь историей края, стал чиновником. Всяк сверчок знай свой шесток. Так, кажется, рекомендуется народной мудростью? Но вернемся к делу!

Арендаренко подергал свой седеющий ус и приготовился слушать.

– Итак, – рука его протянулась к бювару, и карандаш нервно сжали длинные пальцы. Он приготовился записывать.

– Обратно я ехал через Минтюбе, резиденцию Мадали-ишана, на Маргилан.

– Что в кишлаке?

– Идет большое строительство. Частью за долги, частью в порядке религиозного обложения, ишан отобрал около кишлака танапов сорок земли и наскоро застроил ее. Здесь – каркасный, не очень большой дом самого ишана. Огромный караван-сарай, хижины для рабочих стройки, которая, как предполагают, займет несколько лет. Все еще строится колоссальная мечеть с минаретами и арками.

– Прошлым летом, вы, вероятно, слышали, у него один минарет обрушился, задавил рабочих. Ишана отдали под суд. Но явилось столько свидетелей его невиновности, что ишана вынуждены были освободить, и домой он вернулся на руках толпы, как триумфатор. В этом году, следовательно, он свою постройку продолжает?

– Сооружение это – на двести или на триста человек. Новый кишлак носит название Ишанчик. Караван-сараи уже заселены паломниками. Их там – множество!

– А каков контингент паломников? Вы не интересовались? Кто ездит в этот кишлак?

– Я понимаю. Так вот, караван-сараи ишана расположены у самой дороги из Маргилана в Ош. По ней ездит много народа, в том числе и русская администрация. Михманханы постоянно заняты гостями ишана – здесь и русские, и цыгане, и евреи, не говоря о мусульманах. Реже других здесь бывают киргизы.

– Какие уж из киргиз мусульмане!

– В этих же михманханах живут и женщины по десять дней, иногда и дольше. Исцеляются от бесплодия.

– Это все так, Василий Лаврентьевич. Но интересует меня другое. Кто этот Ходжа Абду-Джамиль, каково содержание письма турецкого султана к Мадали-ишану?

– Видите ли, Георгий Алексеевич, меня больше интересуют вопросы пагубного влияния ишана на коренное население Туркестана, вред, наносимый им, притеснения, чинимые им, гнет этого паука. Что же касается политической подоплеки его деятельности, то это уж по вашей части. Например, я считаю, что безобразия, чинимые семейством Датхо, – особы весьма очаровательной, как вы изволили выразиться, – непереносимы и их следует пресечь, коль скоро правительству Российской империи о них известно. Против них я восстаю всей душою. Но быть лазутчиком и снабжать администрацию сведениями политического порядка – не мое ремесло. Я человек…

– Порядочный, вы хотите сказать?

– Да. Я человек порядочный, насколько это возможно. Мое дело – наука.

– Неужели всю жизнь вы намерены посвятить собиранию черепков, остатков местной истории и описанию романтических руин? Вы же еще совсем молодой человек? Зачем вам эти стариковские дела?

– Именно, собиранию черепков! И в этом плане прошу вас располагать мною. И еще я готов грудью отстаивать благо простого народа.

– Не горячитесь, Василий Лаврентьевич! – остановил его Арендаренко. Он встал, бросил в таз мокрое полотенце и босиком прошелся по холодному крашеному полу. – Вы говорите о благе простого народа так, словно благо и неблаго растут в воздухе, не имея под собою почвы. Имеют, дорогой Василий Лаврентьевич! Имеют. Безобразия, которые чинит кровосос-ишан, – всего лишь цветы. А корни этого чертополоха находятся глубоко в почве наших собственных недостатков – расхлябанности администрации, взяточничестве чиновников всех разрядов – да мало ли в чем?! В недостатках нашего здравоохранения, в недостатках образования. Но и это еще не тот чернозем, на котором процветает чертополох. Хотя русская администрация, как она ни плоха, еще при Кауфмане покупала хинин и бесплатно, понимаете, бесплатно, раздавала его туземцам Ферганской и Зеравшанской долин. Это значит, что мы, дорогой мой, занимаемся не только лихоимством и притеснениями, но изредка радеем и о здравии населения.

– Все это так, но…

– А знаете ли вы, Василий Лаврентьевич, что когда в состав России входили горные бекства, делалось это не при помощи вооруженного вмешательства. Бекства сами просили нас о присоединении.

– И Бухарское ханство? – насмешливо спросил Вяткин. – Ведь и до сих пор ни Хива, ни Бухара…

– Да! Но помните ли вы, что, вступив в Самарканд, много сделав для него, мы, русские, еще семь лет не включали его в границы России? Все ждали да размышляли, а не вернуть ли этот прославленный город ханству…

– Нет, нет, мы не лезем в святые! Но Россия стремится к дружбе со всеми своими соседями. И я положу живот свой за други своя! Сохранить дружбу с Кашгаром, Афганом, Персией… Открыть сердца, делать все для сохранения мира, искать общие точки для симпатий и мира – вот благородная цель жизни для любого человека.

– А не кажется ли вам, что ваша политика открывает двери для импорта религии, именно ислама, в наши пределы, и без того похожие в этом смысле на бочку с порохом? А это, как известно, самое глубокое, а потому и самое трудно искоренимое влияние. Необходимо противопоставить этому европейскую культуру, стремиться приобщить к русскому языку и русской культуре все народы края – вот задача всех интеллигентных людей, каждого из нас. Естественно, что мусульманство здесь противоборствует, сколько может. Поэтому основное дело наше – это… словом, наши цели с религией не совпадают. Интеллектуальные идеи мира и прогресса никогда не шли вместе с задачами феодализма. Это надо твердо знать каждому человеку на Востоке.

– В вас, Василий Лаврентьевич, удивительно уживается этакий неповоротливый увалень, русский мужик и абсолютно европейский ум – широкий и гуманный. Переходите к нам на службу. Будем вместе трудиться на нивах отечественной дипломатии.

– Видимо, нет, Георгий Алексеевич. Уж очень я открытый человек. Я живу без маски, без грима. И мы ведь с вами по-разному мыслим.

– Уже то хорошо, дорогой мой, что мыслим. И об одном и том же радеем, хоть и не одинаково.

– Да. Так вы извините, Георгий Алексеевич, мне надо уйти. Давненько я у себя в музее не был, писем поднакопилось, дел разных. Надобно все приводить в порядок. Простите, если что не так!

– Но, я надеюсь, вы получите от вашего друга с Алая весточку?

– Все, что там случится любопытного, мне будет сообщено. А я вам дам знать. Он остался пить кумыс и разбирать архивы Датхо. Если будут новости, он тотчас напишет. Мы уговорились.

Когда Вяткин подошел к музею, он увидел Эгама-ходжу. Тот кетменем чистил арык и складывал глину аккуратными бровками на берега. Голубой халат его был распахнут на груди, под тюбетейкой алела роза. На подоконнике открытого окна, за которым стоял письменный стол Вяткина, виднелся чайник и в нем связанный чистой тряпочкою, плотно сложенный букет из красных роз, райхона и ирисов.

Друзья обнялись и вошли в прохладный вестибюль. Эгам-ходжа присел на стул и стал терпеливо ждать, когда Вяткин освободится.

– Ох, – говорил Эгам-ходжа, – каждый день приходит почтальон и приносит фунт или полфунта писем. Каждый день приходит рассыльный из Областного Правления и тоже приносит два фунта бумаг. Как жили люди, когда не было на свете Самаркандского музея?! – даже непонятно.

Эгам-ходжа, так долго не видавший Василия Лаврентьевича, едва почувствовав, что тот отложил последнее письмо, немедленно объявил:

– Нам следует, Василь-ака, пойти к мавзолею Ходжа-Абди Дарун.

– Что там такое случилось? Непременно сегодня надо?

– Уже давно надо. Понимаете, рядом с мавзолеем казия Ходжа-Абди находится постройка, известная под именем Ишрат-хона, то есть Дом увеселений. Так вот, рядом с этим зданием, прямо впритык к нему, стоит дом некоего жителя гузара муллы Маруфа. Вам известно это имя?

Вяткин крякнул.

– К сожалению, очень знакомо! Это тот самый негодяй, который выламывает из Ишрат-хоны изразцы и продает их туристам в качестве сувениров? Нашими изразцами он уже укомплектовал не один десяток частных коллекций.

– Ох, это правда. Он сделал себе из воровства работу, которая дает ему хлеб и молоко.

– Пусть приходит ко мне! Я дам ему работу, которая не будет позорной. Но сейчас… я с ним никаких дел иметь не хочу.

Они двинулись по дороге к Ишрат-хоне. Глинистые обрывы были влажными от только что выпавшего дождя, в воздухе стоял запах зелени, и над Сиабом тонкой пеленою стоял сизоватый туман. Пахло мокрой землей, из садов веяло первыми розами, райхоном. На горизонте грозовые тучи застилали снежные Агалыкские горы.

– На Востоке говорят: зачем стоять, когда можно разговаривать сидя? – И Эгам-ходжа присел на корточки, подобрав халат. – Чтобы узнать историю здания Ишрат-хоны, нужен нам документ или нет? Чтобы заполучить его, можно взойти на крутую гору или нет? Можно переплыть реку или нет? Подумайте, мы идем не на базм к мулле Маруфу, а по большому и нужному делу. Стоит ли горячиться? Какой человек мулла Маруф, я тоже хорошо знаю.

Эгам-ходжа поднялся, и друзья зашагали дальше. Идти было легко и приятно, дорога петляла по узким улицам пригорода, около знаменитых Ворот Тимура Фируза. На плоских глиняных крышах обильно цвели маки и костры красных цветов спадали с мокрых дувалов, алые ручьи лепестков стекали к обочинам дороги, застревая в зеленой мураве.

– А вы, Эгам-ходжа, не видали эту бумагу?

– Я читаю современное письмо, старинные надписи – не моя профессия. Вот если бы на моем месте был Абу-Саид Магзум, он бы прочел. Прочтете и вы.

– А мулла Маруф ничего не говорил вам о содержании документа?

– Он и сам-то его не видел. Письмо это не у него. Оно у одного жителя гузара Ходжи-Ахрара, Таджиддина Ходжи-Хакима. По роду деятельности этот табиб ходжинского происхождения – хирург. Он взял документ в уплату за лечение. Теперь ищет покупателя.

– В народе говорят, – раздумывал Вяткин, – что Ишрат-хона значит Дом увеселений, а постройку связывают с именем Тимура.

– Рассказывают, – оживился Эгам-ходжа, – что однажды Тимур прогуливался в районе кладбища Ходжа-Абди Дарун и в этом месте, в цветущем персиковом саду, увидел несказанной красоты женщину. Он спрыгнул с коня, спешился перед красавицей, склонился ниц и поцеловал красавице ножку. А потом посватался, взял ее в жены, а на месте счастливой встречи построил Дом увеселений и проводил в нем время со своей женой.

– Красивая легенда.

– Есть еще один рассказ. Говорят, что любимая жена Амира Тимура построила для своей усыпальницы это здание, чтобы оно служило ей местом упокоения. Возвели золоченый пештак и высокий купол, стены мавзолея расписали узорами кундаль, звезды вставили в звезды узором «мадохиль». И когда все было готово, пригласили Амира Тимура посмотреть постройку. Этот знаток прекрасного пришел в восторг, в восхищении расцеловал строительницу так крепко, что она, чтобы увековечить поцелуй, превратила усыпальницу в Дом увеселений. А мавзолей построила для себя в другом месте.

– Есть и третье предание, – сказал Василий Лаврентьевич.

– Третьего я не знаю. Знаю только два эти.

– Говорят, как-то раз Тимурленг и его багадуры и эмиры, сбросив доспехи войны и накинув легкие одежды веселья, уединились в этом здании и предались всем радостям жизни. А чтобы в приятном их занятии им никто не мешал, они поставили у входа стражу и велели никого в Дом увеселений не впускать.

Когда шел веселый пир, внук Амира Тимура, Мирза Улугбек, по своему обыкновению, углубился в звездную науку и следил за движением светил, сочетая законы их расположения с судьбами людей, земли и всего подлунного мира. Юноша долго работал, гадая по звездам, и составлял гороскопы счастья и беды. И он увидел, что его деду, Амиру Тимуру, в Доме увеселений грозит смертельная опасность, рука судьбы уже занесла меч, чтобы перерубить нить его победоносного земного бытия.

Мирза Улугбек вскочил на коня и поскакал к Ишрат-хоне. Но как ему проникнуть к пирующим? Как повидать деда? Надежная стража крепко прикрыла двери, и даже малая мошка не может проникнуть сквозь их щели. Тогда Улугбек выхватил меч и, разогнав коня, растолкал слуг, влетел под купол к пирующим, схватил своего деда за руку и, ничего не объясняя, так как роковое мгновение приближалось, потащил к выходу. За ним хлынула толпа ничего не понимающих гостей и оправдывающихся слуг.

Едва Мирза Улугбек и Тимур выбежали из-под арки входа, раздался гул, земля сотряслась, и расписной купол, под которым пировали эмиры и багадуры, рухнул, расколовшись на четыре части, засыпал обломками высокий трон, на котором за несколько минут до этого возлежал Тимурленг. Все пали ниц и возблагодарили бога за избавление. Здание же Ишрат-хона никогда не восстанавливали, ибо увидели в происшедшем знак от всевышнего, а записанное в книге предопределений непреоборимо для человека.

– Аминь. Красиво рассказали, – восхитился Эгам-ходжа.

– Как видите, все три рассказа связывают здание с Домом увеселений, Домом удовольствий, да и названия улиц, ворот, мечетей свидетельствуют о том, что мы раскрываем происхождение одного из «садов» Амира Тимура, многочисленных «садов», украшенных не только тенистыми аллеями, прозрачными ручьями и райскими цветниками, но и величественными дворцами, павильонами, беседками. Все это нам предстоит искать и найти.

– Если купим документ, нам все станет известно. Вот и пришли. Вы посидите тут под айваном, а я пойду за муллой Маруфом.

Василий Лаврентьевич присел у хауза во дворе мечети Ходжа-Абди Дарун. Здесь было темновато и прохладно. Листья тополей серебром отражались в илистом дне черного хауза, пузырьки газа неслись со дна, словно жемчужинки, нанизанные на нить. С шумом лопались они на поверхности воды. Но зеркало хауза оставалось чистым и невозмутимым. Не было в хаузе этом ни рыбки, ни лягушки, ни паука: над черной его водою все живое мгновенно гибло, все бежало от страшного места, мертвого места.

Вот еще одна загадка. Сколько их на пути Василия Вяткина? Сколько загадок в жизни Востока? Не оторваться от них! Все так заманчиво, так интересно! Так все влечет к себе своей неразгаданностью, нетронутостью, таинственностью, феноменальностью. Так все поражает! Жизни не хватит, чтобы изучить хоть сотую долю того, что требует изучения. Сколько людей прошло через земли Туркестана? Сколько поколений, пытавшихся проникнуть в тайны этой земли? Вот и мы стремимся внести свою малую долю в дело изучения этой за горы и степи отодвинутой земли. Здесь своя большая культура, но о ней мало кто знает. Да и не хотят знать больше. Наша цель – заставить человечество узнать и полюбить Туркестан. Тогда-то и наступит желанное освобождение людей от розни национальной и они станут уважать и ценить друг друга.

Нет, господа, вы приезжайте сюда, вы поработайте здесь, как все мы, помесите-ка нашу грязь своими сапогами, да толком научившись местному языку, поговорите-ка с таким вот Эгамом-ходжою, да тогда и помогите ему, и пожалейте его. А он вам сто очков даст вперед! Умнейший, черт! – Вяткин рассмеялся.

С кладбища послышались голоса и, пропуская вперед муллу Маруфа, на узкой тропинке показался Эгам-ходжа.

Бледное одутловатое лицо муллы Маруфа было широко и безбородо. Отсутствие бровей и ресниц делало его каким-то неприлично голым. Да и вся его слишком гибкая фигура напоминала не то пиявку, извивающуюся в тинистом арыке, не то длинный ивовый прут. Зеленоватого цвета чалма, безвкусно намотанная, плохо сидела на тыквообразной голове муллы Маруфа. Босые ноги, обутые в стоптанные кавуши, покрыты струпьями.

Он поклонился издали. Василий Лаврентьевич сухо ответил на его поклон и, ни слова не говоря, все трое пошли по направлению к гузару Ходжи-Ахрара.

Сокращая дорогу, шли садами, в которых доцветали яблони, зеленели квадраты клеверищ, вплотную к кибиткам примыкали зеркальца рисовых полей, бахчи, выпасы. Где-то цвела джида, и настоянный на цветах медовый воздух разливался по садам.

Эгам-ходжа подпрыгнул и сорвал свешивающуюся с дувала красную розу. Подал ее Вяткину. Василий Лаврентьевич понюхал цветок, поцеловал лепестки, провел ими по высокому лбу.

– Как жаль, что в отъезде Абу-Саид Магзум, – сказал он, – вот кто бы мог оценить документ, который нам предстоит увидеть.

– Я забыл вам сказать, что утром приехал из Оша киргиз. Он остановился в караван-сарае кары Хамида. Привез, говорят, письмо от Абу-Саида. Сегодня вечером обещал зайти к нам домой.. Узнаем, как-то он там поживает.

…Широкая двустворчатая резная калитка, украшенная толстыми медными кольцами, виднелась в глубине вместительного портика, по обеим сторонам которого помещались две глиняные суфы, прикрытые камышовыми циновками. На суфах сидели и лежали больные, томились, стонали. Родственники поили их водой, предлагали поесть, уговаривали потерпеть. Несколько дальше, у коновязи, было привязано с десяток лошадей и ослов, стояла крытая айван-араба на высоких ферганских колесах, с кучей одеял на ней.

Мулла Маруф, на правах своего человека, открыл калитку, и Вяткин с Эгамом-ходжою вошли в первый двор. Здесь-то и помещался «кабинет» знаменитого доктора.

Небольшой, чисто выметенный дворик. Мраморные плиты, которыми он вымощен, белы и чисты. Под высоким айваном с красивыми резными колоннами на полу, застланном поверх камышовых циновок белой матой, сидит, поджав ноги, молодой черноволосый человек. Красавец одет в голубую рубаху с закатанными до плеч рукавами.

Несмотря на прохладную погоду, лоб его, повязанный шелковым платком – белым, с зеленой вышивкой, блестит от пота, и во всем лице – такое напряжение, что он даже не повернулся к вошедшим, и продолжал свое нелегкое занятие: оперировал катаракту.

Больной, которому перед этим, видимо, дали что-то наркотическое, лежит перед врачом так, что голова его приходится на одном уровне с коленями врача. Врач быстро работает, меняя инструменты. На куске мрамора перед ним разложены в строгом порядке прямые и кривые ножницы, потускневшие металлические ланцеты, ножи, всевозможного вида и размера крючки и иглы, кусочки золота и серебряной проволоки, щипцы и какие-то еще, неизвестно для чего предназначенные, вещи.

Возле самой головы пациента стоят две большие глиняные чашки с мелко нарубленным луком, а в отдалении пылает рдяными углями очаг. Мальчик-подручный достает из огня опаленные пламенем инструменты и подает их врачу, тот берет их щипцами и кладет на плоский камень возле себя, время от времени пуская в дело. Для чего служит накрошенный лук, Василий Лаврентьевич сразу не понял. Но, увидев, как врач протер им после операции до локтя руки, сообразил, что лук служит для дезинфекции.

Спящего пациента унесли под навес и положили головой к стене. Таджиддин-хаким вымыл руки, снял с себя белый платок и подошел к гостям, приветствуя их. На Вяткина смотрели необычайно яркие, живые и умные глаза. Вообще весь облик этого врача-чародея действовал как-то гипнотически, колдовски.

Об искусстве доктора Таджиддина рассказывали чудеса. Он применял восточные лекарства, назначал режимы, которые европейские врачи находили вполне деловыми и рациональными. Он был превосходным диагностом, поддерживал связи с врачами Афгана, получал оттуда травы и лекарства, несколько раз просил у властей разрешения и ездил на усовершенствование к врачам курдам и белуджам. Он внушал безусловное уважение всем, кто общался с ним.

Из объяснений Эгама-ходжи Вяткин не сразу понял, кто именно продает вакуфный документ, касающийся Ишрат-хоны, а поняв, решил непременно документ купить, понимая, что тот обязательно подлинный.

Высокий, статный, в мягко ниспадающей голубой рубахе, чем-то напоминающий араба, врач широким жестом пригласил их следовать за собою и направился к михманхане, освещенной рядом низких широких окон. Здесь было свежо и чисто. Трав по стенам развешано не было, лекарствами не пахло, только многочисленные, прикрытые алебастровыми решетками ниши по длинной стене комнаты, заполненные книгами, выдавали ученые занятия хозяина. В простенках висели красиво написанные «Кытъа», на полу, прикрытом толстым ковром, стояла раскрытая подставка для книги – драгоценный, из орехового наплыва, лаух – со старинной восточной рукописью, столик для письменных принадлежностей, наполненная водою пиала, и в ней только что срезанная роза.

Таджиддин-хаким предложил сесть, сбросил легкие кавуши, прошел в дальний конец комнаты, вынул из ниши окованный серебром чеканный ларчик, отпер его хитрый замок. В гнезде, обитом красным шелком, лежали свитки. Он вынул один из них, перевязанный шнурком.

– Вы, таксыр, занимаетесь изучением истории построек. Вам, вероятно, будет полезно и интересно иметь этот вакуфный документ? – Без всякого жеманства он назвал цену, и вечером того же дня Василий Лаврентьевич не без трепета развернул первый лист длинного, скрепленного из полос свитка. Вот что он записал при этом:

«Документ написан на таджикском языке. Почерк – дивани (министерский), представляющий скоропись, принятую до XVI века в официальной переписке Средней Азии. Скоропись эта малоразборчива вследствие соединения между собою при беглом письме (не отрывая каляма от бумаги) букв, по правописанию несоединимых. Читать ее затруднительно из-за большого пропуска диакритических знаков. Документ этот, прекрасно сохранившийся, написан в начале Рамазана 868 года хиджры и имеет в числе других несколько печатей Абу-Саида Гурагана, правившего в то время в Мавераннахре и Хорасане. Документ гласит, что Хабиба Султан-бекум, происходящая из рода амира Джаляль-эд-дина Сухраба, построила в соседстве с мазаром святого Абди Даруна, в западном углу огороженного сада, известного под именем «Баги-Фируза» (Бирюзовый сад), величественный «гумбаз» над могилою дочери Султана Абу-Саида Гурагана – Ховандбика и завещала в вакф на поддержание здания землю и 32 человека рабов и рабынь, предназначенных для обработки земли и прислуживания в «гумбазе».

Занимался новый день, в комнате посветлело. Василий Лаврентьевич задул лампу и, вложив исписанный листок в рукопись набело переписанного перевода «Самарии», нырнул в постель.

Поспать не удалось. Около семи часов утра пришел Эгам-ходжа и в соседней комнате они зашептались с Лизой. Василий Лаврентьевич сел на кровати и позвал друга. Тот вошел, встал у притолоки, церемонно раскланялся, прикладывая руки к сердцу, пытаясь скрыть написанное на лице волнение.

– Что там такое? – спросил Вяткин.

– Вот, – Эгам-ходжа вынул из тюбетейки сложенный лист бумаги. Это было письмо от Абу-Саида Магзума.

«В прекрасном городе Самарканде – пусть будет звезда благословения над этим средоточием жизни! – примите, дорогой друг мой Эгам-ходжа и мой друг Василь-ака, привет от гор, где снега и холод, от далекого Алая, со становища Курбанджан Датхо, от потерявшего имя, от бедняка, в чьих пальцах отрада жизни – калам.

Спешу Вас уведомить о событиях, свершившихся волею всевышнего, после отъезда услады сердца моего – друга и господина.

Через пять дней после того, как я увидел на Самаркандской тропе спину моей луны, когда было мною выпито три турсука лучшего кумыса, когда пришла к концу разборка первого сундука с документами, сквозь стенки юрты я услышал шум и приветственные возгласы в стойбище досточтимой Датхо. Это прибыл главный лекарь, преуспевавший при дворе Худоярхана Кокандского, – когда солнце славы этого государя еще стояло над горизонтом, – некий Хаким-Кукнар. С ним же прибыли для пития кумыса на Алае старик, бывший мирзою у вышеупомянутого хана по имени Саттыбай сын Ракибая, а также некий ханабадский манап Арзыкул Пансат. Они прибыли сильно навеселе и были с подобающими почестями приняты и обласканы Датхо. Сыновья Датхо находились тут же, и внуки ее держали стремя гостей.

В честь гостей зарезали жеребят, принесли трехдневный кумыс и бузу: долго не замирали песни певцов, и молодые голоса их вместе с мелодиями музыкантов вызывали снежные лавины в окрестных горах; веселье и смех гостей лились подобно водопадам Кызыл су и не замолкали ни на мгновенье, так что даже чтение документов пришлось прервать, и ваш ничтожный слуга пошел к реке, чтобы любоваться восходящим из-за серебряных круч молодым месяцем.

Довольно долго катыб ваш бродил у реки, пока голоса пирующих не смолкли и сокол сна не опустился на перчатку ночи. Тогда гости предались отдыху.

Перед утром отважные оседлали коней и во главе с сыном Курбанджан Датхо Камчибеком, разгорячив своих Дуль-Дулей, пошли по направлению к Иркештаму, как мне объяснили, по делу большому и опасному. А гости их, переспав, втихомолку из стойбища скрылись, говорят, в сторону Исфары и Соха.

Через день прискакал в стойбище вестник тревоги и печали: разнесся слух, что через перевал Белеули ночью из Кашгара шел караван в сопровождении стаи обученных волков. Караван этот принадлежал Хакиму-Кукнару и вез большой запас товарного опия. Пограничная стража задержала караван возле перевала. Завязалась перестрелка. Три стражника попались в руки караванщиков и были задушены, остальные побиты камнями и порваны волками. Но откуда-то появившийся отряд пограничной стражи окружил караван, всех караванщиков взял в плен, перестрелял волков, опий же под надежной охраной переправил в Гульчу. Туда же отвели и пленных.

Вы не поверите тому, что будет написано дальше! Главным виновником всего этого дела оказался огнеокий сын Курбанджан Датхо Камчибек да его приятель и подручный Палванбай – внук Датхо от сына ее Абдуллабека, сбежавшего в Афган. Здесь же был задержан второй ее внук Мирза Фаяс, сын ее Махмудбек и маленький сын Камчибека Арсланбек. Все они пойманы с поличным и всем им грозит суд и возмездие. Курбанджан Датхо обезумела от горя, рвет на себе волосы и проклинает день, когда родилась на свет. Истинно:

«Для того ли человек имеет душевное величие, чтобы видеть униженными свои дела и низменными поступки своих потомков?»

Да простит мне всевышний эту маленькую стихотворную мудрость! Дела господа нашего, поистине, удивительны.

Что же касается вашего смиренного, то он до рокового дня благополучно здравствовал и, подобно беззаботному барану, тучнел на пастбищах, с удовольствием отмечая, что и на здешнем небосклоне светят звезды.

Однако меч судьбы висит над головою каждого, и барабан несчастья ударил рядом».

– Плохо, – сказал Вяткин, дочитав письмо. – Их судить будут. За такие дела, как контрабанда наркотиков и убийство стражи, полагается военный суд!